Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 115 (всего у книги 142 страниц)

2.

Намерение Можайского выехать заграницу наделало шума. Только, в отличие от почти публичного скандала, вызванного статьей в венецианской газете, столичный шум затронул узкий круг.

Прежде всего, Можайского потребовал к себе фон Нолькен – полицмейстер IV отделения, в которое входил участок Юрия Михайловича.

– Извольте объясниться! – с порога начал Карл Станиславович.

Можайский – неизменно честный до оторопи – оказался в затруднительном положении. Лгать он не хотел, сказать правду – не мог.

Нолькен крутил и так, и этак, щипцы менял на испанские сапоги[578], но Можайский был непреклонен: молчал по существу и только извинялся.

Тогда настала очередь Клейгельса.

Николай Васильевич принял «нашего князя» в своем доме на Гороховой, усадил в удобное кресло, напоил чаем, поинтересовался общим ходом дел – домашних, не служебных – и вообще проявил себя в этой странной беседе не столько начальствующим лицом, сколько старшим товарищем, едва ли даже не отечески снисходительным старшим родственником.

Этот прием – обычно очень эффективный – тронул Можайского, но также не заставил переменить намерения.

– Но объясните хотя бы, что именно вы задумали? – попросил, поглаживая свои знаменитые баки, Николай Васильевич.

Можайский замялся: как и в случае с Нолькеном, лгать он не хотел, а сказать правду не мог. Если только отчасти?

– Николай Васильевич! – решился он наконец. – Не хочу прибегать к моральному шантажу, но вынужден это сделать. Прошу вас, дайте честное слово, что дальше вашего дома сказанное мною не пойдет!

Клейгельс перестал поглаживать баки и нахмурился:

– Вы же понимаете, такое слово я дать не могу.

– То есть вам придется сделать доклад?

– Безусловно.

Ситуация зашла в тупик.

Можайский поблагодарил за чай, поднялся из кресла и покинул особняк на Гороховой.

3.

Далее – уже не в такой благодушной атмосфере – были встречи с Сергеем Эрастовичем[579], с Дмитрием Сергеевичем[580], с Иваном Николаевичем[581].

Сергей Эрастович рвал и метал: он подозревал, что Можайский каким-то образом оказался посвящен в отношения Молжанинова и власти, и совершенно искренне опасался, что Можайский своим неуместным вмешательством – Сергей Эрастович так и выразился: «неуместным вмешательством» – сорвет уже начавшуюся операцию. Однако в чем заключалась операция и что за нужда такая заставила Молжанинова срочно отправиться в Италию, Сергей Эрастович разъяснить отказался. Получилось так, что оба они – и сам Сергей Эрастович, и Можайский – уперлись рогом и словно сговорились стоять насмерть: каждый по свою сторону баррикад.

– Уволю! К черту! – кричал Зволянский, но при этом косился на Можайского умным глазом, во взгляде которого что-то поблескивало: в самой глубине, почти неуловимо.

– Как вам будет угодно! – отвечал Можайский, покусывая пухлую нижнюю губу и прищурившись: чтобы притушить в своем собственном взгляде страшную улыбку.

Увольнения, конечно, не последовало: Сергей Эрастович понимал, что этой низкой в своей бессмысленности мерой «нашего князя» не остановить.

Дмитрий Сергеевич пошел еще дальше и пригрозил арестом. Юрий Михайлович сделал полупоклон и вышел восвояси.

– Что за… человек! – воскликнул Дмитрий Сергеевич и, махнув рукой, отправился в столовую: наступило время второго завтрака.

А вот с Иваном Николаевичем сложилось иначе.

Во-первых, Дурново сразу же дал понять, что всякое запирательство бессмысленно:

– Здесь вам не там! – умно, глубокомысленно, но пугающе расплывчато заявил он.

Во-вторых, он снизошел до того, что выложил карты на стол:

– Не понимаю, отчего это вас не посвятили в курс дела, раз уж вы все равно затерлись!

И, наконец, в-третьих, он так посмотрел на Можайского, что его сиятельство вздрогнул:

«Из этого кабинета, – решил про себя Можайский, – я точно в каземат угожу. А этого допустить никак нельзя!»

– Ну-с, говорите: что вам понадобилось в Венеции?

И Можайский всё рассказал.

Иван Николаевич выслушал. Его ордынское лицо, всегда как будто опухшее, вспухло, казалось, еще больше. Раскосые глаза совсем превратились в щелочки.

– Вот оно, значит, как… – протянул он настолько зловеще, что находись в кабинете клетка с канарейкой, несчастная птица тотчас упала бы замертво!

– Увы, но – да: именно так… ваше высокопревосходительство!

Дурново нахмурился еще больше:

– Говорите вы убедительно, но точно ли это?

– Полагаю, да.

– Полагаете! – Председатель Комитета министров перешел на пугающий шепот. – Полагаете! Но этого мало!

Можайский еще раз прошелся по доказательствам, каковые, впрочем, всё равно оставались не более чем его личными соображениями, логическими построениями, интуитивным допущением, на что Иван Николаевич и не преминул указать:

– Это всё, – также шепотом и зловеще растягивая слова заявил он, – очень интересно. Но этого мало!

– Боюсь, – приуныл Можайский, – ничего другого я вам, ваше высокопревосходительство, предложить не могу.

Дурново задумался.

Думал он долго: даже не минуты, а четверть часа, двадцать минут… и только потом вынес окончательный вердикт:

– Ваши предположения лишены доказательной базы, а потому, милостивый государь, действовать официально мы не можем. Задуманное вами – авантюра чистой воды. А это означает, что касательства к ней мы также иметь не можем. То, что вы собираетесь сделать, – компрометация… да! – шепот на мгновение превратился в оклик. – Да! Компрометация: даже не спорьте. Компрометацию же мы тем более допустить не имеем права. И что же тогда остается?

– Что? – спросил Можайский, предчувствуя худое.

Однако предчувствия «нашего князя» обманули:

– А то, – ответил Дурново, – что вам придется действовать на собственные страх и риск… осознавая при этом всю полноту ответственности и перед нами!

– Но ведь я и собирался…

– Нет! – хмурые складки на лбу Дурново внезапно разгладились. – Нет. Вы собирались просто действовать. Просто на собственные страх и риск. Теперь же вам – в случае неудачи – придется держать ответ не только перед… итальянцами, буде они вас сцапают, но и перед Отечеством. И уж поверьте мне: этот спрос окажется куда строже! Ну как: вы готовы?

– Да, ваше высокопревосходительство!

– Тогда зайдите в канцелярию Министерства иностранных дел… где-нибудь к закрытию. Вам выправят документы.

– Какие еще документы? – не понял Можайский.

Дурново усмехнулся, да так, что от этой усмешки кровь у любого могла бы свернуться в венах:

– Вы что же: думали по собственному паспорту ехать?

– Ну… да.

Можайский растерялся окончательно, а Дурново совсем развеселился – на адский какой-то манер:

– Не дождетесь! – заявил он. – Нет больше князя Можайского.

– А… а кто же есть?

– Гм… – лукавый блеск. – Как вам… Мызин – нижегородский мещанин?

– Мызин!

– Не нравится?

– Нет, но…

– Ладно-ладно… пусть будет просто Можайский. Скажем, отставной чиновник таможенного ведомства, возомнивший себя поэтом и решивший набраться вдохновения в Венеции.

– Но я не умею писать стихи!

– Придется научиться!

Можайский вышел на улицу немного оглушенным. С одной стороны, он получил ровно то, что хотел – понимание и возможность действовать. Но с другой, он оказался в престранном положении человека, для которого внезапно закрылись все двери – все привычные двери: те самые, за которыми он настолько привык искать ответы на заданные самому себе вопросы. Не было больше яхт-клубов, блестящих гостиных с их снятыми с болтливых языков сплетнями, чайных с милыми дамами, видевшими в нем образец своеобразной галантности, даже контор, владельцы которых чем-нибудь да были ему обязаны.

Не было больше и банка: Можайский – просто, не князь – не мог при нужде пополнить бумажник отложенным жалованием или накопившейся рентой.

«Придется прямо сейчас опустошить счет и ехать с наличными!» – решил он тогда и, усевшись в коляску, велел Ивану Пантелеймоновичу отправляться на Невский.

– Минуточку! – откуда-то сбоку вынырнул человек в форме. – Господин Можайский?

– Да.

– Прошу вас покинуть коляску: это – собственность Департамента полиции!

Можайский ошеломленно вылез обратно на мостовую и отправился через мост[582] к остановке омнибуса.

4.

Еще до вечера, когда ему нужно было явиться в канцелярию Министерства иностранных дел, Можайский управился с самыми неотложными делами: снял деньги со счета, превратив их частью в бумаги на предъявителя иностранных обществ, а частью – в золото; собрал дорожный саквояж – скромный, как и подобало мелкому отставному чиновнику, вдруг вообразившему себя поэтом и на сбережения всей жизни отправившемуся в дорогостоящее путешествие по Италии; купил билет – не первого класса, как он привык, а какой-то сомнительный, но зато недорогой… А потом – отправился к Сушкину.

Не сказать, что Никита Аристархович встретил Можайского с распростертыми объятиями: у репортера не ладилась работа, а сверх того – послышались первые тревожные звоночки; отправленные им в редакцию первые страницы записок вернулись с многочисленными цензорскими помарками и настоятельным требованием изменить вот то, вот то и вот это!

– Да ты, я вижу, в путешествие собрался? – хмуро поинтересовался Никита Аристархович, пропуская Можайского в гостиную.

– А ты, я вижу, – в тон ответил Можайский, – никак не устроишься по-человечески?

Сушкин быстро огляделся и мрачно кивнул:

– С этим переездом столько хлопот…

Гостиная Никиты Аристарховича и в самом деле являла собою жалкое зрелище: мебели почти никакой, паркет устлан обрывками газет, стены не оклеены обоями… Пожар дорого обошелся знаменитому репортеру: не в смысле финансовых потрясений, а в разлаженности быта, поскольку – это известно всем – не так-то просто устроиться на новом месте!

– Ну, рассказывай…

Можайский уселся на нехорошего вида стул и – Сушкину он привык доверять – поведал о своих не то приключениях, не то злоключениях.

Доселе мрачный, Никита Аристархович повеселел:

– Твоей беде я поспособствую! – заявил, ничтоже сумняшеся, он.

Прозвучало это двусмысленно, и он поспешил исправиться:

– Помогу я тебе в твоих затруднениях! И не благодари: твои проблемы – сущий пустяк!

Можайский насторожился, но все же не настолько, насколько следовало бы:

– Что ты имеешь в виду?

– А… – Сушкин махнул рукой, показывая, что и говорить тут не о чем. – Не бери в голову…

И Можайский не взял, пожалев об этом только уже в Венеции.

5.

Телефон разрывался на части: Сушкин не торопился к нему, а Можайский – подавно. Приятели – пожалуй, «нашего князя» и репортера можно назвать именно так – болтали о том – о сем: перебирали детали произошедших событий, сверялись с записями Никиты Аристарховича… в общем, работали, хотя по правде сказать – назвать их болтовню работой было невозможно. Правда, Никита Аристархович еще и делал пометки – новые, основанные на том, что ему рассказывал Можайский, – но и это больше походило на расслабленные посиделки, чем на труд человека, всерьез взявшегося за дело. Вот и разрывался телефон: приятели махнули на него рукой.

Вызов прекратился.

– Значит, ты полагаешь…

– Да: на мой взгляд, это очевидно. Но ты мне вот что поясни… помнишь, еще в самом начале, ты обратил мое внимание на случай с купцом… как бишь его…

– Да-да, был такой: здоровяк, у него сердце не выдержало, и…

– Он самый! Ну так вот…

И снова загремел телефон.

– Вот ведь неугомонные!

– Может, возьмешь?

Сушкин, поднимаясь со стула, скорчил гримасу:

– Придется, пожалуй… какой, однако, настырный попался субъект!

– Давай-давай…

Можайский, ожидая, чтобы Сушкин управился с вызовом, закурил, а сам Никита Аристархович подошел к аппарату и снял трубку с рычага:

– Алло! – не скрывая раздражения, рявкнул он. – Сушкин у аппарата!

И тут гримаса исчезла с лица Никиты Аристарховича:

– Ах, это вы, Вадим Арнольдович! Что? Можайский? Да, у меня…

Сушкин помахал Можайскому рукой, но тот уже и сам поспешил к нему:

– Гесс?

– Он, – ответил Никита Аристархович, передавая Можайскому трубку.

– Да, Вадим Арнольдович, слушаю…

Теперь уже на лице Можайского появилась гримаса:

– Вадим Арнольдович! Помилуйте! Что вы такое говорите?

Из трубки понеслась сбивчивая, эмоциональная речь, но стоявший тут же Сушкин разобрать ее не смог. Однако он смог понять, что Гесс на чем-то явно настаивал, и это что-то вызывало живейшее неудовольствие «нашего князя».

Можайский и впрямь попытался завершить беседу решительно:

– Нет, Вадим Арнольдович, это никак невозможно!

Но из трубки полился новый поток то ли доводов, то ли уговоров. Можайский слушал их, а затем сдался:

– Ну, хорошо… приходите. Только… только я ничего не обещаю!

– Что случилось? – спросил Сушкин, когда Можайский повесил трубку обратно на рычаг. – Чего хотел Гесс?

– Он сейчас сам придет, – буркнул Можайский и вернулся к стулу.

6.

Теперь в гостиной Сушкина сидели трое: сам Никита Аристарховича, «наш князь» и Вадим Арнольдович. Вадим Арнольдович был чрезвычайно взволнован, красен лицом и сбивчив на язык:

– Вы должны… нет, Юрий Михайлович: обязаны мне разрешить!

Гесс, сидя, размахивал руками, отчего тело его покачивалось на стуле, а сам стул, казалось, вот-вот опрокинется.

– Обязаны!

– Но Вадим Арнольдович, – отбивался Можайский, – вы же понимаете: это решаю не я!

– Так объясните Дурново!

– Да как же я ему объясню? За кого вы меня принимаете?

Гесс так посмотрел на Можайского, что стало ясно: если он за кого-то и принимал его сиятельство, то за такую персону, статусу которой позавидовал бы сам Зевс.

– Вы просто не хотите!

Гесс уже едва ли не плакал.

Никита Аристархович наблюдал всю эту сцену с нескрываемым изумлением.

Можайский тяжело вздохнул:

– Да у нас и времени уже не остается…

Гесс встрепенулся:

– Ах! – воскликнул он. – Если дело только во времени, то оно еще есть! Я… вот… изволите видеть…

Рука Вадима Арнольдовича метнулась к внутреннему карману сюртука.

– Что это? – спросил, прищурясь, Можайский.

– Билет!

– Гм… а ну-ка…

Гесс протянул Можайскому билет, а тот принял его и начал рассматривать – и так, и эдак, и со всех вообще сторон, как будто сомневаясь в его подлинности.

– А вот еще…

Гесс вынул из кармана бумажник, а из бумажника пачку каких-то бумаг.

– А это что?

Гесс протянул Можайскому и бумаги.

– Деньги!

– Ну… да: векселя на предъявителя в венецианский банк!

Глаза Можайского, после приключившегося с ним несчастья не знавшие ничего, кроме навечно застывшей в них жуткой улыбки, вдруг помутнели, улыбка заволоклась пеленой, почти погасла. И было это настолько удивительно, что и сам Гесс, и видевший то же самое Сушкин вздрогнули, а по их спинам пробежали мурашки.

– Вадим Арнольдович… – начал было Можайский, но голос его сорвался. – Вадим Арнольдович, дорогой…

Гесс поднялся:

– Юрий Михайлович! Если вы…

Поднялся и Можайский:

– Молчите!

Гесс застыл.

Можайский подошел к телефону:

– Алло, барышня? Сто шестьдесят девять, пожалуйста… Иван Николаевич? Да, это Можайский… да поменялось… вы только не волнуйтесь… тут вот какое дело… – голос Можайского стал твердым. – Гесс едет со мной!

7.

Хлопот по сборам и проводов, разумеется, не было. Поздно вечером, за пару часов до того получившие в Канцелярии новые паспорта Можайский и Гесс, сопровождаемые только Сушкиным и Любимовым – уже назначенным исполняющим должность младшего помощника пристава, – явились на вокзал: к отходившему заграницу поезду.

На перроне было людно. Носильщики не уставали загружать багажный вагон и вагоны первого класса. У вагона, в котором должны были ехать Можайский и Гесс, перетоптывались, разбившись на кучки, пассажиры скромного вида. Табачный дым, смешиваясь с паром, поднимался к навесу.

– Прохладно! – поежился поручик.

– Ничего, – отозвался Сушкин, – в вагоне топят и чай подадут… или нет?

– Не знаю, – усмехнулся Можайский. – Как полагаете, Вадим Арнольдович: в нашем вагоне чай разносят?

Гесс похожим образом усмехнулся и пожал плечами:

– Вот уж не ведаю!

– Юрий Михайлович!

Поручик потянул Можайского за рукав. Сушкин отвернулся: он явно – не спрашивайте, откуда – знал, что последует дальше. Отвернулся и Гесс. Точнее, не отвернулся даже, а немного нервно отошел в сторонку и сделал вид, что роется в карманах в поисках папирос.

– Юрий Михайлович!

– Да? – Можайский, видя общее смущение, насторожился. – Что?

– Здесь… – Поручик сунул руку в карман. – В общем…

– Что? Что?

– Мы подумали…

– Да говорите же! Что еще произошло?

Можайский уже был не насторожен – встревожен. Нам достоверно неизвестно, о чем он думал в этот момент, но того, что произошло в действительности, он совершенно точно не ожидал.

Поручик достал из кармана даже на вид плотно набитый бумажник:

– Мы подумали, что вам понадобятся деньги. Венеция… э… Венеция – это так дорого!

Поручик схватил руку Можайского и сунул ему в ладонь бумажник.

Можайский, не веря своим глазам, держал ладонь – с лежавшим на ней бумажником – протянутой к поручику. Затем пальцы сжались, сжимая и бумажник. Затем бумажник был положен в карман.

Не говоря ни слова, Можайский обнял поручика и похлопал его по спине.

Со стороны паровоза послышался свисток.

– Господа, господа, – тут же засуетился кондуктор, – поезд отправляется! Прошу в вагон! Занимайте места!

Можайский и Гесс пожали Сушкину и поручику руки. Гесс первым прошел в вагон. Юрий Михайлович, уже поднявшись на ступеньку, задержался и, повернувшись к Сушкину и поручику, просто сказал:

– Прощайте, друзья!

И тоже исчез в вагоне.

Кондуктор встал в двери с фонарем в руке.

Поезд тронулся.

Минуту спустя красный хвостовой огонь ушел за изгиб перрона и рельсов и стал невидим.

– Пойдемте? – Сушкин взял поручика под руку.

– Да, пойдемте, – ответил поручик.

Оба они прошли в здание вокзала, а там – на площадь и в коляску.

Ни тот, ни другой еще понятия не имели, что и на их головы вот-вот посыплются приключения!

8.

Как мы уже говорили, в Венеции Можайский – и Гесс, разумеется – с неприятным для себя изумлением обнаружил, что все усилия российских властей отмежеваться от возможных дипломатических затруднений в связи с незаконной деятельностью на территории иностранного государства пошли прахом: в местной газете вышла обширная публикация, посвященная и самому Можайскому, и его профессиональным занятиям, и вставшей перед ним проблемой – необходимостью осуществлять следственные мероприятия за, мягко говоря, пределами его юрисдикции. Инкогнито Можайского оказалось раскрыто, что с первых же минут обернулось настоящей катастрофой.

Во-первых, уже на Санта-Лючии[583] его, что называется, подхватили под белы рученьки, а если точнее – прямо с поезда препроводили в полицейский участок, где ему пришлось дать первые объяснения. Беседа, несмотря на внешнее радушие местных чинов, получилась весьма неприятной для обеих сторон.

Во-вторых, ему определили место жительства. Вместо скромного отеля, в котором он, чтобы не привлекать к себе излишнее внимание, рассчитывал остановиться, его едва ли не силком препроводили в роскошный палаццо, где – и тоже едва ли не силком – препоручили вышколенной, но уж очень внимательной прислуге. Из этого обстоятельства вытекало совершенно ясно: отправиться куда-либо тайком не получится.

В-третьих, уже с первого же полудня дворец наводнился торговцами разного рода пошлостью, чего сам Можайский на дух не переносил. Есть категория путешествующих лиц, которым покупки дрянных сувениров и даже само общение с торговцами – обсуждение предстоящих покупок – доставляют удовольствие, но Можайский к их числу не принадлежал. Вольно или невольно – как угадать? – венецианские власти устроили ему изысканную, но оттого совсем уж изощренную пытку.

В-четвертых, его разрывали на части приглашениями. Он был засыпан карточками и записками, причем от некоторых отмахнуться было решительно невозможно. Но что еще хуже, он оказался поставлен в положение человека, обязанного давать и ответные приемы. Таким образом, то время, которое могло бы проводиться с пользой, оказывалось выброшенным на ветер!

В-пятых, не приходилось сомневаться: люди, охоту на которых замыслил Можайский, оказались предупреждены о нависшей над ними опасностью, а это означало одно из двух: либо они исчезнут, либо предпримут ответные действия… какие именно? – любой из вариантов представлялся не слишком приятным.

Получалось, что Сушкин – а именно его, как мы помним, подозревал Можайский в предоставлении информации синьору Таламини – оказал Юрию Михайловичу медвежью услугу. Полагая помочь ему в затруднительной ситуации, репортер, напротив, довел ситуацию до полного совершенства. В том смысле, что она, ситуация эта, стала совершенно отчаянной!

На фоне всего этого некоторые несомненные выгоды оказывались несущественными.

Прежде всего, необходимо отметить действия нашего консула в Венеции – действительного статского советника Сунди Ильи Анастасьевича. Поначалу он был поставлен в тупик, но едва опомнился, действовать начал так, что каналы вспенились. Именно вмешательству Ильи Анастасьевича Можайский был обязан тем, что закрытое слушание о его положении его же перспективах закончилось в его пользу, а не высылкой за пределы Италии.

Далее, следует вообще отметить сплоченную работу нашего дипломатического корпуса, предотвратившего самый настоящий и, возможно, самый грандиозный скандал за всю историю наших – и без того непростых – отношений с Итальянским королевством[584]. И тут основная заслуга – собственно Чрезвычайного и полномочного посла Александра Ивановича Нелидова, пользовавшегося большим уважением у римского правительства, и первого секретаря посольства – барона Модеста Николаевича Корфа. Здесь, конечно, не место и не время описывать предпринятые ими шаги, но, пожалуй, стоит сказать, что следствием их явилась зрительная слепота итальянского правительства на нелегальное – да еще и по фальшивым документам! – присутствие в стране иностранного уполномоченного следователя. Разумеется, в тонкостях организации нашей полицейской службы итальянцы не разбирались, и это было только к счастью: трудно сказать, согласились бы они на временную слепоту, если бы знали, что никаким следователем Можайский не был!

И последняя выгода: Можайский смог обеспечивать себя без оглядки на наличные средства. Впрочем, эта выгода ему самому казалась совсем уж незаслуживающей внимания.

Тем не менее – несмотря на сплоченность русских перед внешними неприятностями, – влетело «нашему князю» крепко. Уже вскоре после того, как вся эта, заваренная Сушкиным, каша закипела, он получил телеграмму лично от Дурново:

Знал вскл Достоевский вскл

Можайскому сделалось одновременно и неприятно, и смешно: Иван Николаевич – наверное с тем, чтобы чужие не поняли – весьма причудливо обозвал его идиотом[585]!

А затем последовало развернутое послание, переданное через дипломатическую почту. Приводить его целиком нет никакого смысла, но пару характерных выдержек – можно:

Болван! — писал Иван Николаевич. – Как вы могли настолько бездарно провалиться?

И добавлял:

Ну, погодите у меня! Вернетесь, понюхаете сырости! А покамест примите к сведению: без птичкиной головы уж лучше совсем не возвращайтесь!

Письмо произвело на Можайского сильное впечатление. Он живо представил казематы Петропавловской крепости, и ему сделалось не по себе. Конечно, он понимал, что Иван Николаевич шутит – бросает угрозу, выполнять каковую не собирается. А все же… все же…

– Что вы об этом скажете?

Вадим Арнольдович прочитал и пожал плечами:

– Он и сам понимает, что мы влипли, хотя и не знает, почему. Его угрозы – пустой звук, а вот…

– Да я не об угрозах вовсе! Я о… – Можайский вернул себе письмо и сверился с текстом. – О птичкиной голове. Что вы об этом скажете?

Гесс снова только и сделал, что пожал плечами:

– Постараемся, но вы же видите, как всё пошло… наперекосяк! Добудем ли мы эту голову? Еще вопрос!

Можайский кивнул:

– Вы правы: вопрос.

Обменявшись этими нехитрыми мнениями, Можайский и Гесс разошлись, каждый занявшись своими собственными делами. А почему так – чуть ниже.