Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 114 (всего у книги 142 страниц)
Талобелов тоже улыбнулся:
«Семен рассказал?»
«Зволянский в него так и вцепился!»
«Понимаю!»
«Но как вы это проделали?»
«Очень просто: подошел и сказал, что Молжанинов уже взял билет и прямо сейчас садится в поезд на Берлин, где собирается пересесть на поезд до Венеции».
«Какой странный маршрут!»
«Подумаешь! В нашем деле – чем путаней, тем достоверней!»
«И вам поверили?»
«Отчего же нет?»
Талобелов – честное слово! – подмигнул.
«Но зачем вообще вы это сделали? Вы же сами сказали, что наблюдателя просто задержат?»
«Я подумал, – ответил Талобелов, – что этого недостаточно и даже может привести к обратным последствиям. Задержание вызвало бы подозрения, а связаться со своими людьми задержанный, вы понимаете, смог бы без труда. У нас ведь не пыточные, к сожалению, и не съезжие! И вот, если бы так и случилось, дом неминуемо был бы взят под куда более тщательное наблюдение, а значит нам с Семеном точно пришел бы конец! Мы оказались бы загнаны в угол без всякой надежды вырваться из него».
«Но Зволянский…»
«Да ведь не смог бы Сергей Эрастович каждые четверть часа наблюдателей снимать!»
«М-да, – согласился я, – пожалуй!»
Мы замолчали и как-то разом поворотились к стеклу.
Зволянский по-прежнему сидел в кресле и пил, кажется, уже вторую или даже третью стопку. Молжанинов же вернулся к прерванной им было работе: он снова начал собирать со стола бумаги и относить их в камин.
Камин полыхал безумным пламенем. Если бы это видели вы, Митрофан Андреевич, вас – уж простите – хватил бы Кондратий!
– Так жарко было?
– Не то слово!
Митрофан Андреевич улыбнулся, хотя улыбка получилась грустной:
– Вот и говори после этого людям, что огонь – не игрушка! Четыреста семьдесят пожаров за минувший год – дело рук таких вот безумцев… Четыреста семьдесят, господа[572]!
Мы – все – покачали головами: мол, и не говорите, Митрофан Андреевич, – жуть-то какая! Но – за всех, разумеется, не скажу, но за себя ручаюсь – приведенная полковником статистика интересовала нас куда меньше, нежели рассказ Вадима Арнольдовича, явно подходивший к концу. Во всяком случае, не успел я и рот открыть, чтобы попросить Вадима Арнольдовича продолжить, как меня опередил Чулицкий:
– Неужто всё вот так и спалили? – спросил он, имея в виду картотеку Молжанинова.
– Да, – подтвердил Гесс, – абсолютно всё!
– Вот жалость!
Можайский:
– Подозреваю, потеря и впрямь существенная! Было бы интересно заполучить такую картотеку хотя бы на день-другой! Что-то мне подсказывает, что лично я узнал бы много интересного о моем участке!
Чулицкий хмыкнул:
– Да ведь каждой собаке известно, что ты, Можайский, в своем участке – как рыба в воде! Неужели собаки брешут?
Можайский хмыкнул в ответ:
– Брешут, Михаил Фролович! Конечно, брешут!
Лицо Чулицкого сделалось серьезным:
– Да, согласен, – сказал он, – знать всё невозможно, а молжаниновская картотека могла бы многое рассказать и мне… или вот: Сергею Ильичу. Я-то на покой собрался, а Сергею Ильичу еще работать и работать!
Инихов вздохнул:
– Действительно жаль!
Это прозвучало двусмысленно, но все мы поняли: слова Сергея Ильича относились к картотеке, а не к предстоящим ему многочисленным трудовым будням.
– Неужели, – Чулицкий вновь обратился к Гессу, – совсем-совсем ничего не осталось?
Гесс – так же, как и Сергей Ильич – вздохнул:
– Боюсь, совсем ничего… Вы же понимаете, Михаил Фролович: я не мог вмешаться в процесс уничтожения. Даже раскрой я свое присутствие в доме, кто бы мне позволил вмешаться?
– Да, понимаю… – в голосе Чулицкого зазвучала робкая надежда. – Но все же… все же… вы ведь могли… попозже, когда все разошлись, пошуровать в камине?
Гесс подтвердил неожиданную догадку Михаила Фролович, но в целом его ответ прозвучал неутешительно:
– Не только мог, но и пошуровал…
– Ага!
– …да только впустую!
– Совсем!
– Совсем. Молжанинов так тщательно работал кочергой, что все бумаги превратились в золу, а зола оказалась полностью перемешанной. Ни клочка не уцелело!
Чулицкий махнул рукой и расстроенно отвернулся.
Гесс вернулся к своему рассказу.
– Чиновники лихорадочно работали, Молжанинов жег бумаги, Зволянский жевал огурец, взятый с моей собственной тарелки. Не знаю почему, но у меня слюнки потекли: так мне захотелось того же огурца! Все это происходило в молчании: ни в кабинете никто не говорил ни слова, ни мы с Талобеловым не разговаривали. Мне даже показалось, что Талобелов – время от времени я на него посматривал – настолько погрузился в какие-то собственные мысли, что напрочь забыл о том, что его окружало, считая и мое присутствие тоже. А потом случилась новая неожиданность.
Минут, наверное, через двадцать, а может, и через полчаса – представляете? Все они протекли в тишине! – снова раздался телефонный вызов. Произошло это так внезапно, что Зволянский даже подскочил на подушке кресла, а Молжанинов выронил из руки кочергу. Кочерга упала прямиком в огонь: пришлось выуживать ее каминными щипцами…
«Да что же за день сегодня такой!» – воскликнул Молжанинов, возясь с железками.
«Вы не ответите?» – Зволянский кивнул на разрывавшийся аппарат.
«Нет, конечно! Забыли? Я – в поезде!»
«Думаете, проверка?»
«Не знаю. Но всё может быть».
Тогда сам Зволянский приподнялся из кресла и потянулся к трубке.
«Что вы делаете?» – Молжанинов бросил щипцы и кочергу и буквально уставился на Сергея Эрастовича. – «Зачем?»
«Не успокоюсь, если не буду знать, кто звонил!» – пояснил Зволянский и снял трубку. – «Алло! Собственная квартира Семена Яковлевича Молжанинова! Кто говорит?.. Нет, ваше высокопревосходительство…»
Молжанинов вздрогнул и, подойдя к столу, уперся в него руками, склонившись к Зволянскому.
«…но я могу передать ему сообщение… Да, ваше высокопревосходительство, записываю: два и два равно четыре, не пасешься ты в квартире!»
«Что…»
Зволянский, прикрыв трубку, шикнул на Молжанинова. Тот сразу же замолчал.
«Конечно, ваше высокопревосходительство: что бы оно ни значило, ваше сообщение будет Семену Яковлевичу доставлено!.. Ах, еще одно есть? Да-да: конечно записываю!»
Зволянский, по губам которого только что блуждала улыбка, вдруг нахмурился и, выхватив у одного из чиновников карандаш, начал что-то записывать на обороте тут же лежавшего документа из картотеки. Когда соединение было прервано, он повесил трубку обратно на рычаг и с полным недоумением воззрился на записанный им текст.
Молжанинов, напрасно прождав несколько секунд – Сергей Эрастович молчал, как рыба, набравшая в рот воды… Молжанинов, повторю, резко наклонился вперед и выхватил бумагу у Зволянского.
Сергей Эрастович вскрикнул, но больше от неожиданности, чем от возмущения.
«Что за чертовщина!» – в свою очередь вскрикнул Молжанинов, едва начав читать.
«Вот и я хотел бы узнать!»
«Это что – шутка?»
«Сомневаюсь!»
«Минутку! – лоб Молжанинова пошел морщинами. – Да кто вообще звонил-то? Вы обращались к нему «ваше высокопревосходительство»? Я не ослышался?»
«Не ослышались, но это – пустое!»
«То есть?»
«Чин и фамилия – фальшивки».
«Вы уверены?»
Устремленный на Молжанинова взгляд Зволянского стал укоризненным:
«Обижаете, Семен Яковлевич!»
«Простите, – Молжанинов на мгновение смутился, – но как хотя бы звонивший назвал себя?»
«Вы крепко на ногах стоите?»
Вопрос был риторический и ответа не требовал. Молжанинов и не ответил.
«Обер-гофмаршал…»
«Обер-гофмаршал!»
«…светлейший князь…»
«Светлейший князь!»
«…Кочергин!»
«Кочергин!»
Молжанинов, как эхо повторявший за Зволянским невероятные титулы, закончил выступать репетитором и вдруг, как будто с места его сорвала неведомая, но страшная сила, ринулся к окну. Там он – не отдергивая, впрочем, занавеску – стал внимательно, но в явном возбуждении вглядываться – не в кипевшую жизнью этажами ниже улицу, а в дом напротив.
Я понял: Молжанинов решил, что в одной из квартир или даже на крыше находился очередной наблюдатель. Очевидно, к такому же выводу пришел и Зволянский, потому что он тоже подошел к окну.
«Кого-нибудь обнаружили?» – спросил он Молжанинова.
«Пока еще нет!» – ответил тот.
Теперь они оба внимательно оглядывали дом напротив, но и совместными усилиями ни до чего не дошли.
«Никого?»
«Никого!»
«Но почему тогда Кочергин?»
«Совпадение?»
«Почему-то не нравятся мне такие совпадения!»
Зволянский кивнул:
«Признаться, мне тоже!»
Тем не менее, за окном, похоже, и впрямь ничего необычного или таившего угрозу не было, поэтому – выждав еще пару минут – Молжанинов и Зволянский от окна отошли. Зволянский вернулся в кресло, а Молжанинов – к уничтожению бумаг. Однако спокойствие было подорвано основательно! Зволянский хмурился, его пальцы туда-сюда вращали пустую рюмку. Молжанинов то и дело замирал, прислушиваясь к доносившимся с улицы звукам. Даже оба чиновника писали уже не столь рьяно, как прежде: они отрывались от дела, допускали помарки – каждый из них по нескольку раз чертыхнулся – и вообще выглядели растерянными…
– Подождите! – Чулицкий. – А что звонивший продиктовал? «Два и два равно четыре…» – это я понял, а другое, второе сообщение? Вадим Арнольдович?
Гесс прищурился:
– Об этом вслух не говорилось…
– Но, тем не менее, вы знаете: я же вижу!
Гесс, рассчитывавший, похоже, преподнести продиктованное по телефону сообщение в качестве эффектной концовки своего рассказа, попытался было уйти от прямого ответа, но Чулицкий так его оседлал, что деваться Вадиму Арнольдовичу было некуда:
– Ну… да, – признал он, – знаю.
– Так говорите же! Что вы тут в шарады играете?
Гесс порозовел:
– Видите ли, Михаил Фролович, узнал я об этом позже, когда… ну, когда все разошлись, и я, как вы справедливо предположили ранее, получил возможность вернуться в кабинет и…
Если Гесс порозовел, то Чулицкий побагровел:
– Да чтобы черт вас по кочкам прокатил! Немедленно говорите!
Вадим Арнольдович разочарованно – он был вынужден сдаться – вздохнул:
– Ну, хорошо: извольте… Когда все разошлись, я вернулся в кабинет и – даже прежде чем пошарить в камине – бросился к столу. Наблюдая за Зволянским, я заметил, что он, записывая сообщение, положил бумагу прямо на лакированную поверхность, а после – давил на бумагу твердым карандашом… Вы, Михаил Фролович, и вы, господа, – Гесс обратился и ко всем нам, – разумеется, знаете, что так делать нельзя. Если делать именно так, лакированная поверхность портится: на ней остаются следы и…
– Да знаем мы это, знаем! Дальше!
– В общем, я взял оставленный на столе карандаш, как можно мельче – считайте, что в порошок – сточил его грифель и аккуратно рассыпал получившийся порошок по той поверхности стола, на которой Сергей Эрастович держал бумагу. Мои ожидания оправдались: порошок ясно выделил вдавленные царапины, и эти царапины без труда сложились в буквы и слова. И я их переписал.
Гесс вынул из кармана памятную книжку.
– Вот что получилось…
Я немедленно перевернул страницу в собственном блокноте, чтобы начать с чистого листа.
Где волны плещут о сваи – читал Гесс, – святым – раздолье. Грешников, однако, больше, и каждый из них к святому подступается: в ожидании проповеди или награды? Проповедь скучна: грешники бегут. Награда задерживается: грешники бегут. Святой остается в одиночестве. Только путник, запоздало явившийся к проповеди или пришедший раньше награды, оказывается рядом. Но что с того? Святому нечего ему предложить, и путник, разочарованный, бросается в воду. А там – смерть.
Гесс замолчал.
Чулицкий, глядя на него, моргал.
Я перечитал записанное.
– Всё ясно!
Мы – Чулицкий и я – разом повернулись к Можайскому.
– Что тебе ясно? – спросил Михаил Фролович.
– Ясно? – спросил я.
– Да, – ответил Можайский. – Ясно. Совершенно.
– Согласен! – Инихов.
Чулицкий обернулся на своего помощника:
– Да?
Инихов развел руками:
– Конечно. Неужели вы сами не видите?
Чулицкий задумался, а потом хлопнул себя по лбу:
– А ведь и правда!
– Господа! – это уже я. – Объясните!
Чулицкий объяснил:
– Речь о Венеции, о Сан-Галло, о съехавшихся в отель – похоже, это действительно так: к гадалке не нужно ходить, какой ответ мы получим на наш телеграфный запрос!.. о съехавшись в Сан-Галло наших дорогих подопечных, так быстро и так странно исчезнувших из Петербурга. И, конечно, о самом Молжанинове. Звонивший знал, что Молжанинов собирается в Венецию, но – это очевидно – не знал, когда. Вот он его и торопит: поспеши, мол, друг любезный, иначе все разбегутся, и ты приедешь к опустевшему гнездышку! А вот насчет смерти… это, полагаю, не угроза, а тоже предупреждение: опасность рядом! Иначе нет никакого смысла в первом послании – «два и два»… ну, вы помните!
Я перевел взгляд на Можайского. Тот склонил голову к плечу:
– Всё верно.
Взгляд на Инихова:
– Да.
– Но тогда получается, – я, – звонил… друг?
– Получается.
– Но Талобелов сидел рядом с Гессом и никуда не выходил!
– Значит, у Молжанинова есть еще один друг!
– Но кто же он?
Можайский, Инихов и Чулицкий одновременно пожали плечами и произнесли практически хором:
– Хороший вопрос!
Я захлопнул блокнот и принялся вышагивать по гостиной. Мои мысли текли в полном беспорядке. Собственно, это и не течение было, а какой-то хаотичный водоворот! Ничего подобного я не ожидал. Более того: у меня уже сложилась вполне себе четкая картина событий, а тут – на тебе!
– А что же все-таки Талобелов? – спросил я, остановившись подле кресла, в котором сидел Гесс.
Вадим Арнольдович, сбитый с того построения рассказа, какое он сам для себя наметил, вернулся к нему неохотно:
– Талобелов, – сказал он, – находился подле меня до самого конца, каковой конец наступил достаточно скоро и так же внезапно, как внезапно поступали те же телефонные вызовы. Снова раздался звонок. Трубку, как и ранее, взял Зволянский:
«Собственная квартира Семена Я… – внезапно осекся он. – Да, ваше превосходительство, это я… нет: сказать по телефону, что происходит, я не могу. Но мы немедленно выезжаем… Да, ваше превосходительство… понял, всё сделаю!»
Зволянский повесил трубку и ответил на немой вопрос Молжанинова:
«Дмитрий Сергеевич[573]».
Молжанинов хмыкнул и как-то обреченно огляделся по сторонам:
«Ну, вот и всё!» – со вздохом сказал он и махнул рукой.
Зволянский, поднимаясь из кресла, тоже вздохнул:
«Да: вот и всё!»
Оба – Молжанинов и Зволянский – двинулись к выходу из кабинета.
«Когда закончите, приберитесь тут!» – уже от двери приказал своим чиновникам Сергей Эрастович.
«Будет исполнено!» – ответил один из них.
Зволянский и Молжанинов вышли.
«Что происходит?» – спросил я у Талобелова.
Талобелов, однако, тоже поднялся на ноги и засобирался прочь:
«Простите, сударь, но и мне пора! Счастливо оставаться!»
«Да что такое?»
«Всё, сударь: мы уезжаем. Прощайте!»
И Талобелов вышел.
Я снова обернулся к стеклу и увидел, что оба чиновника перестали писать – возможно, им просто надоело это занятие, потому что никаких видимых причин заканчивать работу прямо сейчас лично я не наблюдал – и принялись – в четыре руки – сносить в камин остававшиеся на столе бумаги. Я еще понадеялся, что они, чиновники эти, в отличие от Молжанинова, окажутся не столь добросовестными и не станут уж очень рьяно орудовать в камине кочергой, но моим надеждам не было суждено оправдаться: на это занятие их добросовестности хватило!
Покончив с бумагами, они начали озираться, явно что-то ища. Наконец, один из них стащил со стоявшего в дальнем углу дивана покрывало – что-то вроде звериной шкуры, только масть была мне неизвестна – и бросил его товарищу. Тот подхватил и подошел к телу Брута, по-прежнему лежавшее в луже уже засохшей крови. Через пару секунд к первому чиновнику присоединился второй.
Вдвоем они, так и сяк ворочая труп, закатали его в покрывало и, поднатужившись, подняли с пола.
«Пошли!» – сказал один.
«Вперед!» – ответил второй.
И они – как до них Молжанинов и Зволянский – двинулись к выходу из кабинета. Вот только ноша, которой они себя обременили, внушала им явное отвращение: они тащили завернутый в покрывало труп с таким видом, словно совершали что-то непристойное!
Когда они вышли из кабинета, попросту скрывшись из поля моего зрения, я выждал еще с минуту, чтобы дать им уйти по коридору. И только потом покинул комнатушку.
В коридоре никого не было. А судя по царившей на этаже гробовой, могильной, можно сказать, тишине, не было никого и в квартире вообще. Поэтому я, собираясь с мыслями, смело прогулялся вперед-назад, а потом перешел в кабинет.
Что было дальше, вы, господа, уже знаете: сначала я поработал с царапинами на столе, затем – попытался спасти хоть что-то из сгоревшей в камине картотеки. Первое у меня получилось. Второе – нет. Кроме того, я, разумеется, осмотрелся в целом, – Гесс подчеркнул это «в целом», давая понять, что изрядно пошарил по кабинету, – но ничего интересного не обнаружил. Разве что вот это…
Гесс, как давеча памятную книжку, достал из кармана какой-то предмет, даже издали показавшийся мне смутно знакомым.
– Что это? – воскликнул я.
– Однако! – подскочил к Гессу Чулицкий.
– Ну-ка… – Можайский тоже подошел и принял из пальцев своего помощника то, что оказалось аккуратным – почти треугольным – отрывком бумаги.
– Да ведь это, – воскликнул я подойдя ближе и рассмотрев характерный узор, – облигация прошлогоднего городского займа!
– Точнее, – поправил меня Чулицкий, – то, что от нее осталось.
– А если еще точнее, – уже Чулицкого и меня поправил Можайский, – то это – кусок фальшивой облигации!
– Да ты что! – Чулицкий выхватил у Можайского бумажку. – Ну надо же!
Я было хотел задать вопрос, но тут вмешался Инихов:
– А ведь мы горим, господа! – Сергей Ильич помахал рукой, разгоняя вокруг себя пелену табачного дыма, и с шумом потянул носом. – Ей Богу, горим!
– Ну надо же! – повторил Чулицкий, поворачиваясь к Гессу. – А как…
И тут до него дошло:
– Что вы сказали? – заревел он, оборачиваясь на Инихова и тоже принюхиваясь. – Горим?
– Вот именно!
И тогда поднялась суматоха, в которой уже не было места расспросам. Далее были только страшный пожар и прочие бедствия!
Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн
Можайский – 7: завершение
Сериал на бумаге
Кроме ремонта церкви, произведен с разрешения городской Управы ремонт здания, в котором помещались могильщики, дворники и прачечная. Вследствие увеличения штата могильщиков, ветхое помещение, где они жили, оказалось невозможно тесным: на 18 квадратных саженях при 3½ аршинах высоты помещались кухня и спальня для 18 могильщиков, кроме того, над нарами на протянутых веревках сушилась мокрая одежда могильщиков, а на русской печи сушились мокрые сапоги. Такое состояние не могло быть дольше терпимо, почему необходимо было немедленно принять меры к устройству отдельного помещения для кухни, столовой и спальни, а также дать отдельную сушилку для просушивания мокрого платья и обуви могильщиков. Недостаток времени и средств заставил решиться утилизировать для спальни могильщиков пустой, ничем незанятый барак, когда-то спешно построенный в холерное время на случай заболевания служащих холерою; к чему и было приступлено немедленно по выходе разрешения городской Управы.
Снаружи оборвана обшивка всего дома; оборвана подшивка потолка; верхний настил снят; чистый и черный полы сняты; перегородки выломаны, сломаны развалившаяся русская печь и пришедшая в ветхость железная печь, сломано ветхое отхожее место: разобран сгнивший люк, и все сделано вновь. Все деревянное здание переконопачено новою паклей с обеих сторон…
Отчет СПб городской санитарной комиссии.
Плодотворная трудом, благородными поступками и здоровыми радостями жизнь – вот основное условие здоровья. Честное стремление быть: для семьи – добрым членом; в своем деле – хорошим исполнителем; для Родины – верным своему долгу гражданином, – дает жизни ценное содержание.
Справочник СПб Градоначальства.
1.
Туман обволакивал площадь Сан-Марко так, что создавалось впечатление, будто он спускается с крыш – прокураций, нового атрия, базилики. На самом же деле он полз от пьяцетты: с Большого канала и лагуны. Площадь – пустынная – была мокра и мрачна, колокольня до половины исчезла из виду.
Приподняв воротник пальто, Можайский поежился: давненько он не был в Венеции и уже позабыл, насколько неприютным может быть этот – пропахший тиной, стоячей водой и нечистотами – город.
«И занесла же меня нелегкая…» – подумал князь и отступил под арки.
Середина марта – в Европе март уже перешагнул за середину[574] – даже на юге выдалась хмурой: с затяжными дождями, низким клочковатым небом, редким солнцем и сильными ветрами. Ветра хотя бы разгоняли туман, но нынешний день оказался исключением: в вышних сферах что-то переменилось, ветер спал, и с лагуны тотчас начало заволакивать.
Настроение у Можайского было ни к черту: он уже несколько дней находился в Венеции, но все еще не продвинулся ни на шаг. Утрами его терроризировали назойливые чиновники, днем раздирали на части торговцы, вечерами – всякие местечковые сумасшедшие, отчего-то славшие и славшие ему приглашения: извольте, мол, принчипе[575], оказать нам честь и так далее.
Проблема возникла из-за того, что о прибытии Можайского невесть как и откуда узнал Джанпьетро Таламини – венецианский репортер и владелец Иль Гадзетино[576]. Этот милый во все остальное время человек написал передовицу, согласно которой выходило, что суа эцелендза[577] – Можайский принчипе – был никто иной, как подлинный герой нашего времени: блестящий офицер, спаситель сотен душ, выдающийся сыщик и криминалист.
«Что, – задавался вопросом Таламини, – привело в наш древний город борца с преступностью из Северной Пальмиры? Ответа нет, но тайна эта – волнующая, интригующая – достойна нашего общего внимания. Ибо, – тут следовала иллюстрация: перепечатка из русской газеты фотографии страшного пожара, – его сиятельство – не тот человек, который занимается пустяками. Из достоверного источника нам стало известно, что речь – ни много и ни мало! – может идти о вовлеченности кого-то из наших важных персон в недавние чудовищные события, посеявшие страх и ужас в столице великой империи! Сами обстоятельства прибытия в наш город его сиятельства – почти без багажа, под именем без титула – дают основательный намек: отнюдь не красоты и зрелища привлекли под сень святого Марка крупнейшего российского эксперта по преступному миру. Мы – читатель должен об этом узнать…»
Впрочем, сам Можайский догадывался, откуда милейший синьор Таламини почерпнул информацию.
«Ну, Сушкин, – прочитав передовицу и в сердцах отшвырнув газету, подумал в тот день Юрий Михайлович, – ну, погоди!»
Всё складывалось не просто плохо, а хуже некуда.
