Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 121 (всего у книги 142 страниц)

30.

– Человек – я вновь поразился той ловкости, с какою он изображал из себя официанта…

– Изображал?

– Конечно: рожа-то у него отнюдь не лилейной была… да вы сами посмотрите: один из таких «официантов» нам грог подавал!

Поручик припомнил внешность подававшего «грог» человека: двухметрового роста детина с кулаками что пудовые гири, стянутыми к затылку волосами, покрытыми поверх каким-то подобием короткой косынки, на косой сажени плечах – свободный кафтан: не иначе как для того, чтобы развернуться при случае легче было; на ногах – высокие сапоги с подозрительно оттопыренными голенищами…

«Уж не оружие ли в них какое припрятано?» – подумал поручик и согласился с репортером:

– Да, пожалуй, назвать таких людей официантами – немножко погрешить против истины!

Сушкин кивнул:

– Вот именно. Если в других заведениях официанты, половые, мальчики – не более чем черновой люд, то здесь это – элита. Боевое подразделение: имейте это в виду, если вдруг нам придется… гм… отступать с некоторым шумом.

– Буду иметь.

– Вот и славно… – Сушкин на мгновение прикрыл глаза, собираясь с мыслями. – На чем я остановился? Ах, да! Собственно, мое удивление ловкостью, с какою молодчик обращался с приборами, а затем и с бутылкой – он откупорил ее самым заправским образом, как будто немало лет проработал сомелье, – и породил мой первый – правда, выраженный пока еще без слов – вопрос. Говоря проще, я так посмотрел сначала на «официанта», а затем на Сугробина, что граф не выдержал и расхохотался. И, конечно, тут же пояснил, что к чему.

«Дорогой мой! Ты, разумеется, прав: никакие это не официанты. А ловкость их происходит от умения обращаться с чем хочешь и когда хочешь. Это – наша гвардия, если угодно: ибо чем мы хуже Его Императорского Величества? У Николая – гренадеры. У нас – … э…»

Сугробин отхлебнул пива и жестом отпустил дожидавшегося распоряжений «официанта».

«У нас, – повторил он, когда «официант» ушел, – самые умелые и самые отчаянные головорезы. За весь мир не поручусь – говорят, такие же еще и в Японии встречаются, – а вот за Европу – точно. Ты что-нибудь слышал о сицилийской мафии?»

Вопрос не показался мне странным. Он даже не застал меня врасплох: помните? – мы с Николаем Васильевичем уже проводили такую параллель!

«Да, конечно, – ответил я. – Вы хотите сказать, что превосходите эту организацию?»

Сугробин довольно подтвердил:

«Безусловно. Где сицилийцы и где мы? Наша власть простирается от моря до моря с запада на восток и от моря до моря с севера на юг. Миллионы квадратных верст – и все наши! А какие богатства на этих верстах разбросаны! Веришь, за год мы имеем обороту в без малого сто миллионов рублей!»

А вот эта информация меня ошарашила:

«Сто миллионов рублей?» – недоверчиво переспросил я.

«Сто миллионов!» – повторил Сугробин. – «Сам понимаешь, при таком размахе, куда там макаронникам с нами тягаться!»

«Но… – я даже начал слегка заикаться. – Но… это просто невероятно!»

«А то ж!»

Сугробин снова расхохотался, а затем, отсмеявшись, посмотрел на меня настолько серьезно, что я вздрогнул:

«Но к этому мы еще вернемся», – заявил он, глядя на меня своими притушенными глазами и не моргая. – «Я покажу тебе наши учетные книги, чтобы сомнений не оставалось!»

Я растерялся:

«Господи! – воскликнул я. – А это еще зачем?»

«И к этому мы тоже еще вернемся. А пока – давай есть!»

Не говоря более ни слова, Сугробин начал поглощать свой завтрак.

Я был вынужден последовать его примеру и, должен признаться, сделал это – на удивление самому себе! – не без удовольствия. Еда оказалась приготовленной превосходно. Картофель был проварен ровно настолько, чтобы рассыпаться во рту, а не расползаться в клейкую массу. Масло – вологодское – будто едва, секунду назад, перестали взбивать из лучших сливок. Гренки – именно гренки, а не пережаренный хлеб. А соус – выше всяких похвал. Правда, его чесночная основа была не к месту ни по времени суток, ни к моему вину, однако сам по себе он был настолько хорош, что я отбросил всякое стеснение и – под одобрительный взгляд Сугробина – навалился на него, чувствуя, что всё преходяще, а вот вкус – нет!

Сотерн, пусть он и не вязался с поданными на стол блюдами, тоже оказался великолепен. До тех пор мне всего-то два или три раза доводилось пить сотерн из черного винограда, но те вина были ничто в сравнении с бутылкой из «красных запасов» удивительного притона! Извините, поручик, но – честное слово! – не могу удержаться от того, чтобы не припомнить это ощущение еще раз: если бы раньше мне сказали, что бывают вина, за которые искренне не жаль заплатить большие деньги, я бы рассмеялся такому чудаку в лицо. Но теперь я пил с таким наслаждением, с таким наслаждением смаковал каждый глоток, что сомнений у меня не осталось: за такое произведение искусства не жаль отдать никакие суммы!

Завтрак, однако, подошел к концу. Опять из ниоткуда материализовался громилоподобный «официант», прибрался на столе, подал пепельницы и курительные наборы: перед Сугробиным появились машинка для резки сигар и коробка с сигарами, передо мной – папиросница.

Такое разделение удивило меня не меньше, чем ранее – вид самого «официанта» и – снова без слов – я взглядом задал Сугробину вопрос.

Граф ответил просто:

«У тебя табачные крошки чуть ниже верхней пуговицы сюртука. Такое бывает только если человек курит папиросы, предварительно – на весу – обстукивая их о портсигар. Мы, знаешь ли, не лыком шиты!»

Я невольно опустил взгляд и посмотрел на свой сюртук: и впрямь – крошки были! Я смахнул их и покачал головой:

«Вижу, что не лыком шиты!»

Сугробин улыбнулся:

«Ну что: поговорим?»

Приятная сытость и легкое – не шумящее в голове – ощущение опьянения придали мне смелости и какого-то удальства:

«Поговорим!» – согласился я и небрежно закурил.

Сугробин тоже закурил – на это ему потребовалось чуть больше времени: сигара разгоралась плохо – и окатил меня очередным холодным взглядом.

31.

– Давай, – сказал он, выпуская кольца табачного дыма, – расставим все точки над «i». Прежде всего: мы заключаем сделку. Второе: сделка у нас трехсторонняя. Наконец, условия сделки между тобой и нами диктуем мы; условия между нами и Клейгельсом – обсуждаются. В этом случае ты – посредник.

– Но с чего ты решил, – я не то чтобы не согласился, а просто выразил естественное сомнение, перейдя заодно на «ты» – что Николай Васильевич вообще пойдет на сделку?

Сугробин одобрил мой переход – «правильно, меньше церемоний: не институтки поди!» – и пояснил насчет Клейгельса:

– Наш досточтимый градоначальник – человек умный. Он поймет: разогнать нас не в его силах, тогда как сотрудничество с нами может оказаться весьма полезным».

Я не поверил своим ушам:

– Сотрудничество? Между полицией и уголовниками?

Сугробин поморщился:

– Какие же мы уголовники?

– Но…

– Постой-ка! Да ведь ты вообще ничего о нас не знаешь, правда? И Клейгельс тоже? Ты здесь – разведка боем, а не просто агент?

Я был вынужден подтвердить.

Сугробин почесал лоб, отложил сигару и посмотрел на меня уже не столько холодно, сколько задумчиво.

– Ну что же, – наконец, сказал он, – давай объяснимся. Мы, Никита Аристархович, не банда в привычном понимании этого слова. Мы не грабим простых обывателей, не вламываемся в дома, не лазаем через форточки. И уж, конечно, среди нас нет таких, кто орудовал бы ножом ради какого-то кошелька. Ничего подобного. Мы… да знаешь ли ты английский?

– Английский? – я даже подскочил. – Причем тут английский?

– Термин в нем есть интересный. Businessman. Часто его отождествляют с merchant, но это – ошибка. Так знаешь ты или нет?

Я кивнул, признавая владение этим языком:

– Да.

– Значит, поймешь, что я имею в виду: мы – бизнесмены!

Но я не понял:

– Что за ерунда? – грубо, но искренне спросил я. – Какие, к черту, бизнесмены?

Сугробин пожал плечами:

– Эх ты, – беззлобно парировал он, – деревня! Мы – деловые люди. Разбой нам ни к чему. А вот силовые методы решения некоторых вопросов – случаются. Но это – защита нашего предприятия, а не бандитизм. Разницу улавливаешь?

– Нет.

– Тьфу…

Взгляд Сугробина стал укоризненным, а я поспешил задать новый вопрос:

– Хорошо: что же у вас за предприятие?

Сугробин потянулся к лежавшей в пепельнице сигаре, но передумал:

– Простое у нас предприятие. И очень сложное в то же самое время. Мы обеспечиваем бесперебойные поставки, охрану, развиваем инфраструктуру, способствуем созданию предприятий, обеспечиваем кредит, берем на себя гарантии. Разнообразие нашей деятельности на первый взгляд велико, но всё это разнообразие в итоге сводится к одному: нам платят за то, что мы обеспечиваем порядок и процветание.

До меня начало доходить:

– Вы занимаетесь вымогательством?

– Нет. – Сугробин покачал головой. – Не вымогательством. Мы вообще ничего ни у кого не вымогаем, тем более что сотрудничество с нами строится на сугубо добровольной основе. Именно поэтому мы вынуждены не только защищать наших… гм… клиентов, но и защищать самих себя. Впрочем, иногда и нанося упредительные удары. Справедливо сказать, что уголовный мир – наш бич. Но не менее справедливым будет и утверждение, что мы – бич уголовного мира. Наши интересы конфликтуют, и потому мы постоянно находимся в состоянии войны. А это состояние делает нас такими же изгоями, как и уголовников… Довольно обременительное состояние, – усмехнувшись, добавил после паузы Сугробин, – и не слишком комфортное.

Он слегка отодвинулся от стола и обвел себя руками, как бы показывая, на какие жертвы приходится идти порядочному человеку, оказавшемуся в таких обстоятельствах.

Я поневоле был вынужден еще раз всмотреться в облик Андрея Гавриловича, снова подметив уже отошедшие было куда-то на периферию сознания грязные волосы, отвратительную одежку… вообще весь этот маскарад, превращавший некогда светского человека, завсегдатая, как я помнил, самых известных салонов в отъявленного и законченного бродягу самого непотребного вида.

– У всего – ты видишь – есть оборотная сторона. Утверждение, что за всё необходим расплачиваться, в отношении нас справедливо самым убедительным образом! Но жертвы – жертвами, а дела – делами. Не могу сказать, что моя роль так уж мне и не нравится. Пожалуй, даже наоборот: с тех пор, как я за нее ухватился, я стал воистину совсем другим человеком!

Вот в это я мог поверить, причем безо всякого труда. Очевидно, Сугробин заметил выражение сарказма, проскользнувшее по моему лицу, потому что его взгляд снова стал неприятно-холодным, а его словно притушенные, обесцвеченные глаза потускнели еще больше. Выглядело это очень неприятно, и я вновь испугался. По моей спине, как и давеча на улице, побежали мурашки.

Сугробин остался довольным произведенным эффектом. Взяв из пепельницы слегка дымившуюся сигару, он растянул ее заново и задымил с видом полного удовлетворения.

Так мы просидели с минуту – не меньше. Получилась довольно затянутая «театральная пауза».

Наконец, Сугробин вернул сигару в пепельницу и снова заговорил.

– Наше предприятие – не только крупнейшее такого рода, но и единственное в России. То, что ты видишь здесь, – столичное отделение. А вообще у нас по всей Империи имеются отделения. Координировать работу сложно, но мы справляемся. А вот чего нам не хватает, так это – понимания со стороны местных властей, считая, разумеется, и здешние. Мы – в данном случае я говорю от имени всего руководства – заинтересованы… в исправлении такой ситуации на, скажем так, более для нас благоприятную. Мы можем многое предложить полиции. В обмен, конечно, на определенную снисходительность к нашим собственным… мелким шалостям. Взять к примеру события двухнедельной давности: знаешь о них?

Я сразу же догадался, о чем он говорил. Да и вы, поручик, наверняка уже припомнили ту страшную, необычную и загадочную бойню, которая приключилась неподалеку от пьяных углов: не совсем на Сенной, а южнее – там, где влияние Сенной, казалось бы, уже не так велико. В тот день или, точнее, в ту ночь были убиты – и самым при этом зверским образом – восемь человек, известных полиции как заводилы воровского мира. Улик на месте бойни не оказалось никаких, но косвенным образом удалось установить, что все эти люди имели отношение к не менее дерзкому, даже наглому ограблению почтового поезда, из-за подстроенной неисправности путей вставшего почти на полчаса неподалеку от сортировочной. Поезд был выпотрошен дотла, а его груз уже на следующий день – безумство, не так ли? – начал всплывать то там, то здесь.

– Да, – ответил я Сугробину, – знаю. И это ты называешь мелкими шалостями? Ведь это, я так понимаю, ваших рук дело?

Сугробин ухмыльнулся:

– Наших.

– Мило!

Я припомнил вид буквально в клочья истерзанных тел, отрезанные головы, отрубленные руки, и меня передернуло.

Сугробин ухмыльнулся еще раз:

– Жестокость – единственный аргумент, который более или менее понимают эти создания. Поэтому приходится быть жестокими.

– Но что у вас-то был за интерес в этом поезде?

– С этим поездом был отправлен груз нашего клиента. Груз пропал. Мы выплатили страховую премию…

– Так вы еще и страховщики?

– А ты как думал? Разумеется!

– И?

– Мы выплатили премию. И наказали тех, кто организовал грабеж. Разумеется, наши прямые – денежные – потери это нам не вернуло, как, впрочем, и сам груз: балбесы уже избавились от него, но… косвенная прибыль перекрывает убытки. Готов пари держать: нескоро еще кто-либо позарится на отправления наших клиентов! А это значит, что и наши премии останутся при нас.

Я слушал и не мог отделаться от ощущения, что всё это происходит не со мной. Более дикую беседу я не смог бы представить даже в том случае, если бы сам решил сочинить что-то подобное! Неужели в какой-то версте отсюда уже закипала обычная трудовая жизнь, а в паре вёрст – открывались конторы? В том числе и такие, владельцы которых вели дела с графом Сугробиным – или как он им представлялся – и с теми, кто готов был решать проблемы разбоя разбоем не только не меньшим, но и более страшным? Нет! – думал я. – Это просто какая-то фантасмагория! Однако увы: фантасмагорией это не было, всё и в самом деле происходило взаправду.

Сам собой с моего языка слетел недоуменный вопрос:

– Отчего же они – твои клиенты – не обращаются в обычные страховые общества? Какая тому причина?

Сугробин прищурился:

– Причина проста: у нас хорошие скидки.

Я обомлел:

– Скидки?

– Конечно. Ведь мы, повторю, деловые люди!

32.

Сугробин – с видом сладострастным, с явным удовольствием на лице – дымил сигарой, а я обдумывал его предложение.

«Стало быть, – думал я, – сделка. Трехсторонняя. В одной из частей которой мне отводится роль посредника… для того ли я навязался Николаю Васильевичу со своим собственным предложением, чтобы теперь превратиться в посредника между полицией и людьми, поставившими себя даже не вне закона, а выше любого закона, и диктовавшими свою волю всем категориям общества – даже его отбросам?»

Положение казалось мне сложным и – как бы это сказать? – аморальным. Я собственными глазами видел последствия учиненной людьми Сугробина бойни и никак не мог признать за кем бы то ни было права творить такое: ни прикрываясь соображениями дела, ни «просто» по совести. С другой стороны, я, что называется, был загнан в угол: по сути, граф не ставил меня перед выбором – становиться посредником или нет. Граф поставил мне ультиматум, невыполнение которого…

Вот тут я в собственных мыслях запнулся. Нужно отметить, что никаких прямых угроз в мой адрес не прозвучало. Сугробин ничего не сказал о моей собственной участи в том гипотетическом случае, если я откажусь от сделки вообще и от посредничества в частности. При этом мне как-то совсем не улыбалось задавать на этот счет наводящие вопросы и вообще делать какие-то уточнения. Все-таки определенная – уж простите за тавтологию – неопределенность оставалась каким-то подобием спасательного круга, тогда как ясное представление о будущем не оставляло пространства для маневров вообще.

Но это – вы понимаете, поручик – было не более чем казуистикой, умствованиями, поэтому нет ничего удивительного в том, что их со всею силой стремился заглушить страх – опасение за собственную жизнь. Я, поверьте, меньше всего хотел, чтобы однажды утром меня нашли… вот таким: истерзанным, с отрезанной головой и прочими прелестями!

– Верю!

– Перед лицом такой перспективы даже совесть забилась в какой-то дальний уголок, а ее нашептывания о силе духа звучали тихо, слабо и неубедительно. Я посматривал на дымившего Сугробина – он, по-видимому, не обращал на меня внимания, дав мне волю обдумать всё хорошенько – и меня охватывал озноб. И зачем я только ввязался в эту авантюру?

Выяснилось, однако, что граф не упускал меня из виду, и все мои душевные метания и следствие их – сомнения – внимательно подмечал по менявшемуся выражению моего лица. Когда я окончательно запутался в собственных мыслях и чувствах, он снова отложил сигару и, глядя на меня в упор своими неприятными глазами, сказал:

– Полно, Сушкин! Тебя никто не неволит. Хочешь – соглашайся. Нет – так нет. Но с соблюдением, разумеется, одного условия и притом – непременного. Causa sine qua non, если ты еще помнишь школьный курс латыни.

Я вздрогнул, в моём собственном взгляде появился вопрос.

– Условие это простое: ты ничего не пишешь о нас.

– А Клейгельс?

– Это, – Сугробин неопределенно махнул рукой, – твое личное дело.

Я поспешил уточить:

– То есть я могу ему обо всем рассказать?

Сугробин кивнул:

– Можешь.

Я изумился:

– Правда?

– Правда.

– Но…

Я так и не добавил ни слова: меня осенило! Да ведь Сугробин этим разрешением сам за меня и решал мою дальнейшую роль! Ведь очевидно: он – не более и не менее – рассчитывал на то, что Николай Васильевич, услышав от меня правдивый отчет об этом невероятном сообществе невероятных людей, заинтересуется настолько, что немедленно потребует уточнений, а это означало мою дальнейшую вовлеченность в события и, как следствие, выполнение именно что посреднической миссии!

Сугробин понял, что я понял, и усмехнулся:

– Ты же видишь: нам нет никакого смысла с тобой… расправляться. Нам нет и нужды ставить тебе ультиматумы – о чем, признайся, ты уже было подумал… Ты сам поставил себя в такое положение, когда любые твои действия – да хоть бы и бездействие! – оборачивается к нашим интересам. Прямо ли, косвенно, с реальной выгодой или потенциальной – неважно. Главное – ты поневоле стал инструментом в наших руках. Нам делать ничего не нужно. Единственная вещь, какая нам могла бы повредить – буду с тобой откровенен, – это несогласованные с нами публикации. Зная тебя как человека бойкого, умного и задиристого, я представляю себе и то, что ты, дай тебе волю, мог бы о нас понаписать. А это – совершись такое – означало бы формирование общественного мнения. Причем, полагаю, в негативную для нас сторону. В свою очередь, общественное мнение – явление, которым нельзя пренебрегать: ни в коем случае! Общественное мнение способно разрушить нашу систему, уведя из нее клиентов и закрыв – по моральным соображением – дорогу новым. Люди начнут от нас шарахаться… и всякое такое. Согласен?

В моем горле появился комок. Я сглотнул и согласился:

– Да, в твоих словах есть смысл.

– И ты, уверен, еще не раз к нему вернешься, обдумывая, как тебе поступить: нельзя ли как-то меня обойти?

Я похолодел: Сугробин читал мои мысли!

Впрочем, сам Сугробин только шире заулыбался:

– Не смущайся: это – естественно. Но к сведению прими обязательно: меня – нас – обойти нельзя! Наша с тобою сторона сделки носит характер жесткий и неменяемый. Ты не можешь писать о нас что-то, что не будет одобрено личной мной. Ты не можешь передавать сведения о нас каким-либо третьим лицам, за исключением Николая Васильевича, каковой Николай Васильевич уже и должен будет решать, как этими сведениями распорядиться. Наконец, ты не можешь отказаться от роли посредника, если таковая роль будет тебе предложена Николаем Васильевичем. Мы твою кандидатуру всецело поддерживаем, но окончательный выбор за ним – градоначальником. В конце концов, это и его город тоже и даже больше того: именно он отвечает за порядок в нем и нормальное течение жизни. Правда – это ты ему передай – если он предложит другую кандидатуру, мы не согласимся.

Мне стало совсем нехорошо: вот тебе и нет никаких ультиматумов!

– А чтобы ты не слишком расстраивался, – Сугробин неожиданно мне подмигнул, – я кое что дам тебе!

– Что? – вяло, без интереса спросил я.

– Тебе понравится, уверяю!

Сугробин оглянулся в зал и поманил кого-то решительным жестом. Из-за одного из столиков поднялся совсем уж странный человек: издали он был похож на крестьянина, что было весьма неожиданно для такого места. Но когда он подошел ближе, я понял, что ошибся. Этот человек крестьянином не был. От него, конечно, разило землей, но совсем иного толка. Человек – в грубых, измазанных сапогах, в грубом, не до конца просохшем от ночного дождя армяке с измазанными не менее чем сапоги полами, с грубыми руками, в мозолистые ладони которых намертво въелась грязь – этот человек бы никем иным, как могильщиком!

– Могильщиком? – заморгал от удивления поручик.

– Могильщиком, – подтвердил Сушкин. – Я видел таких на кладбищах. Все они выглядят почти одинаково. Спутать могильщика с кем-либо еще невозможно! Да я и не спутал: подошедший к нам человек и в самом деле оказался могильщиком.

– Но что он здесь делал и зачем понадобился… графу? – поручик через силу выдавил из себя титул, как будто он, титул этот, никак не должен был принадлежать бандиту вроде Сугробина. – И какое это всё имело отношение к вам?

– А вот какое! – Сушкин поднял со стола стакан с почти уже остывшим «грогом» и сделал глоток.

Поручик к своему стакану не притронулся.