Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 118 (всего у книги 142 страниц)
17.
– Значит, – отвернувшись от окна, продолжил Гесс, – на днях вы получили письмо?
– Да, – подхватил Владимир Львович, – получил. И очень, признаюсь, удивился, причем, если можно так выразиться, сразу двум обстоятельствам. Во-первых, конечно, самому факту: с чего бы Семену писать мне, если можно просто снять трубку с рычага и соединиться со мной напрямую? Как-никак, а мой номер есть в абонентском справочнике! Когда я его только оформлял, дороговато было, не очень-то мне и по средствам – тогдашним, но после стало полегче: компания перешла в собственность Города и…
– Да-да, это я знаю! – Гесс невольно улыбнулся, припомнив опросные листы, один из которых он, будучи весьма педантичным человеком, заполнил лично. – Такая же история![603]
– Вот и странно было, что Семен написал, а не позвонил.
– А второе обстоятельство?
– Само письмо.
– То есть?
– Видите ли, – пояснил Владимир Львович, – я говорю «письмо», но на деле это была скорее записка, так как почтой она отправлена не была. Ее доставил мне курьер, но тоже не служебный, а какой-то… подозрительный.
Гесс – очевидно, это было его манерой, когда он становился особенно внимательным – в который уже раз за эту беседу наклонился вперед – к собеседнику. Казалось, даже сами уши Вадима Арнольдовича слегка повернулись в сторону генерала: чтобы не пропустить ни слова.
– Что вы имеете в виду? – спросил Гесс. – Что значит «подозрительным»?
– Да вот то и значит. Это был – как бы сказать? – старик или почти старик. Во всяком случае, если этому человеку и было не так уж много лет, то выглядел он достаточно паршиво. Наверное, жизни провел тяжелую, тревожную, вот и состарился прежде времени. Но главной его отличительной чертой было вовсе не это. Самым странным, что было в нем, оказались его манеры…
– Манеры!
– Да, представьте себе! – подтвердил Владимир Львович. – Вы, скорее всего, уже не встречали вживую старых господских слуг…
Глаза Вадима Арнольдовича сузились:
– Господских слуг?
– Именно: важных таких, самоуверенных, как будто не ставящих вас лично ни в медный грош…
– Ну-ка, ну-ка…
– Значит, встречали? – тут же удивился Владимир Львович.
– Похоже, да. И совсем недавно!
Теперь сузились и глаза Владимира Львовича:
– Позвольте поинтересоваться: где?
Гесс еще больше наклонился к генералу:
– А как вы сами думаете?
Наклонился вперед и Владимир Львович – ему, по его плотной фигуре, сделать это было тяжеловато, но он сделал!
– Неужто у Сёмы?
– Вам, – зачем-то ушел от прямого ответа Гесс, – что-нибудь говорит фамилия «Талобелов»?
Владимир Львович задумался, но потом отрицательно покачал головой:
– Никогда не слышал. А кто это?
– Полагаю, – тогда уже ответил Гесс, – этот ваш старомодный слуга. Старик. Курьер, доставивший вам записку от Молжанинова. Что, кстати, куда более странно, чем всё остальное…
Владимир Львович вопросительно посмотрел на Гесса, и тот объяснил:
– Мы – Юрий Михайлович и я – полагаем, что Талобелов – когда-то он, кстати, был из наших, из полиции… так вот: мы полагаем, что он должен был выехать из России вместе с Молжаниновым. Ведь Молжанинов из России выехал, не так ли?
– Да ведь вы сами это прекрасно знаете! – немедленно, но и не менее удивленно воскликнул Владимир Львович. – Разве нет?
– Теоретически, – подтвердил Гесс и откинулся обратно на спинку стула.
– Как так – теоретически?
– Очень просто. – Гесс, сам того не замечая, повторил машинальный жест Можайского: склонил голову к плечу, словно так ему думалось лучше. – Мы знаем, что Молжанинов должен был выехать в Италию. Мы знаем, что его должен был сопровождать Талобелов. Мы даже знаем, что оба они обзавелись билетами – их, говоря точнее, мы, полиция, и снабдили билетами! Знаем мы и то, что оба они сели в вагон и не выходили из него, пока поезд не тронулся. Но дальше – всё. И то, что вы рассказываете мне о письме и о личности того, кто это письмо вам передал, заставляет меня усомниться в справедливости наших знаний. Если только…
Гесс замолчал.
– Если только? – переспросил Владимир Львович.
– Если только, – кивнул Гесс, – это всё не какие-то маневры. В конце концов…
Гесс снова замолчал, не став развивать ту мысль, которая, очевидно, скрывалась за этим его «в конце концов».
– А скажите-ка вот что… – заговорил он несколько мгновений спустя, вполне уже, вероятно, свою мысль обдумав. – Когда точно Талобелов принес вам записку?
Владимир Львович назвал день.
– Гм…
– Что? Не складывается?
– Да, – был вынужден признать Гесс, – не складывается. В этот день Молжанинов с Талобеловым уже должны были находиться здесь. По крайней мере, в Италии.
– Но, может, Сёма и находился, тогда как этот ваш… Талобелов – нет? – предположил Владимир Львович. – Да и точно ли записку мне передал именно он? Мало ли какие совпадения бывают?
– Не верю я в совпадения на ухабах! – проворчал Гесс. – В обычной жизни – да, но в таком деле…
Опять повисла тишина, нарушаемая только звуками жизни Флориана. На этот раз Гесс и Владимир Львович молчали дольше и, так сказать, упорнее, погруженный каждый в свои собственные размышления и – это было видно по лицу отставного генерала – воспоминания.
– Ну, хорошо, – Гесс заговорил первым. – Давайте посмотри на это ваше письмо. Оно при вас?
– Да, конечно, – сразу же отозвался Владимир Львович и полез в карман. – Держите!
Гесс принял бумагу – добротную, но без всяких вензелей и прочих подобных украшательств – и развернул ее.
– Можно?
– Читайте, читайте: что уж теперь!
Гесс прочитал:
Володенька, дорогой, обстоятельства сложились так, что мне нужна твоя помощь. Ты – стратег, храбрец, воин, а я – ты знаешь – хоть и не трус, но солдатом не был никогда.
Дело, сразу скажу, отчаянное, смертельное, с риском таким, какого мы не видали и под картечью. Даже тогда, сидя на барабане и рисуя, я имел менее шансов получить пулю в лоб, нежели сейчас. Вот потому-то мне и нужен человек, на которого я не просто могу положиться, прикрывая себе спину, а доверять которому могу безоговорочно.
Ты, разумеется, вправе отказаться: все-таки если что-то и связывает нас, то это – дела минувшие и молодые, а ныне мы оба отяжелели, погрязли в быту, обжились, и та романтика, которая была нам свойственна когда-то, теперь уже не кажется настолько привлекательной.
Да и нет никакой романтики в том, о чем я тебя прошу. Наоборот: сплошные грязь и ужас.
И все же… все же, Володя, я очень на тебя полагаюсь! У меня, поверишь, нет в целом мире никого, к кому еще я мог бы обратиться!
Не могу написать всего в этом письме: кто знает, в чьи руки оно попадет? Поэтому, если ты согласишься, всё расскажу при личной встрече. А встреча эта – в Венеции! Когда тебе передадут этот призыв о помощи, я уже буду находиться на месте. Если можешь – приезжай: жду!
К письму прилагаю деньги: достаточно для всех расходов. Остановись в каком-нибудь отеле неподалеку от площади святого Марка: так будет и лучше, и ближе. В отель – я узнаю о твоем прибытии из газет – тебе доставят еще одну записку: с адресом и временем, когда мы встретимся.
Твой – С.М.
– Интересно… – растягивая слоги, выговорил Гесс, возвращая письмо Владимиру Львовичу. – Точно ли это – почерк Молжанинова?
– Никаких сомнений!
– Гм… а почему – «из газет»?
Владимир Львович пожал плечами:
– Не знаю.
– Но о вашем прибытии сообщили?
– Да.
Владимир Львович махнул рукой. Антонио мгновенно образовался рядом со столиком.
– Газету! Ту, что с хроникой… вчерашнюю!
Антонио тут же исчез, чтобы появиться ровно через полминуты – с аккуратно сложенной газетой в руке:
– Прего, синьоре!
Владимир Львович принял газету, развернул, нашел нужное и, указывая на заметку пальцем, протянул газету Гессу:
Синьор Анутин, генерал-майор российской армии, прибыл сегодня утром в Венецию для знакомства с достопримечательностями и продолжительного отдыха. Как сообщает наш источник, высокопоставленный русский путешественник пробудет в городе, по меньшей мере, до конца месяца, после чего проследует на юг Королевства[604] или на Капри, где – по неподтвержденным сведениям – у синьора Анутина имеется собственная дача.
– Дачи у меня, конечно же, никакой нет! Откуда они это взяли, ума не приложу!
– Куда интереснее, кто этот самый источник? – Гесс вернул газету Владимиру Львовичу, а тот немедленно от нее избавился, отдав Антонио. – И с вами связались? В отеле? Как и говорилось в письме от Молжанинова?
– Да. Но не совсем так, как я почему-то думал.
– Поясните!
Владимир Львович достал из внутреннего кармана ту самую записочку, которую он уже показывал Гессу – при встрече у церкви, когда пути обоих – преследователя и преследуемого – пересеклись.
– Видите? Это – всё, что я получил!
Гесс снова взялся за ту записку:
– San Marco, campo San Gallo, teatro San Gallo, – прочитал он. – И всё?
– Всё.
– Чертовщина какая-то!
– Но почерк по-прежнему Сёмы!
– Но почему на итальянском?
– Может, чтобы адрес не перепутать?
– Возможно…
Гесс начал вертеть клочок бумажки и так, и этак, даже понюхал его, но ничего нового не обнаружил. И вдруг, возвращая его Владимиру Львовичу, он случайно пронес пальцы прямо над пламенем романтично зажженной свечи.
Владимир Львович вскрикнул:
– Невероятно!
Гесс побледнел, отдернул руку с бумажкой от пламени и всмотрелся в проявившиеся знаки…
– Что это? – не веря своим глазам, спросил он больше самого себя, нежели Владимира Львовича.
Ответил, однако, именно Владимир Львович, причем ответил со смехом:
– Лимонный сок! Ну, Сёма, ну припомнил!
– Что припомнил? – Гесс по-прежнему был ошарашен и не верил уже не только своим глазам, но и ушам.
Владимир Львович засмеялся пуще прежнего:
– От полковника мы так скрывались! Дело-то молодое, барышни… а так – вроде бы самое обычное и в меру скучное письмо из дому: поди догадайся, что в нем бесенята попрятались и на полночь к свиданию зовут! Эх…
Послезавтра по адресу! В десять от полудня. С.М.
– Но к чему такие сложности?!
– Значит, есть причины!
– Но постойте! – Гесс нахмурился. – Послезавтра – это завтра!
– Поучается так!
– В десять вечера… В театре Сан Галло… не в отеле…
– Не в отеле? – переспросил Владимир Львович.
– Не обращайте внимания! – Гесс отмахнулся от вопроса. – Мне нужно срочно связаться с Можайским! Я…
Гесс вскочил из-за столика, но дальше случилось нечто, что оледенило его и приковало к месту.
От входа в зал послышался вскрик.
Вадим Арнольдович повернул голову.
– Вы!
– Вы!
На Вадима Арнольдовича смотрел явно не ожидавший его увидеть Талобелов. Нижняя челюсть старика слегка отвалилась от верхней, за тонкими губами желтели нездоровые зубы.
А далее Талобелов круто повернулся и выбежал вон.
Вадим Арнольдович так и остался стоять подле столика – растерянный и ничего не понимающий.
18.
Когда поезд, на котором уехали Можайский и Гесс, скрылся за поворотом путей, Любимов и Сушкин вышли с вокзала и сели в дожидавшуюся их коляску. Ни тот, повторим, ни другой даже не подозревали, что вовсе не «нашему князю» и его помощнику уже в ближайшее время предстояло ухнуть в пучину странных и даже пугающих приключений. Мы говорим «приключений», но речь должна идти о событиях, то есть о том, что сваливается на головы независимо от желания носителей этих самых голов.
Было довольно морозно, хотя в столицу пришла очередная волна оттепелей. Возможно, поручик и репортер ощущали что-то навроде озноба: проводы были сердечными, но тяжелыми, похмельными, как если бы и те, кого провожали, и те, кто провожал, перебрали с чувствами и теперь расплачивались за это собственным дурным самочувствием.
Оба – поручик и репортер – ежились в своих пальто, хлопали руками в перчатках, то и дело поправляли шарфы… и если Сушкину шарф еще вполне служил по назначению, то шарф Любимова – дорогой, неуставной – больше украшал своего владельца, нежели давал ему тепло.
– Брр… – встряхнулся, влезая в коляску, Сушкин. – Что за погода!
Поручик взглянул на темное небо, на лунную тень – Луна подсвечивала тучи, но сама из-за туч не показывалась, – на капли воды, осевшие на кожаном верхе коляски, и тоже передернул плечами:
– Я уже третий день простужен. Если так и дальше пойдет, слягу!
Сушкин бросил на поручика сочувственный взгляд и предложил:
– По грогу?
– Да где же его об эту пору сыскать? – вяло возразил поручик, но в его глазах появился интерес.
– Доверьтесь мне! – Сушкин хлопнул своего молодого друга по плечу. – Я знаю одно местечко… Трогай!
Возница тронул коляску и та покатила.
19.
Пробуждение было очень мучительным.
Поручик насилу разлепил опухшие веки и, застонав, поспешил снова закрыть глаза. Но уже в следующий миг он распахнул их: с испугом, почти отчаянно – ощущая, как всё его существо захлестнула ледяная волна.
Рядом заворочался репортер. Сушкин тоже стонал, но открывать глаза не торопился. Поручик, чувствуя, что волосы на его голове стоят дыбом, дернулся в его сторону, толкнул локтем и, не имея сил сидеть, повалился на спину.
– Сушкин, Сушкин… – забормотал он. Голос его срывался, хрипел, булькал. – Сушкин!
Репортер – по-прежнему со стоном – провел ладонью по глазам и приподнялся на локте. А в следующее мгновение его подбросило так, как будто под ним развернулась пружина:
– Что? Как? Где мы?
Вопросы сыпались из него, но и его голос больше напоминал воронье карканье, нежели человеческую речь, и уж точно совсем не походил на его обычный приятный баритон.
– Где мы? – повторил он, безумно озираясь. – Я ничего не вижу! Поручик! Вы где?
– Я здесь… – поручик тоже попытался встать, но у него не получилось.
– Где? – не понял Сушкин.
– Здесь, рядом…
Сушкин присел на корточки, пошарил руками и наткнулся на друга.
– Я не могу встать… голова… кружится… и раскалывается…
– А чем так пахнет?
– Не знаю, не чувствую…
Сушкин и сам почувствовал головокружение, а следом за ним – приступ тошноты. Но он сумел с ними справиться и начал рыться в карманах:
– Ничего не понимаю, – бормотал он, – что происходит? Как мы здесь очутились? Да и где это – здесь? И эта вонь… Господи! Да чем же так пахнет?!
Чиркнула спичка: Сушкин зажег ее и на миг, когда пламя только вспыхнуло, зажмурился. А когда он открыл глаза и понял, что именно его окружало, заорал:
– Матерь Божья!
Огонек погас.
– Поручик! Поручик!
– Что?
– Мы влипли!
20.
Поручик и репортер сидели на влажной утрамбованной земле и старались не дышать. Шарф репортера укутывал шею поручика, а собственный шарф поручика – эта дорогая тряпка – был повязан вокруг его головы и уже успел изрядно промокнуть: затылок молодого человека был рассечен, кровь из раны хотя и не била фонтаном, но – капля по капле – сочилась упорно, настойчиво, не прекращаясь и не сворачиваясь. Поручика била дрожь. Он ощущал себя так плохо, как до сих пор не ощущал вообще никогда. И в этом не было ничего удивительного: с кровью из него уходила жизнь.
Сушкин, едва обнаружив, что поручик ранен, причем тяжело, сделал всё, что от него зависело: перевязал рану, напялил на поручика собственные шарф и даже пальто – набросив его поверх пальто молодого человека, – но сделать что-то еще не мог. Не мог позвать на помощь, не мог отвезти поручика в больницу, не мог хотя бы избавить его от страшных вони и зрелища. Точнее, от зрелища избавить мог, но это значило бы погасить костерок – единственный источник хоть какого-то тепла и хоть какого-то иного запаха. Поручик сам отрицательно качнул головой, когда Сушкин предложил погасить огонь: со светом было жутко, но без него, казалось, будет еще хуже.
А жути вокруг хватало!
Во-первых, место, в котором очнулись Любимов и Сушкин, было ничем иным как склепом: кладбищенским, настоящим.
Во-вторых, этот склеп был действующим. Не в том, разумеется, смысле, что кто-то его возвел для семейных нужд да так пока и не использовал, а в самом прямом: склеп – весьма и весьма скромный по размерам – был буквально набит покойниками в разной стадии разложения. Именно они и пахли так, что Сушкина и Любимова постоянно мутило.
Это обстоятельство – не приступы тошноты, а обилие покойников – было чрезвычайно странным. Не было похоже на то, что склеп использовался членами одной семьи, ведь не могло быть так, чтобы членов одной и той же семьи выкашивала смерть в сравнительно короткий промежуток времени. Впрочем, старых останков тоже хватало, но их вид тревожил не меньше, чем вид многочисленных трупов, брошенных в склеп за последние максимум полгода – год. Эти – старые – останки были уж очень стары: по сотне, а то и больше лет каждым, но и сам их вид заставлял задуматься.
Старые, частью мумифицировавшиеся, частью оголившиеся до костей тела были замотаны в то ли в просмоленные, то ли измазанные дегтем или чем-то подобным тряпки, отчего эти тряпки довольно хорошо сохранились. Сушкину показалось, что тряпки, в которые были замотаны останки, – не саваны, в какие укутывают покойников, а что-то вроде простыней или даже мешков: сшитых грубыми стежками, наспех, без тщания и уважения. На нескольких «мешках» виднелись какие-то метки, сделанные краской, но разобрать их не представлялось возможным: краска расплылась, засохла и местами отшелушилась. Но вид у знаков был чрезвычайно зловещим: уже сам цвет – по-видимому, изначально охряной – заставлял съеживаться – в недоумении и дурном предчувствии.
Наконец – это в-третьих, – трупы (что старые, что «новые») лежали без всяких видимых атрибутов человеческого погребения. В склепе не было ни гробов, ни хотя бы того, что могло от гробов остаться, ни каких-то предметов, какие, бывает, дают усопшим в сопровождение. Здесь было несколько детских трупиков, но – ни одной игрушки. Женские трупы, но – никаких украшений. Мужские, но – ни колец, ни булавок, ни курительных трубок… ничего, что мы, не так уж, как может показаться, далеко и ушедшие от язычества, склонны укладывать в могилы дорогих нам людей!
Всё это, описанное выше, проступило не сразу, ведь и сам костерок, разведенный Сушкиным прямо на утрамбованной земле, появился не в миг.
Как мы уже говорили, в кармане у репортера нашлись спички, и в первые минуты после страшного открытия он жег их одну за другой, в изумлении и с ужасом рассматривая всё новые и новые подробности. Но вскоре спичек стало совсем мало, и вот тогда-то Сушкин и решился развести костер. Читателю эта идея может показаться безумной – какой нормальный человек станет жечь огонь в замкнутом помещении? – но на самом деле идея Сушкина была вполне здравой. Еще запаливая спичку за спичкой, он обратил внимание на колебания пламени, а уж вывод напрашивался сам собой: пусть слабо, но склеп проветривался; сжечь содержавшийся в нем кислород и умереть от удушья поручику и репортеру не угрожало. С другой стороны, тепло обоим было необходимо, особенно поручику: в склепе температура воздуха хотя и была повыше нуля, если считать по современному нам Цельсию, но явно незначительно.
Но что же использовать в качестве топлива? Будь в склепе гробы, они, как это ни страшно, могли бы пойти на дрова – в конце концов, нужды живых приоритетнее традиционных представлений о кощунстве, – но гробов-то и не было! Кости топливом служить не могли, да и не решился бы Сушкин на такое: гробы – гробами, но человеческие останки – совсем иное! Оставались странные тряпки, пропитанные каким-то веществом, и вот они-то и пошли сначала на растопку, а затем – на поддержание огня. Как оказалось, горели они хорошо и при этом неспешно. Очевидно, то вещество, которым их пропитали, и впрямь оказалось чем-то вроде смолы или дегтя, так что тряпки превратились в подобие фитиля.
Костер давал не только свет и тепло, но и густой, в каком-то смысле даже приятный запах. И это его качество оказалось почти настолько же ценным, как теплотворность. Запах – можно сказать, аромат – хотя бы отчасти перебивал страшную вонь разлагавшихся трупов. Победить ее до конца он не мог, но и то, что было, было, несомненно, к лучшему.
Усадив поручика – он опер его спиною о стену, – Сушкин уселся и сам: рыскать по склепу в поисках выхода не было никакого смысла. Дверь виднелась отчетливо, но была заперта. Каменная кладка выглядела надежно.
– Как же нас угораздило? – спросил Сушкин, не ожидая, впрочем, ответа.
Поручик вздохнул и закрыл глаза.
21.
Коляска ехала долго: путь до названного Сушкиным адреса был неблизким, а движение на улицах, несмотря на неранний вечер, плотным. Почти всю дорогу репортер и поручик молчали, каждый отдавшись своим собственным мыслям: каждому было о чем беспокоиться, а поручик к тому же и вовсе не был расположен к легкой беседе по причине и впрямь замучившей его простуды. Только однажды… нет: дважды… они обменялись репликами. В первый раз это было простым уточнением:
– Мы что же, на Ваську возвращаемся?
– Почти. Только заедем на минутку еще в одно место.
Во второй – выражением удивления и ответом на него с удовольствием:
– Разве здесь могут быть какие-нибудь заведения?
– Еще как могут! Скоро сами увидите!
Вскоре после первого обмена репликами – коляска уже переехала через Николаевский мост – Сушкин велел вознице остановиться подле красивого доходного дома, в первом, высоко приподнятом над цокольным, этаже которого находилась редакция одной из малотиражных газет. Сушкин не обмолвился об этом ни словом, но поручик и сам увидел табличку над ярко освещенным парадным. Как говорится, череда странностей началась.
Непонятно было, что вообще могло понадобиться репортеру в этом издании: газета, что называется, была местного розливу – обслуживала один небольшой район и далее этого района не распространялась. Кроме того, в газете печатались в основном частные объявления – все эти «сдам», «сниму», «порядочная семья гарантирует», «гарнитур для гостиной недорого» и так далее. Статей же – основного промысла Сушкина – в ней было совсем немного, появлялись они спорадично, отнюдь не в каждом номере, а качество их оставляло желать много лучшего. Фельетонов же – еще один сушкинский конек – в ней отродясь не бывало: очевидно, редактор и сам понимал, насколько жалкими вышли бы публикации.
Далее: яркое освещение. Помнится, мы уже говорили, что во время описываемых событий Васильевская часть нашей столицы от других районов города отличалась в очень невыгодную сторону. Несмотря на усилия властей хоть как-то призвать к порядку владельцев Газового общества – или воззвать хотя бы к их совести, – газ к фонарям поступал отвратительного качества, в темное время суток даже центральные улицы были погружены в полумрак, а электрическое освещение было редкостью. Если в других районах старые фонари активно заменялись на новые, а счет им шел уже не на сотни даже, а на тысячи, то в Васильевской части упорное сопротивление газовщиков тормозило работы, случались и провокации, и даже акты прямого саботажа. Тот факт, что парадное доходного дома было ярко освещено, свидетельствовал, прежде всего, о немалых доходах собственника, которому удалось в частном порядке электрифицировать здание: стоило это дорого, а денежки, как известно, любят весьма привередливый счет.
Дом, конечно, выглядел солидно, но зато висевшие по его фасаду таблички и вывески о солидности не свидетельствовали никак. Та же, скажем, газета, судя по всему разместившаяся в нескольких помещениях, вряд ли смогла бы осилить адекватную затратам на содержание дома арендную плату. Сомнительного вида погребок – из тех, в какие любят захаживать небогатые студенты – тоже. Галантерейный магазин отпугивал почтенную публику барахольного вида – они «красовались» в витрине – предметами верхней одежды: их как будто сняли с витрин модных ателье, где они выставлялись лет эдак десять назад. Притулившаяся у входа во флигель аптека казалась пережитком тех злополучных времен, когда для занятия фармацией особые разрешения и дипломы не требовались. Что же до квартир, то, судя по множеству разнообразных занавесей и штор, «украшавших» окна второго и третьего этажей, то их в доме попросту не было: складывалось впечатление, что жилые помещения поделены на комнаты и углы – как в самых дешевых клоповниках.
Поручик, всем этим заинтригованный донельзя, очень пожалел, что рядом не было Можайского: уж кто-кто, а Юрий Михайлович – признанный знаток своего участка и его обитателей – наверняка бы смог немало интересного рассказать и о владельцах таинственного дома, и о его арендаторах и обитателях. Но рядом – на углу – стоял городовой, и поручик, коротко свистнув, подозвал его к коляске. Увидев младшего помощника пристава, городовой подбежал и вытянулся по струнке.
– Что это за дом? – спросил поручик.
– Померанцевой, вашбродь! – ответил городовой.
– Кто такая?
Городовой – против устава – переступил с ноги на ногу, пожевал усы и даже похлопал себя по бокам, всем своим видом показывая свое затруднение.
– В чем дело? – удивился поручик.
– Да карга она, вашбродь! – выпалил вдруг городовой. – Ведьма старая! Одной ногой в могиле стоит, а вторую никак не спустит. А ведь сколько облегчения это могло бы принести! Сколько облегчения!
Городовой сокрушенно покачал головой и, не дожидаясь формального разрешения, вернулся на пост.
Поручик уже вообще ничего не понимал. Он было протянул руку, чтобы остановить городового, но тут появился Сушкин и сел в коляску.
– Трогай!
Возница тронул, коляска покатилась по линии, а там – через Большой проспект к Среднему, к Малому и, наконец, к Винному мосту[605].
