Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 142 (всего у книги 142 страниц)
Шествие
Через несколько десятков метров, на углу у Ямщиковой, шествие ненадолго запнулось: в колонну с примыкавшей к проспекту линии стало вливаться стадо Петра Васильевича. Его вели продавцы из сливочной лавки, без труда, как они и обещали, управлявшиеся с ним.
– Ровнее, ровнее!
Колонны соединились.
Михаил Георгиевич вскинул голову: ему показалось, что в одном из сиявших электрическим светом окон квартиры Сушкина мелькнула тень. Возможно, так оно и было. Возможно, репортер выглянул из-за шторы, чтобы посмотреть на причину шума: не услышать его было нельзя. Но утверждать наверняка мы не возьмемся: сам Никита Аристархович ни словом не обмолвился об этом – ни в своих записках, ни в своих статьях и заметках. Впрочем, могло быть и так, что Михаилу Георгиевичу просто почудилось: к тому времени, когда шествие приостановилось на углу проспекта и линии, гости – а среди них должен был находиться и сам доктор – уже собрались в гостиной Никиты Аристарховича и, скорее всего, уже потрясенно рассматривали набитый миллионами чемодан поручика Любимова[698]. И если это было действительно так, никакие происходившие на улицах события не могли, конечно, отвлечь к окну находившихся в квартире репортера.
После заминки шествие продолжилось.
Мы не возьмемся его описывать: вряд ли хоть кто-то, не будучи его участником или свидетелем, смог бы дать ему удовлетворительное описание. К счастью, однако, остались, как мы уже говорили, посвященные ему документы из Суворовского полицейского участка: авторам их и предоставим слово.
Владислав Иванович Жельский, старший помощник пристава в чине надворного советника[699]:
«На место я прибыл уже тогда, когда шествие началось: проспект был запружен, люди теснились, стадо коров вышагивало между шеренгами, а шеренги эти, по большей части не имея возможности двигаться вперед, стояли по тротуарам и на самой проезжей части и словно пропускали мимо себя шедших в порядке и стадо, и его сопровождавших. Несмотря на ветер со снегом, люди были простоволосы и даже шарфы их оказывались снятыми с шей и бились по ветру в приветственно размахивавших руках.
Следом за стадом шла невероятная в своих размерах толпа: признаюсь, видеть что-то подобное доселе мне не доводилось! Это были счастливчики из числа тех, кто первыми явились на место: сначала во двор, а после – и собственно на проспект. Количество их – и это по самой скромной оценке – следовало исчислять тысячами или десятками тысяч. А вообще, с учетом стоявших по тротуарам и мостовым шеренг, на Среднем и примыкающих к нему линиях собрались многие сотни тысяч. Я бы даже рискнул написать «миллионы»: настолько полным было впечатление того, что всё население столицы сбилось в единую массу и запрудило Васильевскую часть!
Из опоздавших к явлению сделано было только одно исключение – для служащих Его Императорского Величества Лейб-гвардии Финляндского полка: полк этот расквартирован у нас [700] , потому, очевидно, одетых в привычную форму офицеров и нижних чинов приветствовали тепло и дали им дорогу. Полк немедленно развернулся в парадный фрунт и пошел тут же: взыграли трубы; полковой марш, славный в стольких походах и подвигах, поплыл над шествием, осеняя его своим покровительством.
Сомневаться уже не приходилось. Если поначалу и были какие-то сомнения на предмет маршрута, то теперь они рассеялись окончательно: сворачивать со Среднего шествие не собиралось, а его конечною целью были огороды полка [701] . Правда, по зимнему времени место это казалось не слишком приютным, но своею обширностью выбор оправдывало вполне.
У дома призрения [702] Императрицы Александры Фёдоровны произошла заминка: дорогу преградили две или даже более сотни почтенных матрон, по бедственному своему положению оказавшихся на иждивении ведомства. Присутствовавшие здесь же их превосходительства генерал-лейтенант Квицинский [703] и действительный статский советник де-Каррьер [704] постарались устроить так, чтобы каждая из старушек смогла получить утешение. Но так как было их чрезвычайно много, пришлось и их – с опорою на добрых горожан, потеснившихся к стенам – выстроить рядком от самого перекрестка с 13 линией и почти до половины расстояния до перекрестка с 15-й.
Своим благообразием одновременно с явной нуждою старушки – исповедания не только православного, но и лютеранского – внесли в процессию определенное смущение. Каждый из нас, без разбора в чинах и положении, припомнил в эти минуты о шаткости состояний, а равно и о том, что лепта, с чистым сердцем отданная Богу – малым, убогим и сирым, – краше в Его глазах любого богатства. Смущались все и от того, что, просветленные лицами, питомицы Императрицы просили не мирского блага, а памяти: они просили молиться за их души, как за души единокровных наших родственниц во Христе и свойственниц наших по Городу, находящихся под тем же небесным покровительством, что и все мы – Пресвятой Троицы, святого апостола Петра и святого благоверного Великого князя Александра Невского.
Шествие возобновилось и уже до самых огородов не встречало на своем пути помех. Люди шли в той сдержанной торжественности, какая свойственна человеку перед лицом открывшейся ему вечности – не страшной, не бедственной, не отрицающей бытие: прекрасной в своем поучении о бренности мира и о бессмертии человеческой души. В глазах людей горел огонек осознания: идущие от сердца помыслы должны быть так же прекрасны, как и самая эта вечность – обволакивающая каждого из нас и обещающая нам место по нашим делам.
Я, пристроившись подле нашего доктора – Михаил Георгиевич был здесь же и даже больше того: шел во главе фермерского стада, – перестал беспокоиться. Мне сделалось совсем очевидно: никаких беспорядков происходившее не сулило и сулить не могло. В той великолепной человеческой массе, частью которой я стал на всём протяжении пути, не могли уродиться зловредные помыслы. Из этого же следовало то, что мое присутствие как полицейского чиновника не значило здесь ничего: от меня требовалось единственное – быть человеком».
Александр Иванович Каугер, письмоводитель[705] в чине коллежского секретаря[706]:
«Когда начались волнения, а именно так мы все поначалу восприняли начавшееся в Городе движение, моё дежурство уже подошло к концу: я собирался покинуть участок и отправиться домой – здесь же, через дорогу, на 19 линии. Однако его сиятельство Иван Дмитриевич [707] попросил меня задержаться: людей не хватало, городовые смены уже были вызваны на усиление, в самом участке оставались лишь мы да надзиратель из Сыскной полиции. Пожарные чины Васильевской части [708] были подняты по тревоге и отосланы на Косую [709] : поступило сообщение о выдвижении Финляндского полка, что выглядело совсем уж необычным. Смотритель полицейского дома [710] господин барон фон-дер-Остен-Сакен распорядился удвоить наблюдение за арестантами, но выполнить его распоряжение не представлялось возможным даже со всеми наличными «силами»: нас четверых – меня, его сиятельства, самого барона и надзирателя – для этого было маловато. Правда, с минуты на минуту ожидалось прибытие околоточных, но уже вскоре помрачневший лицом Иван Дмитриевич констатировал: добраться до участка никто не сможет – дороги полностью перекрыты, пробиться по ним без жертв невозможно.
Признаться, это известие – о том, что мы остались без всякого вообще подкрепления – смутило меня. Известно, что полицейские участки первыми подвергаются нападению, а в особенности такие, как наш: расположенные в тесном соседстве с арестантскими камерами, в коих, как знает любой злодей, в каждый момент времени содержатся крайне подозрительные личности. Уголовный элемент, прореженный усилиями наших чинов, ни перед чем – ни перед даже самым кровавым насилием – не остановился бы в попытке освободить задержанных.
Оружейная комната была пуста: кроме нашего собственного, по форме положенного, оружия, мы не располагали ничем. А это значило, что нам, если бы нападение всё же случилось, пришлось бы полагаться лишь на четыре револьвера с одним боеприпасом к каждому и на четыре шашки – вполне бесполезные под огнем. Иосиф Иосифович [711] предложил забаррикадировать дверь – и это мы сделали – и заложить хотя бы окна первого этажа. Но от второго предложения, каким бы разумным оно ни выглядело, тут же пришлось отказаться: ни в участке, ни в пожарной части, ни в полицейском доме вообще – вот кто бы мог подумать! – не нашлось ничего, что можно было бы использовать для этой цели. С другой стороны, было нам и в некотором смысле утешение: чем бы мы ни заложили окна, защищать баррикады вчетвером мы не смогли бы всё равно, а без защиты они не продержались бы ни одной минуты.
Положение казалось нам совершенно отчаянным, тем более что мы и слышали, и видели встревоженные, катившиеся по проспекту нескончаемым потоком, человеческие волны. Люди шли и по линиям и сворачивали на них: как мы узнали чуть позже, они стремились с Большого на Средний, и наш, таким образом, участок оказался чем-то навроде островка в подступавшем со всех сторон море.
Мы стояли у окна кабинета Ивана Дмитриевича и с нескрываемым друг от друга беспокойством смотрели на светопреставление. Происходившее за окном казалось нам фантасмагорией, ожившим кошмаром, чем-то, что иначе как в тяжком сне происходить и не может! Мы не могли понять, что вызвало вдруг такие подъем и устремленность, и с каждой в молчании проходившей секундой ждали: вот именно сейчас от толпы отделится отряд и приступом пойдет на участок!
Но проходили минуты, а приступа не было. Так прошли и четверть часа, и его половина.
Зазвонил телефон. Мы вздрогнули от неожиданности и переглянулись: ранее мы не раз и не два пытались связаться с миром, но линии оказывались перегруженными, наши вызовы оставались без ответа – даже до станции не удавалось дозвониться! Теперь же вызов поступил сам, и каждый новый удар молоточка по звонку казался нам ударом тревожного колокола.
Иван Дмитриевич взял трубку и какое-то время вслушивался в слова незримого для нас абонента. Но что мы видели совершенно ясно, так это с каждым мгновением светлевшее лицо его сиятельства: тревога уходила с него, морщины разглаживались, глаза оживали новым взглядом – с волнением, но иного свойства, не такого, как прежде. А дальше Иван Дмитриевич рассказал нам о приключившемся на самом деле – о явленном Городу чуде, – и наши собственные сердца и лица также освободились от тревог.
Мы сняли с двери засовы и вышли на свежий воздух. Всё еще шедшие люди – теперь их спешка была нам понятна – обтекали нас, застывших под ветром и снегом и вглядывавшихся в проспект.
– А что, Александр Иванович, – предложил мне его сиятельство, – не пойти ли и вам на Средний?
– А как же вы? – я уже рвался вперед, но чувство приличия удерживало меня на месте.
– Увы, но кто-то должен остаться в участке… а вы – ступайте. По старшинству – оставаться нам с Иосифом Иосифовичем: такая вот незадача бывает от положения!
Я благодарно кивнул и побежал. Надзиратель тоже рванулся было со мною, но тут же остановился: от Сыска в участке он был единственным, а значит, и он должен был оставаться на месте.
Время уже ушло: поспеть непосредственно к началу я не мог никак. Поэтому, понимая, что шествие уже шло, я просто выскочил на 19 линию и понесся что было духу к Среднему проспекту. Никогда еще я не бегал так быстро! Те двести с чем-то саженей [712] , что разделяли по линии участок и проспект, пролетели под моими ногами за считанные секунды. Однако и здесь я не смог приблизиться к цели: панели и значительная часть мостовой уже оказались запружены такими же опоздавшими, как и я сам – ряды за рядами, люди стояли вдоль проспекта, ожидая появления процессии.
Полагаться на форменную одежду было нельзя: ни повод тому не соответствовал, ни общее настроение. Даже стоявшие здесь же – я видел их и узнал – городовые (дежурный и вызванный на подкрепление) ничем не могли мне помочь: они тоже увидели меня и тоже узнали, но только и смогли что помахать руками да улыбнуться! Улыбнулись мне и соседи из числа таких же, как я, бедолаг. А какой-то старичок – кажется, из зеленной лавки неподалеку – заметил: всё – ерунда, работать локтями нет никакой причины. Мол, каждый увидит всё, что положено… он так и выразился – «всё, что положено» – и добавил, поясняя:
– Смотрите в себя. От того, что у вас на сердце, и будет зависеть то, что увидите лично вы!
Слова старичка показались мне смутными, но в то же время – понятными. Разум не видел в них логики, но сердце на них откликалось. Этого мне показалось достаточно, и я, совершенно уже успокоившись, пристроился рядом со старичком – за спиною широкого в теле детины; по виду – чернорабочего из Гавани.
Шторм, ближе к вечеру свалившийся на город после оттепельных утра и дня, свирепствовал вовсю, но нас – сравнительно, конечно – более или менее защищали от ветра дома: лютуя с северо-запада на юго-запад, шторм обрушивался на линии, превратившиеся в подобие вытяжных труб. Во всяком случае, там, на проспекте, я не чувствовал таких порывов, какие дули мне прямо в лицо во время моей пробежки. Да и снег с ледяною крошкой летели наискосок: срываясь с крыш противоположной стороны проспекта, они устремлялись в просветы между домами, тогда как сам проспект оказывался им неподвластным. Казалось, будто над головами людей – где-то достаточно высоко – простерлось метавшееся в хаосе покрывало: этакая простынь с постоянно менявшимся рисунком.
И вот под этим-то покрывалом и показалась, наконец, процессия.
Позже мне рассказали, что шествие началось трубами Финляндского полка, но теперь они стихли: солдаты и офицеры – хором – пели молитву Богородице на умягчение злых сердец, и этот хор – сильный, стройный – производил такое впечатление, что многие, не стесняясь, плакали. Земное воинство просило Пресвятую о мире в сердцах – в своих не менее, чем в чужих.
Шапки слетели с голов. Я тоже стянул свою и перекрестился.
Когда процессия поравнялась со мною, я вытянулся на цыпочках и неожиданно для себя рассмотрел в ней нашего старшего помощника и нашей же части доктора – Владислава Ивановича и Георгия Михайловича. Они шли рядышком, почти рука об руку, а чуть сбоку от них – маленькая девочка, похожая на ангелочка. В руках у девочки, укутанный чьим-то заботливо поданным шарфом, сидел щенок. Не знаю, почему, но эта картинка даже более, чем хор и молитва, тронула меня, и тогда уже в моих собственных глазах затуманилось. Мне даже пришлось несколько раз моргнуть, чтобы мир передо мною не расплылся окончательно, но всё равно: слезы катились по моим щекам, я ощущал их теплое присутствие и их солоноватый вкус.
Чуть дальше шествие приостановилось: полк, коровы, люди начали поворачивать. Я понял, что огороды, куда и совершался поворот, стали конечной целью, и тогда я, от души распрощавшись со старичком, выбрался из толпы и побежал в обход: как жившему здесь же, мне были хорошо известны тропки и проходы через дворы, о которых многие другие могли и не догадываться.
На этот раз бег принес результат: на огородах я оказался почти тогда же, когда на них свернула последняя из коров – огромная, гигантская, с чудными господином и двумя дамами на спине. Эта корова шла с такими важностью и достоинством, что выглядела невероятно дивно. Впрочем, не менее дивной она показалась мне и в статическом состоянии. В изумлении же остановиться ее заставило то же, что заставило и меня. То же, что заставило остановиться и всех остальных: и стадо, и военных, и толпу. Я даже больше скажу: наверное, то же, что тут же окоротило шторм, разбило о немыслимость произошедшего порывы ветра, осыпало краями – не задевая огород – метавшееся над городом покрывало из снега и льдинок.
Не веря своим глазам, я – кулаками – отер их, полагая, что всё еще слепну от слез и потому неясно вижу. Но видел я совершенно ясно: еще накануне заметенные совершенно, а утром и днем едва-едва подтаявшие, теперь огороды полностью очистились от укрывавшего их снега и зазеленели травой.
Откуда-то сбоку от меня послышался тихий смешок. Я быстро повернулся, но успел заметить лишь тень, мелькнувшую на периферии взгляда. И тогда же ласковый голос шепнул мне на ухо:
– Ах, Александр Иванович, Александр Иванович! Эюшки… Как-нибудь помолись о Ксенюшке…»
Пять диалогов для эпилога
Лидия Захаровна стояла подле Муры и – снизу-вверх – смотрела на Петра Васильевича. Петр Васильевич делал вид, что подсчитывал (все ли дошли?) уже разбредшихся по огородам и начавших кормиться коров, но в действительности он с большим смущением вслушивался в то, что говорила вдова, и не без паники понимал: ответить придется прямо сейчас. Мысли метались в его голове, слова, еще невысказанные и даже не подобранные, скакали галопом, равно и просясь на язык, и на него не идя. Петр Васильевич и припомнить не мог, когда в последний раз ему было так чудно и так страшно одновременно.
– Денег у меня немного, – Лидия Захаровна уже подводила итог, – но если их вложить целиком, могло бы получиться неплохо. Что скажете, Петр Васильевич?
Петр Васильевич сглотнул:
– Вы хотите меня нанять?
Вдова, по-прежнему глядя на Петра Васильевича снизу-вверх, медленно и почему-то без уверенности кивнула своей забинтованной головой. Похоже, она ожидала иного ответа.
Петр Васильевич и сам понимал, что вовсе не вопрос на вопрос хотела получить стоявшая рядом женщина. Он покраснел, затем побледнел, а после пошел пятнами: красные уши, бледный лоб, румянец на щеках, тени под глазами. В глазах же метался огонек: Петр Васильевич тщетно пытался его притушить, часто-часто помаргивая.
– Нет! – вдруг выпалил Петр Васильевич, явно решившись. – Так не пойдет! Какая в том выгода, если придется платить управляющему?
Лидия Захаровна оживилась. В ее глазах тоже заметались искры. И, как и Петр Васильевич, она часто-часто заморгала:
– Не пойдет?
– Не пойдет!
– Но тогда…
– Выходите за меня замуж!
И тут же оба рассмеялись: обоим стало легко и радостно.
* * *
Инспектору приходилось тяжко. Он знал, что выглядит отвратительно: мало того, что сама природа обошла его привлекательной внешностью, так еще и этот навоз! После падения в выгребную яму инспектору негде было омыться, да и времени на омовения не было. Он так и ходил – перепачканный с головы до ног.
Анастасия Ильинична, напротив, ясно осознавала свое превосходство, но – удивительное дело! – осознавала и то, что превосходство это предоставлено ей незрячей случайностью, а потому ничего почетного в нем не было и быть не могло. Как ни странно, Анастасия Ильинична даже испытывала смущение. Еще каких-то несколько часов назад она и сама не поверила бы в то, что может почувствовать неловкость не от собственных, а от чужих затруднений. А теперь она слушала инспектора с таким видом, будто это она, а не он, выглядела скверно и совсем неподобающе разговору!
– Понимаете, выбор у меня невелик, – говорил инспектор, понурясь. – Сейчас меня арестуют и…
Стоявший там же околоточный только руками развел:
– Ничего не могу поделать: служба есть служба! Разве что в рапорте укажу: так, мол, и так… мировой судья у нас – человек замечательный: глядишь, и поблажку сделает!
Инспектор кивнул:
– Так-то оно так, но… – и снова повернулся к Анастасии Ильиничне. – Даже не знаю, как оно повернулось бы, не приключись всего этого, но теперь у меня не только выбор невелик, но и убеждение твердое: на службу я не вернусь, а уж к промыслу моему – подавно! Однако, что же мне делать? С тою характеристикой, какую, несомненно, мне выдадут в департаменте, вряд ли найдется кто-то, кто станет со мной разговаривать. Работу я не найду: разве что из города куда-нибудь податься? Но куда, скажите на милость? В деревне от меня толку – нуль: я ведь ничего из деревенского не знаю и не умею. В маленьких же городах своих прощелыг хватает, да и какой из меня теперь прощелыга?
– Но что-то же вы умеете?
В словах Анастасии Ильиничны, пусть и поставленных в форму вопроса, было более убежденности, нежели сомнений.
Инспектор вздохнул:
– Да.
И покраснел.
Брови Анастасии Ильиничны выгнулись:
– Это, – тщательно подбирая слова, спросила она, – что-то… настолько необычное?
– Я… – инспектор совсем смутился. – Вы не смотрите на то, как я выгляжу! – тут же, однако, затараторил он, а его речь неожиданно стала пламенной. – Облик – что ж? Кому какой Господь дал, тот с таким и живет: главное-то – здесь!
Инспектор хлопнул себя по груди.
– Поверьте, сердце у меня неплохое, и если бы не проклятая нужда…
– Да что же вы умеете? – нетерпеливо перебила инспектора Анастасия Ильинична. – Говорите уже!
Инспектор пожевал губами и выпалил:
– Музыку я пишу!
Анастасия Ильинична ахнула.
– Да! – подтвердил инспектор. – Музыку! И преподавать могу, и тонкостям игры обучать…
– И вы хотите…
– Возьмите меня к себе! На ваши курсы!
На мгновение Анастасия Ильинична обмерла, а потом расхохоталась. Вот так – смеясь во весь голос – она и подхватила инспектора под руку, ничуть не испугавшись его перепачканной одежды, и повела с огородов прочь.
Околоточный оправился от растерянности и побежал за ними. Нагнал их и пошел рядом: что-то говоря и тоже над чем-то посмеиваясь.
* * *
– Но вы же знаете, что это – путь в никуда!
Старший из продавцов говорил с убежденностью, пылко, так, словно обращался к капризному ребенку, почему-то вбившему себе в голову, что леденец перед кашей лучше каши перед леденцом. Младший помалкивал, но по его лицу было видно: сказанное начальником он одобрял и поддерживал… не подхалимства ради – нет: он и сам думал о том же, только не лез поперек. Воспитание не позволяло.
Варвара Михайловна слушала нетерпеливо. Она не раз порывалась перебить разгорячившегося продавца, но всякий раз продавец не давал ей этого сделать, а однажды даже позволил себе отеческую вольность: ухватил Варвару Михайловну за пуговицу щегольской – американской! – дубленой шубки. На скулах Варвары Михайловны, и без того щедро подведенных румянами, явственно проявился и румянец природный: чуть раньше он был бы свидетельством гнева, но теперь, когда Варвара Михайловна даже не попыталась одернуть зарвавшегося продавца, мог свидетельствовать о чем угодно другом: чего-чего, а гнева в этом румянце не было!
– Вы не можете… нет: вы не должны и далее заниматься экстремизмом!
– Экстремизмом! – вырвалось, наконец, из Варвары Михайловны.
– Именно! Экстремизмом! – продолжал давить продавец. – А как еще иначе всё это называется? Все эти ваши танцульки с плакатами на панели? Хорошо: один раз вы отделались штрафом и недельным арестом, но что будет дальше? Послушайтесь моего совета: я…
– Но вы не понимаете! – кажется, Варваре Михайловне удалось монолог превратить в диалог. – Нам не совет ваш нужен…
– Да я…
– …а помощь!
Продавец вмиг замолчал и ошеломленно уставился на Варвару Михайловну.
– Да, – между тем, развивала она идею, – именно помощь! Я хочу попытаться еще раз: сначала и по всем правилам. Но для этого…
– Что?
– …нам с девочками нужен мужчина. Или даже, – Варвара Михайловна бросила взгляд на младшего, – двое мужчин: так будет еще лучше. До вас, наконец, доходит?
Старший и младший продавцы переглянулись.
– Вы станете главными попечителями, и тогда…
– Исчезнут препятствия! – воскликнул младший.
– Точно!
– А как же лавка? – не без сомнения, но и без особенной убежденности насчет ее важности спросил старший.
Варвара Михайловна улыбнулась:
– И лавку сделаем. Это будет даже хорошо. В нас видели феминисток, но с такими попечителями, как вы, да еще и со сливочной лавкой впридачу, мы всех перемелем. Люди-то в массе своей – от природы не злые, просто дураки расставлены так, что то и дело на них натыкаешься!
Продавцы, не сговариваясь, хмыкнули.
– Согласны?
– Лавка при обществе попечения о бесприютных животных… – протянул старший. – Сильный ход! Люди будут тронуты…
– Значит, согласны?
– Да!
И Варвара Михайловна, старший продавец и младший продавец – со всею подобавшей случаю серьезностью – обменялись рукопожатиями.
* * *
Михаил Георгиевич пощекотал развалившегося на спинке Линеара и передал Кате бутылку молока:
– Держи. Я завтра его заберу: сейчас меня ждут на совещание[713], а завтра…
– Может, оставите? – просьба в голосе Кати была, но надежды – не очень.
– Нет. Лина я никому не отдам! – Михаил Георгиевич ухмыльнулся, сообразив, что не только придумал имя щенку, но уже и хозяйское сокращение к этому имени. – И потом: у тебя есть Мура!
Катя обернулась, но искать Муру ей не пришлось: она стояла прямо у нее за спиной и смотрела на нее, слегка наклонив голову на бок.
– Правда! – ответила Катя и погладила Муру. Мура сделал коротко «Му!», и ее глаза, от природы и без того с поволокой, увлажнились еще больше.
– Вот видишь! Значит, до завтра!
Михаил Георгиевич помахал Кате и Линеару, пожал руку склонившемуся со спины Муры Петру Васильевичу, не без опаски проделал то же с рукою Лидии Захаровны и – на пути с огородов еще не раз оглянувшись – поспешил на проспект.
«Головомойка мне обеспечена!» – подумал он, подзывая извозчика и глядя на часы, но эта мысль его не расстроила совершенно.
* * *
– Ваше благородие, ваше благородие!
Михаил Георгиевич, уже уцепившийся было за борт коляски и подтянувшийся, поставил ногу обратно на мостовую и обернулся: к нему, размахивая руками, бежал Константин – дворник из дома Ямщиковой.
– Ваше благородие, и меня возьмите!
– Да отчего же не взять? Садитесь!
Доктор и дворник уселись. Лошадка тронулась и через несколько мгновений уволокла коляску, кучера, доктора и дворника в бушевавшую по проспекту метель.
