Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 78 (всего у книги 142 страниц)
Михаил Фролович замахал руками:
– Хватит, хватит! Я вспомнил. Дамочка там одна всех перетравила, а подозрения пали на ни в чем не повинную девушку.
– Именно. Вот и с нашей девицей Семариной схожая ситуация, только наоборот. Сначала она отравила своего сводного брата, затем – сестру. А потом уж и до папеньки добралась: зачем ей родитель в летах и с взглядами отнюдь не либеральной направленности? Чтобы неусыпный надзор денно и нощно осуществлять?
Михаил Фролович едва не сел на пол. Его ноги подкосились, тело пошатнулось, и только руки, механически вцепившиеся в стол, удержали его от падения.
– И сестра? И генерал?!
– Разумеется.
Его сиятельство посмотрел на господина Чулицкого своими улыбающимися глазами, и на этот раз господина Чулицкого проняло:
– Не смотри на меня так! Откуда я-то мог обо всем этом знать?!
– Ни откуда. – Его сиятельство отвел взгляд. – Смерть Татищиной ажиотажа не вызвала, поскольку и в высших кругах были уверены в ее виновности. Похоронили ее быстро, даже второпях: как говорится, с глаз долой – из мыслей вон! Разрешение было выдано без всяких освидетельствований и следственных мероприятий, хотя уверенность в том, что Татищина в муках совести покончила с собой, имелась полная. Ее и хоронить-то пришлось на холерных задворках в старой могиле, так как настоятель протоиерей Сперанский наотрез отказался хоронить самоубийцу в пределах открытых участков кладбища и даже позволение похоронить ее хотя бы в ограде выдал только под давлением… – его сиятельство указательным пальцем ткнул в потолок, – оттуда.
– Но генерал?
– С ним еще проще. Семарины в обществе не появлялись: генерал был человеком чрезвычайно замкнутым, а его дочь, по сути, находилась при нем в заложницах его настроения. Их и знать-то фактически никто не знал: так, существуют и существуют. Муж почему-то вышедшей за него вдовы Татищина и его дочь – сводная сестра блестящего молодого офицера и очаровательной девушки, затворница при самодуре. Когда генерал неожиданно скончался, доктор без тени сомнений подписал свидетельство о смерти, дав заключение – удар. Мало ли таких мелких домашних тиранов сходит в могилы по собственным желчи и постоянной угрюмости?
– Но зачем же Семарина взяла имя своей сводной сестры?
Его сиятельство пожал плечами:
– Вот задержим ее, тогда и поинтересуемся. Только она сама может дать ответ на этот вопрос. Хотя лично я рискнул бы предположить: она так завидовала сестре, что и убив ее, продолжала ей мстить.
– Мстить?
– Да. Марала не собственное имя, а имя своей жертвы.
– Но это чепуха какая-то! – Инихов тоже поднялся с кресла и присоединился к Можайскому и Чулицкому возле стола. – Ни смысла, ни логики. Если о смерти настоящей Акулины Олимпиевны знали, да и считали ее убийцей и самоубийцей, как можно было и далее марать ее имя? Не могли же, в самом деле, поверить в то, что она воскресла и к убийству присоединила блуд!
И снова его сиятельство пожал плечами:
– Месть не обязательно заключается в том, чтобы составить негативное мнение в окружающих. Бывает и так, что мстят в своих собственных глазах, упиваясь беспомощностью жертвы. А может ли жертва быть беспомощной больше, чем находясь в могиле?
Михаил Фролович и Сергей Ильич одновременно, не сговариваясь, затрясли головами, но Михаил Фролович опередил в словах своего помощника:
– Это уже даже не чепуха! Это… какая-то психиатрия!
Его сиятельство в третий раз пожал плечами:
– Возможно, так и есть.
Монтинин, переставший рвать на себе волосы и слушавший очень внимательно, вдруг поворотился ко мне и ошарашил вопросом:
– Никита Аристархович! В своей статье вы дали очень живописный портрет спутницы Кальберга: васильковые глаза и всё такое. Насколько это соответствует действительности?
Я, не понимая, к чему клонил наш конный стражник, ответил сдержанно и даже сухо:
– Полностью соответствует.
И тогда Монтинин воскликнул:
– Выходит, что на могиле – ее изображение, а не Акулины Олимпиевны!
– То есть? – Инихов, без цели вертевший по столу стакан, отставил его и повторил: «То есть?»
– На могильном камне – сам камень и вправду очень старый – есть фарфоровое, если не ошибаюсь, и при этом свежее изображение: очень красивой девушки с васильковыми глазами.
Мы переглянулись. Воцарилась тишина: эта деталь не укладывалась вообще ни во что, и найти ей объяснение – вот так, сходу – не представлялось возможным. Тогда Можайский решительно шагнул к дивану и потряс отдыхавшего доктора.
Михаил Георгиевич возвращался к жизни раздражающе медленно. Однако Можайский, проявляя настойчивость, не отступал, и наконец потомок Эскулапа[210], пальцами помассировав горло, вопросил:
– Чему обязан?
– Михаил Георгиевич! – Можайский выпустил докторское плечо и присел перед диваном на корточки. – Могут ли у сводных сестер по матери быть одинакового цвета глаза?
Доктор молитвенно сложил ладони, и – правильно понявший смысл этого жеста – Инихов от стола к дивану поднес стакан. Михаил Георгиевич, полулежа, взял его обеими руками – рукам его, я просто вынужден это отметить, в тот миг не стоило бы доверять хирургические инструменты – и, полязгивая зубами о стекло, осушил до дна. Переведя после этого дух, Михаил Георгиевич полусел уже более уверенно и попросил повторить вопрос.
– Могут ли у сводных сестер по матери быть одинакового цвета глаза?
Доктор задумался. Очевидно, голова его все еще не работала должным образом, хотя какие-то мысли в ней и вращались:
– Геккель, Мендель, Дарвин… ох, Можайский, сложно всё это!
– А точнее?
– Ну… – молчание на несколько секунд. – Наследственность зависит от… от разных обстоятельств.
– Михаил Георгиевич!
Доктор встрепенулся, отдал пустой стакан Инихову и принял еще более – да простят меня читатели за такое построение фразы – сидячее положение.
– Теории обширны и многочисленны. Мы многого еще не знаем, но кое-какие выводы сделать можно. При кареглазом отце вряд ли дети унаследуют васильковые глаза матери. И при кареглазой матери дети вряд ли унаследуют васильковые глаза отца. А вот если у отца глаза зеленые… или у матери… ну, вы понимаете…
Можайский принял вертикальное положение и отвернулся от доктора.
– Кто-нибудь знает, какого цвета были глаза у Семарина?
Никто из нас не смог ответить на этот вопрос, но направление мысли его сиятельства мы поняли.
– Вы полагаете, – Инихов вернулся к столу, – девочки унаследовали цвет глаз от матери, и на могильном камне – все же изображение настоящей Акулины Олимпиевны, а не ее сводной сестры?
Можайский кивнул:
– Именно так.
– А если нет?
– Проверим. Хотя, если честно, я и не знаю – зачем.
– Но…
– Да ну вас, Сергей Ильич! – Его сиятельство медленно двинулся к своему креслу. – Господа! Что-то мы совсем расклеились на мистической почве и на почве разного рода странностей. А ведь всё это – сущая чепуха, не имеющая к нашему делу ровно никакого отношения.
– Да как же…
– А вот так! – Его сиятельство уселся. – Ну, какая нам, в самом деле, разница, кто из сестер и почему изображен на могильном камне? Какая нам разница, почему девица Семарина подвизалась под именем Акулины Олимпиевны? Совсем вы мне голову заморочили! Я уж и сам поверил было в важность всей этой ерунды… Поручик!
Наш юный друг, к которому его сиятельство неожиданно обратился не по имени-отчеству, а по чину, и обратился при этом раздраженно, вздрогнул и с полузапинкой отчеканил:
– Здесь! То есть, я!.. что, Михаил Юрьевич?
Можайский махнул рукой, в одном широком жесте объединив всех нас, за исключением себя самого и самого поручика:
– Не обращайте на этих господ внимания. Продолжайте. Кальберг, стало быть, устроил тайник в могиле?
– Так точно. Этот тайник…
Но так быстро продолжить нашему юному другу не удалось. Монтинин, даже притопнув ногой, перебил его:
– Минутку! Тайник в могиле – это очень даже возможно. Но вот то, что студенты обворовали его недавно, невозможно никак!
Его сиятельство поднял на Монтинина взгляд своих улыбающихся глаз, но штабс-ротмистр не дрогнул:
– Невозможно!
– Ну, хорошо. – Его сиятельство отвел глаза. – И почему же невозможно?
– Могила была полностью занесена снегом, и никаких следов недавних раскопок ни на ней, ни подле нее не было. Я лично откапывал камень и не мог не заметить следы, буде они там имелись бы!
– Гм…
Можайский был вынужден признать довод основательным. Даже поручик – и тот растерялся: ему ведь ясно поведали студенты о факте воровства, причем воровства именно из устроенного в могиле тайника, да и сам чемодан, набитый ценностями, был, как говорится, налицо. Необъяснимых странностей становилось слишком много, и странности эти довлели над нами, мешая двигаться дальше.
– Иван Сергеевич, – его сиятельство вновь поднял на Монтинина свои улыбающиеся глаза, но теперь это выглядело как-то не настолько грозно, – подумайте или, если угодно, вспомните: неужели совсем-совсем ничего не было?
Монтинин задумался, взгляд его собственных глаз отрешился, в молчании потекли секунды. Но и по зрелом размышлении штабс-ротмистр не смог добавить ничего, что внесло бы ясность:
– Нет, Юрий Михайлович, никаких следов все-таки не было… Ах, черт!
Это «ах, черт!» – особенно после обескураживающего ответа – прозвучало эффектно и вполне подходяще для нашего все более становившегося похожим на запутанную театральную постановку собрания.
– Ну?
Альгвазил, как это уже было, ухватился руками за шевелюру на своей голове и принялся рвать ее – шевелюру то есть – с корнями:
– Какой же я дурак! Дважды дурак! Незрячий олух!
Чулицкий хмыкнул, но все остальные, не смущаясь, зашикали на него. Выглядело это не слишком пристойно, но очень жизненно!
– Ну же, ну? – Можайский, тоже внесший лепту в обшикивание Михаила Фроловича, призвал штабс-ротмистра поторопиться: уж очень велико было нетерпение разобраться хотя бы с этим невозможным обстоятельством! – Что вы вспомнили?
Монтинин перестал драть волосы, потоптался на месте, затем прошелся по гостиной и уже потом, не обращаясь ни к кому отдельно и потупив взгляд, заговорил:
– Понимаете, всё выглядело очень естественно: сугроб, наст… ничем эта заброшенная могила не выделялась на фоне других – таких же заброшенных, таких же ушедших под снег. За исключением одного: пространство вокруг было усеяно мелкими веточками – они под тяжестью ледяной корки отламывались от деревьев и, в конце концов, образовали чуть ли не сплошной настил. Вы понимаете, что я имею в виду? Наверняка вы видели что-то подобное в неприбранных зимних парках.
Все согласно закивали: картина была достаточно ясной.
– А вот на могиле Акулины Олимпиевны веточек не было! Неразобранный сугроб – был. Наст, оледенивший сугроб, – тоже. А веточек не было! Куда же они исчезли? Ведь не могло быть такого, чтобы всё вокруг было ими устлано, а здесь как будто бы ветром их сдуло! – Монтинин облизнул пересохшие губы. – Наст меня обманул. Не подумал я о погоде. Забыл, что и оттепель была, и подмораживало тоже. Выглядела могила нетронутой, но веточки – отсутствие их – говорили ясно: раскапывали уже могилу! Потом забросали, как было, а оттепель с последовавшим морозцем укрыли следы раскопа. Вот только веточек студенты забыли набросать. Или не захотели обременять себя лишним трудом. А может, и не боялись уже, что кто-то заметит.
– А может, – Чулицкий взялся за старое, – были невеликого мнения о наблюдательности того, кто явится вслед за ними!
Монтинин с укоризной посмотрел на Михаила Фроловича, но оправдываться не стал.
Я тяжело вздохнул: во второй уже раз за вечер загадочное обстоятельство объяснялось недопустимо – на взгляд репортера – прозаичным образом. Впрочем, худа без добра не бывает: разобравшись со всеми, всплывшими по мере рассказа поручика, загадками и тайнами, мы могли, наконец, насладиться завершением этого рассказа, сиречь – повествования о великой покерной битве!
Наш юный друг, получив отмашку всего начальства разом – и Михаила Юрьевича, и Михаила Фроловича, и Митрофана Андреевича, – заговорил.
Не знаю, стоит ли здесь, на этих страницах, давать его речь в полном объеме. С одной стороны, эгоистично – в целях экономии – не познакомить вас, читатель, с весьма забавными и даже смешными подробностями. И если мы тогда, слушая поручика, повеселились и посмеялись на славу, то почему же вам теперь не сделать то же самое? С другой стороны, ничего хоть сколько-нибудь важного для дела в рассказанном поручиком уже и не было. А если так, то нужно ли загромождать сугубо деловой отчет пустой фактически, хотя и любопытной болтовней? Пожалуй, что и нет.
Итак, наш юный друг, развернув перед нами картину блестящего карточного подвига, завершил ее вот каким образом:
– И вот сидим мы… то есть, я сижу и мой тезка сидит, тогда как Вася прыгает и сыпет проклятиями, а Лёня кутается в тулуп… сидим мы, в общем, бледные – оба – и настороженные. Смотрим друг другу в глаза, и у обоих пот на лбу выступает. Правой рукой я нащупываю в кармане револьвер, но какой от него прок? Патроны-то в другом кармане! Не знаю, как у тезки, а у меня пересохло в горле. Впрочем, и у него, похоже, тоже, так как, попытавшись заговорить, он сорвался на кашель и был вынужден горло прочистить.
«Поздравляю», – хрипло произнес он.
– Спасибо, – не менее хрипло ответил я.
«И что теперь?»
– Вот и мне интересно.
«Лёнька!» – это уже Вася заголосил. – «Хватай его! Навались!»
– Но Лёня, продолжая кутаться в тулуп, и с места не сдвинулся. Он стоял, обеими руками вцепившись в овчинные отвороты, и смотрел на открытые карты, положенные мною и тезкой на заменявший стол ящик.
«Не может быть!» – наконец, заговорил и он, – «глазам своим не верю! Что же ты наделал?»
– Тезка оторвал свой взгляд от меня и – снизу вверх, повернув и голову – перевел его на Лёню:
«Не рассчитал!»
«Не рассчитал?!»
«Бывает!»
«Бывает?!» – Лёня выпустил из пальцев отвороты тулупа и, согнувшись в пояснице, склонился над Колей. – «Ты проиграл! Всё проиграл!»
«Эй, вы, оба!» – это опять Вася. – «Хватит собачиться! Хватайте его!»
– Но было поздно. Воспользовавшись моментом, я выдернул из кармана шинели руку с револьвером и, так как под нее – правую – удачно попадал мой тезка, именно ему револьверным дулом нанес удар в бровь и лоб. Удар получился смазанным и не сказать, что сильным – не хватило пространства для хорошего замаха, – но тезка, рефлекторно прижав к лицу ладони, буквально слетел с ящика на каменный пол! Левой рукой я ухватил за отворот тулупа полусогнутого Лёню и дернул его, одновременно приподнимаясь, на себя. Лёня, с грохотом разламывая «столовый» ящик, рухнул, сильно ударившись головой. Я же был уже на ногах и смотрел на попятившегося Васю: в руке у Васи сверкнул нож. Да вот телосложением Василий не вышел! Недаром его прозвали «юнцом»; остается добавить только, что «юнцом» он был тоненьким, хрупким, приземистым. Куда ему было против меня, пусть даже и с ножом!
Наш юный друг, на этом месте сделав паузу, расправил плечи и выпятил грудь. Выглядело это чистой воды бахвальством, но никто из нас не стал насмешничать: в конце концов, сразившись так и со столькими, выйдя победителем и в безнадежной игре, и в безнадежной схватке, он имел определенное право немножко побахвалиться.
– Пока Вася в нерешительности топтался, я вынул из кармана патроны и принялся заряжать револьвер. И зарядил я его настолько быстро, насколько это было вообще возможно! Правда, один патрон я выронил, и он куда-то укатился, но даже если бы он был прямо подо мной, вряд ли мне достало бы времени поднять его и сунуть в барабан. Ровно в тот момент, когда сведенный револьвер щелкнул, на ноги встал мой тезка. Одну ладонь он по-прежнему прижимал к лицу, из-под нее лилась кровь, и вообще все лицо тезки было перепачкано кровью. Очевидно, удар дулом здорово повредил ему бровь, не говоря уже о такой мелочи, как содранная со лба кожа!
«Ну, ты и гад!»
– Тезка двинулся на меня, поначалу не заметив в моей руке направленный на него револьвер. А когда заметил, остановился.
«Успел зарядить?»
– Успел. Вася не даст соврать!
«Вася, успел?»
– «Юнец» закивал головой. Тезка закусил губу, но тут же перешел к угрозам:
«С троими разом тебе всё равно не справиться!»
– Я было поправил его: с двоими вообще-то… но осекся: Лёня – даром, что мощно стукнулся головой, – кряхтя, поднимался с пола, а уж он-то, в отличие от субтильного Васи, комплекцию имел вполне себе богатырскую! Тезка усмехнулся:
«С троими, Коля, с троими!»
– Буду стрелять!
«Застрелишь одного, двое других скрутят!»
– Может быть! Но одного я точно убью. Кто из вас хочет непременно умереть?
– Дурак ты, поручик, – неожиданно вмешался Инихов, – нужно было сразу стрелять: едва зарядил. А не болтовней заниматься!
Наш юный друг посмотрел на Сергея Ильича с заметным вызовом:
– Расстрелять безоружных, словно скот на бойне?
Инихов пренебрежительно махнул стаканом, который он только что осушил:
– Они и есть скот! Разве что двуногий.
– Нет, – поручик покачал головой, – я так не могу. На каторгу они пойдут или повесят их – дело не мое и не мне решать. И брать на себя ответственность за их жизни – тоже!
– Ну и напрасно. – Инихов поставил стакан на стол и уже совершенно серьезно посмотрел поручику прямо в глаза. – Они бы тебя не пощадили. И другие, представься им случай, не пощадят. А случаев, если ты и дальше будешь служить в полиции, окажется предостаточно, вот увидишь. Меняй свои взгляды, пока не поздно. Иначе…
Сергей Ильич, не завершив фразу, умолк. В гостиной – в который уже раз за вечер! – воцарилась мертвая тишина, причем на этот раз определение «мертвая» как нельзя лучше подходило по смыслу.
Все мы смотрели на поручика, а он, слегка побледнев, смотрел куда-то в пространство – в окно, за которым бушевала уже не на шутку разошедшаяся буря. Увидеть что-то в окне, кроме собственного отражения и отражения находившихся в гостиной предметов и людей, было невозможно, и все же поручик смотрел в него, словно в изменчивую воду Кастальского ключа[211] и словно бы в жажде прорицания.
Не знаю, привиделись ли ему лица сотен уже погибших полицейских – застреленных, зарезанных, взорванных. Как не знаю и то, было ли ему предвидение. Но он побледнел еще сильнее, а взгляд его опечалился.
– Да, – наконец, ответил он, нарушив тишину, – возможно всякое. Но все же убивать, не видя прямой угрозы, я не стану.
По гостиной пронесся вздох: общий и безрадостный.
– Ну, ладно: хватит уже хоронить Николая Вячеславовича! – Его сиятельство, «наш князь», провел рукой по губам к подбородку, как будто подавляя свой собственный вздох и не давая ему соединиться с нашим. – Что будет, то будет, а будем мы живы или помрем, на то – воля Божия.
– И то… – Инихов, мельком перекрестившись, махнул рукой.
– Ну, хорошо, – подал голос Митрофан Андреевич, – стрелять вы не стали, а что же они? Набросились?
Наш юный друг неожиданно улыбнулся, а бледность с его лица отступила:
– Нет. Умирать никому из них не хотелось, и поэтому мы заключили пакт: я не стреляю в них, они не бросаются на меня. Тезка еще попытался выторговать чемодан с деньгами, но тут уже я не уступил. В общем, пришлось им выбираться из подвала без ничего. Я же еще подождал: опасался, что они, оказавшись в парке, устроят засаду. Уже стемнело, притаиться за каким-нибудь углом или деревом можно было запросто. А ведь мне еще предстояло тащить чемодан: попробуйте-ка, имея такую ношу, отбиться от внезапного нападения!
– Да уж! И?
– Потихоньку я всё же решился: не век же сидеть в подвале! Но вышел сначала сам – налегке, без ноши. Осмотрелся, прошелся, проследил оставленные на снегу следы: студенты явно уехали, засады не было. Тогда я вынес и чемодан и пошел на шоссе. А там уже всё было просто. Остановив первого же извозчика, велел ему везти меня участок. В участке мне оказали помощь с лучшим транспортом, а заодно помогли связаться с Речной полицией. Передав по телефону сведения о студентах и Турухтанных островах, я поехал прямиком сюда, поскольку в нашем собственном участке мне сообщили, что нет никого и что все – у Никиты Аристарховича.
Поручик замолчал. Мы тоже какое-то время молчали, глядя на чемодан, а потом заговорили о всяком-разном, что, полагаю, и привело к беде. Мы слушали Можайского и препирались с ним. Слушали Кирилова и – как же без того! – препирались и с ним. Слушали Чулицкого, а уж без споров с Михаилом Фроловичем обойтись не могло никак. Наконец, и Гесс рассказал обо всех обстоятельствах своих перипетий, и рассказ этот вызвал немало словесных перепалок.
В общем, мы говорили один за другим, и спорили – каждый и с каждым. И только Монтинин, который – как все, считая и его самого, полагали это – уже рассказал достаточно, более рта практически не раскрывал. А между тем, именно его и следовало бы расспросить получше. Сделай мы это, не пришлось бы нам выпрыгивать из окна, не сгорела бы дотла моя квартира, не превратился бы в пепелище целый квартал!
Во всяком случае, имей мы на руках информацию, которая так и осталась в тот вечер похороненной в штаб-ротмистре, мы бы – что очевидно – приняли надлежащие меры безопасности и уж точно – были бы настороже.
