Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 91 (всего у книги 142 страниц)
Чулицкий вскочил из кресла и замахал на Саевича руками:
– Отойдите от меня, отойдите! – Саевич отступил. – Встаньте вон там и не приближайтесь! Вы положительно больны!
– Тем не менее, – Инихов, – в его словах есть доля правды.
– Молчите, Сергей Ильич, не гневите меня!
Инихов, улыбаясь, замолчал.
Чулицкий уселся обратно в кресло.
Саевич:
– Ладно: раз уж тема смерти ко двору не пришлась, просто расскажу, что было дальше.
– Вот-вот! – встрепенулся Чулицкий. – Просто расскажите. А не в этой вашей манере узника желтого дома[338]!
Саевич не обиделся:
– Хорошо. Как скажете.
– Давайте.
– Хорошо-хорошо…
Саевич отступил еще дальше – к самым обломкам рухнувшего стола – и, наклонившись к полу, поднял стакан и бутылку.
– Не возражаете? – спросил он меня.
– Да ради Бога, – ответил я, глядя на то, как он начал возиться с пробкой. – Позвольте!
Я забрал у него бутылку, сам откупорил ее и вылил часть ее содержимого в его стакан. Саевич благодарно кивнул и выпил, после чего потянулся к карману пиджака. Меня осенило страшное предчувствие: он собирался закурить одну из тех своих вонючих папирос, которыми успел уже причинить нам несколько пренеприятных минут. Не медля, я схватил его за руку чуть пониже локтя:
– Окажите любезность, Григорий Александрович: возьмите мои!
Саевич усмехнулся:
– Настолько не понравились мои?
– Вы же видите, – ответил я, показывая рукой на окно, – неподходящая погода для проветривания!
– Хорошо, согласен.
Я отпустил его руку и протянул ему свой портсигар. Саевич выбрал папиросу и закурил.
– В ответ на предложение барона, – заговорил он, пуская клубы дыма, – у меня возник вопрос. «Да, Иван Казимирович, – сказал я, – то, что вы предлагаете, мне очень интересно. Но как это реализовать?»
«Нет ничего проще, – тут же ответил он. – У меня есть хорошая знакомая…»
Мы – все собравшиеся в моей гостиной – обменялись взглядами: Акулина Олимпиевна! Генеральская дочка! Чудовище в обличие прекрасного ангела!
«…подвизавшаяся на ниве сестры милосердия. Она работает в Обуховской больнице и, разумеется, имеет доступ к покойницкой. Полагаю…»
– Помилуйте, – перебил я барона, – вы же не хотите сказать, что мне разрешат проводить эксперименты в больничном морге?
«Вам, – барон многозначительно эдак выделил это «вам», – вряд ли. Но мне – вполне вероятно».
И добавил, глядя на меня без тени иронии или превосходства:
«Только не поймите неправильно. Я лично знаю и Александра Афанасьевича[339], и Алексея Алексеевича[340], и Александра Ивановича[341]. Не могу сказать, что с ними у меня сложились тесные дружеские отношения – люди мы все-таки совершенно разные, – но, тем не менее, взаимное уважение имеем, и я, не раз оказывавший им содействие…»
И снова мы все обменялись взглядами: ну и ну! Вот это было чем-то новеньким: Кальберг оказывал содействие ведущим специалистам Обуховской больницы? Им лично или в их регламентированной деятельности? Вопрос этот был настолько интересным, что поневоле сорвался с языка Чулицкого:
– Им лично?
Саевич только пожал плечами:
– Не знаю: не уточнял.
– Ладно, – буркнул тогда Чулицкий и сделал знак Инихову взять это обстоятельство на заметку.
Сергей Ильич, достав из кармана памятную книжку, что-то быстро в ней написал.
– Надеюсь, – все так же недовольно пробурчал Чулицкий, – эти господа не окажутся замешанными в чем-нибудь эдаком…
– Это вряд ли. – Монтинин. – Я знаю Алексея Алексеевича и ручаюсь за него. Человек он в высшей степени честный и благородный.
Чулицкий посмотрел на штабс-ротмистра и согласно кивнул головой:
– Да, я тоже знаю его только с лучшей стороны. Но проверить необходимо.
Монтинин пожал плечами. Чулицкий сделал вид, что не заметил этот пренебрежительный жест.
– Ну-с, что дальше?
Саевич продолжил:
– Не вдаваясь в детали характера тех услуг, которые он оказывал то ли больнице вообще, то ли ее руководству в частном порядке, барон заметил только, что услуги эти были достаточными для того, чтобы просить об услуге ответной.
«Кроме того, – добавил он к этому, – я знаю и попечителя: Ивана Ивановича Дернова. Возможно, вы слышали о нем».
– Я, разумеется, слышал[342], о чем и сообщил барону.
«Тогда вы должны понимать, что кое-какие выгоды из этих знакомств я не только могу, но и, мне кажется, имею право извлечь».
– Этот вывод не показался мне однозначным, но возражать я не стал. Сами понимаете: предложение выглядело заманчивым, а уж как барон собирался реализовать его разрешительную часть, лично меня должно было волновать меньше всего. Барон это понял сразу и улыбнулся:
«Вот и славно, – резюмировал он. – С Трояновым я договорюсь, а моя знакомая – сестра милосердия – не откажет нам в наблюдении за должным порядком».
– Порядком? Каким еще порядком? – вот это уже меня удивило. Но барон тут же пояснил:
«Ну, как же, Григорий Александрович! Во-первых, покойницкая Обуховской больницы – совсем не такое безопасное место, как можно подумать. С телами нужно держать ухо востро, ведь не все из умерших покинули нашу юдоль из-за каких-нибудь пустяков вроде раздавленной грудной клетки или ножевого ранения. Есть и такие, кто умер от прилипчивых болезней. Знаете ли вы, что только в минувшем году и только от кори в нашей лучшей из столиц умерло более четырех тысяч человек?»
– Но помилуйте! – изумленно воскликнул я. – Корью болеют дети, а в Обуховской больнице нет детского отделения!
«Заблуждаетесь, Григорий Александрович, заблуждаетесь! – барон убрал со своего лица улыбку и теперь смотрел на меня с пугавшей серьезностью. – Корью болеют и взрослые, причем заболевание протекает настолько тяжело, что заразившиеся взрослые умирают даже чаще, чем дети!»
– Я вздрогнул: неужели это было правдой[343]?
«Или тиф. Более трех тысяч смертей в минувшем году!»
– Боже мой!
«Да. А ведь есть еще дифтерия: три тысячи двести умерших».
– Какой ужас!
«Оспа, наконец. Натуральная. – Барон не сводил с меня глаз. – Без малого полтысячи».
– Вы специально меня пугаете?
«Нет, что вы! – Барон покачал головой. – Всего лишь иллюстрирую то, что больничный морг – не всегда умиротворенное место. Рассказываю, почему, собственно, в нем необходимо соблюдать предельную осторожность. И почему сестра милосердия, знающая техники безопасности и умеющая обращаться с заразными людьми, может пригодиться и в покойницкой!»
– Но ведь нас предупредят, какие тела опасны, а какие – нет?
«Конечно. Но… сами понимаете: всякое бывает. Кто-то что-то напутает. Кто-то за чем-то не уследит. Кто-то просто небрежно отнесется к своим обязанностям…»
– Хорошо, хорошо! Вы меня убедили!
«Но главное даже не в этом». – Барон замолчал, глядя на меня с вновь появившемся в его взгляде сомнением.
– Не в этом? А в чем же?
Барон явно колебался и явно не знал, как быть. Это меня насторожило, и я потребовал говорить прямо.
«Видите ли, – начал он с осторожностью, – не всякая смерть привлекательна для художника. Ведь вы согласны со мной?»
– Допустим.
«Художественный замысел, – продолжил он, – не всегда сочетается с натурой… тривиальной».
– Безусловно.
«А что может быть тривиальнее безмятежного трупа?»
– Безмятежного трупа? – я, признаюсь, понял не сразу. – Что значит – безмятежного?
«Умершего, допустим, от пневмонии. Чем тело такого человека примечательно? Да ничем!»
– Я понял и крепко задумался. По всему выходило, что барон был прав. Много ли смысла в занятиях, как он выразился, с безмятежными трупами? Нет: я мог, разумеется, и в работе с ними попробовать воплотить – уж извините за невольный каламбур – те или иные идеи, но уж очень это ограничивало полет фантазии!
Чулицкий поморщился. Кирилов кашлянул. Я тоже припомнил омерзительные фотокарточки и слегка побледнел. Саевич, между тем, продолжал:
– Да! Барон удивительно точно уловил саму суть, а ведь мне соображения такого рода и в голову не пришли! Странное дело: сапожник с успехом взялся за кисть, а художник так и не научился тачать сапоги!
«Вижу, – барон прервал мои размышления, – вы согласны со мной?»
– Пожалуй.
«Но что-то вас все же тревожит?»
– Да. Насколько я понимаю, вы предлагаете – соблюдая, конечно, всяческую осторожность – работать с телами умерших от заразных болезней. Но…
«Нет-нет! – барон в отрицающем жесте помахал рукой. – Вы поняли меня не совсем правильно. Заразные болезни – возможный риск, так как – бывает – они иногда сопровождают совсем иные причины основного недуга».
– То есть?
«Вот вам пример из жизни. Пил человек запойно – неделю не расставался с бутылкой. А на восьмой день встал из-за стола и пошел гулять: на голову трезвую, но с тяжкого похмелья. На Египетском мосту его настигла горячка. В безумии он начал карабкаться по цепи[344], не удержался и упал, да так неловко, что очень сильно расшибся. Доставили его в Обуховскую. Там бедолаге отняли ногу. Подлатали грудь. Что-то сделали с разбитой головой. Но все напрасно: на третий день произошло заражение крови…»
– Но заражение крови не передается другим!
«Да ведь и вы меня не дослушали!»
– Прошу прощения.
«На третий день произошло заражение крови, – повторил барон, – что уже само по себе было достаточно скверно и угрожало смертью, но худшее случилось еще через день: появились симптомы холеры».
– Да полноте! – Это уже было слишком. – Холеры? В Обуховской больнице?
«Именно! – Барон не шутил. – Холеры. В Обуховской больнице. К счастью, меры были приняты срочные, очаг подавлен, этот человек изолирован. Но – вы ведь догадываетесь? – он…»
– Умер?
«Разумеется».
– Мы помолчали: барон многозначительно, я – задумчиво.
«Вот вам пример, – наконец, нарушил молчание барон, – трупа отнюдь не безмятежного, не умиротворенного, если можно так выразиться».
– Да, понимаю, – ответил я, и в самом деле представив себе картину: безрукое тело, обезображенное вдобавок разбитой головой, продавленной грудью, обезвоживанием и последствиями заражения крови.
– Мерзость какая! – Чулицкий.
– Конечно. – Саевич. – Но какой материал!
– Если коротко, барон в вас не ошибся!
Саевич посмотрел на Чулицкого снисходительно, с явно заметной искрой во взгляде. Но что это была за искра – безумия или гения, – понять было нельзя.
– Барон, – продолжил Саевич свой страшный рассказ, – обрадовался. Он едва не вскочил со стула и – клянусь! – даже сделал движение, чтобы схватить меня за руки в благодарном порыве:
«Значит, вы не только согласны, но и не боитесь больше?»
– Боюсь, – без ложного стыда ответил я, – но страх не сможет мне помешать.
«Отлично! Замечательно! – барон ликовал. – Со своей стороны, я вас уверяю: моя знакомая сделает всё возможное, чтобы риск свести к минимуму. Она – опытная сестра. При ее участии мы с вами можем быть спокойны».
– Хорошо. Когда начинаем?
Барон задумался, что-то прикидывая в уме.
«Знаете, – ответил он после размышлений, – лучше, пожалуй, будет так: я завтра же… нет, подождите… – барон посмотрел на часы: время перевалило за полночь. – Уже сегодня поговорю с Нечаевым, а девушку попрошу держать меня в курсе происходящего в больнице. Как только появится подходящее тело, она предупредит меня, а я – вас. Тогда и начнем».
– Последний вопрос…
«Да?»
– Не возникнут ли проблемы с родственниками?
«Покойных-то?»
– Я кивнул. Барон пожал плечами:
«Не беспокойтесь. Работать мы будем с телами отверженных – подонков общества, которые ни в ком, даже в родственниках, если они у них есть, не вызывали симпатий при жизни и уж тем паче не вызовут симпатий после смерти!».
– Решено! Договорились. – Ответил я, и на этом наша беседа о предстоявших трудах завершилась. Можно было и разойтись, но барон пригласил меня остаться. Блюда менялись неспешной чередой. Бутылки вина – тоже. Мы болтали о всякой всячине. Время летело незаметно. Когда, наконец, барон потребовал счет, уже наступило утро. Точнее – утренний час: еще до света, прилично до восхода солнца, но именно тот, когда в особой неподвижности краски застывают на самой грани ночи и дня. Возможно, вы, господа, обращали на это внимание: небо уже не черное и мрак уже не такой непроглядный, синевою с отливом стали наполнены окна верхних этажей, ни холода нет, ни тепла – тело как будто парит в нейтральном эфире[345]…
– Я вас умоляю! – Чулицкий.
Саевич вздрогнул и очнулся. Захватившие его воображение образы рассеялись.
– Да-да… ну, вот, собственно, и всё: с рестораном. Рано утром мы вышли из «Аквариума», нашли коляску барона – Иван Казимирович любезно предложил довезти меня до дома – и – минут через семь-восемь: улицы были совершенно пусты – расстались подле моей конуры. Барон укатил, пообещав снестись со мной, когда придет время, а я завалился спать: хмельной и – не стану скрывать – счастливый.
– Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья[346]… – Брякнул почему-то Инихов, и мы посмотрели на него с удивлением.
Инихов достал очередную сигару и занялся ее раскуриванием.
– Тьфу! – прокомментировал Чулицкий.
– Гадость! – согласился Кирилов.
Саевич пожал плечами:
– Для вас – возможно.
– Дальше-то что было?
– Да: не отвлекайтесь!
Саевич вздохнул – похоже, процитированные Иниховым стихи пришлись ему по сердцу, вполне отразив и то волнение, с каким он воспринял неожиданное предложение Кальберга, и то удовольствие, с каким он ждал его воплощения в жизнь, – но вздох его был коротким, не тягостным, и далее слова полились свободно:
– А дальше, господа, потянулись дни ожидания. Осень как-то сразу ушла, выпал снег, каналы и реки – одни за другими – покрылись льдом. Только Нева еще сопротивлялась холодам: студеная, непроницаемая, пугающая. Но и по ней однажды пошла шуга, и стало ясно: не сегодня – завтра, она тоже замерзнет. Почти все это время я проводил у себя: мастерил разные приспособления, прикидывал и так, и эдак различные возможности, создавал теорию – расчеты движения света и теней, необходимые для выполнения стоявшей передо мной задачи. Стоявшей, разумеется, так, как я себе эту задачу понимал. И вот однажды – еще до полудня – в моем углу объявился барон собственной персоной. Он был изрядно возбужден, его лицо казалось помятым – как будто ночь он провел в попойке, – но запаха не было, а язык если и заплетался слегка, то больше от волнения. Я сразу понял: вот оно! Пришло время первого эксперимента! «Подходящее тело?» – спросил я, снимая пальто с вбитого в стену гвоздя. – «Едем?» Барон закивал головой и, схватив меня за руку, буквально потащил на улицу. Там нас ожидал экипаж: не та коляска, в которой мы ранее ездили и которой барон управлял самостоятельно, а настоящая карета – солидная, дорогая, с гербами на дверцах и важным ливрейным кучером на козлах. Я был так заворожен – не каретой, понятно, а перспективой, – что, не сомневаясь ни в чем, едва ли не прыгнул внутрь, опередив барона, который влез в карету сразу за мной.
«Трогай!» – захлопывая дверцу, закричал он, и карета помчалась.
– Лишь через минуту или около того я вдруг сообразил: да куда же мы несемся сломя головы? А мои фотографические принадлежности? Ведь мы ничего не взяли: в такой спешке вылетели из дома! Я схватил барона за рукав и отчаянно дернул: «Стойте, стойте!» – завопил я. – «Прикажите повернуть!»
«Что? Что?» – барон ничего не понял. – «Что случилось?»
– Фотокамера! Мы не взяли фотокамеру!
Барон что было силы хлопнул себя по лбу и страшно выругался. Сразу же после этого он отчаянно замолотил тростью в переднюю стенку: карета сбавила ход и остановилась.
«Назад!» – приказал барон, высунувшись в дверцу.
С трудом развернувшись – мы уже выскочили на Каменноостровский, пришлось то пропускать, то резать встречных, – кучер погнал карету обратно, и вот – спустя недолго – мы с бароном вверх-вниз носились по лестнице, перетаскивая из моего угла в карету потребные для фотографии предметы. Набралось их немало: я точно не знал, в каких условиях будет проходить съемка – никогда не бывал в покойницкой Обуховской больницы – и поэтому решил подстрахо… ваться…
Саевич запнулся: как и все мы, он тоже заразился невольным ужасом перед такими немудреными еще недавно словами, как «страхование» и его производные!
На всех остальных неожиданное употребление житейского термина тоже произвело тягостное впечатление. На мгновение-другое воцарилась тишина.
– Да что мы как бабы, в самом-то деле? – наконец, нарушил тишину Кирилов. – Так и будем бледнеть и мямлить?
– Тьфу! – резюмировал Чулицкий: это «тьфу!», похоже, стало его излюбленным комментарием в сомнительных ситуациях.
– Действительно. – Инихов. – Ну: подстраховались, натащили в карету всякого барахла и…
– Почему это – барахла?! – взвился Саевич, от смущения перейдя к возмущению. – Не барахла, а лучшего в мире оборудования!
– Хорошо-хорошо! – Инихов улыбнулся. – Натащили в карету лучшего в мире оборудования. И?
– Ну… – Саевич, явно не ожидавший такой стремительной сдачи, замялся, будучи вынужденным от обороны или нападения вернуться к упущенной нити повествования. – Ну… – повторил он, – мы снова поехали. Только теперь сидеть в карете было не так вольготно, как прежде: места мои вещи заняли много, в багажник все они не уместились, часть из них пришлось положить в салон…
– Déjà-vu…
– А что делать?
– Есть ведь компактные камеры. Та же Кодак, например…
Саевич воздел руки:
– Вы с ума сошли!
– А в чем проблема?
– Я занимаюсь искусством! Кодакируют[347] пусть профаны!
– Ах, да… конечно. – Инихов опять улыбнулся и, замолчав, окружил себя клубами табачного дыма.
Саевич еще какое-то время смотрел на него с возмущенным[348] потрясением, но, постепенно успокоившись, вернулся к прерванному рассказу.
– До больницы мы доехали без происшествий, хотя временами я думал, что аварии не миновать. Пару раз мы едва не столкнулись с вагонами конной дороги…
Тут я невольно хихикнул, услышав в ответ такой же смешок Любимова, а затем – Ивана Пантелеймоновича, который не только даже усмехнулся, но и зычно добавил:
– Других уважай, но вперед не пускай! Особенно конку: пусть мчится вдогонку[349]!
Тогда заулыбались и другие.
– Вам смешно, – Саевич тоже улыбнулся, – а мне до смеху не было никак. Я опасался, что пострадают кое-какие хрупкие детали моего оборудования. Но, к счастью, этого не произошло. По приезду, барон попросил меня подождать в карете, а сам отправился «на переговоры» – так он сказал. «Вы что же, – спросил я его тогда, – еще ни о чем не договорились?»
«Напротив, – ответил он, – обо всем в целом я, конечно, договорился и препятствий никаких не встретил. Но теперь нужно поставить в известность заведующего: мол, мы уже здесь, так-то и сяк-то… в общем, подождите!»
– Я остался ждать. Отсутствовал барон сравнительно недолго – с четверть часа, возможно, – хотя минуты эти показались мне вечностью. Меня тревожили сомнения: вдруг что-то сорвется и все мои волнения, вся проведенная мною подготовка окажутся напрасными. Однако через, повторю, примерно четверть часа барон вернулся, причем не один, а в сопровождении двух довольно хлипкого вида санитаров – позже выяснилось, что это были временные служащие – и девушки невероятной, неземной красоты…
Акулина Олимпиевна, пронеслось в моей голове, и по лицам других я понял, что и они подумали о ней же.
– …в облачении сестры милосердия.
«Познакомьтесь», – представил нас друг другу барон, а затем – мы с сестрой отошли в сторонку, чтобы она могла без помех ввести меня в курс происходившего – велел санитарам бережно разгрузить карету и отнести оборудование в мертвецкую[350].
– Нужно сказать, что санитары отнеслись к распоряжению прохладно, чтобы не сказать с возмущением. Один из них – совсем уж темный мужик, едва ли не вчера перебравшийся в столицу из глухой деревни – даже не постеснялся выразить свои мысли вслух, назвав нас кощунниками и кровопийцами.
«Креста на вас нет православного!» – заявил он, подхватывая фотокамеру.
«Вот это – верно![351]» – буркнул барон и тут же закричал: «Осторожней, скотина!» – мужик, как будто нарочно, запнулся ногами, закачался и едва не грохнул камеру на мостовую. – «Пришибу!»
– Барон и впрямь замахнулся тростью на мужика, и тот, явственно перепуганный грозным видом и без того атлетически внушительного барона, крепче прижал к себе камеру и уже без пререканий и язвительных замечаний потащил ее в морг. Мы – барон, я и сестра – шли по пятам.
«Ну, – обратился ко мне барон, имея в виду беседу между мною и девушкой, – вы уже поговорили?»
– Да, – ответил я, – поговорили. Насколько я понял, никакая зараза в этот раз нам не угрожает.
«В этот раз – нет», – подтвердил барон.
– Но и тело – не очень перспективное?
«Почему же?»
– Обычный утопленник. Не понимаю, зачем мы так неслись!
Глаза барона засверкали:
«Вы ошибаетесь, Григорий Александрович! Ох, как вы ошибаетесь!»
– Да что же интересного может быть в обычном утопленнике?
«В обычном, – парировал барон, – возможно, и ничего. Но этот – совсем не обычный!»
– Вот как?
«Да! Вы только подумайте: то ли тать ночной, то ли бежавший прелюбодей. Провалился под лед на Крюковом канале, едва не утянув с собой городового. Проплыл подо льдами аж до устья Фонтанки и оказался выброшен на сваи Подзорного острова. А в его одежде, оставшейся, кстати, на Крюковом – молодчика, спасая от обмерзания, донага раздел полицейский… так вот: в его одежде обнаружилась пачка фальшивых облигаций государственного займа!»
– Я вздрогнул и остановился: опять фальшивые бумаги! Признаюсь, история с самим утоплением меня не очень-то и взволновала. Более того: я был глубоко разочарован, так как ждал намного большего. Но бумаги меня буквально ожгли: что же это такое? Фальшивая закладная у Кальберга, фальшивые облигации у неизвестного мне человека… Совпадение? Не многовато ли фальшивок за столь непродолжительный отрезок времени? «Только не говорите, – я пристально посмотрел на барона: он не отвел взгляда, и взгляд этот казался прямым и искренним, – что здесь опять чья-нибудь забота о безопасности. Например, господина Охочинского[352]!
«Помилуйте! – барон всплеснул руками, отчего находившаяся в одной из них трость едва не зашибла какого-то некстати проходившего человека. – Я не имею никакого представления, откуда взялись эти бумаги. И уж тем более не знаю о намерениях Петра Владимировича[353]. Подозреваю, что он тут ни при чем. Наш утопленник, вполне возможно, сам является фальшивомонетчиком!»
– Но… – мое изумление достигло предела. – Разве этим не должна заниматься полиция? Вы уверены, что наше вмешательство… не повредит?
«Кому не повредит, – барон сделал вид, что не понял меня, – покойному или полиции?»
– Полиции, разумеется!
«На этот счет не беспокойтесь: тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет – за ненадобностью. Полиция свою работу уже закончила».
Услышав это, Чулицкий вскочил из кресла:
– Как! Как вы сказали?
Саевич повторил:
– Тело уже осмотрено, вскрытие производиться не будет: за ненадобностью.
– Уму непостижимо! – Чулицкий повернулся к Можайскому. – Ты можешь это объяснить?
Его сиятельство только пожал плечами:
– Зачем? Всё и так понятно: Кальберг соврал. Ему было нужно… а вот что, собственно, ему было нужно, мы, полагаю, узнаем от Григория Александровича!
Чулицкий:
– Саевич! Что было нужно Кальбергу?
Саевич:
– Но ведь я рассказываю! Вы будете слушать или постоянно вмешиваться в мой рассказ?
– Действительно, – его сиятельство положил руку на плечо Чулицкого и надавил, – присядьте.
Чулицкий, как ни странно, повиновался.
– Продолжайте.
– Ну, так вот. – Саевич продолжил. – Как вы понимаете, заверения барона не очень-то меня успокоили: куда ни кинь, а все равно выходило вмешательство в ход полицейского следствия! И это меня не просто заботило: это меня не устраивало совершенно.
Чулицкий пробурчал что-то неразборчивое, но Саевич, очевидно, его понял. Во всяком случае, отреагировал он сразу и вот каким образом:
– Вы можете сколько угодно издеваться надо мной. Можете сколько угодно припоминать мне то, что я обманул Вадима – моего друга – и невольно…
– Невольно?!
– Ну, пусть и по доброй воле!
– Так ближе к истине!
– Хорошо: вы можете обвинять меня в том, что я помог барону удрать от Вадима. Но вы не имеет права – слышите? – никакого! – заявлять, будто я – закоренелый преступник какой, который только и видит, как бы ему надуть полицию!
Вмешался Гесс:
– Михаил Фролович! Оставьте.
Чулицкий стрельнул в Вадима Арнольдовича глазами, но ничего не ответил. Напротив: он вдруг успокоился и замер – в удивительно умиротворенной неподвижности – в своем кресле.
Саевич подождал немного и, так как новых нападок на него не последовало, вернулся к прерванному рассказу.
– Барон, верно поняв мои колебания, поспешил меня успокоить, начав обихаживать и так, и эдак. Он буквально сновал вокруг меня, уговаривая успокоиться, и выглядело это настолько нелепо и даже смешно, что я… и впрямь успокоился! Представьте себе по снегу посыпанную песком и поэтому грязного цвета дорожку: мы живописно перемещались по ней, натаптывая все новые следы, причем барон – могучий, но помятый – в черном пальто с приподнятым воротником, без шапки, в измазанных то ли известкой, то ли чем-то подобным ботинках, напоминал мне почему-то огромного махаона – сам не знаю, почему! И этот махаон кружился, бился, теряя пыльцу… авангард[354], да и только!
– А что же Акулина Олимпиевна? – Инихов, оторвавшись от своей сигары.
– Ничего. – Саевич слегка нахмурился. – Она стояла чуть в стороне – чтобы не попасть случайно под трость барона – и молча наблюдала за происходившим. Ее лицо, как я тогда заметил, было совершенно бесстрастным, как будто всё это ничуть ее не касалось.
– Вот как!
– Да. Но вы понимаете, Сергей Ильич: я не знал, что она и Кальберг – сообщники и даже больше того – любовники. Поэтому ее отрешенность, ее невозмутимость, ее спокойствие я принял как должное: почему бы и в самом деле сестра милосердия должна была волноваться?
– Понятно.
– Да… в общем, я, как я уже говорил, успокоился, и мы – все трое – пошли к мертвецкой. Там нас поджидали и санитары, перенесшие мое снаряжение из кареты и не знавшие, что им делать далее. Барон – человек он, нужно отдать ему должное, щедрый и вовсе не хам по природе – отпустил их, дав каждому по рублю, а перед тем, на которого давеча наорал, даже извинился. Однако санитары деньги хотя и взяли, лучшего мнения о нас не стали. Уходя, они то и дело оборачивались на нас, стоявших у входа в морг и смотревших им вслед, и явно обменивались на наш счет нехорошими замечаниями. Когда они скрылись за углом, мы взошли на приготовленную для меня сцену.
Саевич замолчал, глядя на нас со слегка безумной полуулыбкой. На какое-то мгновение мне даже показалось, что он и впрямь безумен или только что сошел с ума. Но вот улыбка эта стерлась с его губ, и он снова стал привычным уже фотографом: оборванным, опустившимся, странным, но вряд ли совсем уж больным на голову!
– Тело утопленника лежало на деревянном столе. Рядом стоял молодой человек.
«Помощник прозектора», – представил его барон. – «Он уже уходит».
– Молодой человек и впрямь засобирался: едва поздоровавшись с нами, он снял с себя прорезиненный, страшного вида фартук и, набросив на плечи короткое полупальто, вышел вон.
«Рекомендую вам не снимать перчаток[355]», – сказала сестра, но сама, повесив на стену шубку, засунула в ее карманы снятые с рук элегантные кожаные перчатки. – «Не смотрите на меня: мне так привычнее[356]», – добавила она как бы в ответ на мой недоуменный взгляд.
– Я – барон, впрочем, тоже – последовал ее совету, а вот пальто мне снять пришлось: работать в нем было бы затруднительно. Наконец, когда все основные приготовления были закончены, я смог внимательно рассмотреть предложенное мне для первого эксперимента тело.
Саевич ненадолго замолчал, припоминая детали. Никто его не отвлекал и в течение его мыслей не вмешался.
– Насколько я понял из сбивчивых объяснений барона, личность утопленника еще не установили, а личность эта, точнее – внешность, была весьма примечательна. Не буду ее описывать: почти все вы видели Гольнбека – кто мертвым, а кто и живым. Скажу лишь только, что при жизни молодой человек был, вероятно, на диво хорош, а вот смерть изуродовала его изрядно. Я не имею в виду многочисленные порезы и ранки, нанесенные телу шугой и льдом. Как не имею в виду и целые пласты ободранной кожи – последствие того, что тело какое-то время билось водой о сваи Подзорного острова. Я говорю о другом. А именно: лицо несчастного было страшно искажено гримасой удушья и отвратительного вида отеком, с лица распространившегося и на шею. Густые волосы были спутаны в клок; причем – от природы вьющиеся – они слиплись и распрямились. Конечности – руки и ноги – имели ярко-фиолетовую окраску, и лично я, не будучи медиком, не мог понять, отчего получилось именно так: от холода ледяной воды или от каких-то связанных с процессом умирания причин. Как бы там ни было, но на моей душе немного просветлело: я ожидал увидеть примитив, а мне преподнесли вполне достойного внимания актера!
На губах Саевича вновь появилась безумная полуулыбка. И это, возможно, спасло его от расправы: уже сделавший было шаг вперед Любимов едва успел занести для пощечины руку и тут же отпрянул. Отведя взгляд куда-то в сторону, он только что пробормотал:
«Сумасшедший!»
И отвернулся совсем.
Меня, признаюсь, тоже передернуло: настолько тягостное впечатление произвели на меня слова Саевича. И если за пару минут до этого я решил, что все-таки фотограф вряд ли совсем уж болен головой, то теперь утвердился в противоположном мнении.
– L’imbécile! – пробормотал я, тоже отвернувшись.
– Une année s'est à peine écoulée, donc: vous voila compris[357]! – Кирилов.
– J'etais dans l'espoir que ce n'etait pas si[358]…
– Да вы – оптимист!
Саевич, прислушиваясь к нашему с брандмайором бормотанию, подобрался к нам под спины и вытянул шею:
– Осуждаете? – спросил он настолько неожиданно для нас, что мы едва не подскочили до самого потолка.
Кирилов резко повернулся:
– Милостивый государь! С ума вы что ли сошли – так подкрадываться к людям?
Я захохотал: интересная коллизия получилась! Только что мы оба – полковник и я – сошлись во мнении, что Саевич безумен, и вот вам пожалуйста: Митрофан Андреевич спрашивает у безумца, в уме ли он!
Кирилов и сам понял, насколько – пусть и невольно – смешно он выразился и тоже засмеялся.
Саевич смотрел на нас в полном недоумении.
– Что с вами, господа? – спросил он наконец.
– Ничего, пустяки, – ответил я, утирая слезы. – Невольный каламбур получился… прошу прощения!
Я бросился прочь – подальше от Саевича и его недоумевавшей физиономии. Убежать, однако, куда-то слишком далеко в гостиной не было возможности, поэтому я, стремительно перебежав через нее, укрылся за пустовавшим креслом его сиятельства. Там я оказался в компании Ивана Пантелеймоновича, который не замедлил прокомментировать мое постыдное бегство:
