Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 111 (всего у книги 142 страниц)
«Именно!»
«Доставайте, – разрешил я. – Но медленно и без резких движений!»
Молжанинов кивнул.
Послышался мягкий шелест обрезиненных колесиков ящика по безупречным направляющим: не то, что у нас в участке, господа – всё перекошено, скрип, ничего не достать и не сунуть…
– Не отвлекайтесь!
– Прошу прощения… Значит, Молжанинов открыл ящик и – к моему немалому удивлению – достал из него альбом для рисования. Но самое примечательно заключалось в том, что это был не парадный, если можно так выразиться, альбом – из тех, какие можно увидеть на прилавках дорогих магазинов или в салонах, – а самый обычный, дешевый, едва ли не для школьников из неимущих семей: сероватая бумага, неровные обрезы…
«Вот, – Молжанинов подвинул альбом через стол, – посмотрите!»
Я взял альбом и раскрыл его: пользовались им часто, все листы оказались заполненными.
Сказать, что я был поражен увиденным, не сказать ничего! С первого же листа на меня воззрились удивительные фигуры: чего – или кого? – там только ни было! Я даже опешил: никогда не только не видел ничего подобного, но и представить себе не мог, чтобы в человеческой голове могли зародиться подобные образы!
Нет, что-то подобное в истории, конечно, встречалось. Чтобы вы лучше могли представить, о чем я говорю, вспомните порталы некоторых церквей: украшенные… гм… или, скорее, изуродованные жуткими сценами на сюжеты Страшного суда. Бесноватые всех видов и родов, фантастические животные, иные из которых пригодны только на то, чтобы ими детей до икоты пугать, невозможные горгульи, химеры и отвратительные чудовища непонятного происхождения!
Вот что в первые мгновения припомнилось и мне, но почти сразу я понял: никакого отношения к религии – ни к одной из религий – рисунки в альбоме Молжанинова отношения не имели.
«Что это?!» – невольно отстраняя от себя альбом, вскричал я.
Молжанинов расплылся в улыбке – на этот раз без двойного дна, без притаившейся за нею тревоги или неприязни:
«Неужели не узнаете?» – спросил я.
«Как это можно узнать?»
«Помилуйте! – совершенно искренне удивился Молжанинов. – Неужели вы ничего не знаете о динозаврах?»
«О дино… ком?» – изумленно переспросил я.
«О динозаврах!»
Я покачал головой.
«Ну и ну! – поразился моему невежеству Молжанинов. – Стало быть, вам ничего не говорят и такие имена, как Бакленд[555], Мантелл[556], Оуэн[557]?»
«Нет».
«Но хоть о допотопных животных вы слышали?»
Об этом я, разумеется, слышал. Да и все вы, господа, конечно же, тоже: гигантские кости, с глубокой древности то и дело находимые повсеместно, и прочее подобное… Римляне и греки считали их останками героев и великанов – титанов, гекатонхейров[558]… Но мыслимое ли дело, чтобы эти останки увязывать с невероятными по своему облику животными?
– Отчего же нет? – Инихов. – Или по-вашему, Вадим Арнольдович, сторукий и с пятью десятками голов Бриарей[559] – существо более реальное?
Гесс, не ожидавший такого возражения, растерялся:
– Ну… – протянул он, – на мой взгляд, всё это – просто подделки.
– Что, – спросил Инихов, – по всему известному миру?
Гесс не нашелся с ответом и поэтому просто вернулся к рассказу:
– Как бы там ни было, я Молжанинову ответил утвердительно: да, мол, о допотопных животных слышал, но считаю их вздорной выдумкой. Тогда Молжанинов обернулся к Талобелову и попросил его достать какой-то справочник, при ближайшем рассмотрении оказавшийся сведенной под один переплет подшивкой статей из самых разных и на самых разных языках изданий. Впрочем, преобладали статьи на английском и французском языках, что сильно облегчило знакомство с ними.
Представьте себе, все они были об одном и том же. Их темой был единственный предмет – классификация давно исчезнувших представителей фауны в непосредственной связи с фауной существующей. Говоря проще, авторы статей спорили друг с другом, к каким родам, отрядам и прочему следует относить всяких ящериц, птиц, рыб и прочую подобную живность, обитавшую миллионы лет тому назад и, как правило, внешне очень сильно отличавшуюся от современного нам животного мира.
Имена спорщиков ничего не говорили мне, но звучали они солидно: профессора университетов, доктора, академики, члены различных научных обществ… вот только иллюстрации к их спорам – картинки в статьях – вводили в изумление: неужели эти явно почтенные люди всерьез ломают копья над немыслимыми чудовищами?
Одно из таких чудовищ я сразу же узнал: оно почти как две капли походило на рисунок самого Молжанинова.
«Простите, – воскликнул я, – вы своего ящера отсюда срисовали?»
Я показал на рисунки в альбоме и в статье.
Улыбка Молжанинова стала… самодовольной!
«Нет, – ответил он, – я сам реконструировал облик аллозавра! А то, что этот облик оказался настолько близок к описанному Маршем[560], свидетельствует лишь о том, что наши мысли имели параллельное направление».
Я поразился:
«Вы сами… что?»
«Реконструировал облик!» – повторил Молжанинов.
Я не верил своим ушам:
«Вы это серьезно говорите?»
«Конечно!»
Молжанинов сделал знак Талобелову, и тот принес откуда-то внушительного вида кость.
Кость, несмотря на мои попытки отбиться, была немедленно вручена мне, и я начал растерянно ее осматривать…
«Ну, что скажете?»
«Что это?»
«Но вы же видите: кость!»
«Что кость, – возразил я, – я действительно вижу. Но чья она? Из какого рагу вы ее извлекли?»
Молжанинов расхохотался:
«Из рагу! – слезы гомерического смеха так и хлестали из его глаз. – Рагу! Это вы очень удачно пошутили!»
Я же, напротив, не видел в ситуации ничего смешного, о чем и не преминул заявить:
«Не понимаю, что именно вас так рассмешило!»
Молжанинов – тыльной стороной ладони – вытер слезы:
«Прямо сейчас, – торжественно заявил он, – вы держите в руках останки одного из самых свирепых хищников, какие когда-либо населяли нашу планету! Того самого аллозавра, познакомиться с которым вы только что имели случай!»
Я перевел взгляд на рисунки – в статье и в альбоме:
«Вот этого?»
«Точно!»
Очевидно, мое лицо скривилось в гримасе презрения, потому что Молжанинов вдруг сделался очень серьезным. Больше того: к нему вернулась та самая надменность превосходства, с какою он встретил меня при моем появлении в кабинете:
«Не верите?» – сухо спросил он.
«Нет!» – прямо ответил я.
«Ну и черт с вами!»
Талобелов, словно по данному ему знаку, тут же подскочил ко мне и отобрал у меня чудную кость.
Молжанинов налил себе и выпил.
Я, признаюсь, последовал его примеру.
«Теперь я понимаю, что имел в виду ваш родитель», – сказал я после непродолжительного молчания.
В Лице Молжанинова к надменности добавилась строгость:
«Не сомневаюсь», – только и ответил он.
«Значит, – продолжил я, – наследство досталось вам не без оговорок?»
Молжанинов смотрел на меня холодно и так же холодно подтвердил:
«Не без оговорок – это еще мягко сказано».
«И в чем же они заключались?»
«Я не мог ничем распоряжаться. Все операции с имуществом должны были проходить через управляющего. И он же, каналья этот, должен был определять, сколько и когда выдавать мне средств. Но самое паршивое заключалось даже не в этом. В конце концов, дела семейной фабрики меня и впрямь не очень волновали. Хуже было то, что управляющий оказался вправе вообще ничего не давать мне, буде он сочтет, что мое исправление невозможно!»
«Как так? – совершенно искренне поразился я. – Совсем ничего?»
«Вот именно: совсем ничего!»
«Но… разве это законно?»
Выражение лица Молжанинова немного смягчилось, а его взгляд чуточку потеплел. Вероятно, мое искреннее сочувствие нашло отклик в его сердце:
«Представьте себе, Вадим Арнольдович, я тоже было решил, что такое завещание законным быть не может. Я даже пытался его опротестовать! Но…» – Молжанинов обреченно, как будто вновь переживал прошедшее, махнул рукой. – «…без всякого результата. Суд принял сторону моего покойного отца, а не мою. И я в одночасье остался без средств к существованию! Можете себе представить, каково это? – быть в шаге от миллионного состояния и вдруг оказаться ни с чем! И это – при моем характере, при моих привычках… при моей мечте!»
Я покачал головой:
«Да, могу представить… а что за мечта такая?»
Молжанинов вздохнул:
«Думал я в Америку поехать. В Южную. Экспедицию хотел организовать… да куда там!»
И тут меня осенило:
«Постойте! – прищурился я. – Так вот почему вы связались с Кальбергом!»
Молжанинов тоже прищурился:
«Отчасти – да».
«Отчасти?»
«Именно: отчасти. На Кальберга я вышел еще до того, как… нет, – сам себя оборвал Молжанинов, – этого я вам сказать не могу: извините. Но все же правда в вашем предположении есть: я действительно связался с Кальбергом отнюдь не из лучших побуждений и, в принципе, в полной уже готовности творить не самые хорошие дела. Я – вы понимаете? – верил, что иного выхода у меня нет. Меня, как я полагал, само безумное устроение нашего общества толкнуло на преступный путь. С чего бы вдруг я стал жалеть это общество? Но уже вскоре всё круто изменилось».
Я внимательно смотрел на Молжанинова и видел, что он не лгал. Но что он имел в виду, говоря о каких-то изменениях?
«Что вы имеете в виду?» – спросил я.
Но Молжанинов только головой опять покачал:
«Этого я не могу сказать».
«Но, – воскликнул я, – получается, вы вообще ничего не говорите! А ведь обещали!»
«Я, – возразил Молжанинов, – обещал обрисовать свое положение, и – так мне кажется – свое обещание выполнил. Пусть и несколько по-другому: не так, как мы с вами, Вадим Арнольдович, предполагали… не рассказом то бишь о моих бедствиях и приключениях, а…»
Молжанинов замолчал, но я его понял: он имел в виду нашу странную беседу о допотопной живности.
«Но этого мало!» – мой тон стал требовательным, однако это на Молжанинова не произвело ровно никакого впечатления.
«Говорю же вам, – спокойно ответил он, – не в моей компетенции рассказывать вам то, что вы хотите узнать. Пусть даже это именно то и есть, что могло бы для вас прояснить ситуацию».
Я посмотрел на часы.
«Время уходит!»
«Да», – согласился Молжанинов, – «времени у нас уже почти что нет!»
«Тогда ответьте хоть вот на что: как получилось, что Талобелов оказался у вас?»
Старик и Молжанинов обменялись взглядами.
«Нет, – сказал Молжанинов, – этого я тоже раскрыть не могу».
«А Брут? Брут как-нибудь связан…»
Я запнулся: в моей голове закрутилась лихорадочная мысль.
Молжанинов насторожился:
«Связан с… чем?» – спросил он, этим своим «чем» после паузы невольно себя выдавая.
«Не с чем, – тогда воскликнул я, – а с кем!»
Губы Молжанинова сжались.
Талобелов сделал шаг ко мне.
Я невольно вжался в спинку кресла. По моей спине уже в который раз побежали мурашки. Рука сама опустилась в карман, пальцы нащупали револьвер.
Молжанинов пододвинул к себе тарелку с огурцами.
«С кем, говорите…» – пробормотал он, покручивая тарелку на столе. – «С кем…»
Талобелов сделал еще шаг.
Внезапно Молжанинов схватил тарелку таким движением, словно собирался швырнуть ее в меня, и, очевидно, так оно и было! Но тут раздался резкий звонок. Тарелка замерла. Огурцы полетели с нее – назад, на самого Молжанинова.
Молжанинов чертыхнулся, поставил тарелку обратно на стол и принялся обмахивать себя салфеткой.
Талобелов снял трубку внутреннего телефона.
«Да?» – спросил он. – «Понял!»
«Ну?» – Молжанинов.
«Зволянский явился».
Я почувствовал облегчение.
Молжанинов кивнул и поднялся на ноги. Талобелов же засобирался прочь:
«Негоже, чтобы Сергей Эрастович меня увидел!»
Я, вполне уже придя в себя, изумился:
«Да ведь я-то вас видел!»
Талобелов усмехнулся:
«Эка невидаль! Не обижайтесь, сударь, но вы – птица полета невысокого. Мало ли что вам могло померещиться? Да и клекот ваш вряд ли когда-нибудь достигнет вышних слоев атмосферы… по крайней мере, – любезно поправился он, – не сегодня и вряд ли завтра. Может быть, через несколько лет. А тогда это уже будет неважно!»
«Да что неважно-то?!»
Я выкрикнул это настолько в сердцах, что и Талобелов, и Молжанинов вздрогнули. На мгновение мне показалось, что оба они готовы были что-то мне пояснить, но наваждение сердечности исчезло так же быстро, как и охватило их.
«Нет, сударь, нет! – Талобелов сделал быстрый полупоклон и заспешил к двери. – «Прощайте!»
Молжанинов вышел из-за стола и встал примерно посередине кабинета.
Послышались шаги.
Дверь в кабинет, оставленная слегка приоткрытой ушедшим Талобеловым, решительно распахнулась.
«Здравствуйте, Семен Яковлевич!»
На пороге стоял Зволянский – собственной свою персоной, не узнать каковую было невозможно: практически лысая голова, большой, выпуклый лоб, решительный росчерк бровей над умными, цепкими глазами… лихие усы с завитыми кончиками а ля Дон Кихот и аккуратная короткая борода.
За Сергеем Эрастовичем маячили еще два человека. Их я тоже узнал: оба они были чиновниками для поручений при Департаменте полиции.
«Здравствуйте, Сергей Эрастович!» – живо откликнулся на приветствие Молжанинов и даже сделал шаг вперед.
«Вижу, сегодня свели нас с вами печальные обстоятельства?»
Молжанинов бросил на меня стремительный взгляд, впрочем, голову ко мне не повернув:
«Очень, очень печальные, Сергей Эрастович!»
Зволянский наклонил голову и обратился уже ко мне:
«Вадим Арнольдович Гесс?»
«Так точно!»
Зволянский быстро прошел в кабинет (оба чиновника – за ним следом) и, подойдя ко мне, энергично пожал мне руку:
«Наслышан, наслышан!»
Это могло показаться весьма лестным, ведь он, Зволянский, не только первым пожал мне руку, но и вообще не пожал ее Молжанинову, хотя тот какое-то мгновение и простоял с протянутой для рукопожатия рукой! Но очень быстро я сообразил: это лестное действо было призвано отвлечь мое внимание – искренность в нем если и была, то занимала далеко не первое место.
«Ну, показывайте!» – это Сергей Эрастович обратился ко мне, по-прежнему как бы обходя Молжанинова стороной.
Я указал на тело Брута.
«Сергей Эрастович!» – заговорил тогда Молжанинов.
«Потом, всё потом!» – перебил его Зволянский, подходя к трупу и присаживаясь подле него на корточки. – «Это…»
Опять ко мне.
«…и есть тот самый человек, которого на ваших глазах застрелил Семен Яковлевич?»
Я понял, что фарс начался.
«Да, – ответил я, и сделал это достаточно прохладным тоном. – Он самый и есть».
«Кто он?» – Зволянский явно подметил холодок в моем голосе, но постарался сделать вид, будто ничего не случилось. – «Судя по виду, секретарь?»
«Сергей Эрастович!» – мне стало противно.
Зволянский от трупа обернулся на меня, в его умных глазах промелькнуло сожаление. Именно промелькнуло, потому что тут же глаза Сергея Эрастовича вновь стали просто умными – без какого-то особенного выражения:
«Ах да, – сказал он тогда, – а ведь и я его знаю! Это же, – он отвернулся от меня и посмотрел на Молжанинова, – и вправду ваш секретарь, Семен Яковлевич… как бишь его… Аркадий… Аркадий…»
«Васильевич», – «подсказал» Молжанинов.
«Верно: Васильевич!» – Зволянский поднялся и встал во весь рост. – «У него еще какое-то странное прозвище было… Цезарь?»
«Брут».
«Ну да, конечно! – фарс продолжался. – Брут!»
«Сергей Эрастович!»
«Да, Вадим Арнольдович?»
«К чему всё это?»
«О чем это вы?»
«Да ведь мы же оба знаем…»
Зволянский круто повернулся к Молжанинову:
«Знаем?» – спросил он с непередаваемой, но, как мне показалось, грозной акцентуацией. – «Что знаем?»
По видимости вопрос был обращен ко мне, но на деле – к Молжанинову, и Молжанинов, разумеется, поспешил на него ответить:
«Помилуйте, Сергей Эрастович! Я в такой же растерянности, как и вы!»
«Ах, вот как!» – Зволянский вновь повернулся ко мне. – «Не понимаю вас, Вадим Арнольдович: о чем вы говорите?»
«Я, – мой голос задрожал, но я постарался взять себя в руки, – говорю… – пауза, – что вы, Сергей Эрастович, зачем-то принимаете меня за дурачка!»
Решительно очерченные брови Зволянского выгнулись еще более решительной дугой:
«Вам плохо, Вадим Арнольдович? Вижу, Можайский совсем вас загонял… вот что, мой дорогой, давайте поступим так: прямо сейчас вы отправитесь в участок…»
«Вы хотите избавиться от меня?»
Зволянский – другого слова не подберешь! – вперился в меня своим взглядом и вдруг – и снова лишь на мгновение! – во взгляде этом опять промелькнуло сожаление. Даже, сказал бы я, смесь сожаления и смущения: Сергей Эрастович явно стыдился того, что вынужден был делать!
«Вадим Арнольдович, – четко, но не грубо произнес он. – Я понимаю: дело, по которому вы ведете следствие, важно чрезвычайно. Настолько важно, что и слов-то подходящих нет на то, чтобы ими это дело описать. И важность эта давит на вас, заставляет вас говорить и поступать… необдуманно. И все же: постарайтесь понять».
Зволянский так и сказал: «постарайтесь понять» – без уточнений того, что именно я должен был постараться понять. Но я его понял и сам немного устыдился: нелепо ведь думать, что директор Департамента полиции только из вредности характера станет разыгрывать комедию перед младшим чиновником! Раз уж Зволянский вел себя именно так, значит, у него на это были особые причины. Уважительные, а не склочные. Расчетливые, а не мелочные.
Я, повторю, устыдился:
«Прошу меня извинить, Сергей Эрастович», – не без смущения пробормотал я и засобирался прочь.
«Пустяки!» – немедленно отозвался Зволянский. В его глазах появилась улыбка.
«Я вам точно больше не нужен?»
«Совершенно».
Я пошел к двери, но, почти дойдя до нее, остановился: меня осенила новая мысль:
«Только один вопрос, Сергей Эрастович! Вы позволите?»
Я указал рукой на Молжанинова, показывая, что вопрос будет обращен к нему, а не к самому Сергею Эрастовичу.
Зволянский и Молжанинов обменяли быстрыми взглядами.
«Что за вопрос?»
«Фабрика. Почему сгорела фабрика?»
– Подождите! – Чулицкий. – Так вы узнали причину пожара?
– Да.
– Так что же вы нам головы морочили?
Гесс слегка пожал плечами:
– Нет, Михаил Фролович, не морочил. Просто не договаривал.
– Но почему? Мы тут предположения разные делали, а вы, оказывается, всё это время знали истинную причину!
Гесс вновь едва уловимо пожал плечами:
– Хотел дождаться своей очереди!
Чулицкий посмотрел на Вадима Арнольдовича с изумлением. И вдруг рассмеялся:
– Ну и педант! Можайский! Как только ты с ним работаешь?
Можайский тоже пожал плечами:
– Нормально работаю.
Гесс, ничуть не обидевшись на откровенный намек на его немецкость, просто спросил:
– Так мне говорить о причине пожара?
Чулицкий усмехнулся:
– Да уж, сделайте милость!
– Так вот, – продолжил тогда Гесс, – уже у двери меня осенила идея, и я, чтобы ее подтвердить или опровергнуть, решился задать вопрос.
«Почему сгорела фабрика?» – спросил я.
Зволянский наморщил лоб, соображая, противоречит каким-то его интересам или же нет, если на этот вопрос будет дан правдивый ответ. Молжанинов же широко ухмыльнулся и ответил даже лучше, чем если бы сказал это прямо:
«Долго же до вас доходило!»
«Так значит, это – правда?» – воскликнул тогда я. – «Заклады и распря с Кальбергом тут ни при чем?»
«Нет, конечно!»
«Господа!» – вмешался Зволянский. – «Что это за… беседа?»
«Да полно вам, Сергей Эрастович! – Молжанинов. – Уж в этом-то ничего секретного точно нет!»
«Но ваша репутация…»
«Да какая, к черту, репутация? Я в глазах Вадима Арнольдовича – убийца, мошенник и плут. Подумаешь – фабрика!»
«Тьфу ты!» – сплюнул тогда Зволянский. – «Ну, говорите уж!»
«Да вы же видите: Вадим Арнольдович и сам догадался!»
Зволянский посмотрел на меня из-под легкого прищура:
«Точно?» – спросил он.
«Полагаю, да», – ответил я.
«Ну?» – спросил он.
«Обычная месть: отцу и управляющему», – ответил я.
Зволянский улыбнулся:
«Да уж, Вадим Арнольдович! Эк вы его раскусили, мстительного нашего!»
Я тоже невольно улыбнулся. И знаете что, господа? Почему-то вдруг Молжанинов стал мне симпатичен! Это же надо: спалить собственную фабрику! Не из меркантильных каких-то соображений, а просто ради того, чтобы отомстить за несправедливые решения…
– Если, – Чулицкий, – каждый будет так мстить, Митрофану Андреевичу придется туго!
– Не то слово! – как и Чулицкий, не поддержал моего энтузиазма Митрофан Андреевич.
– А все же, – не отступился я, – есть в этом что-то… величественное!
– Да бросьте, Вадим Арнольдович! – Можайский. – Что может быть величественного в принципе «не доставайся же ты никому?» И потом…
– Что?
– Причину-то поджога вы прояснили, но кое-какая мелочь из вашей памяти выскочила!
– Какая мелочь? – не понял я.
– Страховое возмещение, – напомнил Можайский. – Страховое возмещение за сгоревшую фабрику!
– Но…
– Ваш совсем не меркантильный Молжанинов оказывается на деле куда более рассудительным, чем вам кажется, Вадим Арнольдович! Судите сами: по завещанию он всего лишь не мог распоряжаться делами фабрики, однако сама фабрика, тем не менее, оставалась в его собственности. Управляющий зачем-то ее заложил: возможно дела пошли хуже, а может, понадобился дополнительный оборотный капитал. И вот тогда-то Молжанинов и нанес удар! Заметьте: не раньше, а ведь и раньше – много раньше! – он с тем же успехом мог спалить эту злосчастную фабрику. Если бы, разумеется, он был бескорыстным человеком. Но нет! Пожар возник только после залога! Догадываетесь, почему?
Гессу явно стало не по себе, он даже поежился:
– Неужели…
– Именно, Вадим Арнольдович! Получить в свое распоряжение фабрику он не мог. Но на предмет возмещения за фабрику в завещании не было сказано ничего!
– Боже мой! – Гесс схватился за голову.
– Выходит, – Можайский совсем добил своего помощника, хотя и без всякой задней мысли, – вас и в этом провели, Вадим Арнольдович. Вам выдали кусочек правды, и вы…
– Я, – как эхо, отозвался Гесс, – ушел.
– Да: вы ушли.
Тишина.
Я смотрел на Гесса и меня не покидало ощущение какой-то недоговоренности. Более того: это ощущение крепло с каждым мгновением, проходившим под тиканье напольных часов и дробный стук оледеневшего дождя в оконные стекла.
За минувшие с начала нашего собрания часы слов нагромоздилось столько, что уже сам черт мог бы сломать в них шею, а я-то уж точно давно потерял бы всякую нить, если бы у меня под рукой не находились исписанные блокноты. Я начал сверяться с записями и вскоре обнаружил: да, действительно – Гесс не раз и прямо говорил, и давал различные намеки на то, о чем ныне – в его собственном рассказе – либо не было и помину, либо это обходилось стороной. Странно.
– Вадим Арнольдович! – заложив пальцем одну из страниц блокнота, обратился я к Гессу. – Неужели вам совсем нечего добавить?
Гесс посмотрел на меня тревожно, с какой-то потаенной мольбой во взгляде:
– О чем вы, Никита Аристархович? – спросил он и голос его дрогнул.
Я засомневался: вправе ли я лезть со своими вопросами к человеку, который явно желает что-то утаить? Однако репортерский дух взял верх над соображениями морали. Кроме того, на помощь совести тут же подоспело и соображение о долге: раз уж я вызвался честно и до конца осветить страшные события, о каком еще снисхождении к рассказчику могла идти речь? Гесс, конечно, человек хороший, но истина важнее[561]!
– Я, – тем не менее, осторожно выбирая слова, начал подступаться я к Гессу, – говорю о том, что вы, Вадим Арнольдович, не раз на протяжении вечера давали нам различного рода подсказки, причем большинство из них – если не все вообще – выходят далеко за пределы того, о чем вы нам только что поведали. Получается – вы только не поймите меня превратно! – будто вы не то утаили что-то, не то… я даже не знаю, как и сказать! В общем, Вадим Арнольдович, я в полной растерянности!
Гесс слегка покраснел, но продолжал стоять на своем:
– И все же, Никита Аристархович, я не понимаю, о чем вы говорите!
– Ну как же! – я начал более решительный приступ. – Например, вот это: вы говорили, что со слов самого Молжанинова вам известно о производстве на его фабрике проекторов нового типа – тех самых, посредством одного из которых мучали несчастного Некрасова-младшего!
– А ведь и правда! – это уже вмешался Саевич, которого, как вы, читатель, несомненно подметили, хлебом было не кормить – дай поговорить о технических чудесах! – Я тоже это прекрасно помню! Вы говорили…
– Разве я это говорил?
Вопрос прозвучал откровенно нелепо. Все – уже не только я и Саевич – воззрились на Гесса с явным подозрением. Можайский так и вовсе подошел к своему помощнику и, взяв его за локоток, требовательно сказал:
– Ну-ка, ну-ка, Вадим Арнольдович! Что это вы впотьмах от нас утаить стараетесь?
Краска на лице Гесса стала гуще:
– Юрий Михайлович! Я…
– Уж говорите, как есть!
– Я…
– Ну!
Гесс понурился и, предварительно бросив на меня укоризненный взгляд, выговорил словно через силу:
– Юрий Михайлович! Если вы будете настаивать, мне придется сознаться в поведении… недостойном чиновника и дворянина!
Можайский – это было очевидно – опешил. Он явно не ожидал ничего подобного:
– Сознаться в недостойном поведении? О чем вы, черт побери?
Гесс принялся топтаться, живо напоминая собою проштрафившегося гимназиста перед лицом директора.
– Ну же, Гесс! – настаивал Можайский. – В чем дело?
– Понимаете, Юрий Михайлович, – залепетал Гесс, алея совсем уж наподобие кронштадтского гюйса[562], – я… я…
– Ну же, ну!
– Я не сдержал слово!
– Какое еще слово? – не понял Можайский.
– Данное Зволянскому.
И снова Можайский ничего не понял
– Вы дали какое-то слово Сергею Эрастовичу?
– Да.
– И что же вы пообещали?
– Вернуться в участок и…
– И?
Улыбка в глазах Можайского заполыхала так, что невольно поежились все. Но сам Можайский, казалось, вдруг начал понимать, что именно последует дальше и даже, перехватив руку с локтя, схватил Гесса за плечо, сжав это несчастное плечо так, что Гесс из красного мгновенно стал зеленым.
– Ай! – вскричал Гесс.
– Простите! – спохватился Можайский и отпустил плечо Вадима Арнольдовича.
Гесс – с гримасой на лице – помассировал себя.
– Вадим Арнольдович!
– Да-да…
– Что именно вы пообещали Зволянскому?
– Не вмешиваться в дальнейшее.
– Но, говорите, вы не сдержали слово?
– Увы!
Можайский обхватил Гесса с груди и развернул его под яркий свет электрической люстры:
– Что вы сделали? Как именно вы нарушили слово?
Гесс – на этот раз сам – осторожно освободился от хватки Можайского:
– Я, – уже смелее пояснил он, так как до него дошло, что никто осуждать его не собирается, – из кабинета-то вышел, но из дома – нет.
– Так вы не ушли! – вскочил на ноги Инихов, отшвырнув сигару.
Чулицкий тоже вскочил. Он, Инихов и Митрофан Андреевич окружили Гесса, так что мне, стоявшему чуть поодаль, стало ничего не видно.
– Господа! – попросил я, тоже приближаясь к общей группе. – Расступитесь!
Прозвучало это дерзко, но уместно: Можайский, Инихов, Кирилов и Чулицкий отступили на шаг.
– Вот так хорошо! – одобрил я и приготовился записывать, косясь, однако, на Вадима Арнольдовича.
Гесс, окончательно поверив в то, что в глазах коллег он не только не упал со своим нарушением слова чести, но и ровно наоборот – вознесся, вернулся к своему обычному для этого вечера состоянию: мрачноватому, неудовлетворенному общим ходом дела, оказавшемуся совсем не таким, как то ожидалось загодя, даже неудовлетворенному своими собственными поступками, нарушившими запланированное течение следствия, но, по крайней мере, лишенному очевидных самокопательства и плясок с шаманским бубном в попытках изгнать утвердившегося в сердце беса.
– Да, – ответил он на вопрос Инихова, – я не ушел.
– Рассказывайте[563]!
И Гесс рассказал.
– Распрощавшись с Сергеем Эрастовичем, я вышел из кабинета, оставив в нем как самого Зволянского, так и двух его чиновников для поручений, чье вообще появление по-прежнему было для меня загадкой. Разумеется, оставался в кабинете и сам Молжанинов. Последнее, что я услышал, прикрывая за собой дверь, были как раз его слова:
«Ну-с, – сказал он, обращаясь явно к Сергею Эрастовичу, – теперь мы можем поговорить!»
«Эх, – подумал я, – как бы и мне услышать?»
И вот тут-то меня осенило: да кто же мне может помешать? В коридоре – никого. Закрывать дверь так, чтобы из кабинета не доносилось ни звука, совсем не обязательно. Но главное, архитектура дома – вы помните, господа? – была такова, что я мог не опасаться внезапного появления посторонних свидетелей! Этаж, на котором находилась квартира Молжанинова, был напрочь отрезан от других этажей, имея только один доступ – через лифт и, далее, гостиную.
Быстро оглядевшись по сторонам, я вновь приоткрыл дверь – самую малость: так, чтобы щелочка не привлекла внимания находившихся внутри – и юркнул за стоявшую тут же огромную китайскую вазу. Видеть из своего убежища я ничего не мог, но слышать – слышал абсолютно всё.
И вот, я приготовился внимать, как вдруг…
– Что еще?
Гесс легонько усмехнулся:
– Меня тронули за плечо.
«Тише, сударь, не кричите!» – зашелестел мне на ухо знакомый голос.
Я вздрогнул и точно едва не закричал.
«Тише!»
Я поднял взгляд и, к своему удивлению, обнаружил, что надо мной склонился невесть откуда взявшийся Талобелов.
«Вы!» – шепотом воскликнул я.
«Да!» – таким же шепотом ответил он. – «Вижу, уходить вы не собираетесь?»
Я помедлил с ответом, но Талобелов только кивнул:
«Ладно-ладно, – констатировал он, – тогда аккуратно выбирайтесь отсюда – ваза стоит целое состояние! – и следуйте за мной».
«Куда?» – с опаской спросил я.
«Увидите», – ответил Талобелов и, не прикладывая силу, потянул меня за рукав.
Сами понимаете, господа, мне оставалось только подчиниться: не в том я находился положении, чтобы спорить!
Мы – Талобелов впереди, я – за ним – прошли по коридору, но совсем недалеко: уже через несколько шагов мой спутник толкнул неприметную дверь, и мы оказались в крохотной комнатушке, которая – это выяснилось сразу – примыкала к кабинету.
«Располагайтесь», – любезно предложил мне Талобелов, указывая на табурет напротив… я глазам своим не поверил! – прозрачного стекла.
Я говорю «прозрачного», но это было не совсем так. Сначала я не понял, что за странные разноцветные линии испещряли буквально всю его поверхность, но затем меня осенило: это – картина!
– Картина? – поручик.
– Да, Николай Вячеславович, картина! Я припомнил, что видел на стене кабинета огромное – метров пять на три – полотно, изображавшее эпическую сцену: морскую баталию непонятно кого и с кем, так как флагов на сражавшихся кораблях не было. Картина еще тогда – при первом же взгляде на нее – показалась мне аляповатой, но общий ее вид – размеры, пышность, даже варварская роскошь – вполне увязывались с общей обстановкой чудовищного богатства, и я перестал обращать на нее внимание.
Как оказалось, напрасно! Эта картина была и не картиной вовсе, а тщательно замаскированным обзорным стеклом, причем все линии на нем – все эти «корабли», «волны», «пороховые дымы» и прочее – были нанесены так, чтобы находящийся по другую сторону наблюдатель мог видеть совершенно беспрепятственно и даже лучше того: чтобы сетка из линий перед его глазами скрадывала искажения[564]! Помимо этого, в стекле было проделано множество мелких отверстий, в буквальном смысле превращавших это стекло в настоящий дуршлаг. И эти отверстия, позволявшие наблюдателю еще и слышать все, что говорилось в кабинете, были замаскированы не менее искусно, чем всё стекло целиком!
