Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 63 (всего у книги 142 страниц)
28
Можайский, закрыв газету, задумался: что же все-таки в сушкинском «репортаже» было не так? И задумался Юрий Михайлович настолько крепко, что не заметил: коляска давно уже остановилась у некрасивого здания, Иван Пантелеймонович слез с козел и теперь стоял на панели – рядом с каким-то господином. Господин этот, одетый хорошо, даже элегантно, держал под мышкой выпуск того же Листка и с насмешкой поглядывал на пристава.
– Гм… Гм-гм!
Можайский вздрогнул и вскинул голову. Элегантный господин перехватил примерно за середину трость и ее набалдашником коснулся газеты, лежавшей на коленях Юрия Михайловича:
– Осваиваешь новую профессию? В охотники за привидениями подался?
– Кочубей!
Василий Сергеевич – это действительно был он – отступил на шаг от коляски, давая Можайскому место выбраться на тротуар.
– Да ты, посмотрю я, зелен, как эти стены[133]! Что – совсем худо? Печень или призраки расшалились?
Можайский, бросив газету на сиденье, вылез из коляски.
– Знаешь, мне совсем не до шуток. Пойдем-ка!
Брови Кочубея изогнулись, насмешка в его глазах и в выражении лица приобрела оттенок комичности:
– Как скажете, ваше сиятельство, как скажете: не смею перечить!
– Да ну тебя, честное слово! – Можайский направился к входу в некрасивое, даже неприятное с виду здание, попасть внутрь которого столь многими считалось за великую честь. – Читал?
Кочубей, шагая рядом, а потом посторонившись, пропуская гостя – на правах «хозяина» – первым пройти через дверь, ответил уже совершенно серьезно:
– Да. Насколько я понял, Сушкин, – в голосе Василия Сергеевича промелькнула нотка высокомерного превосходства, – состряпал всю эту белиберду ради одной исключительно цели: прикрыть твою задницу, уж извини за мой французский. И задницу этого… как его?.. поручика твоего. Любимова что ли?
Можайский кивнул.
– Шуму поездочка их, доложу я тебе, наделала изрядно! А этот Паллор… Уж не его ли я видел подле коляски? Где ты его сыскал? Ты знаешь, что Клейгельс пообещал шею ему свернуть?
– Да ну?
– Вот тебе и «ну».
Можайский и Кочубей, избавившись от шинели и пальто, прошли в гостиную, где и расположились: весьма уютно, с рюмашечками и графином, причем – по настоянию Василия Сергеевича – в графин была перелита невообразимая смесь шампанского, сока из нескольких апельсинов и – чудачество вообще по меркам времени исключительное – раздобытого где-то вермута[134]. Юрий Михайлович – и, надо сказать, не без оснований – предположил, что вермут этот родом происходит из ближайшей аптеки[135].
– Шею, говоришь, свернуть?
– А еще – колесовать, четвертовать и по частям повесить!
Кочубей и Можайский засмеялись.
– Он что, и вправду так хорош, чтобы ради него головой рисковать?
Можайский пожал плечами:
– Пока еще понятия не имею. Я и взял-то его уже после всей этой истории. Но рекомендовали его люди надежные. Тот же Сушкин…
По лицу Кочубея вновь промелькнула высокомерная гримаса.
– … был в полном восторге!
– Ну, уж от этого можно любую глупость услышать.
– Да ладно тебе, – Можайский добродушно похлопал Василия Сергеевича по колену. – Всё никак не простишь ему шутку о Наталье Афанасьевне[136]?
Кочубей поморщился:
– Давай не будем об этом.
– Глупая шутка была, согласен. Но ведь не по злобе. А Сушкин…
Василий Сергеевич отставил рюмку, голос его стал раздраженным:
– Ты что, ради болтовни об этом… этом clown меня от дел оторвал?
Юрий Михайлович, напротив, рюмку выпил, наполнил еще и выпил опять. Наблюдавший за этими его действиями Кочубей сменил гнев на милость. Его лицо вновь стало добродушным, а тон, каким он задал следующий вопрос, – серьезным:
– Так что ты хотел узнать? Если без обиняков?
Можайский на мгновение задумался, словно решая, как лучше подойти к сути, если обойтись «без обиняков». Решив, что, вероятно, лучше всего будет и впрямь говорить открыто, ничего не скрывая, он просто спросил:
– Что ты знаешь о Кальберге?
– Помилуй! – Василий Сергеевич не на шутку изумился. – Да ведь все его знают! Разве ты сам с ним не знаком?
– Знаком, конечно. Но ведь я не об этом спрашиваю. Что ты, – Можайский выделил интонацией «ты», – знаешь, – опять подчеркнуто, – об этом человеке?
– Ах, вот оно что!
Теперь уже задумался Василий Сергеевич, а Можайский смотрел на него в ожидании ответа.
– Погоди-ка! – Василий Сергеевич хлопнул себя по лбу и начал озираться. – Куда я ее положил?
– Что положил?
– Да Листок этот… С репортажем твоего писаки…
– А что в нем?
– Да вот же он! – Василий Сергеевич, поднявшись с кресла, метнулся к другому, стоявшему чуть поодаль, креслу и, взяв с него газету, помахал ею в воздухе. – Ну-ка, ну-ка…
Зашелестели страницы. Князь Кочубей отбрасывал их одну за другой, а Можайский, глядя на него своими вечно улыбающимися глазами, выглядел, тем не менее, озадаченным.
– Да что ты ищешь-то? – наконец, не выдержал он.
Кочубей, отбросив очередную страницу, задержался на другой, сам себе кивнул головой, снова уселся в кресло напротив Можайского и, держа газету отчеркнутым ногтем текстом к нему, задал встречный вопрос:
– Ты вот об этом?
– Дай-ка сюда… – Можайский принял протянутый ему лист и прочитал отчеркнутое. – Но прежде всего, видят двоих: огромного лысого – у прозекторской и у входа в морг – и сестру милосердия с васильковыми глазами – в палате для тифозных… Ну?
Кочубей изумился еще больше:
– Как! Ты ничего не знаешь?
– Господи! – Можайский начал терять терпение. – О чем ты?
– Но ведь это Кальберг и его новая… гм… протеже!
– Помилуй! Сушкин ведь всё наврал!
– Знать, всё да не всё! – Василий Сергеевич в буквальном смысле уставился на Можайского с таким восхищением, словно впервые подметил в нем невероятную, совершенно удивительную в повидавшем многие виды человеке наивность. – В больнице он был? Был. Мог он там видеть Кальберга? Мог. И его пассию, – Василий Сергеевич все-таки не удержался от того, чтобы не назвать вещи своими именами, – тоже. Чем не подходящие типажи на роль потусторонних персонажей? Да ты сам присмотрись к этому Кальбергу! Ну, вылитый же monstre!
Можайский озадаченно поморгал.
– Но что ему… им делать в больнице?
– А! – Кочубей заулыбался. – Вот это – вопрос на миллион рублей. Но как раз на него я тебе отвечу!
Василий Сергеевич наполнил свою рюмку жутковатой смесью из графина, пригубил, одобрительно кивнул головой и, жестом предложив Можайскому не стесняться (Можайский, нужно заметить, и не стеснялся: его лицо постепенно принимало здоровый оттенок, а сам он выглядел бодрее), рассказал об удивительных и довольно-таки мерзких вещах.
– Кальберг увлекается фотографией… А, ты знаешь об этом?.. Ну, так вот. Его захватила идея – надо полагать, из спортивного сугубо интереса – переплюнуть тех чудаков, которые, на потеху безутешным родственникам, подвизались делать фотографические снимки умерших. Такие, знаешь, в естественных позах. Младенцы там всякие на руках у мамаш – якобы спящие, а на деле – покойные, мужья при полном параде за обеденным столом или жены в нарядных платьях у зеркала… В таком, в общем, духе.
Можайский невольно передернул плечами, а Василий Сергеевич, заметивший эту реакцию, плечами пожал:
– Дикость, конечно. Ну да Бог им судья.
– И Кальберг?..
– Да: Кальберг решил доказать, что может не хуже. Точнее, он заявил, что поднимет это искусство на вершину популярности, добавив при этом, – Василий Сергеевич хохотнул, – что enim populus – populi[137]!
– Остряк! – Можайский поморщился.
– Не без того. – Кочубей опять усмехнулся. – Но суть не в этом. Всякая чепуха, обыденность – это он так сказал – его не интересуют. Он решил добиться успеха в гримировании и фотографировании таких трупов, чье уродство не позволяло до сих пор делать с них карточки. Умерших от разных бесчеловечных болезней, покалеченных лицами, безруких… в общем, таких, которых как ни сажай за стол и на стул, как ни подкрашивай, а труп – он и есть труп.
И снова Можайский поморщился, но был вынужден согласиться:
– Понятно теперь, почему он в больницу явился.
Василий Сергеевич кивнул:
– Вот именно. Где, как не в больничном морге, можно вдоволь… гм… напрактиковаться? Уж чего-чего, а трупов-то в нем всегда хватает. В том числе, и самых… гм… непрезентабельных.
– Что правда, то правда.
– Но этого мало!
– Как так?
– А вот так. – Василий Сергеевич заговорщицки подмигнул. – Представляешь? Он притянул к этому делу еще и Саевича!
Можайский так и подскочил:
– Саевича?! Фотографа?
– Его, его самого! Бедняга, я слышал, совсем опустился, так что предложение Кальберга вряд ли могло его озадачить или смутить. Но что тебя-то так взволновало?
Можайский вскочил с кресла и – почти без преувеличения – заметался по гостиной. Василий Сергеевич смотрел на него с удивлением напополам с иронией: с одной стороны, реакция Можайского на новость доставила ему искреннее удовольствие – это ведь так приятно: поражать своей осведомленностью ближних! – но с другой, такая уж очень бурная реакция вызвала в нем беспокойство.
– Эй, друг сердечный! Остановись на секунду!
Можайский остановился.
– Да что с тобой?
– Гесс! Черт бы его побрал! А еще друзьями называются!
Василий Сергеевич совсем растерялся:
– Гесс? Друзья? Ты о чем?
– А, будь оно всё неладно! – Можайский снова уселся в кресло и залпом опорожнил рюмку. – Не обращай внимания. Помощник мой – Гесс его фамилия – дружен с Саевичем. Вроде бы даже как с детства.
– Вадим Арнольдович что ли?
– Он самый. Ты его знаешь?
Василий Сергеевич сделал рукой неопределенный жест, словно бы сам сомневаясь в своих знакомствах:
– Да как сказать? Его отец ходил с моим на отцовой яхте.
– Вот как? – в голосе Можайского послышался интерес, явно не связанный с тем делом, которое привело его в яхт-клуб. – Отец Гесса? Он об этом не говорил. Вадим Арнольдович, в смысле.
Кочубей повторил рукой неопределенный жест: на этот раз он словно говорил – «пустое!»
– Ладно, – Можайский понял, что его приятелю эта тема по какой-то причине не очень приятна: возможно, князю было немного досадно от мысли, что он – во втором уже поколении член Императорского яхт-клуба, сын человека, осуществившего такой беспримерный переход из Балтики в Черное море – косвенным образом делит свое положение с каким-то там Гессом. – Так что там с Кальбергом и Саевичем?
– Э, нет! Сначала – ты. Что это ты так взвился?
Можайский, неожиданно для себя вынужденный вдаваться в такие объяснения, которых он хотел бы избежать, заколебался, но все же ответил – не вдаваясь в подробности, но и не прибегая ко лжи:
– Кальберг с Саевичем на днях обвели моего помощника вокруг пальца. Как ребенка буквально. Залили ему уши болтовней об искусстве фотографирования. Всякой чепухой о каких-то там несостоявшихся выставках и о прочем, что провалилось, несмотря на усилия Кальберга. Ведь он как будто брался устроить благосклонный прием, а вышло так, что стало еще хуже.
– Но это – истинная правда. – Взгляд Василия Сергеевича показал, что он, Василий Сергеевич, уже решительно не понимает Можайского. – Кальберг действительно брался устроить демонстрации работ Саевича. Но общество их не приняло. Что поделать? Уж больно Саевич… неординарен!
– Да Бог с ними, с выставками! – Можайский отмахнулся от этого направления беседы, как от ничего не значащей для него детали. – Другое важно: Саевич скрыл от Гесса факт совместной работы с Кальбергом над трупами. А вот именно это мне и было бы интересно!
Василий Сергеевич посмотрел на Можайского как-то искоса и уже собрался было что-то сказать, но промолчал.
– Ну, так что там с этими трупами?
Кочубей кивнул и вернулся к прерванному рассказу:
– Ты ведь знаешь манеру Саевича? Пожалуй, никто еще не делал и не делает ничего подобного. Его работы… как бы это сказать?.. – Василий Сергеевич поколебался, подбирая определение, но и подобранное им показалось ему недостаточно верным. – Отвратительны? Нет, не то. Неправдоподобны? – вот, возможно, что так. Но я все равно не уверен, что правильно передаю впечатление. Ты понимаешь?
– И очень даже хорошо.
Василий Сергеевич улыбнулся:
– Тогда тебе не покажется такой уж странной идеей решение Кальберга заручиться помощью этого человека. Кальберг и сам ведь взялся за дело… сомнительное. Безуспешное, скажем так, при любых обычных методах. Но методы Саевича вполне могли бы и увенчать предприятие успехом!
– Хм… – Можайский нерешительно, но все же согласился. – Допустим. А давно ли Кальбергу пришла в голову эта… идея? С трупами?
– Да ты, я посмотрю, совсем уже замшел в своем участке! – Василий Сергеевич снова стал насмешливым. – Об этом уже чуть ли не с год судачат!
Можайский прищурился:
– Год? Ты уверен?
– Помилуй, – Василий Сергеевич даже не обиделся на такое нелепое для него сомнение. – Я ведь, в отличие от тебя, бываю в обществе.
Скорее инстинктом, чем на слух, почувствовав двусмысленность в определении «общество», Можайский, улыбаясь и губами, отвел в сторону свои улыбающиеся глаза и почти неслышно пробормотал:
– Странно, что Сушкин об этом ничего не разнюхал!
Но Кочубей услышал:
– Он и не мог, – и снова, как и всегда, когда произносилось имя прославленного репортера, на лице князя появилась гримаса высокомерного превосходства: все-таки, похоже, Никита Аристархович и впрямь чем-то уж очень ему досадил! – Этого Сушкина твоего, как инфлюэнцу[138], мокрыми тряпками с лестницы спустили бы!
Можайский покачал головой:
– Ладно, ладно, оставим Сушкина. Но кто такая эта протеже Кальберга? Та, с васильковыми глазами?
Василий Сергеевич, поставив рюмку на столик, расхохотался:
– Смотри-ка: запомнил! Ох, Можайский, нет на тебя васильковых глаз! Когда жениться-то соберешься?
– Как Бог даст.
– Ну и правильно. – Внезапно Василий Сергеевич стал необычно серьезным. – Я вот уже во второй раз, а знаешь… да нет, всем хорошо, вот только…
Князь Кочубей нахмурился и ребром ладони провел по горлу.
– Утомительно иногда. Женщины все-таки – существа нелепые. Что видят, о том и болтают. Без умолку, без остановки! Ах, какая коляска! Ты только посмотри, какая шляпка! Зачем же мальчик на дорогу вышел? А ведь Ницше не так уж неправ! И вот это «Ницше не так уж неправ» убивает больше всего. Хочется взять что-нибудь тяжелое – да вот, – Василий Сергеевич показал на телефонный аппарат, – хотя бы его, – и треснуть что есть силы! Ну откуда, скажи на милость, берутся все эти ницше и прочая дрянь в женских головках?
Можайский вздохнул:
– Да ведь мы сами даровали им свободу.
– Одно слово – кретины. Бруты[139], да и только!
Василий Сергеевич и Юрий Михайлович задумчиво помолчали, наполнили рюмки и – Можайский не без сочувствия к Кочубею, а Кочубей не без зависти к свободе Можайского – торжественно выпили. Даже кошмарный напиток, непонятно за что любимый Василием Сергеевичем, не испортил мгновения солидарности.
– Так кто же такая – эта протеже Кальберга?
– Ты будешь смеяться, но, как обычно, – модистка!
Голова Можайского склонилась к плечу:
– В самом деле?
– Да. – Василий Сергеевич нахмурился. – Уж и не знаю, почему, но это – просто напасть какая-то, а вовсе не анекдот. Иногда я даже начинаю сомневаться: а точно ли идущие в модистки собираются заниматься декларируемым ремеслом? Сам посуди: и притчей во языцех стали, и, как на подбор, хорошенькие, и что ни связь у нашего брата, то непременно – модистка!
– Действительно: уже и не смешно.
– Вот именно.
Можайский и Кочубей опять замолчали, застигнутые общими – такими похожими друг на друга – мыслями. Наконец, Можайский, вынырнув из них, спросил:
– Но как давно она с ним?
Василий Сергеевич пожал плечами и ответил без определенной уверенности:
– Да с год, наверное, тоже.
– Однако, не мимолетная связь!
– Пожалуй. Но уж очень она хороша. Ты бы ее видел!
– А что? – Можайский тоже пожал плечами. – Возможно, что и увижу. И даже скорее, чем можно подумать. Имя-то у нее есть?
– Имя? – на мгновение Василий Сергеевич растерялся. – Ах, имя! Ну конечно: Акулина Олимпиевна.
Брови Можайского поползли на лоб, отчего грубый шрам между ними растянулся и побелел. Кочубей понял правильно:
– Нарочно и не придумаешь, согласен.
– А фамилия?
Василий Сергеевич развел руками:
– Вот с этим – беда. Что-то такое крутилось поначалу, но потом как-то замялось. Самая обычная фамилия. Хоть убей, не вспомню. Но не Иванова, Петрова, Сидорова – это точно.
– Сословие?
– Да кто же ее знает! – Василий Сергеевич посмотрел на Можайского с каким-то, снисходительным даже, удивлением. – Мне-то зачем о ее сословной принадлежности знать?
– Понятно.
И вновь воцарилась тишина. Можайский размышлял о чем-то серьезном, потихоньку прикладываясь к рюмке; Василий Сергеевич – с обращенной внутрь самого себя полуулыбкой – думал о чем-то явно приятном.
Так протекли минуты три или четыре: многовато для театральной паузы, но не сказать, что и много в сложившихся обстоятельствах. Наконец, Можайский хмыкнул и указал на телефон:
– Не возражаешь?
– Да ради Бога!
Вызвав телефонистку, Можайский попросил соединить его с квартирой Сушкина. Василий Сергеевич опять состроил гримасу высокомерного превосходства, но от комментариев на этот раз воздержался.
– Никита? Это Можайский… да нет, пока все идет своим чередом. Ты мне вот что скажи: кого ты в больнице видел?.. Прочитал, прочитал… ну, как-как: до братьев Гримм ты еще явно не дорос… шучу, успокойся! Ну? Кого ты в Обуховской встретил?.. Троянов меня не интересует. Давай, вспоминай!
Из трубки послышалось какое-то шумное пыхтение, Можайский отодвинул трубку от уха, Кочубей презрительно усмехнулся.
– Ну? Вспомнил?.. Ага! Точно он? Ты уверен? – Можайский прикрыл трубку рукой и подтвердил для Василия Сергеевича: «Ты прав, это Кальберг». Василий Сергеевич только пренебрежительно пожал плечами: «Эка», – мол, – «невидаль – я же тебе говорил!» – Очень хорошо. А теперь подумай еще немного. Вампиршу эту или кто она у тебя по сюжету… ну да, точно: барышня с фиалковыми глазами… кто, говоришь?
Тон Можайского изменился, а взгляд его снова метнулся на Кочубея. Василий Сергеевич подался из кресла вперед и насторожился.
– Сам, лично проверил? Я понял… хорошо. До вечера!
Хотя из трубки продолжал доноситься голос, причем голос, очевидно, возмущенный, Можайский решительно трубку положил на рычаг и, глядя своими улыбающимися глазами прямо в глаза Кочубею, протянул:
– Теперь уже ты ни за что не поверишь!
– Ну?! – Василий Сергеевич подался вперед еще больше. – Не томи! В конце концов, услуга за услугу: я выложил тебе всё, что знал, теперь твоя очередь делиться новостями!
– Но только ты никому не скажешь, что об этом узнал от меня!
Василий Сергеевич усмехнулся:
– Можешь не сомневаться: не скажу.
Можайский понимающе улыбнулся:
– Это я так, на всякий случай…
– Да говори же, черт тебя побери! Кто она, эта фея с фиалковыми глазами?
– В общем, так. – Можайский немного помедлил, словно поддразнивая великосветского сплетника. – Акулина-то она Акулина. И даже Олимпиевна. Вот только фамилия у нее совсем не заурядная, а очень даже примечательная. Помнишь маркиза и маркизу де Сен-Меран?
Кочубей недоуменно заморгал:
– Какие еще де Сен-Меран?
– Ну как же: дедушка и бабушка Валентины де Вильфор.
Нижняя челюсть Василия Сергеевича начала медленно отвисать: до князя, наконец-то, дошло.
29
– Ты шутишь!
Василий Сергеевич прихлопнул отпавшую челюсть, но, тем не менее, выглядел очень возбужденно: новость о подружке знаменитого барона Кальберга могла стать самой удивительной и яркой в сезоне. Дорогого стоило разнести ее по гостиным первым!
Юрий Михайлович разубеждать его не стал, но Василий Сергеевич и сам внезапно почувствовал, что дело нечисто:
– Постой-ка! А что тебе-то за интерес до этой парочки? Почему ты ими заинтересовался? Ты ведь не просто так вызвал меня, чтобы поболтать о Кальберге? Твой интерес – полицейский?
Можайский смотрел на Кочубея своими улыбающимися глазами и молчал.
– Давай, говори, а то хорош я буду, когда окажется, что булку слопал, а изюмом не полакомился! Что они натворили?
– Скажи, – Можайский от прямого ответа уклонился, – когда ты видел Кальберга в последний раз и где?
Василий Сергеевич схватился за голову:
– Ну вот! Он еще и пропал?
– Может, да, а может, и нет. Так когда?
– Да вот, – чтобы ответить, Василию Сергеевичу даже не пришлось копаться в памяти, – буквально вчера.
Можайский прикусил губу, ожидая продолжения: «буквально вчера» означало – ни много, ни мало, – что Кальберг, сбежав из конторы «Неопалимой Пальмиры» и, таким образом, оставив с носом Вадима Арнольдовича, из Петербурга не выехал. Означало ли это и то, что он и далее намерен оставаться в столице, было не ясно, а все же новость сама по себе была поразительной. Несмотря на то, что Можайский на словах согласился с Чулицким, будто с барона станет укрыться в каком-нибудь из салонов, сам он в это не очень-то верил: уж очень страшный конец ожидал барона в случае поимки! Логично было предположить, что он уже на всех парах несется куда-нибудь в Америку. И хотя у столичной полиции бывали случаи успешной поимки преступников, скрывшихся за океан, но делом это было хлопотным и ненадежным.
Почему Кальберг не воспользовался так ловко устроенным преимуществом во времени? Почему он пошел на риск, не только оставшись в городе, но и, по-видимому, без всякого стеснения по нему разгуливая? Не в темном же закоулке встретил его Кочубей?
– Где?
– На Смоленском кладбище.
Можайский опешил: уж какого бы ответа он ни ожидал, но явно не такого.
– На кладбище?
Василий Сергеевич снисходительно подтвердил:
– Конечно, а где же еще?
Можайский совсем растерялся, что Кочубея изрядно развеселило:
– Э, друг ты мой, а еще полицейский! Дальше своего носа ничего не видишь. Забыл, что вчера молебен был в память Ксении Блаженной и в успех строительства новой часовни?
– Молебен?
– Да ты никак всё на свете проспал!
Можайский и впрямь за делами последних тяжелых дней напрочь забыл о готовившемся торжественном молебне – даром, что состояться он должен был прямо в его же полицейской части! На этот молебен, вообще-то – мероприятие, открытое для всех, ибо странно было бы ограничить доступ к торжеству христианской веры и к славе самой любимой в городе подвижницы, рассылались, тем не менее, именные пригласительные билеты. И хотя никаких явных преимуществ они не давали, но на деле гарантировали место в первых рядах молящихся. Можайский – его, как мы видим, несмотря на все его странности, в обществе не забывали – такой получил. Но билет этот, полученный загодя, был брошен им куда-то в ящик стола или в сейф и благополучно забыт. Только теперь, когда Кочубей ошарашил его известием о встрече с Кальбергом на Смоленском кладбище, он вспомнил о мероприятии, на которое, впрочем, ходить не собирался: Можайский был против того, чтобы из памяти хороших людей устраивать великосветский балаган и ярмарку тщеславия.
Но известие – вот так, чуть ли не походя, преподнесенное Кочубеем – менее удивительным от того, что Можайский забыл о молебне, не становилось. Даже наоборот: оно еще более поразило Юрия Михайловича. Дерзость, если, конечно, дело тут было именно в дерзости, Кальберга – тоже, по-видимому, приглашение получившего и, в отличие от Можайского, воспользовавшегося им – выходила за рамки разумного или, во всяком случае, объяснимого.
Каким глупцом, каким тщеславцем или каким самонадеянным нужно быть человеком, чтобы так поступить? А может, дело и впрямь вовсе не в глупости, не в тщеславии, не в самонадеянности и не в проистекающей из них дерзости? Может… – Можайского осенила догадка: может, Кальбергу нужно было прийти на кладбище, и молебном, собравшим столько народу, он просто воспользовался как удобным моментом? В конце концов, кто бы рискнул его тронуть во время торжества, даже если бы и догадался разыскивать его именно там? И разве не проще всего было бы затеряться после – в толпе, в человеческой массе, рассечь которую ради поимки беглеца не посмел бы никто?
Но что за дело могло быть у Кальберга на кладбище? Это требовало прояснений, хотя как именно прояснения эти можно было б добыть, не арестовав самого барона, Можайский пока не знал. А все же – вот она, ясно заметная цепочка: неизвестный компаньон – на Васильевском острове; все заказчики преступлений – жители Васильевской полицейской части; Смоленское кладбище – здесь же.
– Как долго он пробыл на молебне?
– Как и все, полагаю. А впрочем, – Василий Сергеевич заколебался, – ручаться ни за что не могу. Скажу только, что точно видел его в начале. Даже перебросился с ним словечком-другим. А потом уже не до него было.
– Понимаю. – В тоне Можайского явственно слышалась досада. – Но все же поручиться за то, что он отстоял молебен от начала и до конца, ты не можешь?
– Не могу.
– А эта его Акулина была?
Василий Сергеевич на секунду онемел от изумления, а потом воскликнул:
– С ума сошел?
Можайский кивнул:
– Да, нелепый вопрос, согласен. Но – мало ли?
– И речи об этом не может быть! У Кальберга, не спорю, отменный вкус, да и… барышня эта, как выясняется, совсем не так проста, как мы о том полагали, но ты подумай: кто же в здравом уме приведет на такое событие… любовницу? – Вынужденный прямо произнести то, что до сих пор всего лишь подразумевалось и обходилось более или менее обтекаемыми намеками, Василий Сергеевич поморщился.
Можайский опять кивнул и потянулся к графину.
– Нет, подожди! – Василий Сергеевич перехватил руку Можайского. – Ты обещал рассказать, в чем, собственно, дело!
Избавившись от хватки Кочубея, Юрий Михайлович усмехнулся и, наполнив рюмку, возразил:
– Ничего я не обещал. Да и не могу пока ничего рассказать. Но, если хочешь, дам намек.
Василий Сергеевич нахмурился, но был вынужден согласиться:
– Ну? Что за намек?
– Держись от Кальберга подальше. Если, конечно, ты его еще когда-нибудь встретишь!
Князь встал из кресла и прошелся по гостиной. Выглядел он задумчивым, причем задумчивым всерьез: с него как рукой сняло тот – немного шутовской в любом, даже обладающем самым невероятным апломбом человеке – налет высокомерия, светскости, отстраненности от житейства с ее обыденностями и низменностью. Можно даже сказать, что сейчас Василий Сергеевич и был тем самым человеком, каким являлся на самом деле: умным и честным. Лелеемая годами и ставшая потому привычной маска великосветского аристократа спала с него.
– Вот что. – Василий Сергеевич вернулся в кресло и тоже наполнил рюмку. – Знаю я тебя вот с таких и поэтому верю каждому слову. Говоришь, что не можешь объясниться, значит, причина действительно серьезная. Но все же ты поступаешь неверно. Кальберг – не тот человек, к которому даже ты смог бы подступиться вот так, запросто. Пусть он и натворил что-то, как я понимаю, серьезное…
Лицо Можайского, и так-то всегда мрачное, сделалось страшным. Василий Сергеевич, отметив это, запнулся и поправился:
– Ах, даже вот как?
Можайский склонил голову к плечу. Его улыбающиеся глаза смотрели прямо в глаза Кочубея, и было это настолько жутко, что любой другой на месте Василия Сергеевича этот взгляд не перенес. Но князь Кочубей не только был человеком неробкого десятка, но и на самом деле знал Можайского чуть ли не сызмальства. Приобретенное уродство Михаила Юрьевича – эти вечно улыбающиеся глаза и это вечно мрачное из-за разбитых бровей и стягивающих шрамов между ними лицо – его не только не смущали, но и, в сущности, игнорировались им на каком-то внутреннем, психологическом уровне. Он будто бы и не видел их вовсе.
– Ну, что же. – Василий Сергеевич решительно, если можно так выразиться, нахмурился. – Тем хуже для Кальберга. Хочешь ты или нет, но я облегчу тебе задачу. Считай, что индульгенция у тебя в кармане. Придется, правда, немного пофантазировать…
Можайский невольно улыбнулся – по-настоящему, не глазами.
– … но что поделать, раз уж ты нем, как рыба!
– Спасибо.
Василий Сергеевич махнул рукой: «Дурная голова ногам покоя не дает!»
Можайский снова снял с рычага телефонную трубку и попросил соединить с Трояновым в Обуховской больнице.
– Алексей Алексеевич? Пристав Можайский… да, совершенно верно. Ответьте на один только вопрос: барон Кальберг или Акулина Олимпиевна сейчас на месте?.. Не появлялись?.. Нет, ничего, спасибо.
Можайский вернул трубку на рычаг.
– Ну, на дорожку, и я поеду!
Василий Сергеевич поднял графин и наполнил рюмки.
Пару минут спустя Можайский вышел из яхт-клуба, сел в коляску и, поколебавшись, велел Ивану Пантелеймоновичу ехать к Саевичу:
– Давай к казармам гренадерского полка, а там я покажу!
Иван Пантелеймонович тронул и, полуобернувшись, не смог удержаться от замечания:
– А вы повеселели, вашсъясть, разрумянились даже!
– Правь лошадьми, смотри на дорогу, чтоб не уйти нам до времени к Богу!
Иван Пантелеймонович усмехнулся, осенил себя крестом и перевел лошадь с шага на бодрую рысь.
