Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 135 (всего у книги 142 страниц)
От нового к старому
В сопровождении дворника всё оказалось не таким запутанным, как выглядело на первый взгляд. Уверенно поворачивая и не менее уверенно после каждого поворота выбирая дорогу – среди разбегавшихся в разные стороны тропинок, – дворник быстро, за какие-то две-три минуты, довел Михаила Георгиевича до молочной фермы.
Двор, на котором находилась ферма, был куда больше тех, через какие Михаилу Георгиевичу уже довелось пройти: кажется, мы упоминали, что некогда здесь находились сад и огород. От них давным-давно ничего не осталось: только пара старых одичавших вишен и не менее старая и тоже одичавшая яблоня с приземистым стволом, разделявшимся надвое почти у самого корня – верный признак того, что когда-то дичок победил и тоже пошел в рост. И хотя и сада, и огорода давно и след простыл, двор оставался незастроенным: прежде здесь разгружались и загружались многочисленные фургоны, приезжавшие на склад, а позже, когда участок перешел к домовладению Ямщиковой, было решено оставить всё «как есть». Несмотря на разнообразные предложения застройщика, новые владельцы застраивать двор не стали. Вероятно, это было своего рода стратегическим решением – сохранять свободной под непредвиденные нужды землю.
Обширность двора создавала в нем отличный от других дворов микроклимат. Если по соседству царила тишь, выдавая бушевавшую за стенами бурю только сыпавшейся с неба ледяною крошкой, то здесь опять ощущались порывы штормового ветра – пусть и не в такой же мере, как на линии или проспекте.
Выйдя на открытое пространство, дворник и Михаил Георгиевич получили по лицам секущие заряды и пригнулись. Они ускорили шаг и почти бегом пересекли двор, оказавшись перед уже упоминавшейся нами постройкой: в ней располагалась молочная ферма Петра Васильевича.
Постройка имела два неравных по высоте этажа: более высокий первый и низкий, почти мансардный, – второй. В окнах первого света не было. Точнее, виднелись только слабые огоньки дежурного освещения – красноватые, так как свет проходил через окрашенные колбы ламп. Окна второго этажа, больше похожие на люкарны, тоже почти все казались темными и безжизненными. И только два из них были ярко освещены.
– Квартира Петра Васильевича, – пояснил, перекрывая шум ветра, дворник.
– Он нас услышит?
– Здесь – электричество! – горделиво ответил дворник. – В квартиру проведен звонок… да вот он!
Дворник нажал на кнопку.
Как понимает читатель, во время описываемых нами событий переговорных устройств – наподобие всем нам известных домофонов – еще не существовало. Поэтому прошла минута, затем – другая, и только после этого из-за двери, находившейся подле огромных ворот, послышался осторожный вопрос:
– Кто?
– Петр Васильевич! – дворник для убедительности еще и постучал по створке. – Это я, Константин! Старший из первого корпуса Ямщиковой. Откройте!
Дверь отворилась.
В слабо – всё теми же дежурными огоньками – освещенном проеме собственной своею персоной появился Пётр Васильевич. Выглядел он усталым и раздраженным, но, возможно, это было только иллюзией, рожденной тенями при недостаточном свете. Во всяком случае, в голосе Петра Васильевича, узнавшего дворника, раздражения не было. Впрочем, как и усталости. Наоборот: заметив рядом с дворником незнакомого господина, Пётр Васильевич очень даже бодро поинтересовался:
– А это еще кто?
– Врач!
Пётр Васильевич отшатнулся:
– С ума сошел? Зачем ты его привел?
Михаил Георгиевич шагнул вперед:
– Прошу прощения, – начал он, дотронувшись рукой до мерлушковой шапки, – но я…
– Он, – подхватил, перебивая, дворник, – другой. Не из этих. Он – наш!
– Наш?
– Я, – представился Михаил Георгиевич, – в полиции служу. Здесь же, в Васильевской части. Шонин моя фамилия.
– Так вы – полицейский врач? – уточнил управляющий.
– Да, – ответил Михаил Георгиевич.
Управляющий заметно расслабился, но сам собою напрашивавшийся вопрос все-таки задал:
– И что вас ко мне привело? Служба или как?
– Скорее – «как» …
– Пёсик у него, – опять вмешался дворник, – Линеар…
– Линеар?! – опешил Петр Васильевич.
– Имя такое, – пояснил Михаил Георгиевич.
Петр Васильевич всмотрелся в окружавший дворника и доктора сумрак, даже – быстро, правда, отвернув лицо – на небо бросил взгляд: уж не там ли скрывался Линеар? И удивленно спросил:
– Где же он?
– Здесь, – ответил Михаил Георгиевич и, как давеча перед дворником, отвернул воротник пальто.
И на этот раз, как и прежде, из-за отворота немедленно показалась недовольно сопевшая мордочка.
– Ух ты! – одновременно и восхитился, и умилился Петр Васильевич. – Проходите!
Михаил Георгиевич и дворник вошли на ферму.
Петр Васильевич запер за ними и за собою дверь и, обогнав, повел их к уже знакомой нам административной части, отделенной от производственной стеклянной перегородкой. По пути он расспрашивал Михаила Георгиевича о всяких разностях, а попросту – вызнавал историю находки Линеара и причину, заставившую доктора явиться сюда. Михаил Георгиевич рассказывал и отвечал на вопросы без всякой утайки, чем окончательно успокоил управляющего: Василий Петрович любил животных и к тем, кто также любил их, недоверия не испытывал.
– Посидите здесь, – предложил он, указывая на стулья, – я мигом!
Михаил Георгиевич и дворник сели. Дворник тут же начал озираться, вглядываясь через перегородку и покачивая головой при виде видневшихся за нею тех самых и оттого казавшихся еще внушительнее чанов.
– Вот они, – говорил он, показывая на них пальцем, – изволите видеть… Отцы и деды наши обходились без них, и мы, я думаю, тоже обойдемся… вы не так считаете?
Михаил Георгиевич слушал и улыбался. Сбивчивые речи дворника забавляли его: вот он – образчик консервативного противника прогресса! Правда – уж это-то доктор также был вынужден признать – образчик не агрессивный, а просто выражавший своё мнение: без того, чтобы навязывать его силой.
– Нет, – ответил дворнику Михаил Георгиевич, – я считаю не так. Пастеризация…
– Па… что?
– Пастеризация. Процесс такой. Назван по имени французского ученого – Луи Пастера, который…
– И тут шаромыжники[670] замешались! – неодобрительно перебил Михаила Георгиевича дворник. И ухмыльнулся: «Куда же без них!»
Михаил Георгиевич ухмыльнулся в ответ, но лекцию не бросил, постаравшись донести до дворника всю пользу установленных на ферме Петра Васильевича устройств. Дворник – теперь уже слушал он – от мнения своего отказываться не собирался, но был внимателен, хотя и не так, как мог бы быть жаждущий познаний человек. Скорее уж его внимательность была сродни снисходительности: по принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы хорошим росло!»
Меду тем, Линеар, выпущенный из-под пальто на стол, с беспокойным любопытством бродил по этому самому столу: принюхиваясь, то замедляя шаг, то ускоряя, а то и заваливаясь на бок или растягиваясь – лапы еще плохо держали его, а сам он еще не приноровился ко всем чудным и странным особенностям окружавшего его мира. Пару раз он опасно приближался к краю – высота и связанные с ней опасности не беспокоили его, – но Михаил Георгиевич, не прекращая говорить, ласково отталкивал его прочь. И он вновь начинал бродить по столу, исследуя стол и временами проявляя недовольство.
Недовольство Линеара выражалось в характерном пыхтении: бесшумно обнюхав очередной предмет и даже попытавшись ухватить его мягкими губами, Линеар убеждался в его несъедобности и начинал пыхтеть. Неизвестно, когда он ел в тот день в последний раз, но это явно было довольно давно.
Наконец, вернулся Пётр Васильевич. Михаил Георгиевич тут же замолчал. Линеар, учуяв молоко, засеменил к поставленному на стол блюдцу, но, понюхав, отвернулся: от налитого в блюдце молока пахло совсем не так, как от того, к которому он привык. Пришлось потыкать его в блюдце мордочкой и дать облизнуть палец, прежде чем он сообразил, что перед – действительно пища, и начал – уже захлебываясь и подрагивая от нетерпения и голодной жадности – пить.
– Забавный пёсик, – прокомментировал происходившее Петр Васильевич. – Я дал молоко, а не сливки: уж очень сливки жирны. Как бы несварения не было!
– Да, верно, – отозвался доктор не без некоторого смущения: сам-то он еще недавно подумывал купить Линеару именно сливок! – Кроме того, коровье молоко – и само по себе аллерген, а сливки – и того больше. Кто его знает, моего Линеара: может, у него непереносимость?
Однако никакой непереносимости у Линеара точно не было. По крайней мере, на сторонний взгляд. Линеар быстро опустошил предложенное ему блюдце и тут же потребовал добавки.
Петр Васильевич и Михаил Георгиевич с сомнениями во взглядах переглянулись, но в итоге Михаил Георгиевич махнул рукой:
– Еще немного не повредит!
Петр Васильевич налил еще, а затем протянул доктору водочную бутылку, закрытую, однако, не по-фабричному, а притертой пробкой:
– Держите, – сказал он. – Здесь ему хватит до утра.
Михаил Георгиевич – с растроганной улыбкой – бутылку принял: в ней было еще около полуштофа[671] молока.
– Вижу, – вдруг изменил тему Петр Васильевич, – вас агитируют против моих усовершенствований?
Дворник слегка покраснел: по всему получалось, что управляющий фермой слышал его спор с доктором. Правда, в словах Петра Васильевича не было какого-то особенного упрека: разве что легкая тень не менее легкой насмешки. Но это – насмешка – было еще обидней: в конце концов, кому, как не ему, Константину – плоти от плоти земли Русской, – лучше было известно, что благо, а что – лишь временная дурь?
– Смейтесь, смейтесь! – заворчал дворник. – Время-то нас и рассудит!
– А вы, – обратился тогда к Михаилу Георгиевичу управляющий, – и вправду считаете, что пастеризация – великое изобретение?
Михаил Георгиевич убежденно подтвердил:
– Несомненно. Не знаю, правда, насколько пастеризация способна продлевать время хранения продуктов, но то, что она делает их безопаснее – факт. Исследования показали это. Уверен: недалек тот день, когда без такой процедуры не будет обходиться ни одно молочное производство. Так что вы, Петр Васильевич… на мой, разумеется, взгляд… шагнули в будущее. Другим придется вас догонять!
Петр Васильевич удовлетворенно закивал:
– И я того же мнения!
– Нашли друг друга! – всё так же ворчливо резюмировал дворник и поднялся со стула. – Мне, пожалуй, пора. Нужно проверить пост и…
– Но это не от того, что вы обиделись? – спросил Михаил Георгиевич.
Дворник усмехнулся:
– Помилуйте! Я прожил поболе вашего и на своем веку повидал немало и таких, как вы, и таких, как Петр Васильевич. Вас очень роднит непонимание наших обычаев, но то – от ума, а из умысла. Обычаи-то, они вот здесь… – дворник похлопал себя по груди в области сердца. – А ваша сила всего лишь здесь, – хлопок ладонью по лбу. – Вы доживаете до седых волос… – взгляд на Петра Васильевича, – но так и остаетесь с носом. На вас обижаться – грех. Вас жалеть необходимо: подобно увечным. Ведь если сердца нет – считай, калека! То есть…
Дворник запнулся, сообразив, что что-то в его рассуждениях пошло не так: вряд ли можно было назвать бессердечными людей, проявившими доброту к обиженному судьбой бессловесному существу.
– То есть, – спохватился и тут же поправился он, – сердца у вас есть. Но развитие их – однобокое.
Петр Васильевич и Михаил Георгиевич еще раз переглянулись: на этот раз не с сомнением, а с нескрываемым удивлением. Это показалось Константину настолько смешным, что он, не скрываясь – в голос, – расхохотался. Петр Васильевич и Михаил Георгиевич опять переглянулись, а Петр Васильевич еще и вздохнул:
– Вот она – и наша гордость, и наша беда одновременно!
Михаил Георгиевич правильно истолковал эту двусмысленную фразу и согласно кивнул:
– Да уж…
И тоже поднялся, спрятав во внутренний карман пальто бутылку с молоком и потянувшись за Линеаром:
– Пожалуй, я тоже пойду. И так уже отнял у вас столько времени…
– Помилуйте, – отозвался Петр Васильевич, – какая ерунда!
Тогда Михаил Георгиевич – уже засунув сыто задремавшего Линеара за отворот – достал бумажник и спросил:
– Сколько я вам должен?
Но Петр Васильевич только руками всплеснул:
– Да что вы: побойтесь Бога!
И вот тогда-то и раздался страшный, несшийся откуда-то с улицы, протяжный вой.
Дворник, Петр Васильевич, Михаил Георгиевич – все на мгновение замерли. А затем бросились вон: из административной части и, далее, из фермы.
Корова
Этот вой (по разным оценкам его слышали не менее тысячи человек) разнесся в тот вечер по всем дворам нескольких смежных домовладений, располагавшихся отчасти по Среднему проспекту, отчасти – по выходившей на него линии. Он произвел на людей настолько сильное впечатление, что его отделили от фона множества мелких событий, запомнили, да так, что со временем он оброс невероятным количеством легендарных подробностей, превратившись в нечто вроде кошмарной местной достопримечательности. Еще полвека спустя после описываемых нами событий были живы некоторые очевидцы, но и они уже – за давностью лет и склонностью к героизации прошлого – рассказывали версии, а вовсе не то, что приключилось на самом деле. Последний из очевидцев – в марте 1902 года ему исполнилось восемь лет – умер в очень почтенном возрасте, немного не дожив до столетнего юбилея. Но и он во время нашей беседы в середине девяностых годов больше упирал на фантастические подробности, нежели на истину.
Учитывая то, что с фантазией у нашего народа всегда и всё обстояло в полном порядке, нам стоило немалых трудов даже просто разделить полученные нами сведения на две категории – несомненных выдумок и может быть фактов. Иные из подробностей казались настолько достоверными, что не выдерживали только самую тщательную проверку. Другие, напротив, на первое приближение не вызывали доверия, однако не менее тщательные проверки устанавливали высокую вероятность их соответствия истине. Но больше всего помучиться нам пришлось с архивными документами: никогда дотоле мы не видели настолько запутанные и сбивчивые образчики! Доклады сразу трех городовых, отчеты двух околоточных, оставленная Вадимом Арнольдовичем Гессом записка для служебного пользования, собственноручный письменный рапорт Можайского и даже вердикт мирового судьи – всё это входило в противоречия друг с другом, с рассказами, с уже признанными фактами… и всё это заставляло нас то и дело хвататься за голову и снова и снова – шаг за шагом – перепроверять казавшееся уже проверенным.
Не меньшее удивление вызвала и найденная нами заметка за подписью Никиты Аристархович Сушкина. Ее напечатали в «Ведомостях», но странности начинались прямо с даты. Мы знаем, что именно в те дни прославленный репортер занимался делом о серии случившихся в Петербурге пожаров, а уже ближе к утру следующих за описываемыми нами суток и сам – со всеми своими гостями – едва не стал жертвой очередного из них[672]. Далее он сосредоточился на написании того, что виделось им в качестве вполне официального отчета о ходе следствия по пожарам, и пусть его труд так и не был допущен к печати – по нравственным и политическим соображениям, – но время-то он на него потратил, и время, насколько мы знаем, немалое! Как же могло получиться так, что заметка в «Ведомостях» появилась через неделю после событий? И это еще при том, что мы не упоминаем других затруднений: переезда Никиты Аристарховича на новое место жительства, его участия в затеянном Можайским – на собственные страх и риск – неофициальном продолжении следствия и едва не настигшей Никиту Аристарховича смерти: на кладбище, в казавшемся заброшенном старинном склепе!
У репортера решительно не могло быть времени на написание привлекшей наше внимание заметки, но если ее написал не он, то кто? И почему таинственный незнакомец воспользовался фамилией Сушкина, причем подлог не вызвал протеста со стороны самого Никиты Аристарховича?
Любопытно и то, что заметка была написана очевидцем: именно так себя позиционировал автор. Но нам – помимо прочего – известно и то, что Сушкин очевидцем не был и быть не мог. В тот вечер он безвыходно сидел в своей квартире, ожидая гостей, а также – в немалой, очевидно, степени – побаиваясь сразу двух обстоятельств: во-первых, возможности второго покушения (первое было пресечено минувшей ночью) и, во-вторых, всех кар небесных, каковые кары ему на голову пообещал обрушить собственный его друг – Можайский. Юрий Михайлович, волнуясь за друга, велел ему не покидать апартаменты – вплоть до особого распоряжения!
Первым нашим побуждением – мотивы понятны! – стало желание ознакомить читателя с этой таинственной заметкой. Мы, подготавливая публикацию, даже скопировали ее текст. Но чем больше проходило времени, чем больше мы узнавали подробностей, чем тщательней проводили собственное расследование, тем меньшим становился наш пыл. В конечном итоге мы отказались от этой идеи, решив ограничиться таким – пояснительным – вступлением. Дело в том, что внешняя привлекательность тайны пошла вразрез с нашим искренним желанием дать читателю правдивый рассказ: помести мы заметку посеред него и стало бы плохо – на правду был бы наброшен покров сомнений и справедливого подозрения во лжи.
Разумеется, даже так – отказавшись от помещения сомнительных материалов – мы не можем гарантировать то, что по крупицам восстановленные нами события происходили действительно описанным нами образом. Но мы хотя бы готовы ручаться, что сделали всё возможное для установления истины, а значит, по нашему мнению, истина – близко. Она, как говорили герои одного из памятных фильмов, где-то здесь: совсем рядом.
Итак, вот что нам удалось установить или, точнее, вот как происходили события на наш взгляд.
Мы уже говорили, что многочисленные дворы домовладения Ямщиковой соединялись между собой: не напрямую, а сетью запутанных переходов, что было обусловлено особенностями застройки вошедших в домовладение сразу нескольких старинных участков. Кажется, мы говорили и о том, что эти дворы соединялись и с другими – во-первых, соседнего – по проспекту – дома и, во-вторых, дома вдовы: в этом последнем находилась другая, злополучная, молочная ферма.
Однако и эти проходы имели свои особенности. Такие, что на старых планах Города связь между дворами не отмечена ни разу, а о ее существовании известно только из дошедших до нашего времени записок обитателей смежных домов. Слава Богу, в каждом из них хватало примечательных квартирантов, и люди эти мнили себя достаточно важными свидетелями эпохи, чтобы дать себе труд вести дневники и составлять мемуары!
Особенность заключалась в следующем. Весною, когда снега сходили совершенно, летом и осенью – до наступления зимы – проходы существовали. Но зимой, то есть после первых же снегопадов, исчезали без следа. Будучи в некотором роде нелегальными, образованными лишь прихотью застройки, они для связи между домовладениями официально не использовались. Поэтому дворники всех трех домовладений – Ямщиковой, вдовы и находившегося между ними – без всякого стеснения заваливали их снегом: не с умыслом, а просто для того, чтобы не обременять себя утилизацией снега или – при ее невозможности – чтобы не создавать огромные снежные кучи прямо посреди дворов.
Это было удобно: сгребать весь снег в проходы. А так как снега в Петербурге лишь в редкие годы немного, уже – и это максимум – к началу декабря проходы скрывались под кучами абсолютно, становясь для всех непроходимыми. Такое положение существовало вплоть до середины, а то и до конца апреля, когда активное таяние разрушало спрессованные, смерзшиеся кучи, и кучи эти, всё более оседая, талой водой уходили в землю.
Именно поэтому выбежавшим с фермы Петру Васильевичу, Михаилу Георгиевичу и дворнику потребовалось время на то, чтобы добраться до того места, откуда раздавался страшный вой. Произойди всё это месяца на полтора попозже, и двух минут на это не понадобилось. Но в самом начале марта проходов между дворами не было: Петру Васильевичу, Михаилу Георгиевичу и дворнику пришлось бежать в обход.
Сначала они пробежали в направлении арки, выводившей на проспект. Затем побежали по проспекту. Там, за шумом активного движения людей и транспорта, вой не был слышен: Михаилу Георгиевичу на какое-то мгновение даже показалось, что этот вой ему почудился. Но, взглянув на бежавших рядом и при этом с очень серьезными, нахмуренными лицами дворника и Петра Васильевича, он очнулся от наваждения и ускорил свой собственный бег.
С проспекта они свернули в другую арку – рассекавшую дом вдовы – и буквально внеслись во двор: в тот самый, где находилась злополучная молочная ферма.
Из-за того, что на всё это понадобилось время, на месте происшествия – у источника воя – Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и дворник, Константин, оказались не первыми. Двор вдовы уже был заполнен людьми, высыпавшими из доходного дома самой вдовы и подоспевшими из соседнего. Это были преимущественно бедняки – обитатели недорогих «тыловых» квартирок и комнат. То есть это были люди, повидавшие на своем веку немало неприятных и даже страшных вещей и поэтому к ним очерствевшие. Но даже они, поначалу, похоже, ворвавшиеся на двор решительными группами, тут же отступили и начали жаться по углам – по двое – трое, крестясь и обмениваясь испуганными замечаниями. Некоторые, глядя на то, что Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и дворник видеть еще не могли, даже стащили со своих голов шапки – как перед покойником или как перед лицом особенно ужасного несчастья.
– Что здесь происходит? – задыхаясь от быстрого бега, выкрикнул Михаил Георгиевич, первым ухватив за рукав какого-то из людей.
Но тот боязливо выдернул руку и только, не глядя на Михаила Георгиевича, отодвинулся в сторонку.
Вой, между тем, продолжался, хотя это и казалось совершенно невероятным: ни одно живое существо, как бы оно ни страдало, не может кричать так долго! Волосы на голове Михаила Георгиевича встали дыбом.
– Посмотрите сюда… – осипшим вдруг голосом заговорил Петр Васильевич, привлекая внимание доктора.
Михаил Георгиевич перевел взгляд туда, куда указывал управляющий, и оцепенел: всё пространство перед воротами фермы было залито кровью, и не так, как если бы перед воротами кто-то расшибся или как если бы перед ними даже кого-то зарезали, а страшно – целиком, сплошною массой, причем кровь продолжала прибывать.
Кровь ручьем, потоком лилась из-под запертых ворот, пробиваясь через щель и пульсируя отвратительными волнами. Вой при этом не смолкал ни на мгновение.
Стало ясно, что несся он именно с фермы – откуда-то из ее глубины – и что там происходило не просто что-то ужасное, а нечто совершенно нечеловеческое! Уже одно то, что, несмотря на запертые ворота, вой сумел разнестись по всей округе, свидетельствовало о беспредельном ужасе перед беспредельным кошмаром.
Михаил Георгиевич и Петр Васильевич невольно схватились за руки, а чуть со спины к ним привалился Константин: дворник тяжело дышал, его дыхание врывалось Михаилу Георгиевичу и Петру Васильевичу в уши, казалось сбитым и горячим.
– Пойдем? – робко, совсем не так, как он говорил обычно, спросил Петра Васильевича доктор. – Ведь нужно посмотреть?
Петр Васильевич сглотнул:
– Да… нужно.
Тогда Константин вцепился в обоих и зашептал:
– Не нужно, не нужно…
– Да как же? – тоже шепотом возразил Михаил Георгиевич. – Ведь там явно кто-то погибает!
Зрачки Константина расширились, а сам он ссутулился:
– Поздно… слишком поздно!
– Что?
– Опоздали мы, говорю!
Это утверждение казалось логичным: несчастное существо, непонятно как и от чего, но явно в невероятных муках погибавшее за воротами, выло уже так долго, а крови перед воротами было уже так много, что помочь ему вряд ли было возможно. Даже если оно и было всё еще живо – а вой на это указывал прямо, – спасти бы его всё равно не удалось! И всё же оставалось еще одно, о чем Михаил Георгиевич и напомнил Константину:
– Но, может, мы сможем избавить его от страданий!
Тогда и Константин, как раньше Петр Васильевич, сглотнул:
– Да… может.
Все трое, держась вплотную друг к другу и под взглядами множества глаз, двинулись вперед – к воротам.
Ворота оказались заперты, причем изнутри.
– Давайте подналяжем… – предложил Петр Васильевич.
И все трое налегли.
Строение фермы было старым и, в отличие от того строения, в котором размещалась ферма при доме Ямщиковой, ремонтов и реконструкций не знала уже давно. Поэтому и ворота при ней, несмотря на видимую мощь, оказались достаточно хлипкими. Под напором трех человек они ходили ходуном, а потом и вовсе распахнулись: скобы для закладного бруса не выдержали, одна из них отвалилась вообще, другая повисла на ржавом гвозде – заложенный в них брус рухнул на землю.
Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и Константин вошли.
Света не было: пришлось чиркнуть спичкой и поджечь вырванный из памятной книжки и скрученный в плотную трубочку лист. И как только огонек разгорелся и хоть что-то осветил вокруг, вой стих, сменившись быстрым и громким дыханием: настолько громким, что звук его, шедший откуда-то из глубины фермы, доносился до самого входа.
– Там!
Михаил Георгиевич, Петр Васильевич и Константин пошли вперед.
Ступать приходилось с осторожностью: весь пол между стойлами был залит кровью. Крови было такое неимоверное количество, что это казалось странным: что же за существо такое было ранено на ферме вдовы, что в нем, в этом существе, могло оказаться столько крови? А еще, помимо кровавого разлива, удивление вызывали сразу два обстоятельства.
Во-первых, запах или, что более точно, его отсутствие. Михаил Георгиевич первым подметил это обстоятельство, носом потянув воздух:
– Странно, – сказал он. – Кровью совсем не пахнет. А ведь при таком количестве запах, что называется, должен с ног сшибать!
Петр Васильевич согласно кивнул:
– Действительно странно!
– Вот и Линеар спокоен…
Сидевший за пазухой у Михаила Георгиевича Линеар и в самом деле никакого беспокойства не проявлял. Когда окрестности сотрясались воем, он постоянно ёрзал, перебирая лапками, но стоило вою стихнуть, он тоже затих. Михаил Георгиевич отвернул воротник и посмотрел: Линеар сладостно дрых, удобно устроившись в складках шарфа.
– Чудеса!
Второе обстоятельство – поведение коров. Несчастные по виду, худые, некоторые – вконец изможденные, нечищеные, коровы, тем не менее, были в остальном нормальны: как и Линеар, они не проявляли никакого беспокойства, даже не стоя, а лежа по стойлам, как если бы ничего ужасного на ферме не происходило. Никаких испуганных мычаний – ничего! А ведь если бы, скажем, прямо у них на глазах убивали одну из товарок, вели бы они себя совсем по-другому!
– Ничего не понимаю… – Петр Васильевич. – Такого просто не может быть!
– А где же Лидия Захаровна? – вдруг спросил Константин. – Неужто она ничего не слышала?
Лидией Захаровной звали купеческую вдову. И это – ее отсутствие и во дворе, и на ферме – было уже третьим внезапно открывшимся и очень странным обстоятельством.
– Гм… – пробормотал Петр Васильевич.
– Идемте! – решительно предложил Михаил Георгиевич.
Впрочем, уже не только он, но и Петр Васильевич, и Константин заметно расслабились: под давлением множившихся загадок еще вот только что терзавший их ужас отступил.
Освещая путь импровизированным факелом из скрученного трубочкой листа, они всё дальше продвигались вглубь фермы и, наконец, дошли до источника частого и настолько же необычно громкого дыхания, насколько необычно громким и продолжительным был несшийся ранее вой.
– Матерь Божья! – воскликнул Петр Васильевич и стремительно бросился вперед.
Константин – с отвисшей челюстью – остолбенел.
Михаил Георгиевич, из-за фантазии, рисовавшей кошмары один другого страшнее, не ожидавший увидеть ничего подобного, тоже – как и Константин – на какой-то миг растерялся, но потом, догоняя Петра Васильевича, ускорил шаг, уже не обращая внимания на потоки крови и не стараясь их обойти.
В опубликованной заметке человека, подписавшегося Сушкиным, этот момент был выделен особо: в полный драматизма абзац, заставивший сердце замереть и сжаться, а после и вовсе – ухнуть к пяткам.
В докладной записке Вадима Арнольдовича Гесса – он прибыл чуть позже – резюмировалось сухо и сдержанно: «поплатился за нечистоплотность».
В собственноручном рапорте Можайского деталей было больше, а слог изложения – живее, но единственной по-настоящему яркой подробностью было вот это: «помощник мой доложил: доски разметало на обширном пространстве, одна из них – какою-то скобой; возможно, обломком обруча – зацепилась даже за имевшуюся под потолком осветительную балку. По балке этой на ферме проложена проводка для электрического освещения, а также – подвешены лампы. Доска разорвала проводку и, повиснув, грозилась упасть на голову, что стало бы для потерпевшего катастрофой!»
Отчеты городовых и околоточных сбивчивы, но красочны: рапорту Можайского до них далеко.
«Я выпачкался с ног до головы, – писал один из полицейских, – покамест пробирался по коровнику. Это разозлило меня (жаль было сапог и так же забрызганных штанов), но всякая злость прошла, едва я увидел его: он был в дерьме похлеще меня, самым натуральным образом – в коровьем навозе, каковой навоз облепил его от самой макушки. Несло же от него так, что мне сделалось брезгливо…»
«Петров, – это уже околоточный, – стоял с такой физиономией, что мое терпение лопнуло. Я и раньше полагал подать на него рапорт – совсем бестолковый человек! Но как только я увидел то, что заставило Петрова оплошать, мое мнение переменилось, и теперь я прошу никаких мер к нему не принимать!»
Решение же мирового судьи, на рассмотрение которого – через пару дней – поступило дело, изумляет своими формулировками, мягко говоря, далекими от юриспруденции. Мы не станем цитировать всё постановление, но выдержку из него приведем:
«…из чего несомненно следует, что причиной несчастья стало злодейское намерение – равно и нелепое, и смешное. Анекдотичность ситуации заключается в том, что потерпевший стал таковым по собственному небрежению даже к основам воровского ремесла, ведь это ремесло оказалось для него в диковинку. Суд возмущен представленным делом: большей нелепицы ему не приходилось рассматривать! С другой стороны, достаточной компенсацией за напрасную трату общественного времени суд полагает те смех, и корчи, и слезы из глаз, которые обуяли собравшуюся публику и не оставляли ее до самого конца заседания!»
– Матерь Божья, – повторил Петр Васильевич, склоняясь над тощим плюгавым человечком в нелепо съехавших с носа очках. – Вы!
– Это кто? – спросил Михаил Георгиевич, присаживаясь рядом на корточках.
– Инспектор, – коротко ответил Петр Васильевич. – Тот самый.
