Текст книги "Таганка: Личное дело одного театра"

Автор книги: Елена Леенсон

Соавторы: Евгения Абелюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 47 страниц)

И второе замечание касается перечисления гостей у Петра Ивановича. Все-таки хотелось бы, чтоб они не перечислялись^[874]. Федор Александрович объяснял, что это есть реальное сегодняшнее бытие деревни, что это восприятие Пелагеи, но коль скоро этот текст произнесен, все присутствующие за столом воспринимаются как реальные власти. Если Пелагея … скажет, что это нужные люди,… а не будет текста о «головках» деревни, то целый ряд претензий, очень серьезных, которые возникают по сцене застолья, отпадет сам собой, потому что, как бы сценически ни интерпретировать эту картину, эти назывные предложения о том, кто там сидит, так и остаются в памяти у зрителя, и отказаться от этого ощущения и объяснить, что это восприятие Пелагеи, практически невозможно. ‹…›

Я очень высоко ценю этот спектакль, я верю в его будущность, в возможность его совершенствования, и мне кажется, что эта, на мой взгляд, небольшая по объему, но существенная совокупность замечаний должна быть театром выполнена до показа спектакля на зрителе.

Б. В. Покаржевский. Основные докладчики изложили позиции, все они как будто сходятся. Один дополнил другого.

Кто хотел бы дополнить? Или есть другая точка зрения?

Пожалуйста.

М. А. Светлакова. ‹…› Действительно, этот спектакль обещает быть очень интересным. У нас, когда мы разговаривали про этот спектакль в Министерстве, говорили, что это где-то по значительности линия самого театра – ¦ рядом с «Зорями тихими», рядом со спектаклями по-настоящему масштабного, крупного плана. Поэтому тем более, по ряду некоторых замечаний, которые еще остаются по спектаклю,… театру нужно внимательнее к ним отнестись.

В первой части, в сцене раскулачивания был целый ряд замечаний… Нужно, может быть, поискать другое решение, чтобы не было игры с решетками. Понятно, что символ труда, основы труда – это борона – становится для Оники Ивановича вроде бы решеткой и, тем не менее, это слишком сильный образ, который едва ли выдерживает ту нагрузку, которая предложена по силе обобщения.

Я думаю,… что и одеты эти люди должны быть соответственно. Мы предлагаем их одеть в стиле спектакля, как и остальных исполнителей этой первой части.

Я думаю, что во второй части необходимо обратить внимание на то, о чем говорила Нина Ивановна [Кропотова]: во многом сняты сцены пьянства… но какие-то детали можно и сегодня убрать. Скажем, эта бутылка, символ пьянства, которая стоит очень долго на сцене после ухода Мани-большой, после ее возвращения и в разговоре с Петром Ивановичем, который прикладывается к этой бутылке, – это все уже излишне…

Я думаю, что, если снять сцену пляски двух Мань, это тоже снимет оттенок неловкости, неудобства за этих в общем-то тоже тружениц, которые сейчас пьяные, нелепые, смешные, но за их плечами годы и годы труда, и как ни говорите, но в тексте это есть: даже в первой части, когда на посиделках Жукова – Евгения говорит: «И косточки их сыновей давно сгнили, а они жить хотят», – невольно думаешь, что, может быть, у этой Мани-большой и сын где-то погиб, а если не у нее, то у многих из них. И какой-то элемент издевательства, на мой взгляд, здесь не нужен. ‹…›

Такая небольшая деталь, у нас говорилось об этом, – есть некоторый натурализм в хрипе умирающего Павла. Но это замечание – по ходу.

А в целом, мне кажется, что спектакль, который мы смотрели, будет очень интересным явлением и для этого театра и для нашей театральной Москвы вообще. И я думаю, что какие-то уточнения в этом спектакле … пойдут на пользу.

В. Н. Юрьев. Товарищи высказали, в основном, мнения, которые были в Министерстве культуры, и я хотел бы высказать сегодня [некоторые суждения]: это сцена в первом акте, когда Прохор задает два вопроса в зрительный зал^[875]. Мне показалось, что … от этой длинной паузы, интонации задаваемого вопроса в какой-то степени где-то возникает сомнение: а почему не могли решить эти проблемы раньше? Мы отлично понимаем, что это созвучно с последними событиями, с постановлением Центрального Комитета партии^[876], но здесь, мне думается, требуется очень точное сценическое решение и исполнение этих двух задаваемых вопросов, которые обращены в зрительный зал. Это первое.

Я полностью разделяю те пожелания, которые высказывались по поводу того, чтобы поискать… в решении спектакля примет современной деревни. Вероятно, то, что показана Лида и какие-то еще отдельные реплики,… этого мало. Все-таки есть ощущение сгустка всего тяжелого, что несла в себе в прошлом деревня…

А в целом спектакль получается очень интересным, и я хотел бы отметить, что сценическое решение спектакля очень приближено к авторскому замыслу… ‹…›

Ф. А. Абрамов. Прежде всего – маленькое лирическое отступление. Я слушал выступления товарищей и все время ловил себя: собственно, зачем Любимов и зачем Абрамов? Прямо надо Управлению брать в свои руки постановку спектаклей, потому что если суммировать то, что было высказано здесь товарищами, то спектакль надо отменить почти по всем пунктам, он несостоятелен: там неверно, там неверно, там неверно – и т. д. Тут, слава богу, правильно было сказано, что автор и Любимов сейчас вместе работают. Это верно. Мы работаем действительно очень много вместе. Я жил здесь больше двух недель, работали мы с сознанием той высокой цели, которую мы ставили перед собой и которая, в общем, идет в русле тех решений партии, которые были в последнее время.

И все-таки осадок у меня огорчительный. Перед вами сидит, я бы сказал, режиссер номер один. Правда, он даже не имеет звания. Я ходил по всем театрам, везде режиссер – народный артист; у Любимова вообще нет звания. Но это всецело на вашей совести. Это вообще удивительно не только мне – это удивительно всем.

И вот у меня такое впечатление грустное от этого обсуждения: спектакль не тот, спектакль нуждается в доработке… Мое мнение совершенно другое: спектакль готов, спектакль надо ставить на публике, и спектакль поистине патриотический и партийный. Это спектакль открытого, прямого текста, без всяких намеков, без всяких кукишей из кармана – тех, которые порой иногда сам увидишь. Нет, это гражданский спектакль, если хотите, спектакль, который … соответствует всему ходу жизни, который в последнее время подтвердился решениями партии.

Теперь – по существу. Первая часть – раскулачивание. Прежде всего, я должен сказать, что раскулачивание не есть кульминация в первой части. Это неверно, это неправильное чтение. Кульминация вещи – это уход Милентьевны, верной слову, это подтверждение той нравственной красоты, тех нравственных устоев, которых она придерживалась всю жизнь и которые она, как завет, дает всем нам, зрителям и … участникам спектакля, и последняя забота у нее может быть перед смертью – …о внучке, о новом человеке, о маленьком человеке, который должен нас всех заменить. Вот ведь где кульминация – кульминация верности слову, кульминация всегда идти за слово на смерть. Она ведь все это говорит – мы сделали этот текст.

Но, конечно, раскулачивание тоже есть, и мы его не обходим, это один из моментов ее биографии. Может быть, мы здесь открываем в раскулачивании что-нибудь новое с Юрием Петровичем, или я, как автор повестей, по которым написана пьеса? Ничего подобного! Коллективизация, классовая борьба, раскулачивание, ликвидация целого класса – это же все известно нам по литературе, и куда как в более решительных, резких и прямых формах, и все это изучается в средней школе как программный материал. Я имею в виду, прежде всего, «Поднятую целину». «Поднятая целина» вся заострена на раскулачивание, причем тирады отнюдь не всегда приемлемые, – насчет детишек: «Я бы их всех перестрелял – ставь пулемет»^[877].

Или, скажем, там раскулачивают красного партизана Тита Бородина – ссылают и даже не вспоминают. Это было в порядке вещей.

Возьмем «Бруски» Федора Панферова^[878]. Целая книга посвящена показу кулацкого восстания, в которое втягивается целая деревня. Идет серьезная классовая борьба.

Ведь коллективизация и рассматривается как революция в деревне, как революция в нашем обществе.

Мы в своем спектакле берем коллективизацию в самом облегченном варианте, в плане перегибов, которые были допущены во время коллективизации. Об этих перегибах писал в свое время Сталин в специальной статье «Головокружение от успехов», об этих перегибах было специальное постановление Центрального Комитета принято в марте месяце, которое сыграло огромную роль^[879] (Ф. А. Абрамов имеет в виду постановление ЦК ВКП(б) от 14 марта 1930 г. «0 борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении»).

Я с севера. Мне было десять лет, когда началась коллективизация. Наши деревни были битком набиты так называемыми спецпереселенцами – кулаками. Дети, ребятишки умирали, как мухи. Потом их сослали в специальные лесные поселки, и там они почти все закончили свою жизнь…

Мы ни о чем об этом не говорим, мы только напоминаем один из важных фактов в биографии Милентьевны, с похвалой Милентьевне. Это апофеоз русской старухи, апофеоз русской женщины, которая снесла все тяготы, выпавшие на ее долю, и тяготы, выпавшие на переустройство нашего общества, и тяготы личного порядка: неудачное замужество, муж застрелился, затем война, затем смерть дочери. И, несмотря на это, мы показываем, как велик наш русский народ: все выдержал, выстоял. Ведь памятник – эта старуха! Ведь это даже не о деревенской старухе разговор. Неужели вы сами не чувствуете, – ведь у каждого из вас, даже городских людей, есть в родословной эта старуха!

Почему же мы не можем воздать ей должное? Почему же мы должны умалчивать? Почему мы должны наводить глянец на ее жизнь? Этого партия требует? Это в интересах дела? Нет! Скажем честно – не во весь голос, но честно. Я не хочу, и не хочет Любимов, чтобы об этом говорили на Западе, чтобы нас на каждой пресс-конференции допрашивали: «Почему вы скрываете?» Ничего не скрываем, нам нечего скрываться. Да, были недостатки, были перегибы, но была великая история, и вот она, овеществленная, прежде всего в этом начале, в этой старухе.

Да, образ тюрьмы – борона. Но ведь там сценическое решение, если вы заметили, и это очень хорошо, я хотел бы воздать должное нашему талантливому художнику [Д. Боровскому]: да, на время она превращается в решетку, но ведь … люди исправляют это,… и начинается снова жизнь,… как это было в истории.

Что же вас пугает, что же вас коробит? Ничего решительно нет, ни на йоту мы не отступаем от правды жизни, ни на йоту мы не отступаем от решений партии по вопросам сельского хозяйства.

Все это выверено, все проверено, все взвешено. ‹…› Неужели мы будем наговаривать сами на свой народ или хотим представить его в недостойном виде? Только для этого создан спектакль?..

Я считаю, что с первой частью обстоит все абсолютно благополучно. В крайнем случае единственное, если вас это шокирует, – одежда. Ну, давайте заменим одежду в раскулачивании…

Ю. П. Любимов. Я думаю, что вы этим сделаете хуже. Это театральный прием. ‹…›

Ф. А. Абрамов. ‹…› Я не знаю, о чем тут можно говорить. Тут все выверено. Даже придираться будешь, и то нельзя придраться.

Теперь – по «Пелагее». Товарищи, вы меня удивляете. Снова мотив, прежний мотив: дескать, мрачновато. «Пелагея» – это же очень светлый спектакль от начала до конца. Прежде всего, необыкновенный свет исходит от двух этих людей-тружеников: от Пелагеи и от Павла. О Павле я не говорю, но Пелагея – сложный образ, в нем сочетаются разноречивые черты. Неужели нельзя ей поклониться в ноги за то, как она работает. Мы здесь сидим, все разговариваем, а, в общем-то, за ее хлеб беремся, когда садимся за стол. Она герой труда. О жизни…

Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, но ведь никто не сказал, что Пелагея в чем-то ущербна в этом плане. Не о Пелагее идет речь. Никто не нападает на Пелагею.

Ф. А. Абрамов. И я ни на кого не нападаю. Поймите меня правильно. Я, может быть, несколько задиристо говорю, но ведь речь идет о больших, серьезных вопросах, которые мы, как мне кажется, поднимаем в этом спектакле.

О течении жизни. Все время мы подчеркиваем: как изменилась жизнь буквально во всем. Вот Лида, вот Павел. Вы говорите, что они плохо одеты. Павел в шляпе, Пелагея сама хорошо одета, Алька хорошо одета, Лида хорошо одета, старухи-пенсионерки хорошо одеты. Братцы мои, я сам каждый год в деревне живу, это же моя среда. Как еще можно их одеть? Куда еще? Мы же об этом все время говорим.

Я хотел дать вначале справку – совершенно забыл. Почему я так говорю обо всем об этом подробно. Дело в том, что мы буквально все пожелания, замечания, которые были высказаны Управлением культуры и лично Борисом Васильевичем, выполнили, а многие даже и перевыполнили. Скажем, исключили председателя сельсовета, возложили все на фигуру проходимца, который нам примелькался в «Правде», в «Известиях» и в других газетах. И он терпит в конце спектакля полный крах и провал^[880]. Так что я с этим не согласен.

У нас как раз из-за этого был спор с Юрием Петровичем. Юрий Петрович, то ли запуганный, или от незнания деревни, но позволяет себе своеволие, кстати, ненужное. Все-таки автор – я. Идя на какие-то запрещения, не знаю почему, снял песню «Мы за мир». Ничего в этом плохого нет, в городе эти песни давно не поют, а в деревне эти песни поют. Кого это компрометирует? Да, праздник, выпили, стучат и поют. В чем дело? Что – мы не пьем, что ли? Пьем!

Или сноп жита…

М. А. Светланова. Федор Александрович, побойтесь бога! При чем тут Юрий Петрович? Вы сами сняли [сцену с этой песней].

Ф. А. Абрамов. А сейчас плохо работает. Плывет вся Анисья.

Послевоенная жизнь деревни. Вы что думаете, там рай? На протяжении сорока лет после войны подъем сельского хозяйства все время стоит как общенародная задача. Это же партия на это обращает наше внимание. Значит, с деревней у нас не все благополучно. На протяжении многих лет мы ввозим муку из-за границы, тратим дорогую валюту на хлеб. Вероятно, мы могли бы при таких хлебных массивах обходиться без этого.

Возьмите последнее постановление партии о подъеме экономики нечерноземной полосы. Там говорится о мелиорации, о мелиорации целых миллионов гектаров. Программа рассчитана до 1990 года, на шестнадцать лет, и какие средства отпущены! А что за этим скрывается? А за этим скрывается, что дела в нечерноземной зоне, в 29 областях, которые составляют хребет нашей русской государственности, обстоят далеко не важно.

Что значит мелиорировать десятки миллионов гектаров леса? Это значит, что они заболочены. Когда-то были пашни, а сейчас в заболоченном состоянии, поросли лесом.

Это имело какой-то отпечаток на жизни людей? Имело. Ничего мы не омрачили, ничем жизнь деревни не пригасили.

…Пройдусь по отдельным замечаниям.

Сцена двух застолий – гнетущее впечатление… Да полноте, это только улыбку вызывает и смех. Праздник. Очень хорошо поставлено, и ничего страшного нет. Господь с вами – какое гнетущее впечатление? Собрались мужики, подвыпили, и, слава богу, – пусть поорут, завтра лучше работать будут. Действительно ли, что каждый праздник кончается поножовщиной, кутузками? Тут ничего этого нет. Что вас пугает? Вы что – жизни реальной не видели, что ли? Это обычное состояние, и ничего здесь нет.

Хочу решительно вступиться за старух, за своих Мань. Смягчены они здесь Юрием Петровичем, и это мой упрек режиссеру. Мани у меня написаны более колоритно и более весомо. Никакой идеализации. Это старухи-бобылки. Труженицы. Здесь их никто не оскорбляет, они идут как комические фигуры, хотя, в общем, не очень безопасные. Маня-большая – это прощелыга порядочная, это пиявка, которая использует все дрязги и все конфликты в деревне, влезает в любую щель и этим пользуется. И таких людей очень много и в городе и в деревне. ‹…› Что же вас коробит? ‹…›

А что касается Мани-маленькой – это высокая старуха. Дай бог каждому иметь такую старуху. Она ведь правдоискательница. Она уличает и Пелагею, и Петра, говорит: «Ты врешь». Пойдите в каждую деревню – вы найдете абсолютно таких старух, причем не одну-две, а в большом множестве.

У Пелагеи трагедийная нотка в сцене хлеба и в сцене с Петром Ивановичем. Конечно, у Пелагеи трагедия. Пелагея – это трагическая фигура. А как же? Этот человек – труженица, каких свет не видел, но где-то она проглядела время, проглядела себя. Она перепугалась нужды, когда у нее отец с голоду умер, и братья, и первенец зачах с голоду, потому что груди пересохли. А это так и было. Вот она и перепугалась и стала хапать отрезы и прочее. А жизнь-то ведь шла, жизнь ушла далеко вперед, все наелись, и отрезы никому не нужны. Поезжай в деревню – ломятся магазины от мануфактуры, а деревня ходит не хуже, чем мы с вами. Тоже разбираемся. Но она проглядела время, она, этот человек страстный, как накинулась на эти отрезы, так и продолжала, и выпала из телеги, она отстала от своего времени. Она, в общем-то, очень талантливая по-своему натура, яркая натура, – она проглядела время, и она несет ответственность сама. Тут не общество виновато, и она не костит общество, а костит себя.

Почему же? Разве мало сейчас встречается людей, которые проглядели себя, продали талант, не оправдали надежд, которые на них возлагали? Почему же мы должны играть в жизнь, а не показывать ее? Мы ставим вопрос серьезно, и Пелагея достигает трагичного накала, – только так, и никак иначе.

Петр Иванович терпит крах по всем линиям – это по эстетике по самой правоверной. Отрицательный герой потерпел крах по всем линиям. Во-первых, к концу в его услугах никто не нуждается, и в конце отвернулись дети, и Пелагея его выгоняет. Пелагея ему и говорит: «Ты, гад, всю жизнь сосал – и хватит». Вся пьеса заключается в том, что у труженицы Пелагеи, которая, в (йбщем, не безгрешная баба, наступает прозрение великое, она другими глазами на все смотрит, и слава богу, что смотрит, – очень хорошо.

Народ бедно одет… Не знаю.

Б. В. Покаржевский. Федор Александрович, здесь дело не в том, бедно или богато, а дело в том, что, может быть, подумать о том, чтобы его показать в развитии: заставка вначале и заставка в конце, где идет финал, в общем, кроме девочек, все остальные так же одеты, как и в начале.

Вот это главное.

Ф. А. Абрамов. Я в связи с этим хотел сказать вот что. Это спектакль не о деревне. Это заблуждение. Здесь деревня привлечена только постольку, поскольку требуются какие-то вещи, реалии для раскрытия трех характеров: Милентьевны, Пелагеи, Альки.

Б. В. Покаржевский. Но деревня здесь де-факто и де-юре. Вы сами себя опровергаете, Федор Александрович.

Ф. А. Абрамов. Ведь спектакль очень простой, мысль спектакля простая: вот три поколения, вот прошли перед нами люди, два старых человека из которых умирают: Милентьевна и Пелагея. И вот Алька. Как ей отнестись к опыту своих родителей? Перечеркнуть? Долой предков! – как кричит сейчас молодежь.

Мы полагаем с Любимовым, что из опыта наших родителей, из опыта наших отцов и матерей нужно взять все ценное, на чем стояла и стоит вся земля, – нравственные, духовные ценности. Алька-то как раз, мне кажется, – самая главная любимовская удача, по-моему, режиссерское, чисто живописное решение. ‹…› Если бы Алька не была так решена, как сейчас, то можно было бы считать: да, к спектаклю можно предъявлять кучу, тысячу претензий, но сейчас ведь выход на Альку. Вот две старухи прожили жизнь, а ты, Алька, как собираешься жить? И она задумывается. Ее тянут и потребительские, праздные настроения, и не случайно этот «Джонни» лупит^[881], и вдруг она натыкается на другую мелодию, мелодию жизни своих отцов и матерей. ‹…› Не случайно она все время допрашивает: что говорила ее мать? Она повзрослела, она не такая шальная, как была, она мучительно ставит вопрос: «Как жить? Чем жить? Какими ценностями?» И не случайно девка, шальная девка, сексапильная девка вдруг задумывается: «Тетка, почто меня никто не любит?» Это надо оценить: ребята на нее кидаются, а она задает этот вопрос.

Мне это как раз нравится – режиссерское решение нравится, то, что Алька на протяжении всего спектакля мучительно думает и ищет себя, ищет те духовные ценности, на которые нужно опереться в жизни… ‹…›

Анархия в оформлении. Я согласен. Конечно, тут много бытовых предметов, но надо учитывать и особую эстетику театра^[882]. Это театр, который всегда опирается на какую-то метафору. И образ земли, который мы так долго искали – все искали, и художник, который ездил на север^[883], и Юрий Петрович искал, и я думал, – как же не оценить это? На бороне, как на лафете, как воина, уносят Павла-труженика.

Если отбросить все эти детали и еще какие-то находки, то о чем же говорить? Тогда – ничего нету…

И мне кажется, что образ земли – это самое главное. А мне это очень важно, потому что я терпеть не могу псевдодеревни на сцене. И вообще я слишком свято отношусь ко всему, что связано с деревней, хотя бы потому, что я до 60-го года тащил всех своих племянников и племянниц, детей убитых братьев на войне, и за старшего брата платил налоги в самое тяжкое время, когда одно мясо стоило 40 рублей за килограмм, а в городе оно стоило 15 рублей, а колхозники платили 40 рублей, для того чтобы заплатить налог. Я сам высылал деньги. Я работал заведующим кафедрой в Ленинградском институте литературы и все свои деньги тратил на эти налоги.

Это к сведению – о деревне. Могу ли я к деревне относиться как-то иначе?..

Игра артистов. Тут уж позвольте режиссеру!.. Я бы отвел многие упреки сегодня. Это чисто режиссерское решение. У вас зрение несколько иное, у Любимова – другое. Пишу книжки я, ставит спектакль режиссер. Позвольте нам тоже кое-что думать и решать. И я насчет игры артистов удовлетворен. Зинаида-Пелагея – это прекрасно. Она играет порой на грани гениальности. Это надо оценить. ‹…›

Во-первых, извините меня за то, что я слишком долго говорил, – болтун я страшный. Второе – хочу просить, чтобы дали нам играть спектакль 9-го, завтра. И в-третьих, я считаю, что спектакль совершенно готовый.

Ю. П. Любимов. Мы в пятницу принимали, в субботу репетировали спектакль.

Что мы делали на репетиции? Частично делали то, о чем сегодня говорили.

Предположим, мы проверяли Мань – пляску: я ни в коем случае выкидывать ее не буду, никто не издевается. Мы проверяли на репетиции, народу было немного, но они не были отягощены тем, что им надо решать… И поверьте, что вы зря боитесь. Наоборот, эти комедийные сцены снимают трагичность, а здесь трагедия народная. ‹…›

Мы решили этот спектакль через образную эстетику. Что бы мы там дома стали строить, коней выпускать? …мы так погрязли в быту, что костей не соберешь, – так это будет нудно и тягостно. ‹…›

Может быть, не надо в конце пляски падать? Я наблюдал: Докторова протанцевала, и ей аплодировали именно за то, что она несуразная. И в этом не было издевательства.

Ф. А. Абрамов. Поезжайте в любую деревню: каждый вечер – в пляску обязательно вваливается старуха и пляшет русского.

Ю. П. Любимов. ‹…› У нас была тяжелая, сложная работа. У всех – свое понимание искусства – вы можете высказываться, и вы сами говорите, что мы массу вещей сделали, но нельзя меня учить, как в детском саду послушного мальчика: «Здесь акцентируйте так, а здесь этак». Ваше право другое – можете нас заменять.

Б. В. Покаржевский. Не надо так, Юрий Петрович. Здесь дружеское обсуждение.

Ю. П. Любимов. У художника есть право делать так, как он считает нужным. Я не за анархию какую-нибудь, мы послушно делаем и послушно сдаем. Я же не в укор говорю, но есть какой-то предел и есть мое понимание спектакля. Если мы его начнем мытарить, он будет все время становиться хуже. Слава богу, что с вами пришло народу много, но если бы было человек пять – просто молчаливый зал в спектакле, где есть ряд комедийных моментов. Спектакль рождается на зрителе,… зритель вносит неожиданные вещи…. разрядки смеховые нужны.

Славина хорошо говорила, – и смотрите, какая была реакция: когда она говорила о пилораме, ржали все.

И она прозревает перед смертью и говорит: «Зачем мне твоя дурацкая компания? И Антоху назовешь Антоном Павловичем». И когда она вырядилась и стоит, как на портрете, – смех. В ней есть эта жилка упрямой бабы, почему ее и называют сложной. Но ее последняя нота, уход из жизни – это прозрение.

Зачем мы сделали такой финал? Человек умирает, а мы все высветлили. Мы хотели показать, что это по закону трагедии – очищение. И она, как актриса, говорит: «Вот и отжила». Театр явно подчеркнул, что это труженица.

И монолог. Простите, я с вами согласиться не могу. Славина очень трудный человек, она очень нервна, ее может занести, но она, простите за старомодность, богом отмечена. Это талант редкий. Я с нею борюсь. Но как она дала последний монолог!.. Она очень нервничала на просмотре.

Б. В. Покаржевский. Она немножко перекричала.

Ю. П. Любимов. Но у нее минуты просто озарения. Как она вспоминает, вся умытая слезами, о муже. Ведь это вся биография, это прозрение человеческой души. И как с Павлом жили – тут нет пессимизма, тут есть суровые обстоятельства жизни.

Возвращаемся к замечаниям. Федор Александрович говорил, что можно спеть один раз «Мы за мир», а потом «Летят перелетные птицы».

В пляске можно не падать Мане-маленькой, она и так несуразно это делает.

Вас шокирует, что бутылка стоит. ‹…›Блюдо стоит – его можно унести. В театре это целая проблема принести и унести.

…вы говорите, что нет современной деревни, – тут же нет натурального какого-нибудь вещественного подхода. Тут есть в другом – в отраженном свете. Мы с вами в плакат пойдем, если покажем наше благосостояние. Но это сильнее идет через Пелагею, когда она говорит: «Как же жизнь ушла вперед». Это гораздо лучше, чем если мы выпустим трех хорошеньких, молоденьких актрис. И даже этот проходимец Петр Иванович недоволен, считает, что его времена отошли. Он, может быть, более озлобленный, потому что он выбит из седла. Это, мне кажется, сильнее, чем одевать их. Там все хорошо одеты, и Анисья, и Алька хорошо одеты, но как только вы начнете их наряжать, у вас не будет обобщающего образа, и мы пойдем по натуралистическому пути…

Мы проверяли на самых разных людях^[884]. Одно дело критики – Михайлов, Овчаренко, Залыгин, Нилин или Туровская – они объединяются на этом спектакле, значит, мы нашли что-то, что трогает людей, разно думающих… ‹…› Тот же Озеров говорит: «Надо ставить вопрос, чтоб ходила молодежь».

Ф. А. Абрамов. Это говорит секретарь Союза писателей СССР, главный редактор «Вопросов литературы», человек, который не бросается словами, – у меня статью в последнем номере подрезал…

Б. В. Покаржевский. Я сейчас улавливаю некоторые нотки у Славиной: она у Вас кое-что схватила…

Ю. П. Любимов. Я все время им велел, чтоб они его [Ф. А. Абрамова] слушали!

Б. В. Покаржевский. Интонации, речи, обороты…

Ю. П. Любимов. Это же живой представитель.

…Значит, бутылку снимем. Усилим финал Петра Ивановича. Танец сделаем другой.

Сделаем, чтоб не выглядели рабочие [сцены] черными^[885]. Оденем как рабочих. Это прямой театральный прием. ‹…›

Б. В. Покаржевский. …вы посмотрите, Федор Александрович, ведь раскулачиванием занимались эти же крестьяне, а сейчас эта ассоциация нам не нужна. Если они будут одеты так же, как другие, то вопросов не будет.

Ф. А. Абрамов. Мне нравится, что они сами же все восстанавливают.

Ю. П. Любимов. Мы делали так, что приходил милиционер, – получается хуже. Получается странная эклектика: спектакль сделан через условный ход, метафоричным приемом, а тут – реалии нашего времени. В один спектакль сведено чуть не семьдесят лет.

Н. И. Кропотова. У вас все время реалии и символы.

Ю. П. Любимов. ‹…› …небольшие зазоры, огрехи мы выверяли в субботу. Даже нашли одну байку про борону: Бежит лиса, дождь идет. Лиса – раз под борону. Ей говорят:

– Ты что, дура? Под бороной не скроешься.

– А все не кажна капля упадет…

Это место, чтоб заострить борону.

Вот что по замечаниям я записал: снять последнюю выпивку, Петра Ивановича сделать более энергичным в конце, снять падение Мани-большой – Докторова это очень хорошо делает.

Б. В. Покаржевский. Значит, учли и нашли свой ход, не разрушая. Это хорошо.

В. И. Розов. Очень хорошо решена сцена, когда вешается дочка Милентьевны.

Ю. П. Любимов. Процесс очень затянулся. Выпуск идет уже месяц, и актеры уже начинают тосковать.

Ф. А. Абрамов. Психовать.

Ю. П. Любимов. ‹…› Им нужно сказать: «Завтра вечером вы сыграете». А если мы опять скажем: «Поработайте, а мы еще посмотрим», – я не знаю, как это будет.

Ф. А. Абрамов. И я прошу разрешения первую песню пропеть «За мир». Это разнообразит.

‹…›

Б. В. Покаржевский. Есть еще у кого-нибудь замечания, пожелания?..

Нет.

Позвольте мне сказать несколько слов.

Я первый раз посмотрел прогон и должен вам чистосердечно признаться: я человек эмоциональный и воспринимаю то, что вижу, и на меня отдельные сцены произвели огромнейшее впечатление своей художественностью, своей обобщенностью. ‹…›

…если говорить по первой части, мне особенно понравилась Демидова. Действительно, театр в образе Василисы Милентьевны сумел воспеть эту труженицу, русскую женщину. Пожалуй, Некрасов о таких женщинах писал и вот – Федор Абрамов.

Мне очень понравилась в этой части Жукова – Евгения. По-моему, она очень точная, она несет и аромат деревни и воздух этой деревни.

Мне нравятся эти посиделки – они живые, запоминающиеся. ‹…› Я недавно посмотрел один спектакль (не буду его называть), сперва он на меня произвел хорошее впечатление, потом, когда стал анализировать, почему он произвел такое впечатление (пьеса-то слабая!), оказывается, из-за одного актера, который изумительно сыграл.

Здесь же много ярких, запоминающихся, убедительных, талантливых актерских работ.

Во второй части мне очень нравится Славина. Когда к ним в дом приходит Анисья приглашать их на день ангела, и разговор с Анисьей – он дорогого стоит, он цельный, образный, яркий. Мне эта сцена особенно понравилась. Это изумительная сцена. Перед глазами – огромный образ. «Ну и пускай», – и легла, и – сразу сборы к Петру Ивановичу^[886].

Да, я с вами согласен, что это явление, явление в актерском мире.

Мне кажется, что здесь можно назвать и Альку – она на месте, у Анисьи все намечено, и хорошо она несет характер, и Петр Иванович намечен, и Мани, большая и маленькая; здесь, может быть, где-то потеряно чувство меры, особенно в Мане-большой есть какой-то перебор. Я даже не могу разобраться, в чем, может быть, есть что-то лишнее, что-то мне мешало в восприятии. ‹…›

Можно было бы, повторяю, много говорить. Наверное, если критики по-серьезному отнесутся (а я надеюсь на это), то многое напишут и об актерах, и о достижениях, о режиссерском решении… В целом получается интересный спектакль. ‹…›