Текст книги "Таганка: Личное дело одного театра"

Автор книги: Елена Леенсон

Соавторы: Евгения Абелюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

О праведник! о мой отец державный!

Воззри с небес на слезы верных слуг

И ниспошли тому, кого любил ты,

Кого ты здесь столь дивно возвеличил,

Священное на власть благословенье:

Да правлю я во славе свой народ,

Да буду благ и праведен, как ты.

От вас я жду содействия, бояре.

Служите мне, как вы ему служили,

Когда труды я ваши разделял,

Не избранный еще народной волей.

Актер Г. Я понимаю, что первая часть – официальная, государственная, а вторая – духовно-психологическая, попытка причаститься к душе. Но без выстроенной мизансцены это пока что сложно передать.

(Актер Г. читает текст Бориса, теперь уже нагружая его смыслом, разделяя на два куска.) ‹…›

Ю. П. Потом идет обращение к боярам («От вас я жду содействия, бояре»). Это очень важно, надо, чтоб они его поддержали. А потом – «Теперь пойдем, поклонимся гробам» – ритуальная речь. Надо заручиться поддержкой предков. И приглашение всех на банкет. Всех зовет. Весь город.

(Актер Б. расспрашивает Ю. П. об исторической ситуации в России во времена Бориса Годунова. Ю. П. рассказывает ему, ссылаясь на Карамзина и Ключевского.)

Актер Г. Но мы об этом не должны играть. Надо играть по Пушкину. Тут иное. Обогащение себя историей полезно для режиссера и актеров, но данная пьеса не об этом. Это пьеса не о переворотах, не о крови, как «Макбет». Тут коротко сказать: «Кто нами будет править?» Пьеса о нравственной стороне власти.

Актер Б. Но для нас важно и исторически знать, кто и почему взошел на престол…

Картина 5. «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»

Картина 5. «Ночь. Келья в Чудовом монастыре».

Пимен – В. Золотухин.

Григорий – Л. Филатов.

(8.02.1982)

(Актер Ф. читает за Самозванца.)

Монолог Григория, только что пробудившегося ото сна:

Всё тот же сон! возможно ль? в третий раз!

Проклятый сон!.. А всё перед лампадой

Старик сидит да пишет – и дремотой,

Знать, во всю ночь он не смыкал очей.

Как я люблю его спокойный вид,

Когда, душой в минувшем погруженный,

Он летопись свою ведет; и часто

Я угадать хотел, о чем он пишет?

О темном ли владычестве татар?

О казнях ли свирепых Иоанна?

О бурном ли новогородском вече?

О славе ли отечества? напрасно.

Ни на челе высоком, ни во взорах

Нельзя прочесть его сокрытых дум;

Всё тот же вид смиренный, величавый.

Так точно дьяк, в приказах поседелый,

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева.

Ю. П. Тут очень важный момент. Обычно это декламируют. А он ведь рассуждает: «Удивительный человек этот старец. Ничего не дает прочитать. Сколько за ним наблюдаю, ни черта по роже не пойму, чего он все пишет?»

Тут у тебя два момента в монологе: кошмары, которые снятся, ужас, как у Бориса. И легкое психологическое наблюдение: «Хотелось бы понять, что ж все-таки эта зараза пишет?» Потом все прояснилось. Для Бориса. Донос на него пишут. Без стремительного хода из этой штуки ничего не выйдет.

Реплика о доносах принадлежит Григорию Отрепьеву:

Борис, Борис! всё пред тобой трепещет,

Никто тебе не смеет и напомнить

О жребии несчастного младенца, —

А между тем отшельник в темной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет:

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от божьего суда

^[436]

.

Чем больше я читаю, а порой даже откладываю текст, чтоб не притупилось ухо, – тем больше чувствую в каждой сцене подспудное дыхание, подтекст. Тут у Гришки в ночи бред, он весь в пылу. И Пимен спать не может. Его другое гложет: смута идет. Поэтому он пишет, пишет, пишет… Чтоб «ведали потомки православных»… И Шуйский с Воротынским с первой сцены: «Что будет? Что будет?..»

Тут в «Годунове» все в напряжении, как дипломаты во время Кубинского кризиса, когда весь мир смотрел минута за минутой по телевидению, как корабли идут. То наших покажут, то американцев. Кеннеди тогда сказал: «Отодвинуть корабли». Ведь ультиматум был предъявлен. И тогда вперед вышло судно из нейтральной страны. Мы его зафрахтовали, чтоб продовольствие возить на Кубу. Кеннеди подумал и сказал: «Пропустить». Хотя военные на него жали со страшной силой: «Пора начать». А он все время говорил: «Надо выиграть время, чтоб Хрущеву дать подумать. Ведь он – здравомыслящий человек». Это в книге о двух убитых братьях Кеннеди описано. Но это там читают, а тут не напечатают^[437].

И в «Годунове» постоянно идет борьба. Все на нервах. Подспудные течения… И это надо давать…

(Продолжается чтение.)

Ю. П. (актеру 3). Я бы вымарал две строчки, очень оперные: «Волнуяся, как море-окиян». Сокращать все равно надо.

Актер З. Надо. Но тут ведь он хорошо, по-старому, говорит.

Ю. П. Ну хочешь, оставь.

(актрисе В.) Тут я бы тоже помарал. Ну почему Вы считаете, что нельзя вымарывать? Почему нельзя?

Актриса В. Главным образом потому, что это Пушкин. Не случайно Пушкин написал об одном и том же три раза.

Ю. П. Никакого кощунства в сокращении нет. Если б Пушкин жил в наш век, он бы тоже сокращал.

(Возник спор о разночтениях в разных изданиях «Бориса Годунова».)

Актер 3. В прижизненных изданиях, как это всегда бывает, много редакторских исправлений. А потом по рукописям был восстановлен подлинный пушкинский текст.

(Продолжается чтение.)

Ю. П. (актеру 3.) Ты впадаешь в штамп. Это огромный монолог летописца. Вспомни, как Тихон разговаривает со Ставрогиным в «Бесах». Так и тут, мне кажется, Пимен благоволит к Григорию. Он грамотен, ему старец надеется передать свои дела. Бесовские наваждения мучают твоего послушника. Ты монолог должен на конкретное дело нанизывать – хочешь помочь юноше избавиться от бесов. И ты не думай, что он старик. Тогда стариками считали шестидесятилетних. А теперь про семидесятилетних говорят, что они в расцвете сил.

(Актеры обсуждают относительность возрастов, изображают типажей.)

Ю. П. Ну, хохмачи, веселый народ, давайте дальше.

Актер 3. Чтоб сыграть в монаха, надо по церквям походить, проповеди послушать.

Ю. П. Ну, это уже ваше дело. Полезно не на великие службы пойти, не на Пасху, когда у церкви экстаз. У католиков – Рождество, а у нас Пасха и Богородица сильнее всего действуют на людей.

(29.12.1982)

Пимен

(пишет перед лампадой)

Еще одно, последнее сказанье —

И летопись окончена моя,

Исполнен долг, завещанный от бога

Мне, грешному. Недаром многих лет

Свидетелем господь меня поставил

И книжному искусству вразумил;

Когда-нибудь монах трудолюбивый

Найдет мой труд усердный, безымянный,

Засветит он, как я, свою лампаду —

И, пыль веков от хартий отряхнув,

Правдивые сказанья перепишет,

Да ведают потомки православных

Земли родной минувшую судьбу,

Своих царей великих поминают

За их труды, за славу, за добро —

А за грехи, за темные деянья

Спасителя смиренно умоляют.

На старости я сызнова живу,

Минувшее проходит предо мною —

Давно ль оно неслось, событий полно,

Волнуяся, как море-окиян?

Теперь оно безмолвно и спокойно,

Не много лиц мне память сохранила,

Не много слов доходят до меня,

А прочее погибло невозвратно…

Но близок день, лампада догорает —

Еще одно, последнее сказанье.

Ю. П. Обязательно этот кусок надо особо выделить в спектакле. Мы очень плохо знаем свою историю. Переделываем ее, как угодно новому правителю. И это нас губит. В этом – смысл всей пьесы.

Важная мысль, современная, про нас: потомки православных любят своих царей поминать за добро, а грехи их забывают. Это ж на ваших глазах происходит.

Весь кусок Пимена – светлый. Он – как Альфред Гарриевич [Шнитке]. Сам болен, а глаза сияют. Но тут нельзя так в себе, внутри переживать, ковыряться. Тогда не идет мысль, драматургия. Сцена останавливается. Нельзя тут впадать в сентиментальность.

Слева направо: А. Шнитке, Б. Можаев, Д. Покровский, Ю. Любимов на репетиции спектакля «Борис Годунов»

Пимен – светлый старец. Как Рерих. Мне рассказывали, как к Святославу Рериху – ему уже 86 лет – приехали наши за рукописями отца. Вышел бодрый человек, чинно одетый: «В Москве надо искать, в частных домах. Батюшка все в России оставил. Хоть и был отвергнут там. И второй раз его не пустили. Был он до конца в твердом рассудке. Надо очистить себя, к смерти приготовиться, тогда все будет нормально. Говорят, у него были встречи с Богом в Гималаях. Хотите верьте, хотите – нет».

Пимен – старый, мудрый, спокойный. Голос грудной, сосредоточенный. Зачем такая истеричность? Спокойнее. Не нужна тут плохая декламация. Поищи стариковскую походку. Устало, медленно, расслабленно двигайтесь. Воспоминания у него хорошие, светлые. Тогда снимется штамп строгого старца из оперы Мусоргского.

Он не ехидный. Он надеется, что летопись напишет и это пригодится. Кто-нибудь перепишет. Вот мы ведь тоже переписали. И пригождается. Ведь будем теперь играть спектакль запрещенный. Вот репетицию нашу тоже записывают, может, когда-нибудь пригодится…

Картина 6. «Палаты патриарха»

Картина 6. «Палаты патриарха».

Патриарх – В. Штернберг.

Игумен – К. Желдин.

(8.02.1982)

Ю. П. (актеру Ш.) Почитай, пожалуйста, за патриарха.

(Продолжается чтение.)

Ю. П. Тут надо подсократить. Александр Сергеевич считал, что надо все объяснить, но теперь народ дошлый, телевизор смотрит, поэтому сразу секут.

(После слов патриарха: «Однако нечего царю и докладывать об этом…»)

В картине игумен сообщает патриарху о побеге Григория из монастыря. Он характеризует Пимена, которому Григорий был отдан в обучение, как «старца кроткого и смиренного»; Григория же – как «весьма» грамотного: «читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога».

Услышав эту весть, патриарх восклицает: «Уж эти мне грамотеи! что еще выдумал! буду царем на Москве! Ах он, сосуд диавольский! Однако нечего царю и докладывать об этом; что тревожить отца-государя? Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву; эдака ересь! буду царем на Москве!.. Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь, отец игумен».

Ю. П. Вот этот момент очень важен. Ведь всегда говорят: «Не надо беспокоить… Дел много…» И тогда то же было. Не хотели царя-батюшку плохими новостями расстраивать. А доложи Борису вовремя, вся история, возможно, пошла бы по-другому.

(13.02.1982)

(Актер Ж. спрашивает у Ю. П. о характере Пимена, о его отношении к патриарху, к самозванцу.)

Ю. П. (актеру Ж.) Ты, по-моему, усложняешь. У Александра Сергеевича нет текста, подходящего под этот твой подтекст. Ты тут просто докладываешь: Пимен – грамотей. В церкви ведь иерархия до сих пор строго соблюдается. Дисциплина армейская, даже посильнее. Там просто нельзя возражать.

Актер Ж. Но мне можно пофантазировать о том, что мне может попасть за такой доклад (о бегстве Отрепьева из монастыря)?

Ю. П. Можно, все можно. Но тут главное – не рассаживаться. Стремительность должна быть. Пьеса очень большая. Надо сокращаться. Мне кажется, главное сыграть в спектакле одно колено: «Что делать?» Держали в монастыре – был полезный человек. А вот сбежал!

(Актеру Ж., после слов «Ересь, святый владыко, сущая ересь».) Вот тут ты подтекст тяни: ай-ай-ай-ай-ай!

Они ж тут обсуждают вопрос о невозвращенце. Это знаете, у Раковского, зама Ярузелъского, сын сбежал на Запад. И все сплетничают: «Да чего там, он сам его сплавил!» Вот как надо [играть сцену].

Картина 7. «Царские палаты»

Картина 7. «Царские палаты».

Первый – А. Трофимов, А. Серенко.

Второй – А. Граббе.

Царь – Н. Губенко, В. Шаповалов.

(13.02.1982)

Ю. П. (актеру Т.) Вы сейчас злого недоброжелателя Бориса играете, а надо сыграть другое: «Чего творится? Как он себя окружает? Болен, что ли? Кудесников зачем-то зовет».

Речь идет о диалоге стольников:

Первый

Где государь?

Второй

В своей опочивальне

Он заперся с каким-то колдуном.

Первый

Так, вот его любимая беседа:

Кудесники, гадатели, колдуньи. —

Всё ворожит, что красная невеста.

Желал бы знать, о чем гадает он?

‹…›

За диалогом следует знаменитый монолог вдруг появившегося Бориса:

Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно.

Но счастья нет моей душе. Не так ли

Мы смолоду влюбляемся и алчем

Утех любви, но только утолим

Сердечный глад мгновенным обладаньем,

Уж, охладев, скучаем и томимся?..

Напрасно мне кудесники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной —

Ни власть, ни жизнь меня не веселят;

Предчувствую небесный гром и горе.

Мне счастья нет. Я думал свой народ

В довольствии, во славе успокоить,

Щедротами любовь его снискать —

Но отложил пустое попеченье:

Живая власть для черни ненавистна,

Они любить умеют только мертвых.

Безумны мы, когда народный плеск

Иль ярый вопль тревожит сердце наше!

Бог насылал на землю нашу глад,

Народ завыл, в мученьях погибая;

Я отворил им житницы, я злато

Рассыпал им, я им сыскал работы —

Они ж меня, беснуясь, проклинали!

Пожарный огнь их домы истребил,

Я выстроил им новые жилища.

Они ж меня пожаром упрекали!

Вот черни суд: ищи ж ее любви.

В семье моей я мнил найти отраду,

Я дочь мою мнил осчастливить браком —

Как буря, смерть уносит жениха…

И тут молва лукаво нарекает

Виновником дочернего вдовства —

Меня, меня, несчастного отца!..

Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу —

Монахиню смиренную… всё я!

Ах! чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто… едина разве совесть.

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою. —

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда! как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрек,

И всё тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда… ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

(После монолога «Достиг я высшей власти».)

(Актер Г. читал без запинки, наизусть, механически.)

Ю. П. (актеру Г.) Давай подумаем, на что класть этот монолог, чтоб он был действенным.

Актер Г. На самочувствие?

Ю. П. Нет, мне кажется, тут есть еще что-то. Ты ведь правил долго. Правил, еще не будучи царем. И наконец достиг… И что? Шестой год царствуешь, а счастья нет. И начинается разбор. Наивны мы!

Я бы не замыкался в себе, выносил бы все на суд мирской. Борис имеет смелость выйти с покаянием ко всем, к зрителям… Тогда будет страшно. Пустота… Зачем?.. А иначе получается эпическая штука. Попробуй, хотя бы грубо. Как в сказке – оказалось, что король голый. ‹…›

Актер Г. Хорошо, я попробую. Дома.

Ю. П. Нет, сейчас. Мне важно проверить. Важно зацепить тебя. А то ты на этот монолог наляжешь, и станет статично. А ведь Александр Сергеевич просит стремительности. Вот актеру Б. я это внушаю, внушаю, и был момент, когда он усек.

Тут очень важно, чтоб все било в одну цель, в нравственную штуку.

Актер Г. По-моему, это должно быть покаянием. Но и покаяние может быть разным. Одно дело – на площади, другое – в кабинете, третье – в охранке.

Ю. П. Тут – исповедание на паперти. Иначе пойдет статика. И ничего ты не сделаешь. ‹…› Шел-шел-шел… Шесть лет! Все для этого – все для этого! И… пустота. Глупо…

(Актер Г. пробует читать монолог.)

Ю. П. Тут он открытия для себя делает: «Живая власть для черни ненавистна!» Я тут спрашиваю шофера: «Ты чего его, усатого [портрет И. Сталина], повесил?» Он: «При нем порядок был!»

Актер Г. Я боюсь, что будет опасность душевной обнаженности. Я понимаю, что у Брехта были такие исповеди в «Добром человеке»: «Что это за город!..» Но то Брехт, хотя, может быть, и тут современный театр. Тут Борис, как Данко, вытащил дерьмо сердечное и дает – вот вам!

(Актер Г. читает монолог еще раз.)

Актер Г. Так вы хотите?

Ю. П. Да, лучше.

Актер Г. А мне кажется, это – газетно. Что-то пропагандистское.

Ю. П. Давай я тебе покажу этюдно. Если сумею убедить – бери. Неважно, что я не буду стихами читать. Я текст не помню.

(Ю. П. показывает, читая текст с голоса актера Г. Комментирует смысл произносимого и состояние Бориса.)

Ю. П. Смотри, какая фраза: «Безумны мы, если идем на поводу у черни». Вот вам пример: вы голодали – я все отдал. То-то, то-то, то-то… И что из этого вышло?

Какая была экспозиция до этого? Что-то с царем стряслось. Болен, наверное. Колдунов вызывал. А он выходит и открыто нам всем говорит, как есть.

Актер Г. Я могу и так сыграть…

Ю. П. Только так! А иначе – сильнее будет оперный певец. Ведь монолог написан гениально: он обрушивается на людей. И есть в нем момент неожиданности. На меня это действует сильно. У Пушкина часто бывают неожиданности. Даже у Сальери – «головного» человека. Когда он говорит: «Нет правды на земле…» Пауза. И открывает неожиданно: «Но нет ее и выше!» И я удивляюсь вместе с ним. А тут я вижу государя, который выходит и говорит страшные вещи. Мы только еще гадаем, что он скажет, а он пронзает нас. Он говорит: «У меня есть опыт огромный, есть система власти… Но что я могу?» Это он к нам обращается. А если ты будешь про себя говорить, не получится.

Актер X. Юрий Петрович прав. Так, как ты играл… Мы видим, что переживаешь, мучаешься… Но… А вот как Юрий Петрович показывал, это действует и заставляет меня думать о себе, что со мною происходит?

Актер Г. Хорошо, убедили.

Ю. П. Теперь, другой момент. Ты умеешь читать стихи. У тебя есть и чувство ритма, и можешь нести мысль. Но я хочу, чтоб ты во всей этой штуке открыл для себя новое.

Надо зачеркнуть напрочь весь наш опыт, как будто его нет. Только тогда мы сможем прорваться в новое качество. Это как Можаич [Б. Можаев] прибежал: «Вот молодец – за „Годунова“ взялся! Там такие мысли! Государственные мысли, зрелые!»

(Ю. П. смешно показывает восторги Б. Можаева.)

Этот монолог – как афоризм, это – заповеди властителя.

Реплика Ю. П. Любимова

Надо быть таким гениальным актером, как Чаплин, чтобы одной маской обходиться. Это он сумел всю жизнь на одном штампе прожить.

Актер Г. Тут есть некая опасность интонаций Пугачева [спектакль «Пугачев»].

Ю. П. Да. Но сбив надо делать точный и конкретный по мысли. («Достиг я высшей власти».)

(Ю. Я. читает начало монолога с растерянной интонацией… Актеры смеются и хлопают после блестящего показа Ю. П.)

Ю. П. Надо, чтобы я видел перед собой растерзанного человека. Не бойся показать себя в раздрыге. Ты – человек крепкий. Если б хилый был – была бы опасность сентиментальности. И ты можешь, не бойся, в конце плакать и говорить… На него накатило что-то… Ведь в музыке же Мусоргский сделал…^[438]

(Ю. П. показывает арию Бориса.)

Ю. П. А-а-а! Чур-чур, дитя! Ему же видения являются все время. Совесть его мучает.

Актер Г. Я все понимаю. Давайте пробовать, как Вы говорите.

Ю. П. Только так. Я такой трактовки в театре не видел. Всегда показывают на сцене царя. Он умные вещи говорит. А тут ведь он не может убийства младенца себе простить.

Я был совсем молодым. Ехали мы со съемок. Лет двадцать мне было с чем-то. Выбежал на дорогу малыш за мячом. С картузиком. И шофер ничего не смог сделать. Раздавил его. Выскочил из машины и побежал. А толпа – за ним. Убить хотели. Он со страху вдруг остановился и встал как столб. Потом сел на асфальт и зарыдал. Волосы на себе рвал. И его народ не стал бить.

Актер Г. Ну, у меня своих приспособлений достаточно, чтоб сыграть…

Ю. П. А ты попробуй сам себя раздеть. Это не страшно. Хоть и при всех. Иначе защитная броня приспособлений будет сдерживать живое. И не думай сейчас о стихе. Ломай его вообще. Все равно не сможешь. «Я отворил им житницы… Дал продовольствия…» Ставь больше точек. Чтоб казалось, что у тебя тысячи примеров. И еще – ты сейчас держишь ритм, а ты специально не делай этого.

Актер Г. Не могу. Стихи прекрасные!

Ю. П. Стих все равно пробьется! И больше себя бичуй.

Актер Г. Я всех убил… Ах я блядь…^[439]

Ю. П. Правильно, правильно… Когда живое – можешь и проматериться. Тут есть у него и моменты осознания («Да, чувствую: ничто не может нас успокоить…»)^[440], и отказы^[441].

Актер Г. (говорит в роли, продолжая монолог) Да что отказы…

(Смех актеров.)

Может быть, это и есть самое сильное покаяние…

(У актера Г. произошел качественный прорыв в роли. Монолог зазвучал искренне, глубоко.)

Ю. П. (актеру Г.) Вот. Так и надо. Молодец! ‹…›

Именно так и читай. Тут сейчас все ясно. Ведь это – сердцевина произведения. И мне кажется, ты сейчас почти совсем попал, когда сказал, выделив слово «случайно».

«Единое пятно, единое, случайно завелося…» Ведь это же легенда, насчет младенца. И Пушкин ничего не утверждает. Ведь может быть, Дмитрий сам наткнулся на ножик. Упал и наткнулся. Есть ведь подтверждения историков. Пушкин взял версию Карамзина. История – дело темное.

Как Твардовский рассказывал – Хрущев стучал по трем томам: «Вот скоро опубликуем – точное свидетельство об убийстве Кирова». А потом Хрущева сняли, и тома так и не опубликовали. А историки будут потом разбираться…^[442]

Я думаю, зрители будут с интересом смотреть за процессом, происходящим с Борисом.

Что же может успокоить человека в наш бессовестный век? Это ведь очень важно. Сейчас смотрят только на бумаги, в особенности если хочешь, пытаешься что-то сделать. А человек – вторичен.

Пушкин взял фигуру Бориса, который мается, кается, мучается.

Картина 8. «Корчма на литовской границе»

Картина 8. «Корчма на литовской границе».

Хозяйка – Т. Лукьянова, Е. Граббе.

Варлаам – Ф. Антипов, С. Холмогоров.

Мисаил – А. Трофимов, А. Серенко.

Григорий – Л. Филатов.

Приставы – Ю. Беляев, А. Граббе.

(9.02.1982)

Ю. П. Ну, пора работать. Давайте почитаем, пофантазируем. Будем разминать текст.

(Актеры читают текст.)

Ю. П. Сцена в корчме – это ж прозаическая сцена. И решать ее надо как-то по-другому, чем предыдущие. Тут важны точные детали. Типы тут замечательные – приставы. Вы же их и сейчас знаете. Только их зовут иначе – милиционеры. Это знаете анекдот: «Почему милиционеры по трое ходят?» – «Один умеет различать дорожные знаки, другой – читать, а третий, чтоб эти два интеллигента между собой не сговорились».

Один милиционер мне всерьез заявил: «Сегодня я не беру [взяток]… Облава будет… А вообще-то я беру…»

Ю. П. (актеру Ф., читающему за Григория) Ты тут посмотри на обоих монахов и оцени, кого лучше заложить.

(Ю. П. показывает.)

Ю. П. Лучше, пожалуй, А. – у него более порочный вид.

Ю. П. (актеру А., читающему за Варлаама) Да ты не стесняйся, ты же малограмотный. Читай по складам.

(Ю. П. показывает.)

Ю. П. Варлааму можно бороду сделать. И парик с залысиной. Вышел на сцену нормальный, а на распеве грим оденешь. И можно Самозванцу бородавку на щеку наклеить. Он же с бородавкой был.

(10.06.1982)

В этот раз сцена репетируется значительно подробнее.

(Репетируется переход на «Корчму», актеры поют «Растворите мне темницу!».)

Ю. П. В этой сцене нет подтекста. Она поразительно современна. Есть два доходяги, которым все до лампочки^[443]. Один говорит: «Ты что надулся? Учись у нас! Как мы из монастыря утекли, стали жить здорово. Вот как надо жить на этом свете. Только так!.. Хочешь – к нам присоединяйся».

Тут сцена про жизнь. В опере ее играют как жанровую сцену. Но там музыка потрясающая! А мы в прозе должны вытащить смысл очень реальной сцены.

Вы пробовали в чужую квартиру постучаться? «Что? Чего? Кого? Не знаем!» Все боятся. Я у родного брата давно не был. А у них код в подъезде поставили. Сидят у подъезда бабы. Я спрашиваю: «Как бы мне пройти к Любимову? Он тут давно живет. Наверху. На девятом этаже». А они спрашивают: «Он кем Вам будет?» – «Я его родной брат». – «Ну брату бы он код дал!» Жена моя стоит белая. Так я сорок минут вокруг дома бегал – никто не открыл.

Я для чего вам это рассказываю… Почему мы на сцене этого не играем? Ведь тут то же. Зашли двое казенных людей в фуражках^[444]. Первая цель у них – выпить. Вторая – пошантажировать. Им и на преступника вообще-то наплевать. И у нас сейчас так же.

Хозяйка. Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.

Один пристав (другому). Ба! да здесь попойка идет: будет чем поживиться. (Монахам.) Вы что за люди?

Варлаам. Мы божии старцы, иноки смиренные, ходим по селениям да собираем милостыню христианскую на монастырь.

Пристав (Григорию). А ты?

Мисаил. Наш товарищ…

Григорий. Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.

Мисаил. Так ты раздумал…

Григорий (тихо). Молчи.

Пристав. Хозяйка, выставь-ка еще вина – а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.

Другой пристав (тихо). Парень-то, кажется, гол, с него взять нечего; зато старцы…

Первый. Молчи, сейчас до них доберемся. – Что, отцы мои? каково промышляете?

Ю. П. (обращаясь к актрисе Г., исполняющей роль хозяйки корчмы) Ты очень стараешься текст говорить, а надо, чтоб ты больше делом занималась. Для нее старцы – люди положительные. «Надо же, старцев и то нынче мучают!» И ноне ты дело делаешь – кухарничаешь, разливаешь – ты глазами пальни по залу: «Вот ведь как… Одна показуха вокруг!»

Тут важно, чтоб каждое слово было ясно о чем. Тогда лихо будет получаться. И все [зрители] встанут и скажут: «Ой, пропили!»

(Ю. П. говорит тихо, при этом выразительно машет пальцем.)

Ю. П. Они тут и о границе говорят. Конечно, граница у нас всегда на замке, но мы-то знаем, что за замок…

(Репетиция сцены продолжается.)

Ю. П. (обращаясь к актеру, исполняющему роль Мисаила) Мисаил же ему [Григорию] программу жизненную предлагает. «Зачем нытье? Нам же все равно, где жить. Можно и в Биробиджане, можно и в Израиле… Да и тут неплохо. Жить можно. Главное – уметь жить!»

(Ю. П. встал. Показывает за Варлаама.)

Пьеска наша пятистопным ямбом написана. Каждое слово тут ясно звучать должно. А эта сцена – проза.

Гудок и гусли – разные вещи^[445]. А нам плевать – что лучина, что лампочка Ильича. Нам все равно. Идеология нас не колышет! Они же утекли из идеологического учреждения – монастыря. Они же космополиты безродные!

Ю. П. (актеру С.) Ты можешь взять тут характерность одного нашего общего знакомого. Помнишь, мы изображали как-то его. Он человек все время не просыхающий. Поэтому у него идеи бродят какие-то все время. ‹…› Начинает их развивать, концепции всяческие… А спекулирует он Богом, идеологией. За трапезу, чтоб налили. Он выпьет и на дрожжи старые ложится: «Бог тебя благословит!»

(Актеру Г.) И ты на хозяйку глаз веди и пей «за шинкарочку!». А то ведь она может и выгнать. И чем больше Варлаам пьет, тем больше она ему нравится. ‹…›

Обращаясь к Григорию, а одновременно и к своему собутыльнику отцу Мисаилу, Варлаам говорит: «А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку за шинкарочку… Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить, как мы, милости просим – нет, так убирайся, проваливай: скоморох попу не товарищ».

(актеру С.) …А Григорий к тосту не присоединяется. Ты же главой троицы их себя ощущаешь. А этот шибздик [Григорий] тебя не поддерживает. И ты это чуешь. Тогда и игра на сцене пойдет настоящая. И зритель оценит. И у вас будут другие лица и другие чувства. ‹…› И ритм, ритм не теряйте.

(актрисе Г.) Ты возьми картошку и научись чистить ее между делом, разговаривая. Ткни рукой – «Вон там Литва! Недалече. Только застав понатыкали»^[446]. Как у нас бывает в Москве. Едешь, и вдруг почему-то милиции вдвое больше стало. И когда говоришь: «Один бежал из Москвы», покажи в зал. А на словах: «И решили всех проверять» – на актеров покажи. Чтоб зрителям все ясно было.

(Ю. П. показывает за хозяйку корчмы.)

Актеру рисунок [с показа] повторять не зазорно. Это входит в профессию актера. Как балетмейстер ставит балет. А в драматическом искусстве актерам почему-то кажется зазорно брать от режиссера. А ведь режиссер ставит спектакль и задает рисунок каждому. А каждый уже может в этом рисунке свое давать. А в школах театральных искусству брать с показа почему-то не учат. Считают ненужным. Зачем же тогда режиссеры показывают. Актеры считают, что им не надо навязывать. Это, дескать, зачем? А где же я буду свое творчество проявлять? ‹…›

Ю. П. (обращаясь к актрисе Г.) Хозяйка же одна в основном. Ей скучно, а поговорить, как всякой бабе, охота. ‹…› Ты же вся должна измениться, когда приставы вошли.

(Ю. П. показывает сцену за хозяйку корчмы.)

(Зло, с перекошенной физиономией.) «Чтоб им сдохнуть, проклятым!» (Увидев приставов, слащаво улыбается, сгибается в пояс; говорит нараспев.) «А-а-а, здравствуйте, гости дорогие!»

Ты используй тут готовый тон, который веками оттренирован у народа, когда власти приходят. До этого говорили: «Вот падла!», а как появится: «Здравствуй, дорогой!»

(Актриса Г. повторяет сцену.)

Вот как с ходу получилось! По жизни. Видать, не раз приходилось пользоваться…

Ю. П. (актеру Г.) А ты попробуй тенором, очень искренне: «Мы – божьи старцы». Тогда в этой зловещей тишине все станет так значительно. Ведь монах заявил: «Мы – работники идеологического фронта. Проповедуем».

Ю. Любимов на репетиции спектакля «Борис Годунов»

(Ю. П. показывает благообразного монаха.) Вот как хорошо. А ведь мы ж до этого видели, как он орал: «Ты что, кобылу нюхал?» Тогда и диапазон есть. Все есть.‹…›

(Продолжается репетиция сцены.)

Ю. П. «Хозяйка, выставь-ка еще вина!» – приставы говорят между прочим. Как будто для протокола, для оформления помещения. И можете между собой переглянуться, шептануться, вроде б что-то засекли… И быстрее работайте. Ведь хорошо ж было. Репетировали подробно эту сцену, а за выходной все растеряли…

В идеале было б, чтобы у вас сапоги скрипели. Или чтоб за вас скрипели. Помните, как в «Галилее» актер М. скрипел дверью. И тут хорошо, чтоб один тенором скрипел, другой – басом. Это не придурь, такую вещь надо разрабатывать так тонко, чтоб было чудо.

Ю. П. Пусть один свистнет не соловьем, а как полицейский свистит (игрушкой – свистком с водой) и спросит: «А ты кто такой?» И много не свистите вначале. Когда надо призвать к порядку, когда кто-то кандибобером пошел – можно и посвистеть.

(Актер С. на тексте «Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало…» оттянул свой пояс и посмотрел в штаны.)

Ю. П. Не надо этого делать. Грубо. После текста «С горя остальное пропьешь…» все встаньте и серьезно скажите от театра: «Ой, пропили, пропили!» – и врубите «Ой, Россия, ты, Россия…», трагически абсолютно. И за головы возьмитесь. «Нельзя так пропивать Россию…» А что делать? Меня Финляндия трезвостью потрясла^[447].

Картина 9. «Москва. Дом Шуйского»

Картина 9. «Москва. Дом Шуйского».

Гости. Хор.

Шуйский – И. Бортник, А. Сабинин.

Мальчик – 3. Пыльнова.

Пушкин – Ю. Беляев, А. Граббе.

(9.02.1982)

(После здравицы Шуйского^[448].)

Ю. П. Тут ритуал. Тост. Как это у нас было. Давайте первый тост выпьем за… (Ю. П. показывает усы.) А если кто-то не выпьет, того сразу… Это очень подозрительно.

(Ю. П. рассказывает про ритуалы при Сталине.)

Ю. П. Вот и у Пушкина есть ремарка «Вой и плач». Я прошу всех понять, что тут у каждого должна быть роль. Даже если слов не будет. К каждой роли надо подходить серьезно. Тут любой звук на сцене очень важен будет.