Текст книги "Таганка: Личное дело одного театра"

Автор книги: Елена Леенсон

Соавторы: Евгения Абелюк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

Впервые решена проблема, и в этом главное. «Борис Годунов» не получался, потому что не было народа. Сейчас народ действует, поет, рыдает, безмолвствует. Произошло чудо: рождение образа народа. Сейчас я вижу в этом закономерность. Это чудо могло произойти потому, что в предыдущих своих постановках Любимов шел к этому. ‹…›

Союз Любимова и Покровского должен был состояться, они должны были встретиться. ‹…›

Тут был разговор насчет тельняшки. Я тринадцать лет был на флоте, я люблю флот. Но я часто вижу, как чуть ли не вор тянет на себя тельняшку. Флот тут ни при чем, на флоте он не служил. Но это сложилось на Руси – что под тельняшкой,… скрывается всякое, не только хамство, но порой и авантюризм самого высокого пошиба. Это воля постановщика – одеть Самозванца в тельняшку. Если он оденет его в косоворотку, не скажете ли вы: Горький носил косоворотку, а вы надеваете ее на Самозванца! Да, это так называемый трюк, старый или новый, не важно, это условность. Труппа, которая разыгрывает спектакль на площади, естественно, одевается во что придется, не слишком уходя в символику.

Я подробно говорил о спектакле на Художественном совете, повторяться не хочется. Но меня удивляет вот что. Неужели вы полагаете, что на подобном обсуждении можно перевоспитать режиссера, сложившегося художника, который отвечает буквально за все и вся, что у него есть. Если это обсуждение задается целью походя переделать вещь, я думаю, этой цели оно не достигнет. Другое дело, если ваше Управление считает, что спектакль не получился, спектакль вредный, спектакль идейно неправомочный. Тогда другой вопрос. Тогда вы собираетесь и совершенно определенно, четко излагаете свою точку зрения на этот спектакль. Ясно предназначение такого обсуждения, однако я просто говорю, что не понимаю его цели. Можно было бы в частном порядке пригласить режиссера и сказать ему: «Юрий Петрович, считаете ли вы возможным сделать такие-то изменения?» И он скажет: «Да, это я принимаю, а это я не принимаю».

Есть вещи, которые для художника чрезвычайно важны, хотя кому-то со стороны они кажутся сущим пустяком, а может быть, и нелепостью, но в сознании художника они так сложились и запечатлены. Для него это важно и серьезно.

Что же касается того, произносит последнюю фразу Борис Годунов или не Борис Годунов, то к этому моменту Борис Годунов уже умер, он безымянный герой, но актер – член этой группы, он участник народного представления и, как участник народного представления, он обращается и к исполнителям, и в зал. Так это задумано. Театр тем и хорош, как писал Гоголь, что он создает поразительное произведение, когда единая сквозная мысль пронизывает зал и исполнителей, и тысячи людей начинают дышать одинаково, думать одинаково, переживать одинаково. Ради этого все и делается.

Какая же тут двусмысленность? Никакой двусмысленности. «Жалок тот, в ком совесть нечиста». Да, Борис с нечистой совестью заступил на трон, оттого и мучается. И Пушкин так его написал, оттого он так однообразен и элементарно прост, как Самозванец.

Б. А. Можаев. Замысел спектакля – мобилизовать совесть каждого живущего человека. Единственное, что может нас спасти, это совесть.

М. Г. Дружинина. Я против этого не возражала. Я говорила о трактовке и понимании финала.

Б. А. Можаев. «Вечная память» относится к убиенным детям.

Л. П. Ионова. Но не к Григорию.

Ю. Ф. Карякин. Речь идет об убиенных. Высвечены Ксения, Федор и Димитрий, и под них это пойдет. Одна из художественных мин, заложенных Пушкиным, заключается в том, что Борис получил возмездие после смерти, потеряв своих детей. Тут нет никакой двусмысленности. Есть односмысленность: ответственность за детей наших.

М. Г. Дружинина. По всей вероятности, я не совсем точно выразила свою мысль. Я никоим образом не говорила о том, что надо как-то выпрямлять, что ли, образ Бориса, что тема совести должна оставаться внутри самого спектакля и никоим образом не затрагивать нашу совесть.

Когда я говорила о двусмысленности восприятия, то я имела в виду то, что это безмолвие народное сейчас будет как бы в зрительном зале. Вряд ли правомерно считать это в наши дни возможным.

В. Т. Логинов. На заседании Художественного совета я имел глупость сказать: нам предстоит пережить второе чудо; мы придем сюда, и здесь будет торжество по поводу появления этого спектакля. Я не могу понять характера нашего разговора – он превращается в светскую беседу. У вас такое мнение, у другого – другое мнение. Есть два предмета обсуждения. Первый вариант: спектакль принимается без всяких замечаний – разрешите вас поздравить. Второй вариант: спектакль хороший, но есть вещи, которые не позволяют нам его принять.

Мы можем говорить о Самозванце сколько угодно. Мне кажется, что политически он решен абсолютно точно. Вы знаете, что такое самозванец, интервенция. Здесь есть однозначное решение, и слава тебе, господи! Мы можем светскую беседу вести бесконечно, вы можете написать статью, я могу ответить тоже статьей. Давайте решим главный вопрос. Я боюсь, что пойдет разговор, когда мы все будем давить друг друга эрудицией.

Л. П. Ионова. А почему нам не сказать свое отношение к спектаклю? У нас всегда плодотворно проходят такие обсуждения.

В. Т. Логинов. Принимается этот спектакль или не принимается?

Л. П. Ионова. Начальник Управления скажет это в конце.

В. Т. Логинов. Я считаю, что образ Самозванца можно решать только как образ человека, который привел в страну интервенцию.

Л. П. Ионова. Это ваше мнение.

Ю. Ф. Карякин. Один человек сказал мне вчера: посмотрите на Самозванца – вылитый Махно.

Ю. П. Любимов. У вас со мной всегда сложности. Двадцать лет.

Л. П. Ионова. Лично у меня с вами никогда не было сложностей.

Ю. П. Любимов. Что вы не знаете, сколько раз меня из театра выгоняли? Не делайте вида, что вы не знаете судьбы Театра на Таганке.

Л. П. Ионова. Не нужно разжигать огонь.

Ю. Ф. Карякин. Так я говорю, что один человек мне сказал, что Самозванец похож на Махно. И я вспомнил виденный мною в детстве фильм. Махно был человек, который хромал, был кособок. И это великолепно. Родину продавать негоже. И тельняшка здесь – это знак хамства, это совершенно точно. Он и Махно, он и Петлюра…

Ю. П. Любимов. Сейчас вся шпана ходит в тельняшках. Великосветские «б» и шпана напяливают их.

А. С. Сычёв^[1120]. Хотелось бы, чтобы мы не забывали о конкретно-историческом, социальном подходе. Да, Пушкин писал: «Драма родилась на площади и составляла увеселение народное». Но мы должны различать, что такое народный театр и форма народного театра. Моя точка зрения, что форма народного театра всегда обуславливает избирательность тех или иных выразительных средств. Если мы уж завели разговор о том, как одеты действующие лица, то мы видим, что театр показывает в форме народного театра историю Российского государства во все времена. Форма народного театра может в настоящей концепции присутствовать. Но пусть это будет тогда либо прозодежда^[1121] или четко обозначенное историческое время. ‹…›

Необходимо и финал привести в соответствие с текстом А. С. Пушкина.

Л. П. Ионова. Во втором акте, в основном, действие не Бориса Годунова – Лжедимитрия. Характер Димитрия показался мне несколько однозначным, несколько суженным. Начинаешь раздумывать: может быть, эта личность не осталась в истории столь крупной, как Бориса Годунова и других исторических персонажей. Тем не менее, нам казалось, что это крупная личность. Когда он идет на Русь, он говорит: «Я вынужден вести войска на русский народ». Это человек не только однозначный, одержимый одной идеей … какого-то параноика. Вы, очевидно, хотели показать и Гитлера, и других исторических персонажей. Но в связи с этой суженностью образ Димитрия показался мне неточным.

В отношении финала, мне кажется, что «Вечная память» необходимо прибавила что-то к пушкинскому тексту. Народ не только безмолвствует, но выражает свою позицию и этим. «Вечная память» всему доброму и прогрессивному, что было в русской истории. ‹…›

Цветы, положенные на гроб безвинно умершим и одновременно Димитрию, смещают сильный финал, который есть в спектакле. Я полагаю, Юрий Петрович, что вы ищете какой-то более точный и окончательный финал.

Я понимаю также, почему в спектакле такие костюмы. Вы хотите расширить границы исторических событий. Тем не менее, может быть, в связи с решением характера Лжедимитрия эта тельняшка, как бельмо на глазу, будет у всех вызывать недоумение. Это единственный из костюмов, который вызывает у меня внутреннее сопротивление и отрицательное восприятие.

А. А. Аникст. Наше обсуждение представляет смесь какой-то критики и защиты спектакля, и объясняется это тем, что в нашем театре до сих пор существует собственно ненормальное положение.

Скажите, пожалуйста, кто разрешил Станиславскому поставить спектакль «Каин»?^[1122] Ему никто не разрешал и никто не запрещал. То же самое было со спектаклями Мейерхольда. Но была советская пресса, партийная пресса, которая высказывала свои суждения, признавала спектакли удачными и неудачными, критиковала выдающихся режиссеров за недостатки. Но спектакли жили. Они были созданиями выдающихся художников нашего театра.

А кто потом разрешал или запрещал Станиславскому спектакль «Дни Турбиных»?^[1123] К чему я это говорю? К тому, что я удивляюсь. Я удивляюсь уже установившейся у нас теперь практике. Я десятки лет работал над изучением творчества Гёте, написал маленькую книжечку и принес ее в издательство.

Зам. главного редактора взял книжечку и над каждой моей фразой стал писать свое, как будто я писать не умею, как будто я Гёте не знаю, как будто моя трактовка взята с потолка^[1124]. Это ведь общее явление, товарищи. У нас существует неписаный закон, по которому человек, посвящающий свою жизнь творчеству, не имеет права выступить с этим творчеством перед народом и выйти на его суд. Да, на суд! Скажите, что это плохо, но дайте ему выйти на суд народа.

Что представляет собой сегодняшнее наше обсуждение? Мы пришли для того, чтобы узнать, может или не может театр показать этот спектакль. По-моему, сама постановка вопроса является в корне ложной, неверной. Партия может руководить и руководит искусством, направляет. Для этого существует общественное мнение, партийное мнение и критика. Но ни из одного выступления Ленина не явствует права вмешиваться в творчество художника, наоборот, Ленин говорит в своих работах о партийности и литературе – как раз о необходимости чуткого отношения к художнику.

Ю. П. Любимов взрывается, и я его понимаю. Я не первый раз присутствую на обсуждениях в Управлении как член Художественного совета. Целый ряд работ Ю. П. Любимова не увидел свет, ряд работ вышел в урезанном виде, не в том виде, в каком он хотел показать их народу. И это ненормальность.

Интересно то, что сколько угодно выходят спектакли в духе лакировочного показа действительности, и это – пожалуйста, а если человек глубоко подходит к явлениям действительности, ищет… ищет ответы на вопросы – ответы, которых он еще сам не знает; если он будит нашу мысль, то мы к этому человеку относимся неправильно.

Весь мир, не я и не вы, весь мир признал, что одним из самых крупных режиссеров современности является русский режиссер Юрий Любимов, а мы начинаем Любимова учить: почему поставил так, а не так. Это не значит, что я отвергаю право критики Любимова. Более того, товарищи, которые бывают на Художественном совете театра, знают, что мы с Юрием Петровичем спорим. И у меня есть вопросы по поводу этого спектакля. Я здесь об этом говорить не буду, потому что считаю, что Любимов имеет право ставить и показывать вещь, как хочет. Я буду спорить как критик; как литературовед, буду доказывать, что он не прав. Но он в своей области имеет право сказать все, что он хочет.

Очень много суждений о «Борисе Годунове» [здесь прозвучало] не с позиций этого театра. Пушкин говорил: надо судить художника по законам, им над собою признанным. Нужно спорить с Ю. П. Любимовым с позиций именно этого театра, но не с позиций психологического театра. Я и спорил с Ю. П. Любимовым. Но мы должны за честным советским художником признать право высказывать свое мнение о жизни, и высказывать теми средствами, которые свойственны его таланту, его дарованию.

То, что сделал Ю. П. Любимов, действительно представляет собой очень важное явление в истории нашего театра по двум причинам. Во-первых, «Борис Годунов», который на нашей сцене был всегда скучен, стал интересен. Во-вторых, раскрыты пласты пушкинского текста, подтверждающие гениальность этого великого, непревзойденного поэта, который действительно смотрел далеко вперед, знал природу власти, знал природу народа, знал природу того, как творится история. Мы со всем нашим историческим опытом видим: оказывается, Пушкин все это знал, предвидел, чувствовал. И то, что сделал Ю. П. Любимов, это, несомненно, большое достижение. И, наконец, с чисто театральной точки зрения это человек, который лучше всех нас понимает это дело. Это удивительное, совершенно новое сочетание театра и музыки. Мы знаем спектакли, которые построены на мелодраме, сочетании оркестровой музыки и драмы. Но я впервые вижу спектакль, где вокальность, песенное начало так сочетается с началом драматическим и хоровым. Это открытие, которое будет изучаться историками театра.

Я лицо, конечно, не административное, никогда в жизни им не был. Я хотел бы сказать, что если бы был решен административно вопрос о судьбе этого спектакля, то не было бы нервности Любимова. Когда мы говорим с ним в театре, высказываем ему свои соображения, он спокойно говорит: я подумаю. Разговор происходит на другой основе – на почве творческого обсуждения проблем театрального искусства, проблем, связанных с тем, что нужно для нашего театра на нынешний момент.

Поэтому мне кажется, что в целом спектакль, который является вкладом и в развитие советского театра, и в общие принципы драматического искусства (здесь открыто что-то очень важное, новое), мы должны признать как несомненную заслугу театра и сказать Юрию Петровичу, что те замечания, которые здесь выдвигаются, носят факультативный характер, что это соображения людей, которые думают, что, может быть, эти советы ему помогут. Но они не должны иметь никакого отношения к тому, жить или не жить этому спектаклю. Этот спектакль должен жить, как и некоторые другие неосуществленные замыслы. Я до сих пор не могу понять, почему «Жизнь Федора Кузькина» не получила жизни на сцене, если партия сейчас сказала, что это было правильно.

Любимов Ю. П. А почему не идет «Высоцкий»?

A. А. Аникст. Вся страна поет Высоцкого, весь мир поет. Запрещать «Высоцкого» смешно. Идут фильмы о Высоцком, есть книги о Высоцком. За рубежом признали Высоцкого достижением нашим, а мы говорим: нет! Зачем же отдавать наше достояние? Давно пора занять здоровые, народные, в сущности, партийные позиции. Такой была позиция ленинского руководства партии, которая была искажена, не боюсь это сказать, Сталиным. А нам нужно вернуться к ленинским нормам жизни. Давно пора это сделать.

B. П. Селезнев. Почему надо тельняшку отстаивать и защищать? Мы можем говорить о матросах. Одни люди носят тельняшку с хорошим и добрым сердцем, другие с иным. Это не значит, что надо «припечатать» тельняшку, тех, кто ее носил. ‹…› В отношении тельняшки, галстука и кожанки каждый может толковать по-своему. А зачем этим заниматься, когда это не имеет отношения к деятелям того времени? Почему создается тема для разговора? Никакой необходимости для этого нет. То ли для того, чтобы еще больше зашифровать сложность этого спектакля, то ли наоборот. Это все связано и с народной массой, которая представлена, и народом, о котором идет речь, и шуткой о народной постановке этого спектакля. Возникает ироничность в отношении всего, что касается народности, с первых шагов, когда знакомишься с программкой^[1125].

Что касается финала спектакля, – настолько уж отбивается и изолируется исполнитель от всего спектакля и настолько заземляется, что выходит в зрительный зал… Он … провокационно обращается в зрительный зал: «Отчего вы молчите? Кричите!» И дальше идет пушкинский текст. Здесь возникает некоторое недоумение. Если даже допустить чисто художественную возможность такого приема, то обращением к сегодняшнему залу персонажа от театра – что, пропускается вся история от Бориса Годунова до сегодняшнего дня? Так и промолчал народ, так и прошли бесшумно эти годы? ‹…› Здесь где-то и художественная сторона не вполне понятна. Не говорю уже о том, что она привносит сюда и идеологические моменты.

Ю. Ф. Карякин. Идеологические мотивы, вы меня простите, – это очень серьезная вещь. Вы это обоснуйте. Под идеологией здесь подразумевается что-то дурное. Объяснитесь, потому что этот намек некрасив. В чем вы видите идеологические пороки спектакля?

В. П. Селезнев. Реплику, которую говорит Губенко, не надо подавать в провокационном порядке. Я говорю не об идеологических мотивах всего спектакля, я говорю о последнем выходе. Я помню все, что говорю, отдаю себе отчет.

Хотелось бы разгадать ребус – здесь театр вроде бы сосредотачивает наше внимание специально на национальных приметах, если не всех действующих лиц, то основных и, прежде всего, главных действующих персонажей. ‹…› Мейерхольд хотел насытить спектакль азиатчиной, и здесь выходят в среднеазиатском халате^[1126]. Невольно это повод для размышлений… Тогда, наверно, стоило бы более детально продумать это, потому что в дальнейшем происходит передача со стороны Бориса Годунова власти своему сыну, человеку в абсолютно современном костюме, но не скажу, чтобы с абсолютно русским лицом. Надо ли принимать к сведению эту задумку театра или это та случайность, которая может только в дурном воображении представляться закономерностью, но, во всяком случае, размышления может вызвать, и упрекать за эти размышления было бы не вполне справедливо. Каждый приходит, видит, воспринимает и хочет размышлять по поводу того, что увидел. Какое-то уточнение со стороны театра было бы целесообразным.

При огромных достоинствах спектакля, о которых много говорилось и сегодня, и на Художественном совете, при некоторой, может быть, неясности режиссерской концепции данного прочтения пушкинской трагедии, хотелось бы услышать просто и соображения Юрия Петровича о возможностях доработки. Я имею в виду его соображения, а не диктовку по поводу этих доработок. Затем надо посмотреть этот спектакль, с тем чтобы окончательно принимать решение, какова должна быть его дальнейшая судьба на зрителе.

A. А. Аникст. Я не понял насчет того, что Борис Годунов передает власть своему сыну с нерусским лицом.

B. П. Селезнев. Ну, он как бы татарин, цыган, что ли, сын его. Если идет намек на определенную национальную принадлежность Бориса, то как мы должны проследить это – случайность это или закономерность?

A. А. Аникст. По-моему, никто не замечает этой закономерности.

Ю. Ф. Карякин. Вы смеете говорить такое выдающемуся, талантливейшему человеку! У вас нет уважения ни к таланту, ни к искусству, ни к чему. Вы смеете говорить о народе. Вам в спектакле народ не понравился, А народ разный бывает. Народ – гений 1812 года, 1941 года, народ – хамло, пропивающее свою судьбу, народ – который вывезет эту судьбу. Вам это недоступно. Если бы вам написать хоть одну статейку на эту тему, у вас нигде бы ее не приняли по безграмотности вашего выступления. Это безграмотное и хамское выступление.

B. И. Шадрин. Не будем так говорить.

В. П. Селезнев. Я так же безграмотно выступал на прежних обсуждениях, и это с удовольствием принималось Театром на Таганке, потому что интонация была некритическая. … «Смеете», «не смеете» – я даже на улице в пьяном виде не стал бы так с вами разговаривать.

Ю. Ф. Карякин. Я думаю, что я погорячился.

А. А. Аникст. Дело не в личной форме, а принципиально то, что вы сказали, относится не столько к Ю. П. Любимову, сколько к А. С. Пушкину. ‹…› Народ просит, чтобы Борис принял власть. Кто-то понимает, что он не имеет на это права. «Заплачем, брат, и мы». – «Я силюсь, брат, да не могу». – «Я также. Нет ли луку? Потрем глаза». Частично народ поддерживает Бориса, частично идет против него, идет даже на сговор с врагами нации. И этот же народ смотрит на все, что происходит, и молчит.

Селезнев В. П. И это тоже трагедия. Именно об этом я и говорил.

Аникст А. А. То, что есть у Любимова в спектакле, – это пушкинское. И у Шекспира тоже так. Изображение народа дается реалистическое, причем дифференцированное, показано разное отношение [к Борису Годунову] в народной среде. Причем не потому, что Пушкин или Шекспир презирают народ, а потому что пишут правду. Народ действительно забитый и угнетенный. А что такое забитый и угнетенный народ? Это народ, который не понимает своих интересов, того, что происходит. Сколько времени понадобилось русскому народу, чтобы пробудиться, проснуться от спячки, понять свои интересы, пойти на борьбу за эти свои интересы! Писатели в данном случае изображали трагическую правду. Если Любимов воспроизводит это, ничего зазорного и страшного в этом нет. Речь идет о том, что действительно история России трагична. Да зачем в пушкинские времена ходить? Мы с вами теперь видим, что прославляют Тухачевского и Блюхера^[1127]. Разве мы в свое время верили, что они враги народа? Не верили. Но молчали. Миллионы знали, что это ложь, но молчали. Бог знает, что творилось, а молчали. Обвинять Ю. П. Любимова в том, что он делает что-то не то, невозможно.

Селезнёв В. П. А кто обвиняет?

Аникст А. А. Он еще не досказывает правду, которую мы с вами знаем. Нужно стать на точку зрения жизненной правды и партийной правды, потому что это стало партийной правдой, и говорить об этом спектакле с точки зрения партийных позиций.

Спектакль передает идею пушкинского произведения. Спектакль говорит о том, что Пушкин, как гениальный художник, предвидел многие трагические стороны судьбы России и русского народа, предвидел ужасы, которые творились теми, кто сохранял власть в своих руках. Словом, создано произведение, отвечающее смыслу и духу величайшего творения русской драматической литературы. Нам нужно только радоваться этому и поддержать художника.

Б. А. Можаев. В полемике вполне естественно порою бывает некоторый перекос. …мне кажется, у Пушкина народ … поступает, может быть, не так, как следовало, но он в силу обстоятельств не мог поступить иначе. Это есть внутреннее выражение протеста и понимания того, что происходит. И безмолвие народа говорит о том, что народ достаточно хорошо понимает ситуацию. Сейчас он не мог не безмолвствовать, а через полгода мог.

То, что многие из нас молчали в определенной ситуации, не говорит о том, что все мы пали нравственно низко. Мы понимали, что есть обстоятельства, которые свыше открытых проявлений. Они ни к чему не привели бы, кроме как к усилению этих обстоятельств. Мы счастливы тем, что постоянно анализируем и критически относимся ко всем своим промашкам, да, народным, осуждаем эти промашки, может быть, не очень исторично «смазываем» их – это тоже бывает. Но это бывает и у других народов. Это часто проскальзывает у Шекспира. ‹…›

Народ – море, народ – океан, в нем всплески. Так и у Пушкина, образ народа неоднозначен. Ваши нападки … неуместны.

Ю. П. Любимов. Самое грустное и безнадежное для меня – это то, что слова, которые говорил А. А. Аникст очень деликатно и внимательно к вам, слова, которые говорил писатель Б. А. Можаев, не были услышаны некоторыми представителями Управления и ведомства, которому поручили заниматься нами. Вы не услышали ничего этого, вы продолжали администрировать, некоторые из вас … занимались, говоря словами Ленина, комчванством^[1128]. Ленин выразил это очень логично и определенно.

Вы не захотели услышать здравых голосов, и вы продолжали заниматься критическим разбором и определять мою судьбу и судьбу этого спектакля. Ваше внимание привлекли два-три места, которые являются намеками на события, в то время недавние. Перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, что их можно было истолковать в таком смысле, что все смуты похожи одна на другую^[1129]. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он вкладывает в уста исторических личностей, он должен заставить их говорить в соответствии с установленными характерами. Поэтому надлежит обратить внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, и на то впечатление, которое оно должно производить. Вам люди высокой квалификации ответили на эти бессмертные слова Пушкина, которые я вам привел. Вы не потрудились их услышать, тов. Селезнев, с которым я не разговариваю уже год с лишним и дальше не буду разговаривать. К сожалению, Валерий Иванович [Шадрин], Вы не выполнили вашего обещания, что я не буду встречаться с вашим заместителем. Он вел себя со мной так, что я прервал с ним всякие отношения. Я с этим Управлением не разговаривал год до Вашего назначения и не входил в этот кабинет. Думаю, что я больше не войду сюда никогда. Вот вам мой ответ, раз.

Второе. Программка эта документальная – как Пушкин мыслил это произведение. Тов. Селезнев и в этом усмотрел какие-то скверности. (Селезневу.) У Вас извращенное представление; может быть, благодаря нашей личной неприязни друг к другу. Карякин говорил в Ваш адрес, может быть, резкие слова, но и Вы тоже учили писателя Можаева, как писать «Живого». Вы дали нам девяносто замечаний и говорили, как нужно переписать это произведение.

Министерство культуры РСФСР месяц водило нас за нос, а потом, издеваясь, закрыли спектакль. Вы давно издеваетесь надо мной и над театром, который я возглавляю. Я Вам предлагаю окончить все это… ‹…›

Иначе добром для кого-нибудь из нас это не кончится. Взвесят на весах Вас и меня и решат. С Вами я работать не буду. Я это уже говорил и повторяю сейчас и здесь. Вы некомпетентны и бестактны.

Басманов говорит: не пьяницу ли Карелу, который продал отечество, пошлешь против меня?^[1130] Посмотрите произведение, которое написал гений русской литературы. Вы не прочитали как следует и еще учите меня, потому что вам пост дали. И зря это сделали.

Многие из вас не услышали, о чем вам с уважением говорили … композиторы, писатели, философы, театроведы. Вы не захотели нас услышать. Думаю, что вы не слышите тех новых веяний, которые наступают. Надеюсь, что в скором времени вам дадут соответствующие инструкции, чтобы вы поняли, что так нельзя обращаться с искусством и его представителями.

А. А. Аникст все это точно сформулировал, а вы продолжаете дуть в свою дудку, ничего не услышав. В спектакле все ясно. Поставили людей и пели «Вечную память». ‹…›

У Пушкина это очень сложно. У Пушкина убили царевича Димитрия. Но Пушкин и тут сомневается – случайная судьба. Мне дико, как вы все встали на защиту Самозванца. Это смешно слышать. Вы говорите вкусовые вещи и навязываете мне свой вкус. Это просто бестактно. Нельзя же так обращаться к режиссеру. Маяковский говорил: «Берите стило и пишите сами»^[1131]. Вы даже этого не хотите понять. Вы ничего не хотите понять и продолжаете так жестоко, оскорбительно администрировать, что запрещено, партией запрещено. Вы дали мне выговор за спектакль «Высоцкий». Вы, тов. Селезнев, вошли в мой кабинет и правильно заметили, что он не мой, а государственный. Может быть, Вас назначат главным режиссером Театра на Таганке?

Вы мне даете предложения: не надо делать такую программку, надо менять костюмы, финал надо менять, даете мне всякие рекомендации: это играть хорошо, а это плохо. Вы говорите: лучше всех этот актер. А что же мне делать, если мне кажется, что Золотухин играет лучше, чем Губенко? Я смею считать себя лучшим специалистом в режиссуре и в работе с актерами, чем вы. Жизнь так показала, что это моя профессия, я умею это делать, я умею делать спектакли. И жизнь показала, что вы руководить нами не умеете. Поэтому у нас все время возникают конфликты. Я могу в сердцах вспылить и всегда могу извиниться. Вам и Аникст сказал: мы говорим Юрию Петровичу и более жесткие вещи, и он говорит: я посмотрю. А здесь я не могу сидеть, мне плохо. Может быть, сейчас нужно будет вызывать «Скорую помощь» и увезти меня, к вашей радости. Иначе вы лучше себя бы вели и не учили Можаева, как писать «Живого», лучшую из книг, которая за десятилетие издана миллионными тиражами.

Меня с работы снимали и из партии выгоняли за то, что я ставил «очернительное» произведение^[1132]. И за «Высоцкого» меня таскали по инстанциям. Вы думаете, что я боюсь вас? Мне просто смешно. Так что по существу вопроса – то, что я считаю нужным, я сделаю.

Больше ничего я говорить не буду. Я работаю честно, всю жизнь так работаю. Поэтому меня и оставляли на работе, когда вы меня выгоняли. Не вам меня выгонять. А от вас мне ничего не надо. Зарплату, которую вы мне платите – 300 рублей – я сдал государству в золоте на пятнадцать лет вперед^[1133]. А что вы сделали для этого государства? Я сделал больше, чем вы, а вы позволяете себе в таком тоне со мной разговаривать. Всего вам хорошего, будьте здоровы, до свидания.

На следующий день после обсуждения Ю. П. Любимов рассказывал актерам:

«А еще меня [в Управлении] спросили, что означает финал – выход актера из зала? Я считаю, что надо обладать больным воображением, чтоб увидеть в этом то, что им померещилось: „Это унижение всего зала. Мы что, бараны? Мы что, будем кричать славу царю?!“ Я им говорю: „Это ж обращение к тем, кто равнодушный в зале сидит: „Орите, чего ж вы молчите? Да здравствует царь!“ И никаких фиг в кармане мы не держим“.

Я их ультимативное требование выполню. Переделаю финал. Устал театр. Иначе б опять конфликт пошел. Вместо того чтоб работать, мы еще бы разговаривали. Беспрерывно треплю нервы. Надоело.

Но „Вечную память“ я в конце снимать не буду. Одна дама вчера в Управлении сказала, что мы поем „Вечную память“ Гришке Отрепьеву. А другие говорили: „А почему образ Самозванца принижен? И почему казаков унизили?“ А еще: „Почему вы из Годунова татарина делаете?“ Я говорю: „Это не я. Это Александр Сергеевич. Это вам Пушкин не нравится, а не мы“. И чаек мне все предлагали. Для разрядки. Они мне протягивают стакан, а я другой беру: вдруг отравят. (Смех актеров.)

После слов „Тяжела ты, шапка Мономаха“ надо всем тихонько идти на круг и мотать головами: да, тяжело править Россией. Это огромное, непонятное что-то…

Актер 3.: И опухшее…

(Смех актеров.)

Ю. П. Да, опухшее. Даже с вами, уважаемые 3. и Б., тяжело, а уж с государством и подавно. Но как ни тяжело – это Россия.