Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 44 страниц)

Около семи часов вечера новобрачные покинули застолье. Все вокруг захлопотали: „А куда они едут? Кто-нибудь знает, где они собираются провести медовый месяц?“ Конни подхватила букет невесты и в ответ на вопрос о том, куда направляется счастливая пара, напустила на себя загадочный вид, хотя, по правде говоря, знала не больше других. Танцплощадка и столы опустели, и под напутственные восклицания гостей Грейс и Сидни сели в запряженную каурым карету с Хиггинсом на козлах. Довезла она их только до конца проселка, где они пересели в догкарт^[7], и молодой Нил Хиггинс, хлестнув Красавчика, самого резвого из рысаков Брока Колдуэлла, сразу взял с места в карьер. Молодые приехали на железнодорожный вокзал, где их уже ожидал багаж, и вечерним поездом отправились в Санбери, примерно за сорок миль от Форт-Пенна. Брачную ночь они решили провести не в вагоне, а в гостинице, с тем чтобы на следующий день сесть на экспресс до Баффало, что позволит на вторую ночь остановиться в Ниагаре.

– Знаешь, я почти весь день тебя не видел, – сказал Сидни, едва они устроились в купе, – и все равно знаю, что ничего прекраснее у меня сегодня не было.

– Ну вот, тот единственный, ради которого я так старалась выглядеть хорошо, оказывается, меня и не заметил.

– Заметил, заметил. Даже если бы был слепой, заметил. Я навсегда запомню тебя такой.

Хозяин гостиницы ждал их. Хозяин с коридорным отнесли вещи в номер на втором этаже.

– Мистер Райхельдерфер сказал, что с ужином вас ждать не надо, но мы все же дождались. Если угодно, есть свиные котлеты, это дежурное блюдо, но, может, вы предпочтете жареных цыплят, мы их по-особому готовим. Вам не обязательно спускаться в столовую, мы накроем здесь.

Хозяин с коридорным, оказавшимся его сыном, принесли еду и ведерко льда для шампанского, бутылку которого Сидни предусмотрительно сунул в саквояж.

– Когда поужинаете, грязную посуду оставьте в коридоре, кто-нибудь уберет. Покойной ночи.

– Я голоден, а ты? – спросил Сидни, когда они остались вдвоем.

– Не то слово.

– Знаешь, а мне нравится наш уголок.

– Мне тоже.

– И хозяин тоже симпатичный. Он принял нас не как… не как молодоженов.

– А мальчишка-то поглядывал.

– Ну и что? Мальчики и должны смотреть на хорошеньких девушек. К тому же он ненамного тебя моложе. На вид года на четыре, не больше.

– Все же он будет поприятнее, чем обычные коридорные. Не знаю почему, но терпеть их не могу. Впрочем, нет, знаю!

– Ну, и почему же?

– Сейчас скажу. Раньше никому не говорила. Терпеть я их не могу потому, что, поднимая наверх чемоданы, они сразу же заходят вместе с тобой в спальню. Понимаешь, что я имею в виду? Мы с тобой знакомы два года, и ты ни разу не был в моей спальне, а эти слюнявые типы, едва остановишься в гостинице, тут как тут. Что за наглость! Хозяевам гостиниц следовало бы что-нибудь придумать.

– Знаешь, на твоем месте я не стал бы понуждать их к этому, только наживешь головную боль. Цыпленок вкусный?

– А разве ты сам не чувствуешь?

– Ни за что в жизни не подумал бы, что в Санбери так хорошо готовят цыплят.

– А что, собственно, тут такого? Я тысячу раз говорила тебе, что пенсильванские голландцы – отличные кулинары.

– А разве мы все еще в пенсильванской Голландии?

– Ну, не в такой степени, как в Форт-Пенне, но наш хозяин из этого племени. Разве ты не понял по его акценту? Хорошо, что ты прихватил шампанского. Это мой любимый напиток. Ну, за тебя, муж мой.

– За тебя, жена.

Они выпили, и Грейс встала из-за стола.

– Все, наелась.

– Пожалуй, я тоже.

– Я пойду в душ, а ты пока выставь посуду в коридор.

– Ладно. А потом я в душ.

Минут через десять Грейс окликнула Сидни из спальни. Он вошел и увидел, что она уже в кровати, а из ванной пробивается лишь тонкая струйка света.

– Гм, – промычал Сидни.

– Что?

– Пожалуй, я разденусь в гостиной.

Он сменил дорожный костюм на пижаму и халат, прошел через спальню в ванну и несколько минут спустя появился в том же виде.

– Как насчет света?

– Не знаю, – пожала плечами Грейс.

– Может, в ванной оставить?

– Давай так. Как хочешь.

– А ведь я впервые тебя вижу.

– Я тоже.

Грейс неожиданно отбросила одеяло и простыню:

– Ну, вот и я. – Сидни думал, что на ней ночная рубашка, но ошибся.

– Можно мне просто немного посмотреть на тебя?

Чуть погодя Грейс задрожала под его взглядом.

– Я смотрю тебе в лицо, Сидни, и оно возбуждает меня так, как если бы ты прикасался ко мне. Закрой дверь. – Он повиновался, затем лег рядом с женой и, едва коснулся ее, как закипела лава.

– Ну, давай же, давай! Хочешь поцеловать меня? Сюда? Сюда? Давай я – нет. Нет! Возьми меня, Сидни, сейчас же, сию минуту, пожалуйста. Я твоя, твоя. Не надо ничего больше, просто возьми меня. Вот так, да, хорошо, сейчас, сейчас, сейчас… Ты во мне, я в тебе, какой восторг, блаженство!

– Да, да. Грейс, дорогая моя. Родная. Больно было?

– Нет.

– Совсем нет?

– Совсем.

– Ну и хорошо. Мне бы не хотелось, чтобы тебе было больно.

– Сидни?

– Да, радость моя?

– Тебе хорошо?

– Никогда так хорошо не было.

– Нет, я имею в виду не просто хорошо.

– Ну да, да.

– И мне тоже. Знаешь, бывает, девушки, которые много времени проводят в седле…

– Я знаю.

– Не смотри на меня, Сидни. Мне надо в ванную.

Он отвернулся и услышал шум воды.

– Подумать только, всю ночь с тобой пролежать, – сказала Грейс, вернувшись в спальню.

– И теперь так каждую ночь, каждую ночь.

Грейс говорила все медленнее и медленнее, с паузами, словно убаюкивая себя собственными словами. Сидни подложил ей правую руку под шею, левой прикрыл ее правую ладонь. Дыхание Грейс сделалось глубоким и ровным, и вскоре она крепко заснула. Какое-то время Сидни расслабленно предавался приятным мыслям. Он богат и свободен, силен и не одинок, удачлив и счастлив, и сна не было ни в одном глазу. Он выпростал руку и принялся поглаживать ее грудь так, что вскоре отвердели соски, и – хоть дыхание и оставалось ровным – она потянулась к нему, нашла, принялась ласкать, и на сей раз все было так, словно годы миновали после первого объятия либо она уже много чему научилась и стала старше и опытнее во сне. Второй раз заставил забыть первый – словно исправленная ошибка, о которой следует забыть. Теперь было темно, даже из ванной свет не проникал в спальню, и Грейс уже была не робкой, неопытной невестой в фате и кружевах, и Сидни не чинным, раскланивающимся во все стороны женихом, каким предстал в церкви и на приеме. Его не шокировали ее слова или ее команды, потому что он не был уверен, что это были действительно ее, а не его собственные слова. С приближением кульминационного момента она стала повторять его имя, и когда оба достигли апогея, он был уверен, что произошло это одновременно.

– Не шевелись, – мягко прошептала Грейс. Сидни застыл и лежал так до тех пор, пока не убедился, что она его не останавливает.

– Знаешь, какое у меня чувство? – спросил он.

– Нет, какое?

– Словно мы что-то создали.

– Надеюсь, не ребенка, – засмеялась она.

Сидни тоже не удержался от смеха:

– Право, Грейс, ты меня просто шокируешь.

– Догадываюсь. И знаешь, почему я так в этом уверена?

– Ну?

– Потому что ничего из того, что делаешь ты, и ничего из того, что делаю я, меня не шокирует. А вот ты… Ах, Сидни, бедный мой Сидни. Никто так и не узнает, что ты женился на порочной женщине. Но и ты тоже испорчен. Лично мне ты не кажешься розовощеким мальчиком из церковного хора. Нет, хорошо все-таки, что ты на мне женился.

Впоследствии Сидни не раз думал о том, что они сказали друг другу в ту ночь и чего не сказали.

* * *

Все гости добрались домой благополучно, кроме шести-семи пассажиров специального поезда. У Айзека Шофшталя случился острый желудочный приступ, который удалось снять при помощи некоторого количества пищевой соды; одна из девочек Маккелви прищемила палец на кухне, куда пошла за солью присыпать пятно на платье; миссис Фред Бауэр слегка обожгла сзади шею, куда упал пепел с сигары Вальтера Бухвальтера; Пол Райхельдерфер наступил на мизинец Агнесс Мартиндейл, он распух, а на следующий день обнаружился перелом; Филиппа С. Хэмилтона укусила в правое ухо оса.

Через два дня разъехались по домам последние гости из отдаленных мест, а жители Форт-Пенна начали готовиться к Четвертому июля, хотя в глубине души понимали, что даже со всеми своими фейерверками, бейсбольными матчами, ежегодными большими лодочными гонками Четвертое июля не сравнится с праздником породнения двух семей, Тейтов и Колдуэллов, на котором чего и кого только не было – вереницы частных автомобилей с нью-йоркскими номерами, модно одетые приезжие, заполнившие гостиницы, экипажи с участниками предсвадебных ужинов, магазинная суета, яростные проклятия неприглашенных на свадьбу, неприлично высоко вздернутые носы тех, кто, напротив, был приглашен в церковь, траты, чаевые, догадки и предположения касательно личности Сидни Тейта, шоптаунские сплетни насчет нравственных устоев Грейс, горькое разочарование ее выбором столь удаленного города для свадебных торжеств. Редактор „Часового“ Артур Джеймс Холлистер писал: „В общем, так: если телеграф принесет весть, что во время землетрясения в Чили погибла тысяча человек, все равно для Форт-Пенна главной новостью останется то, что юная богатая красавица собирается разделить ложе с привлекательным и малоизвестным в наших краях хлыщом из большого города. Это печально, это удивительно, но это так. Или все-таки не так уж печально? Подумать, если бы Форт-Пенн более задело бы, задело чувствительно, землетрясение и тысяча его жертв, я оставил бы газетное дело или, во всяком случае, убрался подальше от Форт-Пенна“.

* * *

В какой-то момент – когда именно, сказать трудно – Сидни и Грейс стали Тейтами. Люди при встрече говорили: „Там были Тейты“, или „Я заходил к Тейтам“, или „Я давно не видел Тейтов“. Кто-то кому-то говорил, и само замечание такого рода было куда менее существенно, чем то, что слушатель или слушатели понимали, о чем идет речь. Да, когда именно произошел сдвиг, сказать трудно и даже невозможно, но в любом случае момент был выбран верно. И именно в этот момент брак стал свершившимся фактом. Не то чтобы Форт-Пенн перестал говорить: „Там были Сидни и Грейс“, или „Я зашел к Грейс“, или „Я давно не видел Сидни и Грейс“, – говорили; но в обиход вошла и даже стала более употребительной форма „Тейты“. А по прошествии некоторого времени – и более естественной, более интимной, чем „Сидни и Грейс“. Выскочки, посторонние, случайные знакомые (но все же знакомые) могли говорить „Сидни и Грейс“, по-снобистски полагая, что демонстрируют таким образом близость к обоим. Отнюдь. После того как Тейты стали Тейтами и само это понятие сделалось общеупотребительным, „Сидни и Грейс“ утратили ценность как знак дружеской близости с упомянутыми лицами. Причина проста: человек действительно близкий называл Сидни и Грейс „Тейтами“, потому что в этом обращении была какая-то свобода и легкость. Назвать Тейтов „Тейтами“ – значит утвердить свое с ними равенство. Если кто-либо скажет: „Мы с Катариной на днях играем в теннис с Сидни и Грейс“, это будет означать лишь, что „нас с Катариной“ побьет лучшая в Форт-Пенне смешанная пара. Но если та же самая Катарина скажет: „Мы на днях устраиваем пикник, будут Уоллсы, Поффенбергеры, Тейты и Каннингэмы“, то это значит, что она не только ставит себя на одну ногу с Грейс, но и то, что видит в Грейс и ее муже приятных и желанных гостей, однако же не более приятных и желанных, нежели Поффенбергеры, Уоллсы или Каннингэмы.

Оттенок снобизма в обращениях „Тейты“ и „Сидни и Грейс“ был незаметен и, ввиду отсутствия четких стандартов, трудноопределим. Достаточно будет сказать, что команда „Сидни и Грейс“ состояла из кандидатов в члены некоего сообщества, что само по себе не позволяло судить ее по тем же правилам, по каким судят самих членов, или команду „Тейтов“. Трудность в различении состояла и в том, что те и другие сходились в одном: Тейты – уникальная пара (только одни признавали это прямо, так сказать, действенно, другие – косвенно, словесно).

– А теперь объясните мне, – обратился некий таинственный пришелец к столь же таинственному, но наблюдательному уроженцу Форт-Пенна, – в чем все-таки заключается уникальность Тейтов? Я жду.

– Ну, прежде всего – внешность, – начал уроженец. – Вы же не будете отрицать, ибо это сразу бросается в глаза, что они на удивление красивая пара, такую год ищи, не отыщешь. Она – очаровательная женщина. Мы никогда, даже когда Грейс была маленькой девочкой, не сомневались, что такой она и вырастет. У нее были удивительные глаза, кто-то назвал бы их большими, большими карими глазами. Но уверяю вас, они вовсе не были большими. Обычные глаза, более того, держу пари, что если их измерить, обнаружились бы отклонения от середины, причем в меньшую, а не в большую сторону. Или вот еще что… Пожалуй, это можно назвать противоречием. Скажем, взглянув на нее – и не только, когда она была ребенком, но и позднее, когда повзрослела, да и сейчас, – итак, взглянув на нее, вы бы решили, что это задумчивая, глубокомысленная девушка, которая то ли решает в уме математические задачи, то ли вслушивается в музыку, чтобы тут же перенести ее на бумагу. Но я-то знаю, что училась она средненько. Переходила из класса в класс, и, полагаю, по заслугам, как и большинство учениц школы мисс Холбрук, но отличницей точно никогда не была. Никаких грамот или других подобных наград. Что касается музыки, то, верно, она может сесть за рояль и наиграть какую-нибудь мелодию, а если перед глазами ноты, то не заставит ждать и нажмет нужную клавишу. Может сыграть кое-что наизусть. Например, некоторые этюды Шопена. Кое-что из Бетховена, из Баха. Шумана. Но что касается сочинительства, то об этом и речи быть не может, если, конечно, судить по результатам. Нет-нет, без нот она и шага не сделает. Знаете, рояль, на котором она училась играть, собственно, это был не рояль, а пианино, на нем было место для свеч, с подсвечниками с обеих сторон.

– Да Бог с ними, с подсвечниками. Извините, но меня интересует Грейс.

– Конечно, конечно, но, по моему скромному мнению, обстановка играет не меньшую роль, чем наследственность, а пианино с подсвечниками – это часть обстановки, в которой выросла Грейс. Не беспокойтесь, дальше на эту тему распространяться я не намерен, просто я счел своим долгом высказать свое твердое убеждение.

– Ну что ж, вы его высказали, – кивнул пришелец. – Так что, можно считать, что с глазами, задумчивым видом, отсутствием школьных успехов, а равно успехов в музыке покончено?

– Почти, – ответил уроженец. – За исключением того, что благодаря задумчивым глазам в ней, естественно, находили что-то латинское, а латинский тип в наших краях неизменно ассоциируется… с Кармен. Эмоциональность, бурный темперамент. Но что-то мне никогда не приходилось слышать таких сравнений применительно к Грейс. Более того, какое-то время она даже не пользовалась популярностью у противоположного пола.

– Может, ее просто боялись.

– Это не исключено, но у нас в Форт-Пенне – говорю только то, что знаю, – мне ничего подобного слышать не приходилось. Между прочим, вот забавная подробность, она мне только что в голову пришла: я знаю два или три случая, когда молодые люди спорили, что у Грейс голубые глаза.

– Ну и что из этого? Разве нет мужей, которые не знают цвета глаз своих жен?

– Да, мне тоже приходилось это слышать, и я готов поверить, что так оно и есть. И вообще это я так, между прочим, просто подумал, что вам это может быть интересно.

– Пожалуй. Во всяком случае, тут есть о чем подумать, – согласился пришелец. – Но прошу вас, продолжайте.

– Да о наружности, пожалуй, больше сказать нечего, разве что надо иметь в виду, что с годами она становилась все приметнее. И вышла замуж за привлекательного молодого человека, так что и пара получилась красивая.

– С этим не поспоришь, но в этом еще нет никакой уникальности.

– Вы правы. Само по себе это еще не превращает их в уникумов. Одна лишь красота никого не делает уникальным, разве что столкнешься с такой парой в толпе, состоящей исключительно из уродов. И здесь позвольте мне со всей определенностью заявить, что наши пары пенсильванских голландцев чаще всего весьма привлекательны на вид, особенно в молодости. Только взгляните на иных наших молодых мужей и жен. Они, как правило, не отличаются высоким ростом, но фигурки у них ладные, хорошие. Как однажды заметил один из моих друзей, все при них, все на месте. Что касается мужчин – в третьем поколении они становятся выше, и у многих уж нет тех скошенных затылков, которые делали их похожими на прусских гвардейцев. Конечно, и тем и другим, и мужчинам и женщинам, приходится думать о весе. Как пойдут дети, фигуры у жен расплываются, да и у мужей тоже. Бывает, малый задумается, а не пора ли завести еще одного ребенка, ну и все у них выходит как надо. Ну и, конечно, едоки они хорошие.

– Да, я слышал, но не кажется ли вам, что мы несколько удаляемся от мистера и миссис Тейт.

– Вы правы, извините меня. Я заговорил о пенсильванских голландцах просто потому, что на этом фоне можно лучше рассмотреть мистера и миссис Тейт.

– Согласен, – кивнул пришелец. – Чтобы понять уникальность Тейтов, сравнение не помешает. Но теперь давайте условимся: больше о внешности не говорить. Потолкуем, например, о деньгах или родословной.

– О деньгах поговорить всегда интересно, – согласился уроженец. – Грейс Колдуэлл происходит из состоятельной семьи, так что в данном случае мы можем объединить эти два предмета – деньги и родословную. Если углубиться в историю Форт-Пенна, я бы рискнул заметить, что Колдуэллы и Броки (памятуя о том, что мать Грейс из рода Броков) всегда входили в число самых богатых людей в этих краях. Насколько я могу судить, деньги Колдуэллов – это земли. В свое время они владели тысячами акров в одном лишь графстве Несквехела. Начинали они с маленькой торговой точки, затем появился магазин, а хозяин магазина, знаете ли, был тогда у нас чем-то вроде банкира. Не то чтобы в расчетах между ним и фермером присутствовало так уж много наличности, да и в расчетах между хозяином магазина и его поставщиком из Филадельфии и Ланкастера немногим больше, но, во всяком случае, столько наличных фермер раньше не видел. Ну, само собой разумеется, у фермеров выпадали голодные годы, два или три, и вот так-то Колдуэллы получили землю, потому что в их гроссбухах учитывался каждый цент общей стоимости фермы, и если у фермера случалось слишком много голодных лет, или он заболевал, или просто изнемогал и руки опускались и в одно вовсе не прекрасное утро он выходил из амбара и накладывал на себя руки (а именно так нередко и случалась), то ферма естественным образом переходила к хозяину магазина. Понятия не имею, что представляли собой Колдуэллы пятьдесят или сто лет назад, кто среди них попадался – плуты, скряги, добряки, парни „душа нараспашку“, но одно знаю точно: хозяин магазина стоял на ногах прочнее в Филадельфии и Ланкастере, чем фермер в магазине. Лавочник продавал фермерский продукт и таким образом зарабатывал некоторую наличность, а парни в Филадельфии ставили человека, имеющего в руках некоторую наличность, выше, чем фермера с его телегой, груженной репой.

– Что ж, картина более или менее знакомая. А что же Броки?

– Броки? Они поселились здесь позже Колдуэллов. Начинали в Филадельфии, потом кое-кто из них перебрался в северную часть графства в поисках угля. Уголь нашли, его и до сих пор добывают немало, только из этого совсем не следует, будто большая часть прибыли капает на счет Эмили Колдуэлл, потому что, видите ли, проблема тогда, как и сейчас, в том, чтобы доставить уголь на рынок, – для этого нужна железная дорога; но еще до того, как она была проложена, у Броков возникли большие трудности с деньгами, так что сегодня на этих копях наживаются в основном какие-то люди из Огайо. Но Броки не ушли из наших краев, просто переключились на деревообработку. Тут транспортную проблему решает судоходство – наша река, Нески, всегда к их услугам. Но отец и мать Грейс Тейт деревообработчиками не были, не были они и фермерами. А деды были банкирами. Захотят – вложат деньги в то или другое предприятие, а обо всем остальном пусть беспокоятся другие. Лучшая недвижимость в Форт-Пенне принадлежит Уиллу и Эмили Колдуэлл. На земле, которую дед Уилла приобрел некогда под ферму, выросли жилые дома. Северный Форт-Пенн целиком принадлежит семье, как и бо́льшая часть (сколько в точности прибрежной земли, не знаю), а также строительные площадки в деловом квартале города. Возьмите хоть магазин Бауэра. Земля, на которой он стоит, принадлежит Уиллу, и он квадратного дюйма этой земли не продаст. Солдатский парк? Ну, этот, где установлены памятники и мортиры времен Гражданской войны. Земля там тоже не городская, а собственность Колдуэллов. Раз в год парк закрывается для публики, и нам с вами при всем желании не удалось бы установить свое право на отчуждение частной собственности. Не утверждаю, что Уиллу Колдуэллу когда-либо придет такое в голову, но юридически он имеет право заставить комитет парка перенести памятники и мортиры в другое место. Сделать это ему было бы, кстати, нетрудно, ведь Уилл возглавляет этот комитет… Погодите, не надо меня торопить.

– Нет-нет, все это весьма интересно, – сказал пришелец.

– Благодарю вас, – поклонился уроженец. – В общем, я вот что хочу сказать: быть может, Колдуэллы и не самая богатая семья в Форт-Пенне, более того, я слышал, что никогда они и не были самыми богатыми, но можно с уверенностью утверждать, что родичи Грейс входили в круг местных богачей дольше, чем любая другая семья в Форт-Пенне.

– Но все-таки не на первом месте?

– Нет. Полагаю, я мог бы назвать две-три семьи, которые будут побогаче Колдуэллов. Например, Шофштали во главе со своим патриархом Аароном, а иные еще поговаривают об этом старом хитроване Эндрю О’Брайане, владельце „Бостон стор“. Называют еще Фреда Бауэра, да и у Майлза Бринкерхоффа, по слухам, больше денег, чем принято думать. У Майлза булочная, но, помимо того, он как-то связан с пороховым заводом, который загреб большие деньги в 1898 году, и, насколько я понимаю, через один из сельских банков он наложил руку на хороший пакет акций в одной крупной энергетической компании после того, как… э-э… она поглотила местную электростанцию, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Э-э… полагаю, да. – Пришелец был осторожен. – Вернемся к родословной миссис Тейт…

– Да-да, понимаю, о чем вы. Я сказал „поглотила“, и вы меня поняли. Вы говорите „родословная“, и я понимаю вас. Если вас интересует, нет ли среди ее предков пассажиров „Мэйфлауэра“ или губернаторов колоний, то ответ – нет. Если не ошибаюсь, Колдуэллы каким-то образом связаны с кем-то из законодателей колонии Виргиния, то ли Мэриленд, но если и так, то связь весьма отдаленная. Какая-то боковая линия. Мне кажется, родители Грейс довольно спокойно относятся к вещам такого рода, зря хвастать не будут. Они первыми признают, что в шкафу у них скелеты тори спрятаны, а Уилл не из тех, кто предпочитает Джорджа Вашингтона Бенедикту Арнолду^[8], если связан родственными узами с обоими. Нет-нет, если вас интересуют отцы-пилигримы и все такое прочее, вам придется по многим домам в Форт-Пенне пройтись, прежде чем доберетесь до родичей Грейс.

– А как насчет Тейтов?

– Тейты? Они богаты, но не так, как семья Грейс. Тейт-старший родился в Англии, по крови не аристократ, иначе мы бы знали. Мать откуда-то из Долины Гудзона, ее девичья фамилия Хэрмон. В соседнем графстве живут несколько Хэрмонов, очень хорошая семья, так что, может, Сидни вовсе не пришелец.

– Простите? – переспросил пришелец.

– О, извините меня, – проговорил уроженец. – Я не хотел вас обидеть, да, надеюсь, вы и не обиделись.

– Нет-нет, все в порядке. Итак, сделаем вывод: Сидни и Грейс – славная пара, но отнюдь не местные фавориты. У них много денег, однако, если они начнут перестреливаться долларами с тремя-четырьмя семьями Форт-Пенна, первыми растратят все патроны. Что же до родословной, то если копнуть глубже, то и тут у них все хорошо, однако же в Форт-Пенне найдутся и такие, чьи предки ступили на эту землю намного раньше, чем предки Сидни и Грейс. И все же… все же это уникальная пара.

– О, вне всяких сомнений, – подтвердил уроженец. – Между прочим, вы сами только что употребили фигуру речи, которая объясняет, почему Сидни и Грейс уникальны или, во всяком случае, привлекают внимание.

– И что же это за фигура?

– Перестрелка долларами, – пояснил уроженец. – Вы правы, если Хэм Шофшталь начнет швырять монетами в Тейтов, а Тейты станут отвечать, заряды у них кончатся раньше, чем у Шофшталей. И все-таки я бы поставил на Тейтов. Потому что, мне кажется, они не стали бы отвечать броском на бросок. Они бы стали считать каждый доллар. И извлекли бы из него максимум пользы. Да видит Бог, так оно и происходит на самом деле.

– Спасибо за приятную беседу, и всего вам хорошего, – откланялся пришелец.

Потребовалась бы целая совместная жизнь, как и жизнь поврозь, чтобы приспособиться к годичному циклу так, как Сидни и Грейс привыкали к циклу дневному. Домом для них стала ферма, и распорядок жизни определялся погодой сегодняшней и временем года точно так же, как определяются ею рост трав и приплод коров. Как есть время пахать и засеивать землю, ухаживать за ней и собирать урожай, снова готовиться к посадке тимофеевки на следующий год и откорму телков следующего года. Днем Сидни возвращался домой и, не слезая с седла, говорил: „Джек начал облезать“. Джек – гнедой мерин, которого Сидни выторговал за смехотворные три сотни.

– Весна на дворе, – отвечала Грейс.

– А ведь, кажется, только вчера он по-зимнему оделся.

– Я как раз то же самое подумала.

– Только, боюсь, еще не совсем весна. Ты чем занималась, пока я трудился в поте лица?

– Ты хочешь сказать, щечки солнцу подставляла да прихорашивалась? Поцелуй меня.

– Думаешь, сто́ит? А то я уж раз поцеловал – и вот результат.

– При чем тут поцелуй? Не в поцелуе дело. Ну же, малыш, поторопись и вылезай-ка наружу, чтобы папочке было место, куда войти.

– Если бы этот младенец понимал, о чем мы тут толкуем… Знаешь, когда я думаю, что родится девочка, мне становится не по себе, как мы разговариваем в ее присутствии. Извините, юная леди.

– Это не юная леди, да и не джентльмен, иначе не стал бы так пихаться.

– А что, снова пихается?

– Я бы сказала, ворочается, как ты во сне. Ладно, скажу тебе, чем занималась. Писала последние благодарственные письма за рождественские подарки…

– Вот это правильно, хорошо бы отделаться от этой докуки до следующего Рождества.

– …и еще Конни приезжала на трамвае и просидела час. Хэм покупает автомобиль, заграничный, „мерседес“.

– Вот радость-то для шофшталевых лошадей. Хоть немного губы заживут.

– Мне это тоже пришло в голову, но я промолчала. Что еще нового? Скотти Борденер переезжает в Филадельфию, нанялся на работу в какую-то новую компанию. Со дня на день отправляется, а может, уже уехал.

– Ну-ну.

– Милый, если уж куришь, то кури, пожалуйста, сигареты, а не трубку. Извини, я просто задыхаюсь от трубочного табака.

– Это ты меня извини, дорогая.

– Это ведь ненадолго.

– Еще раз извини, забылся. Что еще нового?

– Так… Тебя интересует, во что были одеты дамы на бридже у Мэри Уолл?

– Ну, надо полагать, это будет в вечернем выпуске газеты. Так что поберегу твое время.

– О, спасибо, дорогой. Очень мило с твоей стороны. Но хочешь знать, что было главным в моих дневных заботах?

– Конечно.

– Я молилась, чтобы мой любимый муж вернулся домой пораньше и налил мне виски с содовой. Кстати, ты ведь и сам еще не выпил.

– Что ж, самое время.

– Доктор О’Брайан придет осмотреть меня завтра, а не послезавтра. Он уезжает на несколько дней. Будет здорово, если малыш родится к годовщине нашей свадьбы, верно?

– Конечно.

– С другой стороны, по всему видно, что все должно произойти раньше, а ведь мы опаздывать не хотим, а?

– Естественно. Но мне кажется, что тебе не стоит ни о чем беспокоиться. Когда ребенок будет готов, тебе дадут знать.

– Что ж, надеюсь он оценит все, что я для него делаю.

– Мы оба оценим, родная.

– Я люблю тебя, Сидни.

Ребенок родился 10 мая 1904 года, за несколько недель до годовщины свадьбы. Он весил девять фунтов, и роды прошли почти безболезненно как для матери, так и для младенца. Радость от события была всеобщей. Первенец у родителей, первый внук в обеих семьях, первый ребенок, появившийся на свет в большом фермерском доме (в доме Райфснайдеров было трое), первый новорожденный среди одноклассниц Грейс по школе мисс Холбрук. Удивительно, но сам факт рождения заставил Форт-Пенн переменить отношение и малышу, и к его отцу: пока Грейс была беременна, о нем говорили как о ребенке Грейс точно так же, как говорят „волосы Грейс“ или „улыбка Грейс“, собственно, даже не думая о том, что и у него есть отец. Но с рождением Форт-Пенн сразу увидел в нем ребенка обоих родителей, а в Сидни – мужа и отца. Младенец сделал своего отца личностью Форт-Пенна. Он по-прежнему оставался чужаком, но теперь это был свой, форт-пеннский чужак. Совсем „не чужаком“ его признать не могли, но отныне считали хотя бы отцом уроженца.

В тот вечер, когда родился ребенок, Сидни сидел в рабочем кабинете своего тестя.

– Ну и денек выдался, а, Сидни? Ты хоть ел что-нибудь?

– Нет. А вы?

– Перекусил в клубе, – отозвался Уилл Колдуэлл. – Видно, и не пил?

– Нет, да и вы, видно, тоже. Что-то мы нарушаем традицию. Следовало бы как следует напиться.

– Что ж, начнем, – сказал Колдуэлл. – А то я уж сколько лет не напивался. Даже не помню, когда это было в последний раз.

– Как насчет холодного ростбифа и шампанского, сэр?

– Что надо.

Сидни вышел на кухню и вернулся с бутылкой шампанского.

– Боюсь, не удастся нам отведать даже холодный ростбиф. Прислуга и слышать ничего не хочет. На кухне готовят ужин для миссис Колдуэлл, уставляют поднос блюдами, так что наш пикник отменяется, но хотя бы при нас шампанское. – Сидни наполнил бокалы, и Уилл поднялся со стула.

– Что ж, Сидни, за твоего сына и моего внука. Надеюсь, он вырастет таким же хорошим человеком, как его отец.

– А если постарается, то таким же хорошим, как его дед, – подхватил Сидни. Оба выпили. – Ну что, стаканы об пол?

– А что, надо? – осведомился Уилл. – В таком случае вот мой!

Они разбили бокалы, нарушив тем самым цельность сервиза, подаренного Грейс и Сидни на свадьбу. Последовали новые тосты, Сидни принес еще одну бутылку, которая была выпита под ужин, сервированный на одном конце обеденного стола в столовой, затем вернулись в кабинет, где их ждали сигары, кофе и опять-таки шампанское.