Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

Он решил отказаться от подобной тактики. В принципе все, что ему нужно, – выяснить расписание дня Грейс, что она делает в определенное время. Но у женщин вроде Грейс нет четкого распорядка дня. В то утро в школу отправились все трое детей, но накануне домой с матерью вернулся только один. Вполне вероятно, что завтра она не поедет к Шофшталям. А послезавтра у нее бридж с друзьями или что-то в этом роде, и мальчика из школы заберет кто-нибудь другой. А то вдруг выдастся солнечный день, и она поедет на ферму, или простуда прихватит, и она останется дома. А там еще заседание комитета по организации ужина в церкви…

Ужин в церкви? Газеты всегда что-то о них пишут, и Роджер неизменно покупает билеты. Рассчитывать на то, что Грейс попросит его приобрести билеты на благотворительное мероприятие, трудно, но в принципе это правильное направление, чтобы завоевать симпатию таких людей, как она. Благотворительность. Роджер накупил целую кучу входных и лотерейных билетов где только можно – у католиков, протестантов, иудеев, итальянцев, африканцев-методистов. Когда даешь деньги на благотворительные цели, тебе всегда улыбаются, беден ты или богат, и не обращают внимания на происхождение.

Как-то после очередного занятия на плацу Роджер дождался Энди О’Брайана, командира ирландской роты и сына покойного Эндрю О’Брайана, основателя «Бостон стор».

– Энди, можно тебя на два слова, когда время будет?

– Разумеется, – кивнул Энди, – хоть сейчас.

– Ну что ж, если ты действительно не занят… – Роджер знал, что Энди, выпускник Джорджтаунского университета и зять Десмонда О’Коннола, считает его отъявленным мерзавцем, и сам считал его совершенным бездельником, который стал командиром роты только потому, что годом ранее служил на мексиканской границе, ну и вообще имел кучу денег.

– Так что там, Роджер?

– Видишь ли, я тут подумал, что наша рота, наша ирландская рота… словом, мне пришло в голову, что неплохо будет, если мы придумаем что-то вроде вспомогательной женской части, а еще лучше, если в нее запишутся не только наши, ну, я имею в виду ирландские жены и ирландские матери, и сестры, и возлюбленные, но также и протестанты всех мастей. Помнишь, когда роту только организовывали, газеты много об этом писали, но потом все как-то затихло. Если представители всех конфессий и всех слоев общества проявят интерес, разве не повлияло бы это на поднятие боевого духа? Скажем, миссис Хэмилтон Шофшталь пообещает писать письма с последними новостями капралу Патрику Фрэнсису Ксавьеру Кейну из моего взвода. Не то чтобы было много чего рассказать Пату Кейну, но общая идея такая.

– Не то чтобы у нее было много времени на письма кому-либо, кроме собственного мужа, но идея хороша. Во всяком случае, на первый взгляд. Ну, и как ты себе все это представляешь?

– Как представляю? Пока трудно сказать. Есть, по-моему, два пути. Скажем, твоя жена пытается вызвать интерес к нашей затее в высших слоях Форт-Пенна и в студенческом обществе. Пусть сформирует комитет и возглавит его. А если не она, то кто-нибудь другой, допустим, миссис Шофшталь, словом, кто-нибудь из таких. Миссис Тейт. И чтобы все конфессии были представлены.

– Не думаю, что студенческое общество – удачная мысль. В нем только две католички, и вряд ли они захотят иметь дело с людьми других конфессий. Но идея хороша, и чем больше думаю, тем лучше кажется. Миссис Тейт, миссис Шофшталь, миссис Уолл, миссис Каннингэм и, конечно, несколько дам постарше. У молодых и так будет дел по горло, если мы вступим в войну, а вот бабушкам как раз впору письма писать…

– Да я о письмах только для примера сказал. А вообще-то думаю, скорее, о вахтах или ночных сменах; кое-кто из них, а может, и многие, будут приходить сюда, варить кофе, делать сандвичи, а если нас пошлют воевать, заниматься благотворительностью в пользу жен и детей.

– О, так ты большое дело задумал, а, Роджер? Так пусть и раскручивается само по себе.

– Само по себе? Черт, Энди, в моей семье женщина – моя мать – одна из самых замечательных, самых славных женщин в этом поднебесном мире, но она без крайней необходимости и двух слов в год с протестантом не скажет. У нее просто нет знакомых среди них. Иное дело – миссис О’Брайан. Впрочем, если хочешь, могу изложить все на бумаге.

– Валяй. Прямо сейчас. Сам себе головную боль придумал.

Роджер составил перечень предложений, не требующих чрезмерных организационных усилий, но в случае успешной реализации обещающих превратить ирландскую роту в институт не менее социально активный, нежели Голдстримская гвардия^[15], свободный от финансовых обязательств и столь же преуспевающий, сколь Чикагский скотопригонный клуб, и так же мало обремененный всяческими бытовыми заботами, как Верховный Суд Соединенных Штатов.

– Что ж, не много ты хочешь, – заметил Энди, изучив перечень предложений.

– Ну, не так уж и мало, но если какой-нибудь бездельник клянчит у меня никель на чашку кофе, я чаще всего посылаю его к черту, а вот если просит полдоллара, мне интересно узнать, зачем они ему, и, случается, в конце концов я даю ему целый доллар.

– Если история достаточно правдоподобна.

– Вот именно. Но только не обижайся, Энди, если любая из дочерей Десмонда О’Коннола не способна придумать правдоподобную историю… ну, ты понимаешь, что я хочу сказать.

– Наверное. Ладно, нынче же вечером поговорю с Маргаритой, – пообещал Энди.

Момент для организации вспомогательной женской части при ирландской роте был выбран удачно. В среде, по преимуществу не ирландской, господствовало мнение, будто компания взрослых оболтусов – любителей посмеяться, пошутить, песенки попеть – собралась, чтобы при необходимости таким вот образом, посмеиваясь, пошучивая, распевая песенки, дойти до Берлина, бодро выставить там на всеобщее позорище этих клоунов – Гогенцоллернов и затем, все так же посмеиваясь, пошучивая, распевая песенки, вернуться в свои хибары в Хибартауне. Следует признать, что поначалу это представление разделяли и некоторые вояки из вновь сформированной роты, но потом, когда раздали оружие и начались тренировки в Арсенальном тире, где клацали затворы винтовок марки «Спрингфилд» и не требовалось большого воображения, чтобы понять, что тебя могут уложить из «маузера» с такой же легкостью, с какой ты – из «Спрингфилда», они изменили свое мнение. И все же грохот выстрелов в подземном тире не помешал штатским армейцам вести себя так, будто они задались целью подтвердить правоту представлений об ирландцах, которые пропагандирует нью-йоркская «Трибьюн». И вот уже на первом благотворительном ужине, где дамы из вспомогательной части разносили кофе и сандвичи, капрал Патрик Фрэнсис Ксавьер Кейн и впрямь вел светскую беседу с миссис Хэмилтон Шофшталь. К счастью, Мари Шофшталь (представлявшая пресвитерианскую общину) была женщиной, чью страсть служения праведному делу не могли умерить даже разумные призывы Хэма.

На первых собраниях Грейс Тейт не появилась, но Роджер видел ее имя в списке дам-благотворительниц и не без оснований усомнился в том, что она позволила бы его использовать, если бы не собиралась принимать участие в общем движении. Его вера оправдалась, и уже на втором вечере Грейс присутствовала. В том же самом шотландском берете, в котором он как-то уже ее видел, она стояла на дощатом помосте рядом с макетом лошади и раздавала эмалированные оловянные кружки с кофе. Как офицер, Роджер не стоял в общей очереди: операция по поднятию боевого духа была рассчитана лишь на рядовых и унтер-офицеров. Он держался вне поля зрения Грейс до тех самых пор, пока участникам не раздали по второй кружке кофе с жареными пирожками домашней выпечки, и лишь затем вместе с Энди О’Брайаном подошел к Маргарите. Она наградила его улыбкой: идея явно оказалась удачной, а принадлежала она Роджеру.

– Энди, – повернулась Маргарита к мужу, – если ты собираешься поблагодарить дам, то сейчас самое время, а то все разойдутся по домам.

– Я уже в прошлый раз выступал, – отмахнулся Энди. – Роджер, сегодня твоя очередь.

– Моя? Ладно. Только представь меня.

Энди постучал ложкой по оловянной кружке.

– Дамы, участвовавшие в прошлой встрече, моя благодарственная речь продолжалась так долго, что иные из вас уже отчаялись попасть домой. Сегодня я попросил поприветствовать вас лейтенанта Бэннона и сделать это максимально кратко и быстро.

Когда Энди постучал ложкой, призывая собравшихся к вниманию, Грейс собирала блюдца. Роджер исподтишка наблюдал за ней, ожидая, как она отреагирует на его появление. Она отреагировала так, будто не имела представления, что он здесь или должен быть здесь и что его присутствие, знала она о нем или нет, хоть сколько-то ее порадовало. Роджер снял пилотку, сунул под мышку и улыбнулся той улыбкой, которая не одну фермерскую девчонку заставила забыть о честно заработанном долларе.

– Капитан О’Брайан, уважаемые дамы, мое выступление будет и кратким, и быстрым, на это вы можете смело рассчитывать. – Роджер медленно обвел взглядом всю группу из пятнадцати женщин, нарочно пропустив Грейс в надежде на то, что она решит, будто он просто не знает о ее присутствии. – Говорят, мы, ирландцы, одарены, что называется, способностью потрепаться. Если под этим подразумевается умение выразить свои чувства легко, изящно, свободно, выразить свои мысли убежденно и искренне, а признательность изложить в той форме, которая покажется уместной слушателям, то сегодня мне – да, впервые в жизни – хотелось бы обрести такой дар. Ибо, честное слово, дамы, это и впрямь дар; если бы я смог выразить, что все мы, капитан О’Брайан, мои собратья-офицеры, я сам, насколько все мы понимаем, как много значит ваше присутствие для наших солдат. – Роджер глубоко вздохнул, его примеру последовал кое-кто из дам. – Самим своим появлением, своей добротой, своим милостивым присутствием вы исторгли эти занятия, эту подготовку к войне из царства рутины и превратили эти вечера в праздник. Все мы в глубине души знаем, что, быть может, не пройдет и нескольких недель, как этим вечерам будет положен конец и нам придется вас оставить. Но я надеюсь, я молю Бога, что вы, все вы, поймете, что означает ваш приход сюда для наших солдат, и что понимание это будет приводить вас, со всей вашей добротой и готовностью помочь, на наши занятия вновь и вновь, когда только будет возможно. И поверьте мне, вы никогда об этом не пожалеете. Спасибо.

Раздались громкие аплодисменты, а кое-кто даже прослезился. Энди О’Брайан пожал Роджеру руку и под грохот аплодисментов прошептал ему на ухо:

– Здорово. И где это ты научился так говорить?

– Ты отца моего не слышал.

– Не слышал, но держу пари, речи он произносить умел.

– А я, если помнишь, тренировал когда-то футбольные команды.

Одна за другой дамы обменивались с ним рукопожатиями и заверяли в своей готовности и далее участвовать в такого рода мероприятиях. Роджер с удовольствием предвкушал, что теперь Грейс не выпутаться из ловушки – ей не удастся отойти в сторону, иначе она рискует показаться невежливой, а это привлечет всеобщее внимание. Но к такому риску она была, судя по всему, готова. Минуя остальных, Грейс направилась к Маргарите О’Брайан с явным намерением попрощаться, но та взяла ее под руку и подвела к Роджеру.

– Извините, – прервала она одну из волонтерок, клянущуюся никогда не оставлять своими заботами ирландскую роту. – Роджер, можно вас на секунду? Миссис Тейт, познакомьтесь с мистером Бэнноном. Лейтенантом Бэнноном.

– Добрый вечер, миссис Тейт.

– Мы знакомы с мистером Бэнноном, – ровно проговорила Грейс.

– Ах вот как? – удивилась Маргарита. – А я и не знала. Вы торопитесь? А то, может, зайдем к нам, съедим мороженого или выпьем немного?

– Большое спасибо, Марджи, но мне действительно пора домой. Уже поздно.

– Поздно? А который, кстати, час? – спросила Маргарита. – Я как-то совсем потеряла счет времени.

Роджер посмотрел на большие настенные часы:

– Без десяти одиннадцать.

– С кем вы приехали? – поинтересовалась Маргарита.

– Я сама за рулем, потому и спешу домой.

– О Господи. Роджер, почему бы вам не проехаться с миссис Тейт? Слишком поздно, чтобы ехать одной.

– Да что за ерунда, – возразила Грейс, – тут езды всего несколько кварталов.

– Да, но через самые темные улицы Форт-Пенна. Роджер, где ваше пальто?

Ясно, что, руководимая самыми лучшими намерениями, Маргарет не желала нести ответственность на тот случай, если кто-нибудь решит прикончить Грейс в темноте города, и не прошло и нескольких минут, как Роджер оказался рядом с ней в «мерсере» с поднятой крышей и задернутыми шторками.

– Мне и слова не дали сказать, – извинился он.

– Да ладно.

– Если что-нибудь случится с Энди, из Маргариты выйдет хороший командир.

– Наверное.

– Миссис Тейт?

– Да?

– Возможно, мы больше не увидимся. Не уделите мне пять минут своего времени?

– Это как раз примерно столько, сколько нужно, чтобы доехать до моего дома.

– Нет, я себе это представлял несколько иначе. – Он ухватился левой рукой за руль, резко вывернул его, так что машина вильнула к бордюру, и заглушил двигатель.

– Послушайте, мистер Бэннон, я не собираюсь играть с вами. Верните ключ, иначе я вызову полицию.

– И за что меня арестуют? Если вы выйдете из машины, я дождусь, пока вы вернетесь с полицией, а ключ будет в замке зажигания. И в чем здесь нарушение закона? Что же касается вас лично, то у меня нет ни малейшего намерения причинить вам какой-либо вред. К тому же вам не кажется, что легавого я различу быстрее, чем вы?

– Вот в это я верю. Да, из того, что я слышала про вас, можно понять, что с полицией вам приходилось иметь дело. Иначе вы бы сейчас сидели в тюрьме.

– Вот об этом-то я и хотел с вами поговорить. Так от кого вы про меня слышали? От мужа?

– Нет, не от мужа. Да и какая вам разница? Знаю только, что вы избили какую-то женщину и были арестованы.

– Меня только раз в жизни арестовывали, и не за избиение женщины, а за кражу ящика с апельсинами. Мне было тогда тринадцать лет.

– Ах вот как?

– Так что кто бы вам что ни рассказывал, они понятия не имеют о том, что произошло на самом деле. Хотите узнать?

– Не имею ни малейшего желания. И хочу только одного – чтобы вы вернули мне ключи и я могла вернуться домой к мужу и детям.

– В тот день, когда вы меня искупали в канаве…

– Не надо возвращаться к той истории, мистер Бэннон. Мне надо домой. Немедленно.

– Если вы будете меня прерывать, то опоздаете еще больше. Выслушайте и сразу поедете домой.

– Я не собираюсь с вами торговаться. Давайте сюда ключи, вы, наглый щенок.

– Наглый, может быть, – засмеялся он, – но, видит Бог, совсем не щенок.

– Я бы еще не так вас назвала, можете быть уверены.

– И назовете, как только выслушаете меня. Ну, так как?

– О Господи, ну ладно, валяйте. Надо покончить с этим. Что меня ждет – исповедь на католический манер? Собираетесь покаяться в грехах, а потом начать все сначала, как бывает с такими, как вы?

– Леди не пристало оскорблять чужие религиозные чувства.

– Леди? Да знаете ли вы, что такое леди? Впрочем, откуда? Да хоть одну леди ты в жизни видел, сукин сын? А если бы и увидел, то не узнал.

– Отчего же? Вы – леди и, наверное, ведете себя как леди.

– Ладно, хватит. Давайте сюда ключи. Живо!

– Минуту. Вы сказали, валяйте и покончим с этим. Ну так вот, слушайте. – Роджер немного помолчал. – В тот день вы уехали, бросив меня в канаве. Я вылез и впервые за все время после окончания университета в Форт-Пенне напился. Сильно напился. Правда, впоследствии я понял, что в этом не было никакой нужды, потому что я и так был вне себя от ярости. Меня? В канаву?! То, что случилось потом, скорее всего, как говорят голландцы, должно было случиться. Но думаю, мне просто надо было подстраховаться. Я выпил уж не знаю сколько, пошел к приятелю, там добавил, а дальше помню только, что женщина, оказавшаяся со мной в постели, была избита и, по всей вероятности, сделал это я. Вот и все.

– Ну и какое, позвольте спросить, отношение ко всему этому имею я?

– Самое прямое. Вы стали причиной всему происшедшему.

– Я стала… да опомнитесь вы, мистер мачо. Даже вашего умишка должно хватить. Вы надрались и получили по заслугам, хотя бы отчасти.

– Согласен, только я сказал лишь, что вы были причиной всего. Причиной, а не виновницей.

– Мне очень стыдно, но, боюсь, у меня нет времени, чтобы вникать в такую логику, если вы, конечно, считаете это логикой. А теперь довольно, мистер Бэннон. Я выслушала ваш рассказ, так что будьте любезны выполнить свою часть соглашения.

– Сейчас, еще два слова, чтобы вы поняли разницу. Я сказал, что вы были причиной, а не виновницей. Повторяю, вы ни в чем не виноваты, но причина в вас. Я обезумел, обезумел из-за вас. Я обезумел тогда, я без ума и сейчас. Вот ваши ключи.

– Спасибо. – Грейс повернула ключ зажигания, и они поехали в северном направлении. Роджер не спускал с нее глаз, вглядываясь в лицо Грейс при тусклом свете приборной доски и мелькающих отблесках уличных фонарей. Единственным знаком, который она подала, было покусывание нижней губы, впрочем, вряд ли это можно считать знаком – да и знаком чего? Но, даже не оглядываясь, Роджер уловил, что Грейс вроде проехала свой дом. Убедившись в этом, он затаил дыхание, глазом боялся моргнуть, лишь бы не сделать неверного движения. Грейс остановила машину, ему смутно показалось, что это какой-то переулок в северной части города. Она выключила двигатель и фары, откинула голову назад и протянула к нему руки: «Поцелуй меня». Он поцеловал ее – так нежно, как не целовал никого в жизни.

– Поцелуя нам не хватит, – проговорила Грейс. – Даже сегодня ночью.

– Сегодня и никогда, Грейс. Мы не из тех, кто просто целуется.

– На земле не стоит, – сказала она. – Я только с мужем пробовала. На заднем сиденье удобнее, чем на переднем?

– Да.

– Но сначала побудем еще немного здесь, поцелуемся, поласкаемся, как дети.

– Как дети?

– А ты с девочками никогда не вел себя плохо? Я с мальчиками вела, или они со мной, – нет, я с ними, а они со мной.

– Правда? Жаль, что я не был одним из тех мальчиков.

– Да, хорошо бы тебе оказаться приказчиком из магазина, и я бы затащила тебя в шкаф или на кровать. К себе в комнату, наверху. Да, хорошо бы сейчас оказаться с тобой наверху в постели. Пошли назад.

Все продолжалось недолго, а когда кончилось, оба некоторое время не могли унять легкую дрожь. Вернувшись за руль, Грейс поцеловала тыльную сторону его ладони и не сразу завела двигатель.

– Еще увидимся? – спросила она.

– Если это зависит от меня, конечно.

– Тогда надо подумать. Сегодня ночью у нас все было, как у детей, но мы не дети. Ты сам по мне это видишь, а я по тебе. Сегодня все было нежно и хорошо, так будет не всегда. Извини, если я оскорбила твои религиозные чувства, Роджер. Надеюсь, это единственный раз, когда я сделала тебе больно, и обещаю, что больше это не повторится. У тебя есть место, где мы можем встречаться?

– В общем-то нет.

– А как насчет загородного дома твоего друга Бринкерхоффа?

– А ты поедешь туда?

– Если никто не будет знать, да. Например, хозяин. Но наверняка будет. Ты ведь должен сказать ему, правда?

– Нет.

– А я думаю, да. Но сейчас ты и так ему все расскажешь, поэтому если он будет владеть нашей тайной, то и мы можем попользоваться его кроватью.

– А ты не против, чтобы я рассказал ему?

– Какое это имеет значение, против я или не против, ты ведь и так ему все расскажешь, верно, Роджер? Мне бы этого не хотелось, но, боюсь, не удержишься. И тут я ничего не могу поделать. Я стала твоей. Но мне не хочется, чтобы об этом узнал мой муж. На остальных наплевать, но он знать не должен.

– Ты его любишь?

– Да, я люблю его, а он любит меня. Мы будем вместе, когда ты будешь растить своих маленьких ирландцев. Надеюсь, у тебя хватит скромности. А сейчас пора ехать.

– Ладно. Так как договоримся?

– Ну, эта затея с благотворительностью нам не поможет. На такого рода ужинах надо как раз особенно держать ухо востро, там ведь все эти дамы. Связываться с тобой всегда буду я. Ты мне звонить не должен. Я буду представляться чьей-нибудь секретаршей. Чьей, например?

– Мистера Дьюка.

– Кто такой мистер Дьюк?

– Никто.

– Хорошо. Я скажу: «Говорит секретарша мистера Дьюка», – и ты поймешь, что это я. А я назову время и место встречи, а ты только скажешь «да» или «нет». Это на тот случай, если в кабинете у тебя будет кто-то еще.

– Отлично.

Грейс тронулась с места и направилась в сторону дома.

– Когда подъедем, я припаркую машину, и зайдем в дом вместе, разговаривая как ни в чем не бывало. Например, о гвардии. Я спрошу, как насчет того, чтобы выпить стакан молока или чего-нибудь покрепче, ты ответишь, спасибо, не стоит, я поблагодарю тебя за то, что ты меня проводил, и ты пойдешь к выходу. Муж будет наверху, но, может, еще не заснул. Не знаю уж, как я справлюсь со всем этим, но как мне прожить без тебя, тоже не знаю. Мне уже сейчас начинает не хватать нашего завтрашнего свидания!

Они распрощались, и Роджер уже прошел полпути до дома, когда мерный непривычный стук собственных сапог и позвякивание шпор напомнили ему не только о том, что это чудесное приключение не может длиться вечно, но и что совершенно незнакомый ему человек, президент Соединенных Штатов Америки, может положить ему конец одним росчерком пера. Роджер впервые почувствовал отвращение к войне. Тем не менее сон его был спокоен и крепок.

Вторник, среда. Суббота, воскресенье, понедельник. Среда, четверг. Дни медленно приходили и быстро уходили, и от нее не было ни слова – лишь беглый взгляд, и то настолько самопоглощенный, что ему хотелось окликнуть и сказать: ты моя. Она ехала в своей машине и о чем-то праздно болтала с двумя женщинами. Дело было около полудня, он шел по Второй, и его переполняло не только желание: ничуть не меньше ему хотелось просто поговорить с ней, понять, что превратило ее из высокомерного противника в страстную любовницу. И вот она наклоняется то к одной даме, то к другой, поглощенная собственной речью и воздействием ее на спутниц. Больше всего его почему-то разозлили цветы в двух граненых вазочках, установленных в машине. Из-за них, из-за этих цветов, все было иначе, совершенно иначе. Трудно сказать почему, но это так. Лимузин сам по себе – это уже плохо. Шофер в куртке из медвежьей шкуры – тоже плохо. Фары – плохо. Ее непринужденная болтовня с приятельницами – плохо. Но именно цветы в вазах, как он потом сообразил (уже после того, как понял, что в них-то все и дело), воплощали собой стиль ее жизни: в Форт-Пенне вазочками были украшены большинство автомобилей, но в них очень редко бывали цветы. А у Грейс всегда две-три розы, скорее всего из собственной оранжереи позади дома. Каждое утро водитель срезает новые, выбрасывает старые, выливает вчерашнюю воду, наливает свежую. И никто ему об этом не напоминает. Раз сказали – а может, и вообще не говорили, – и он меняет цветы так же автоматически, как заправляет бак бензином, накачивает шины и приподнимает фуражку, приветствуя хозяйку: «Доброе утро, мэм». Цветы – такой же признак социального положения, как и улица, названная именем ее родичей. Иные из жителей обращаются в городской совет с просьбой назвать улицы их именем, но лишь к Колдуэллам совет сам обратился за разрешением назвать улицу в их честь. Зайдешь в местную больницу – убедишься, что детское отделение названо именем одного из ее малышей; полистаешь проспект университета Форт-Пенна – увидишь, что одна из стипендий для студентов-медиков носит имя ее матери; выиграешь на скачках, которые устраиваются в рамках Пенсильванской ярмарки, и твое имя, как и кличка лошади, будет выгравировано на кубке победителя, но сам трофей называется Кубком Колдуэлла; это губернатор ищет повода поговорить с ней – не она с ним; ее имя начинается на «Т», но неизменно возглавляет список гостей на том или ином приеме, о которых пишут в светской хронике. Роджер вспомнил, как мать однажды рассказала ему, что по одному лишь звонку от Колдуэллов избежал наказания человек, совершивший двойное убийство, и все лишь потому, что он оказался дальним родственником кого-то из друзей семьи; вспомнил он также, как пятнадцать лет назад отец говорил ему: «Колдуэллы – худшие враги рабочего люда. Возбудить недовольство Джорджем Баерсом или Дж. Пирпонтом Мораеном – дело нехитрое, но попробуй убедить кого-нибудь в Форт-Пенне, что Уилл Колдуэлл – одного с ним поля ягода. Да тебе в лицо рассмеются: „Уилл Колдуэлл? Этот приличный, добросердечный человек? – вот что ты услышишь. – Друг епископа Брофи?“ И лучше держать ухо востро, иначе, глядишь, и сам окажешься в одной компании с Дж. Пирпонтом, потому что Уилл Колдуэлл ежегодно выписывает чеки беднякам, которые это заслужили, и никогда не отдает приказа стрелять по профсоюзным активистам, и сам участвует в мирных демонстрациях у входа в шахту, чтобы выразить протест против действий предателей-штрейкбрейхеров, отнимающих у рабочих кусок хлеба с маслом».

«Ладно, ладно, папа, зато я переспал с его дочерью, если, конечно, это может утешить», – готов ответить на все это Роджер, только он знает, что никакое это не утешение. И потому быстро гонит мысли об отце – человеке, которого считает глупцом, если вообще вспоминает его.

Половина шестого вечера. Прошло почти две недели, и за все это время лишь один мучительно-беглый взгляд Грейс из автомобиля, и даже следа ее нет в Арсенале.

– Тебе звонила секретарша какого-то типа по имени Дьюк, – сказала мать.

– Когда? – подскочил Роджер. – В котором часу это было?

– Если для тебя это так важно, можешь успокоиться, судя по тону, для нее нет. Наговорила много, но суть в том, что ничего срочного и она позвонит тебе на работу завтра утром. Кто такой Дьюк?

– Государственный чиновник.

– Ага, еще один чиновник. Из Вашингтона?

– Да.

– А что, теперь важные люди заводят шашни с сотрудниками дамского пола, или, как их называют, секретаршами?

– К чему эти подозрения, мама? Дьюк – отличный парень, Дж. У. Дьюк, сильный и влиятельный человек. А эта женщина скорее всего стенографистка в Шофшталь-Хаусе или сотрудница федерального агентства.

– Ясно. Мне надо встречаться с этим Дьюком?

– Не стоит, пока я с ним не познакомлюсь поближе.

– Только смотри не влипни в какую-нибудь историю. Твой отец чужой копейки за всю жизнь не взял, и ты не возьмешь, пока я жива.

– Да? Честняк, зато бедняк. Ну а я бы взял при нужде, но нужды нет. Когда, говоришь, она позвонит завтра? Ну, секретарша Дьюка?

– Утром, вот и все, что она сказала.

На завтрак – по пятницам подавали его любимые макароны с сыром – ушло больше времени, чем обычно, и Роджер собрался было сказать матери, чтоб шла в обитель Бога одна, но она, видимо, и так что-то заподозрила, поэтому пришлось на полтора часа отложить разговор с Майлзом Бринкерхоффом.

Вернувшись с матерью домой из церкви, он позвонил ему и предложил встретиться в спортивном клубе.

– Привет, сто лет не виделись, – встал навстречу ему Майлз.

– Точно. Если бы я в армии трудился так же прилежно, как на гражданке, мог бы уже полковником стать.

– Говорят, у вас призыв со дня на день, так что, может, тебе стоит чуть отвлечься и обратить внимание на прекрасный пол? Или ты уже обратил?

– Могу я в таком случае рассчитывать на твою загородную берлогу?

– Конечно, когда?

– Возможно, завтра.

– На два дня, субботу и воскресенье? Валяй. Ничего, если и я там буду с какой-нибудь куколкой?

– Одновременно не пойдет, – покачал головой Роджер. – Буду с тобой откровенен, Майлз, она замужем.

– Ах вот как. Понятно. Кто бы это, интересно, мог быть?

– Не знаю, что тебе там в голову взбрело.

– Еще как знаешь. Все ясно как божий день. И наш маленький Роджер оберегает репутацию этой прекрасной дамы. Что ж, флаг в руки. А я с Мирт развлекусь. Что Эдгару сказать? Когда ты освободишь территорию?

– Точно не знаю, но, наверное, я там всего на полдня.

– Ну да, ну да, теперь-то я уж точно знаю, о ком идет речь. Ладно, Роджер, больше никаких вопросов. Скажу Эдгару, что ты уезжаешь под вечер, а если не хочешь, чтобы он болтался под ногами, пошли его форель ловить. Правда, для форели еще рановато, но Эдгар уже рыбачит, когда лед на реке еще такой прочный, что грузовик выдержит. Ну что ж, Роджер Бэннон, я горжусь тобой. Тебе не надо ничего говорить и ни в чем признаваться. Я и так знаю, что это она. Но когда-нибудь я попрошу тебя выложить все. О-о-о-х. Славная штучка.

– У меня еще одна просьба.

– Все, что угодно, – кивнул Майлз. – Впрочем, я и сам знаю. Ты хочешь, чтобы место было свободно в любой момент, когда она сумеет вырваться.

– Да.

– Конечно. Без вопросов. Если есть возможность, бери, от таких подарков не отказываются. И если старый дядюшка Майлз хоть что-то смыслит в таких делах, ты его уже получил. А? Уж это-то ты можешь мне сказать?

– Ну… да.

– Я горжусь тобой, горжусь, горжусь. Если не считать меня самого, ты первый, кто заслуживает этого. Так-так-так. Вот она, настоящая слава старых добрых времен.

– Это потому, что я вернул тебе ключ? Ключ от машины? – спросил Роджер.

– Да, пожалуй, – кивнула Грейс. – По крайней мере какая-то связь есть.

– Знаешь, что мне сейчас в голову пришло? Что и с моим выступлением есть связь. Я к тебе обращался.

– Знаю. Нес какую-то ахинею. Мне показалось… хочешь знать, что мне показалось?

– Конечно.

– Что еще минута, и этот малый ширинку расстегнет. Я знаю, что ты обращался ко мне. Я была единственной, на кого ты так тщательно избегал смотреть. Большая просьба, когда я в следующий раз приду в Арсенал, не думай, что это тонкий ход – не обращать на меня внимания. Эти женщины не все полные дурехи. Немного пофлиртуй, поухаживай, дай мне возможность отшить тебя. В конце концов, Роджер, нас там только трое, на кого вообще стоит посмотреть, так что если ты будешь меня избегать, это только вызовет подозрения.

– Ладно.

– Надеюсь, послезавтра мне удастся улучить минутку, если, конечно, тебе будет удобно. Ты точно ничего не сказал Майлзу Бринкерхоффу?

– Имени твоего я не называл. Он знает только, что я встречаюсь с замужней женщиной.

– Ты не называл, но, может, он назвал, а ты сказал: да.

– Не было такого.

– Что ж, может, ты и правду говоришь, но все равно он все знает. Знает. Два-три дня назад он остановил моего мужа на улице и расспрашивал о моем здоровье и настроении. Ничего подобного раньше не было, и это показалось мужу странным.

– Сидни.

– Пожалуйста, не надо имен. Повторяю, пусть никто ни о чем не знает. Это исключительно наше с тобой дело. Либо так, либо никак.

– Никак уже не получится.

– Еще как получится. Я могу положить этому конец, Роджер. Когда-нибудь это все равно случится, мы знали это с самого начала. Когда война начнется или при первых же признаках того, что муж что-то заподозрил.