Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 44 страниц)

Через несколько недель Чарли собрал вещи и уехал к дяде на ферму в Огайо. Перед отъездом он написал письмо Грейс, но вручить лично не решился и даже не переслал, что можно было бы сделать через Конни Шофшталь, ближайшую подругу Грейс. Вообще, учитывая, как он боялся матери эти последние недели в Форт-Пенне, само сочинение письма уже можно считать мужественным поступком со стороны Чарли, но Конни, да и другим тоже, он не доверял, так что письмо полежало день, а потом Чарли разорвал его на мелкие куски и спустил в туалет. Оказавшись в Огайо, вдалеке от Форт-Пенна и Грейс, он в первые дни с ненавистью думал о матери и только потом начал понимать, что, независимо от причин, она вытащила его из двух неприятных ситуаций. Прежде всего сделалась опасной и вообще стала сильно надоедать Вилломена; она дважды заходила к Чарли в комнату с кольцом матери на пальце, так что вполне можно было ожидать, что в ближайшие дни она просто украдет его. И в интимных отношениях она стала невероятно требовательной. «Тебе со мной хорошо, а в следующий раз пусть мне с тобой будет хорошо, миста Чарлз Джей, а то ты меня больше не увидишь, не увидишь». Он знал, что от него требуется лишь прижаться к ней в коридоре, и при первой же возможности она придет к нему; с другой стороны, пока она была дома, ему все время хотелось подойти поближе и заставить ее захотеть этого, и раньше или позже она заставит его сделать то, чего хочет, и тогда заплатить придется по полной. Вообще-то беременная служанка – для Форт-Пенна не такое уж редкое дело, но считалось, что парням следует подальше держаться от цветных девушек, и если уж правило нарушалось, то в этом мало кто признавался. Рассказывая о своих отношениях с «Л.У.», Чарли давал понять, что это белая девушка, и Брок до дыр зачитал Голубую книгу и телефонный справочник, пытаясь определить, кто это такая. Рано или поздно, говорил себе Чарли в Огайо, Брок бы вычислил, что «Л.У.» – это Вилломена, и тогда получится, что преимущество на его стороне. В тот день в доме у Колдуэллов у них с приятелем, считай, была ничья: да, Брока можно считать оскорбленным братом, но ведь и у него рыльце в пушку: стоял на стреме.

При встречах с Грейс это он, Чарли, хотел от нее того же, чего от него хотела Вилломена, и это Грейс страшилась возможных последствий. Оказавшись в Огайо и прокручивая в памяти детали их самых последних свиданий, Чарли все более приходил к убеждению, что Грейс постепенно уступала, и случись, что он поехал бы на лето к Колдуэллам и пойди все так, как они задумали, вполне возможно, что в свои шестнадцать лет он сделался бы отцом. А если нечто подобное и имело место в истории Форт-Пенна, по крайней мере в кругу, которому он принадлежал, самому Чарли об этом известно не было.

Он вернулся из Огайо окрепшим, загорелым, еще более привлекательным, чем прежде, и в отличном настроении: он сэкономил тридцать долларов из тех денег, что давал ему дядя; лето прошло без забот по женской части, а это был долг перед матерью, который он таким образом оплатил, выказав ей полное уважение. Страх перед ней стал первым и едва ли не последним шагом Чарли на пути к благоразумию.

В последний месяц этого школьного года у Грейс выскочили прыщики на подбородке и лбу, пропал аппетит, и, казалось, одиночество она предпочитает компании родителей и друзей. Мать решила, что все дело в физиологии, и отправилась к дочери с намерением самым кратким образом растолковать ей, что к чему. Грейс стояла, прислонившись к подоконнику в верхней гостиной.

– Тебе не здоровится, дорогая?

– Да нет, все в порядке.

– Может, съела что-то не то?

– Нет, мама, при чем тут еда? Особенно если учесть, что я почти ничего не ела.

– Это я заметила. В последнее время у тебя аппетит что-то совсем неважный. Я рассчитывала, что нам удастся выбраться на ферму раньше, но сантехники закончат работу только на следующей неделе. Нынче весной было холодно, верно? Холоднее, чем обычно в апреле и мае.

– Да.

– Ладно, через неделю переедем, и у тебя будет побольше свежего воздуха. А свежий воздух – это как раз то, что тебе нужно. Брок тоже вернется, и вы вдвоем покатаетесь на лошадях. Зарядка как-никак. Отец тоже поговаривает о том, чтобы снова сесть на лошадь. Здорово, правда?

– Мама, а нельзя нынче летом поехать в другое место?

– Так ведь тебе нравится на ферме, Грейс? И всегда нравилось. Разве не вы с отцом только и ждали, как бы скорее туда перебраться?

– Все верно, мам. Но этим летом мне хочется поехать куда-нибудь еще. Ты была на Кейп-Мэе? Это в Нью-Джерси.

– Нет, хотя, говорят, там славно. Но кажется, на лошадях не покатаешься.

– А я и не собиралась кататься.

– Что, разонравилось?

– Да не сказала бы. Просто мне захотелось повидать новые края. Скажем, я с самого детства не была на Атлантике. А против лошадей я ничего не имею.

– Ясно… Грейс, это самое… ну, твое дурное самочувствие. Иногда ты не сможешь сесть в седло. Понимаешь? Дело тут не в запретах. Это имеет отношение к медицине. Девушки, все девушки на свете… с каждой случаются перемены, иногда в четырнадцать лет, иногда в тринадцать, у кого-то в пятнадцать или в шестнадцать. Бывает, раньше. Ты сама поймешь, в чем дело, оказавшись в ванной…

– Не надо говорить об этом, мама. Я все знаю. Месячные.

– Да, но откуда тебе это известно? – удивилась миссис Колдуэлл. – Кто тебе сказал? Конни?

– Нет, Джули.

– Джули? Это каким же, интересно, образом.

– Не сердись на нее, мам. Прошлым летом я неважно себя почувствовала, она принесла мне чаю с тостами и… все сказала. Матери, говорит, иногда забывают объяснить дочерям то, что им нужно знать, вот она и решила, что пришло время.

– А что еще она тебе сказала? Что-нибудь про мужчин? Мальчиков?

– О Господи, мама, нет, ничего подобного. Да и что она знает о мальчиках? С ее-то лицом. Джули славная, но про мальчиков она ничего знать не может.

– Извини, но это не так. Кое-что она про мальчиков все-таки знает. Джули вдова, из чего следует, что раньше она была замужем… впрочем, забудь о Джули.

– Хорошо. И говорить о ней не хочу. Ты ведь сама меня спросила. Не я начала этот разговор.

– Ладно, я просто не хочу, чтобы она и впредь говорила о мальчиках, а если начнет, ты должна остановить ее. Вот когда объявишь о своей помолвке…

– Помолвке! Ради Бога, мама, оставь меня в покое, а? Не против, если я пойду? Мне хочется немного вздремнуть. – И, не ожидая разрешения, Грейс поспешно вышла из гостиной.

Тем летом миссис Колдуэлл повезла Грейс на Кейп-Мэй. Они остановились у родни, встретили и других родственников, а также просто знакомых из Пенсильвании. Грейс научилась плавать на волнах и играть в теннис на песчаных кортах. Плотина, при помощи которой ферма обеспечивалась холодной пресной водой, травяной корт, друзья из Форт-Пенна, хозяйский дом на ферме – все это настолько отличалось от жизни Кейп-Мэя, что последний казался еще более другим, чем был на самом деле, и явно представлял собой вполне подходящее место для проведения каникул. Было решено, что на следующий год Колдуэллы снимут здесь отдельный коттедж; и действительно вышло так, что каждое лето до самой своей помолвки Грейс ежегодно ездила на Кейп-Мэй с родителями, немного расширяя таким образом круг знакомств и обогащая свои знания географии, что позволяло поддерживать беседу, когда знакомые из Форт-Пенна заговаривали об Иглз-Мэр, Винограднике Марты, Уоткинс-Глене и Эшбери-парке.

После той первой поездки на Кейп-Мэй Грейс еще теснее сблизилась с Конни Шофшталь, сестрой Хэма Шофшталя. Та ветвь семьи, к которой принадлежали Конни и Хэм, была самой преуспевающей среди многочисленных Шофшталей. Тот из претендентов на какую-нибудь выборную должность в графстве, который заручался голосами всего клана Шофшталей, заранее получал преимущество в борьбе с практически любым из соперников. В иных районах были Шофштали, но не было Шмидтов или Хоффманов. Или Штайнов, или Миллеров, ибо когда кто-нибудь из Шмидтов, или Хоффманов, или Штайнов, или Миллеров женился на девушке из семьи Шофшталей, он автоматически становился Шофшталем. Для этого Миллеру или Шмидту не надо было менять фамилию, просто все знали, что он женился на ком-то из Шофшталей, и положение человека в районе или округе нередко определялось степенью его близости или удаленности от форт-пеннских Шофшталей, особенно семьи Айзека Шофшталя и его жены – родителей Конни и Хэма. В городе Форт-Пенн никто из Шофшталей не сидел без работы, Айзек строго следил за этим. Он ничем не мог помочь, если кто-нибудь из Шофшталей, живших ниже по реке, попадал в тюрьму графства Несквехела по обвинению в убийстве собственной жены, которой отсек голову серпом. Так иные и говорили: тут Айзек ничем помочь не может. Но они заблуждались. Ближе к истине были те немногие, что замечали: Айзек может помочь, – и помогал. Не будь обвиняемый Шофшталем, не поставь он Айзека в известность о происходящем, не купи тот адвоката, лежать бы преступнику в могиле, а не камни на каторге перекатывать. Сам Айзек в глаза не видел женоубийцу, но на его памяти никто из Шофшталей не был повешен, и не будет, если он в состоянии помешать этому. Любой из приезжих Шофшталей, если за ним ничего нет и он опрятно одет и имеет рекомендательное письмо, желательно от лютеранского пастора, мог рассчитывать на поддержку. Ему не обязательно было встречаться с самим Айзеком, но после проверки его главный бухгалтер или кто еще из конторы организовывал встречу вновь прибывшего с потенциальным работодателем. В одном только Форт-Пенне с Шофшталем можно было столкнуться на каждом шагу. Например, Шофшталь – сторож в местном депо. Эта работа обычно предоставлялась людям, потерявшим ногу на железнодорожной службе, но для этого Шофшталя сделали исключение, и он окружил свою сторожевую будку цветочной оранжереей и устричными раковинами. В лютеранских церквях Форт-Пенна Шофштали были представлены дьяками и пасторами. В персонале Шофшталь-Хауса, принадлежавшего Айзеку, ни одного Шофшталя не было, ну, так и неловко было бы иметь близкого родственника в гостиничном бизнесе, по крайней мере таком, который приносит одни убытки и вскоре уступит место первоклассному отелю или офисному зданию. Не было Шофшталей и в полицейском управлении. Зато Шофшталь служил приставом в местном суде; Шофшталь был помощником шерифа с кабинетом в том же здании; Шофшталь был заместителем начальника отдела образования графства, а двое Шофшталей были школьными учителями. Герман Шофшталь у себя дома на Шестой Южной улице давал уроки игры на фортепьяно и скрипке, а в католической церкви, где был главным органистом (не будучи при этом католиком), преподавал игру на органе. Герман принимал активное участие в организации Баховских фестивалей в Вифлееме, штат Пенсильвания, а одна из его дочерей преподавала в консерватории Новой Англии. Еще один Шофшталь занимал ответственный пост в Альтонском отделении Пенсильванской железной дороги, один из его сыновей преподавал высшую математику в университете Форт-Пенна, другой занимался малярными работами и расклеиванием обоев. Наконец, Шофшталь был горновым мартеновской печи на сталелитейном заводе Форт-Пенна.

Направляясь на работу, эти и многие другие Шофштали неизменно сворачивали с пути, чтобы засвидетельствовать свое почтение Айзеку, которого, независимо от собственного возраста, называли дядей («Доброе утро, дядя Айзек»); он отвечал на приветствие, не очень ясно представляя себе, с кем именно говорит, но вполне удовлетворенный тем, что, судя по форме обращения, это кто-то из семьи.

Айзек, говорили земляки, весь в деле. Название «Шофшталь и компания» появилось в четвертом десятилетии XIX века. В ту пору она чем только не торговала – порохом, ружьями, одеждой, мазью для колес, семенами, красками, сельскохозяйственным оборудованием и продуктами, древесиной, строительными материалами, землей, аккредитивами, недвижимостью, билетами на пароходы, акциями, закладными, страховками. В 1902 году никому бы не пришло в голову прийти в управление «Шофшталь и компания» с заказом на кремневое ружье или тесак, но для постоянного клиента ружье или нож компания бы нашла. Кабинеты служащих находились на первом этаже «Шофшталь билдинг» на углу Стейт-стрит и Второй улицы. На вывеске в ширину двух больших окон значилось просто: «Шофшталь и компания». Кабинеты располагались по обе стороны вестибюля здания; справа, где было посветлее, сидели кассир со своими помощниками, бухгалтеры и машинистки, напротив – руководство компании, состоявшее из Айзека Шофшталя, его зятя Филиппа С. Хэмилтона и его брата Уильяма Шофшталя – именно в такой последовательности. Айзек занимал кабинет с большим окном, выходящим на улицу. Занавески из зеленого шелка висели таким образом, что затрудняли прохожим обзор происходящего за стоящим в углу кабинета столом хозяина, но сам Айзек, подойдя к окну, вполне мог осмотреть всю улицу. Такая планировка не была случайна. Продумывая архитектуру здания, Айзек говорил о своем кабинете: «Я занимаюсь своим делом в открытую. Весь мир может заглянуть и увидеть, кто заходит ко мне». Хотя это было не совсем так. Чтобы как следует разглядеть того, кто пришел к Айзеку обсудить свое дело, представителю внешнего мира пришлось бы остановиться у окна, подняться на цыпочки и вытянуть шею – лишь тогда бы он увидел, кто сидит у стола Айзека, выходящего на угол Второй и Стейт-стрит.

Айзек был капиталистом, банкиром-частником. Он шел на взвешенный риск, который некоммерческие банки не могли себе позволить по закону. Он обладал лицензией на продажу страховок, занимался акциями и закладными и имел такое же право продавать билеты на пароход, как Локателли – торговать фруктами, овощами и оливковым маслом, а также хранить сбережения своих соседей с Десятой улицы, пока не накопится столько, чтобы послать в Старый Дом – старушке, королеве Виктории. У Локателли была маленькая банковская ячейка, у Шофшталя – большой сейф.

Уильям Колдуэлл и Айзек Шофшталь стали первыми жителями Форт-Пенна, которые нарушили традицию домашних «ленчей», или, вернее, первыми, кто перестал носить ленчи на работу. Оба жили неподалеку от своих контор, но в то время уже начал разворачивать свою деятельность клуб Форт-Пенна: во время сессий законодательного собрания здесь каждый день собирались делегаты и гости из Питсбурга и Филадельфии, Скрэнтона и Уилкс-Барра, Ридинга и Аллентауна, и Уильям с Айзеком сошлись на том, что глупо было бы не воспользоваться возможностью потолковать с этими ребятами, обменяться мнениями. А мнениями можно было обменяться о разном. Например, о том, что происходит в вагоностроительной промышленности, – на этот счет ребята из Филадельфии знают все. А ребята из Питсбурга держат руку на пульсе происходящего в производстве битума и в сталелитейной промышленности. А ребята из Скрэнтона и Уилкс-Барра доки по части антрацита. У людей из Ридинга и Аллентауна есть что сказать о текстильной промышленности, производстве цемента, железных дорогах. Идея перенести ленч на территорию клуба принадлежала Айзеку, а о деловых встречах договаривался Уилл. Таким образом они завязали много полезных знакомств и, сами того не желая, произвели революцию в общественной жизни Форт-Пенна: увидев, что Айзек и Уилл закусывают в городе, другие последовали их примеру, а жены, только и искавшие предлога превратить ужин в обед, с энтузиазмом приветствовали эту инициативу. Жена Айзека говорила Эмили Колдуэлл: «У нас теперь все становится прямо как в Филадельфии». Опережая время, Форт-Пенн, если сравнивать его с равными по площади и населению городками, стал походить на большие города, что привело к процветанию портних, портных, башмачников, ювелиров как в самом городе, так и за его пределами. Необыкновенную популярность приобрели классические пьесы Уильяма Шекспира и спектакли филадельфийской оперы, а билеты на выступления оркестра Соузы были распроданы за неделю до всех остальных зимних представлений.

Обеденное нововведение стало одним из немногих в таком же роде, какие не были обязаны своим появлением кому-либо из Колдуэллов и, напротив, единственным, которым могли бы похвастаться Айзек Шофшталь или кто-то из членов его семьи. Колдуэллы отличались консерватизмом в денежных делах, но смелостью в светской жизни и моде. На самом деле они давно уже, и нередко, устраивали обеды по вечерам; но в целом следовали традициям Форт-Пенна. Айзек Шофшталь сильно бы удивился, услышь он, что нестандартные порой ходы в бизнесе превращают его в новатора на ниве общественной жизни. Это было бы не по-шофшталевски. За пределами бизнеса Айзек был добрым и добропорядочным человеком. Он унаследовал деньги, имя, полезные и вполне согласующиеся с его инстинктом приобретателя связи; к тому же ему было просто интересно заниматься бизнесом. Он гордился своей семьей, о чем свидетельствует забота о полузнакомых родичах, но еще больше – отношение к жене и детям. У них было, как говорится, хотя и не совсем точно, все, что пожелаешь, все, что можно купить за деньги. Но если речь идет о новой вещи, которую стоит надеть или носить, или вообще о понравившейся вещи, то, прежде чем купить ее, следует заручиться одобрением со стороны. Чаще всего Айзек вполне удовлетворялся, услышав от жены или дочери, что Колдуэллам по душе этот экипаж, или это пальто, или крыльцо, или эта поездка. Скорее всего Айзек таким образом просто защищался и защищал своих близких от насмешек, которые рискуют навлечь на себя новаторы. Но эта привычка и такое поведение не защитили его и близких от упреков в подражании во всем Колдуэллам. Злые языки говорили, что Шофштали не решаются поверить никакому слуху, если ему прежде не поверят Колдуэллы. Или: Шофштали признают только один сорт масла – то, что было взбито на ферме Колдуэллов (действительно, масло, яйца и молоко ежедневно доставлялись Шофшталям с Приречной фермы). Случайно услышанный простой вопрос: «Где вы покупаете одежду, по-прежнему в Филадельфии?» – вызывал разговоры, будто Хэм Шофшталь подражает Броку Колдуэллу, хотя тот намного его моложе. Но ходившие по Форт-Пенну сплетни, что Конни Шофшталь старается походить на Грейс Колдуэлл, имели под собой некоторые основания.

Девочки были почти ровесницы: Грейс родилась в апреле, Конни – в феврале. Грейс не выбирала Конни себе в подруги, просто Конни всегда была рядом, всегда. Днем, после уроков, Конни шла не к себе домой, а к Грейс. Даже когда Конни хотела похвастаться новой игрушкой или заколкой для волос, она приносила их к Колдуэллам – а ну как Грейс откажется идти к Шофшталям? Конни усаживалась на пол и ждала, пока Грейс, не такая уж общительная по природе девочка, решит кроссворд. Конни сидела в гостиной, пока Грейс разучивала гаммы. Конни смотрела, как Грейс делает уроки, но не наоборот. «Все нормально, все нормально, – повторяла Конни. – Я сделаю это, я подниму, я закрою, я поверну, я убью, я завяжу, все нормально». По возможности Конни предугадывала желания Грейс, отдавала все, что может, и всегда была рядом.

Она была рядом, если бы Грейс вдруг захотела рассказать ей что-нибудь – или все – о том, что у нее было с Чарли Джеем, но Грейс так ничего и не сказала – ни сразу, ни потом. Конни чувствовала: что-то не так, потом так, потом снова не так, как чувствовала она, что секретом, связывающим Грейс и Чарли, с ней не делятся, но опять-таки боялась, что ее оттолкнут, и потому ни о чем не спрашивала Грейс. Здравый смысл и любовь к Грейс подсказывали Конни, что внезапная поездка на Кейп-Мэй каким-то образом связана с Чарли, и, ожидая возвращения подруги, все думала, как она может помочь. И Конни все-таки отважилась спросить: «Что там твои родичи, виделась?» Ну да, ребята, мужчины. Пловец-денди из Епископальной академии, теннисист-душка, студент Хаверфордского колледжа, мужчина постарше, тот, что играл в футбол за Университет Форт-Пенна. Все были очень милы с ней, и, хочется надеяться, через четыре года они придут на ее бал, – в Форт-Пенне девочки и их родители никогда не говорили «выпускной вечер». Был и еще кое-кто, не только родичи, ведь у родичей, разумеется, есть друзья. Практически все ребята курят сигареты, некоторые даже дома. Она и сама затягивалась всякий раз, как к ним забегал теннисист.

Это признание почти утолило жажду Конни узнать что-то тайное про Грейс. Почти. Она хотела спросить Грейс, не подарили ли ей что-нибудь родичи или их друзья, обещала ли она им писать, но такими секретами делятся добровольно. Курение – чудесная тайна, Конни оценила ее должным образом, а все остальное Грейс сама скажет, когда будет в настроении. В ожидании этого момента Конни наслаждалась продолжительной поездкой на ферму. Они плавали в пруду, играли в теннис, прикидывались, будто учатся стряпать, лазали на деревья, качались в гамаке, перебирались через ручей, ездили на козлах за две мили в Бексвилл за молочным шоколадом, заходили там в лютеранскую церковь, целую неделю, каждый день, хоть и понемногу, наблюдали за молотьбой, примеряли старые платья Эмили Колдуэлл, помогали варить варенье, курили сигареты, искали куриные яйца, чистили серебряную посуду, ездили на телеге с сеном, как-то убили медянку, после ужина ложились спать, в восемь утра завтракали и говорили о будущем.

Ни та ни другая почти ничего не знали о школах-интернатах, но Грейс твердо решила туда не поступать.

– Это все равно как у мисс Холи, только я слышала, что там кормят отравой и вскрывают письма. Представляешь себе, Конни? В интернате вскрывают письма, которые ты посылаешь и получаешь. Невероятно! Холи Холбрук по крайней мере не сует нос в частную переписку.

– А я бы на год пошла.

– Это зачем же, позволь поинтересоваться.

– Ну просто посмотреть, что там и к чему.

– Mon Dieu!^[3] Разве только что я не сказала тебе, что там и к чему? Отрава и чтение чужих писем. А человек имеет право на частную жизнь.

– Но послушай, Грейс, разве тебе никогда не хотелось уехать из Форт-Пенна. Просто не верю.

– Нет. Разве что в Большое Путешествие. Когда мне будет двадцать пять, отправлюсь в Большое Путешествие. Мне хотелось бы открыть собственный кредитный счет в Нью-Йорке, платья покупать, но о том, чтобы жить в Европе, я даже подумать не могу. Кейп-Мэй, каждое лето. Помню, как мы тогда ездили в Нью-Йорк. Mon Dieu! Паром весь пропах рыбой, а мы были наверху! А как сойдешь на берег да попробуешь поймать экипаж до гостиницы… Улицу невозможно перейти, полно ломовых лошадей, которых кучера колотят почем зря. Папа решил, что одного типа надо упрятать в тюрьму, только так и не смог найти полисмена. В Форт-Пенне никто и прикоснуться не посмеет к лошади в папином присутствии. Ну ничего, свой урок я выучила, когда ехали назад через Гудзон, надушенного платка от носа не отрывала.

За все те недели, что Конни провела в гостях у Колдуэллов, они только раз поссорились с Грейс. Молотильщики переходили с фермы на ферму, каждый хозяин готов был выручить соседа. Начали молотильщики с Колдуэллов, у них зерна оказалось больше, чем у других. По прежним летним визитам большинство рабочих Грейс не запомнило, но сейчас она постоянно мелькала на глазах, ее трудно было не заметить. В субботу, накануне отъезда, один из них крикнул напарнику, перекрывая шум молотилки:

– Wie daitscht gleicha fer in iera tzwiwela bet ruum grawva?

– Oil recht, fer vas frogha miier sie net, – откликнулся тот.

Все вокруг рассмеялись и посмотрели на Грейс. Они и раньше бросали на нее взгляды, но по очереди, а сейчас все вместе, и Грейс поспешно вышла из амбара. Поднимая валявшиеся на земле вожжи, она спросила у Конни, о чем они говорили.

– Ты же понимаешь по-голландски.

– Я не расслышала.

– Врешь. Ты знаешь, что они сказали. Выкладывай.

– Я не…

– Можешь честью поклясться? Они говорили обо мне, я хочу знать что. Я требую!

– Ну ладно, тот, что с платком на шее…

– Ну, что он сказал?

– Право, Грейс, если я переведу, ты еще больше рассердишься на меня, чем если не переведу.

– Повторяю, я требую. Если не скажешь, я попрошу тебя собрать вещи и уехать и больше не возвращаться ни сюда, ни к нам домой в Форт-Пенне.

– Ну ладно. Человек с платком сказал, что не прочь лечь с тобой.

– Ах вот как? А другой?

– А другой сказал, отчего бы не предложить, может, ты не откажешься.

Грейс немного помолчала.

– Но что заставило их так сказать? Что-нибудь еще они говорили?

– Я не слушала, противно было.

– Ах вот как?

– Да, а разве ты не понимаешь, о чем они?

– Понимаю, – не сразу ответила Грейс.

На протяжении всей поездки она больше не сказала ни слова, оставив Конни гадать, что бы мог значить ее тон. Ей хотелось думать, что Грейс не поняла смысла того, о чем говорили рабочие, и в то же время надеялась, что поняла, очень даже хорошо поняла. Конни раздумывала на эту тему до самого возвращения Чарли Джея.

Каникулы закончились, девочки снова пошли в школу, Чарли Джей вернулся домой из Огайо. Никто о нем не заговаривал, и, когда Грейс устроила в танцевальной школе предрождественскую вечеринку, Чарли приглашен не был. По правую руку от себя она посадила Десмонда О’Коннола-младшего, бледного подростка с курчавыми волосами, который умер всего несколько месяцев спустя. Смерть его осталась практически никем не замеченной. Красивый мальчик, о котором говорили, что он отправился прямо на небеса, Десмонд ничего не значил для Грейс, но его мать и отец навсегда запомнили, как она была добра к нему в то последнее для него Рождество. Это было их единственное беглое впечатление о Грейс, и оно оказалось в ее пользу. Спроси они кого-нибудь из тех, кто был ей близок – например, Конни Шофшталь, – и узнали бы, что Грейс оказала их сыну честь лишь потому, что это был безвредный неинтересный мальчик, который ни на что и ни на кого – ни на хозяйку, ни на ее гостей – не будет претендовать и поведет себя так, как ему велено. Но разумеется, таких вопросов мистер и миссис О’Коннол никому не задавали и потому так и остались в неведении и говорили о Грейс Колдуэлл только хорошее.

Решение Грейс не поступать в школу-интернат, которое не было решением до того, как она озвучила его в разговоре с Конни, нашло поддержку отца и матери. В 1897 году ей исполнилось пятнадцать.

– Отец и я, – заговорила как-то мать той весной, – все думаем, в какую школу тебя отдать на будущий год. У тебя самой-то есть какие-нибудь пожелания?

– Да, – кивнула Грейс. – Я хотела бы пойти в школу мисс Холбрук.

– Нет-нет, я имею в виду школу-интернат. Миссис Мартиндейл нравится Вестовер. Там учатся Агнесс и Джин, и она ими очень довольна.

– Может, миссис Мартиндейл и довольна, но я нет.

– Ты хочешь сказать, что недовольна Агнесс и Джин? Тебе ведь нравится Джин Мартиндейл.

– С чего это ты взяла? Я уверена, что никогда не говорила, будто Джин Мартиндейл мне нравится, а уж после того, как она поступила в Вестовер, тем более. Mon Dieu! Можно подумать, что Джин Мартиндейл…

– Сколько раз можно говорить, Грейс? Мне не нравится твоя манера повторять Mon Dieu. Это значит «Боже мой», и по-французски это такое же кощунство, как и по-английски. Мне с таким трудом удалось заставить Джули перестать говорить это по-английски, так теперь ты твердишь то же самое на каждом шагу. Как раз от таких привычек и отучают в хорошей школе-интернате.

– Я постараюсь исправиться.

– Просто стараться мало. Надо твердо решиться.

– Но ведь когда принимаешь твердое решение, начинаешь стараться, разве не так? А я решила, так что теперь мне остается только стараться.

– Вот, кстати, еще одно. Когда-то ты была послушной, вежливой девочкой, особенно по отношению к старшим, а в последнее время – не знаю, как сказать – ты цепляешься к каждому услышанному слову. Ты ведешь себя невоспитанно.

– Я бы не сказала, что принимать участие в разговоре – значит быть невоспитанной. Нельзя же просто молчать.

– Ну, хватит, хватит, хватит, хватит. Оставим это. Стало быть, ты против Вестовера. Ладно, мы с отцом еще поговорим об этом, только не думай, что если мы решим, что это лучшее для тебя место, то ты можешь отказаться. Ясно? Решать нам. Как насчет школы Святого Тимофея?

– Мама! Если ты хочешь, чтобы я гнила в каземате, так отправь меня в тюрьму! А насчет Святого Тимофея тебе все может рассказать Алиса Маккелви.

– Между прочим, Алисе эта школа только пошла на пользу. Это была шумная девчонка, настоящий сорванец, она очень огорчала миссис Маккелви, а в школе отучилась от всех этих повадок и теперь становится хорошей, воспитанной девочкой.

– Извини, мама, мне не хотелось бы выглядеть нахалкой, но почему бы тебе не порасспрашивать насчет школ у самих девочек, а не у их матерей? Если хочешь знать мое мнение, то, мне кажется, иногда матери отсылают своих дочерей только для того, чтобы избавиться от них. Алиса Маккелви ненавидит свою школу, она мне это сама говорила.

– Я спрашиваю матерей, потому что им лучше знать, какая школа больше подходит для дочери. Еще мы думали об Иден-Холле, это недалеко от Филадельфии. Там училась одна наша родственница, это отличная школа. Ее опекают католики, Святой Крест, там ты подтянешь французский, да и от привычки повторять Mon Dieu избавишься.

– Ой, мама, – вздохнула Грейс, – наверное, тебе понравится, что, когда я вернусь оттуда домой, каждое воскресенье буду ходить с Джули на мессу. С Джули и Хиггинсом. «Поднимайся, Грейс, пора на утреннюю мессу с Джули и Хиггинсом. Если пропустишь, сам папа, его святейшество, тебя отправит прямиком в ад».

– А ну-ка попридержите язык, юная леди, хватит с меня этих разговоров.

– Подтяну французский. А зачем мне это? Я и сейчас учу французский, и это форменная трата времени. Во Франции я жить не собираюсь. Я собираюсь жить здесь, в Форт-Пенне, и даже не в Форт-Пенне, а на ферме.

– Но ты же можешь влюбиться, у тебя будет муж, и тогда…

– Ему придется жить на ферме. Иначе я не выйду за него. Так или иначе, я не хочу уезжать ни в какой интернат, где полно незнакомых людей.

– Ты что же, хочешь сказать, что хотела бы прожить в Форт-Пенне всю жизнь?

– Да, а что в этом плохого?

– Мне кажется… Тебе нравятся мальчики, и в один прекрасный день ты выйдешь замуж. А здесь не так уж много мальчиков.

– Ну, в любом случае я не собираюсь гоняться за ними ни в Нью-Йорке, ни во Франции.

– Только этого не хватало.

– А тогда зачем мне уезжать отсюда? Разве что ты хочешь от меня избавиться.

– Грейс, ты же знаешь, что это не так.

– К тому же уж с мальчиками-то в интернате точно не познакомишься. Там их просто нет.

Эмили Колдуэлл передала разговор с дочерью мужу, и они решили вернуться к вопросу на следующий год. И вернулись, только на сей раз как бы между делом: ну что, Грейс, ты все еще против интерната? И получили ожидаемый ответ. Уильям и Эмили Колдуэлл были счастливы видеть дочь рядом с собой, дома, а ее умственное и физическое развитие тем более удерживало их от того, чтобы искать от добра добро. К тому же втайне они были в восторге от того, что она любит Форт-Пенн и не относится к беспокойному племени тех, кого тянет подальше от дома.