Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

– Кое-кто из нас вырос с Грейс, мы считаемся ее подругами, так давайте же вести себя как подруги. Ну а что касается тех, кто почти не знает Грейс, никогда не бывал у нее дома, – им и в моем доме делать нечего, и в моем клубе, и в клубе моего мужа. Если бы я узнала, что мать какого-нибудь ребенка сплетничает, вряд ли бы мне понравилось, что мои дети ходят в одну школу с этим ребенком, и, естественно, я употребила бы все свое влияние, чтобы его перевели в какое-нибудь другое место. Мои дети ходят в те же школы, что и дети Грейс, в одной из них я состою в попечительском совете. Так что давайте не превращать Красный Крест в ярмарку сплетен.

Сплетни не прекратились, но от Бетти не укрылось, что Красный Крест сделался в Форт-Пенне чем-то вроде трамплина для карьеристов, которые не доверяют друг другу и добросовестно докладывают ей, кто нарушил ее указ против сплетен. Сделанное в такой форме заявление Бетти стало также предупреждением целому ряду знакомых Грейс, которые теперь не один раз должны были подумать перед тем, как распустить язык и тем самым настроить против себя целый клан Колдуэллов – Тейтов – Шофшталей – Борденеров – Партриджей и прочих, которые вполне могли нанести им ущерб социальный, финансовый, политический, а может, все вместе. Выступление Бетти было направлено на то, чтобы подавить сплетни в зародыше, и прозвучало оно вполне своевременно: не прошло и нескольких недель, как умерли Сидни и Билли, и в городе возникло суеверное предубеждение против дешевой болтовни, страх перед таким наказанием, какое настигло Грейс. Идея наказания витала в воздухе, и дамам совершенно не хотелось быть наказанными. Далее, в октябре отряды Национальной гвардии были переведены в федеральное подчинение, а женщины перестали сплетничать. В 1919 году не осталось ни одного жителя Форт-Пенна из тех, что были знакомы с Грейс или слышали о ней, кто не верил бы, что у нее был роман с Бэнноном, но это осталось позади, как один из общеизвестных фактов ее биографии, куда менее значительный в глазах большинства, нежели случившееся с ней несчастье. «Говорят, она спала с Роджером Бэнноном» – через два года после всех этих событий эта фраза звучала гораздо менее драматично, чем ссылка на то, что «на протяжении каких-то нескольких дней она потеряла мужа и маленького сына. От детского паралича». Оба события могли каким-то образом объединиться, но второе взывало к состраданию, что исключало веселое шушуканье насчет первого. Вторая причина, по которой Форт-Пенн так легко простил Грейс, заключалась в ее шике: Колдуэллы и Тейты ездили на лучших лошадях и лучших автомобилях, они жили в самых роскошных домах, у них было больше всех денег, с которыми они так легко расставались, они обладали лучшими манерами – и оказались в центре самого пикантного скандала, умирали тоже, как никто не умирал. Разве ж забудешь похороны Сидни Тейта?.. Эти люди – большая сила… и даже угроза Бетти Мартиндейл была в своем роде сильной: она открыто объявила о своей решимости размазать по стенке общественные, финансовые и образовательные амбиции большинства самых амбициозных жителей важного и быстро развивающегося американского города.

Бетти была респектабельной женщиной. По всем критериям, которые подразумеваются самим этим определением, она была респектабельной дамой: ее нельзя было назвать симпатичной, потому она не вызывала никаких поползновений у лиц противоположного пола; в то же время не была и уродиной, и потому ей не надо было ударяться в запои. О ней всегда говорили: состоятельная, и никогда – богатая. Одежда защищала ее от стихии и не бросалась в глаза, но в то же время всегда отличалась опрятностью и многообразием, что исключало любые подозрения как в бедности, так и в склонности к эксцентрике. У нее был муж, но на него никто не покушался. У нее были дети, числом трое, – не слишком мало, не слишком много. Она была учтива, но не высокомерна. Это была и еще долгое время будет женщина без возраста – не юная и не дряхлая. Респектабельная женщина, Бетти всегда знала, как подать себя в качестве подруги Грейс, точно так же как знала она свое место в бридж-клубе на восемь персон. В то же время эти две женщины не столь разительно отличались друг от друга, как отличались Грейс и Конни. Это были эмоциональные женщины, в данный момент испытывавшие какую-то смутную неудовлетворенность; если у них еще и оставались надежды, то только на будущее, а с прошлым оставалось лишь примириться. Довольные собой, они выжидали. Им хватало силы, чтобы продолжать выжидать до тех пор, пока смутное не станет определенным и, возможно, утраченным.

Весна первого послевоенного года прошла быстро и под общим знаком: с возвращением. Соединения гвардии вернулись домой в мае, а жарким днем 4 июля прошли парадом, который принимал губернатор штата. Грейс с детьми наблюдала за парадом из тех же окон, перед которыми стояла, провожая земляков на войну. И снова с ней была Конни, но ни та ни другая не стали предаваться романтическим воспоминаниям о минувшем, стояли молча, лишь Альфред, когда капитан Бэннон, похудевший и загорелый, прошел мимо, заметил: ирландская рота.

– А ты откуда знаешь? – спросила Грейс.

– Вчера было написано в газете, я вырезал эту колонку. Вот. – Он протянул матери вырезку.

– Спасибо.

– Если не собираешься читать, может, вернешь?

– Пожалуйста.

Мимо прошли моряки во главе с офицерами флота и морской пехоты.

– Смотрите, вон мистер Холлистер, – прервала затянувшееся молчание Конни. – Вон тот, с кантом на плече. Альфред, ты ведь просил показать тебе мистера Холлистера.

– Который, говоришь? – спросила Грейс.

– С тесьмой на плече, третий слева.

– Это не тесьма, это фуражер, – поправил ее Альфред.

– Ну, это вряд ли, – возразила Грейс. – Фураж – это… кукуруза, овес, словом, то, чем кормят животных.

– Извини, мама, не фураж, а фуражер. Прочитай статью и сама поймешь. Вот как здесь сказано: «и морская пехота 2-й дивизии с фуражерами». Это награда, вроде как медаль за доблесть.

– Ладно, пусть так. Наверное, у этого слова два значения, и, возможно, я ошиблась, тем более что мистер Холлистер скорее всего сам писал эту заметку.

– А вы знакомы? – спросила Конни, не отрывая взгляда от военного строя.

– Да нет, поэтому и попросила тебя показать его.

– Ну да, – согласилась Конни.

По окончании парада все отправились на ферму. Решено было, что в нынешнем году никакого Кейп-Мэя не будет. Грейс заговорила об этом еще месяц назад: «Дети, как насчет того, чтобы нынешнее лето провести на ферме? Альфред, в следующем году ты, наверное, захочешь поехать в гости к друзьям, и ты, Анна, тоже, тем более что в школу тебе идти не надо. И отправитесь вы к друзьям на дачи. Трудно поверить, но оглянуться не успеешь, как окажется, что единственное время, когда мы сможем собраться вместе, будут рождественские каникулы». Тогда-то все дружно согласились провести лето на ферме, лишь на неделю или дней на десять отлучившись в Атлантик-Сити.

Дети, у которых на ферме нашлись шесть-семь сверстников, отправились на лодочную станцию, где намечался пикник с фейерверком. Конни и Грейс устроились перекусить на террасе.

– Удивительно, как дети выросли за это время, – заговорила Конни. – Всего полгода прошло, а как повзрослели, стали серьезнее, и характер появился. Ты должна быть довольна ими.

– Я и довольна, – откликнулась Грейс. – Стучу по дереву.

– С чего бы это?

– Ну, как сказать… Альфреду, скажем, совершенно наплевать на отметки в школе. Он способный мальчик… правда, любая мать о своем ребенке так говорит, но он действительно способный. А отметки хуже, чем у других, и я даже подумать боюсь, что он и в Лоренсвилле будет отставать.

– Просто возраст такой, нечего беспокоиться, – возразила Конни.

– Это еще не все. Альфред растет каким-то юбочником. На прошлую Пасху его отослали домой с одной вечеринки. Ее Мэри Уолл устроила для детей, так Альфред утащил какую-то девчонку в коридор и принялся целовать, а эта дура развопилась, прибежала Мэри, протянула ему шапку и велела научиться прилично себя вести, иначе ноги его больше в этом доме не будет. Она права, только лучше бы на ее месте был кто-нибудь другой. Могу представить, как вечером эта святоша говорила Джорджу: «Что мать, что сын – яблоко от яблони недалеко падает».

– Да пусть резвится, а на Мэри наплюй.

– Да, но мне совершенно не хочется, чтобы мальчик отвечал за мои поступки.

– А как насчет Анны? Она за штанами не гоняется?

– Не знаю. Но я слежу за ней в четыре глаза.

– Не забывай, Грейс, твоя мать тоже в четыре глаза за тобой следила, но ты кое-что себе позволяла.

– Моя мать была женщиной строгой, но не шибко умной.

– К вопросу об уме. Как такой человек, как Чарли Джей…

– Знаю, знаю, – прервала ее Грейс. – Если Чарли – лучший, кого можно было подобрать, я склонна с тобой согласиться: женщинам надо дать право голоса.

– Выбор пал на него не потому, что он лучший, – возразила Конни. – Наоборот, все дело в том, что он – кто угодно, только не лучший.

– Ладно, я никогда не лезла в политику, но… Чарли Джей?!

– И все же ты дала деньги, так? Мой тебе совет: когда снова попросят, давай только в том случае, если кандидат тебя устраивает.

– А как узнать, кто устраивает, а кто нет? – пожала плечами Грейс. – Ничего хорошего в этом, конечно, нет, надо разбираться.

– А ты, стало быть, не разбираешься? Кстати, как у тебя вообще дела? Например, на любовном фронте. Замуж не собираешься?

– Нет. Мои родичи в Филадельфии подобрали одного вдовца, но он оказался… хм-м… совсем неинтересным.

– Вот как?

– Ну да, а еще нам обоим было вроде как неловко. Знаешь, как это бывает, слишком уж очевидно нас сватали. Но в любом случае за такого, как он, я бы не вышла.

– И много вы виделись?

– Честно говоря, я виделась не столько с ним, сколько с его машиной. Он одалживал ее всякий раз, как мы с Анной приезжали в Филадельфию. Она, знаешь ли, там зубы выправляет.

– Это я заметила. А он тебе предложение делал?

– Ну… да, но только потому, что все этого ожидали.

– Ты что же, так и собираешься утаить от меня, как его зовут?

– Оскар Стриблинг, но вряд ли тебе что-нибудь говорит это имя.

– Почему же, мы встречались.

– Ах вот как? В таком случае не нужно объяснять, что я не могла выйти за него.

– Следующий вопрос, – требовательно заявила Конни.

– Какой?

– Сама знаешь.

– Ты хочешь знать, был ли у нас роман? Разумеется, нет.

– Врешь, или он просто не понравился тебе в постели.

– Ничего я не вру, – огрызнулась Грейс.

– Не злись, Грейс. На самом деле я рада, что у вас ничего не было.

– Почему?

– А еще больше рада, что ты не вышла за него. Он… э-э… мы познакомились, а потом встречались в Нью-Йорке на всяких театральных посиделках. Он не годится для тебя. Совершенно не годится.

– А что, в нем есть что-то особенное?

– Вот именно, весьма особенное, – подтвердила Конни.

– Наркотики, что-нибудь в этом роде?

– До чего же ты наивна. Нет, не наркотики. Тут другое, и, поверь, тебе бы это совсем не понравилось.

– Анна сказала, что ее тошнит от него.

– Всегда доверяй детскому инстинкту, – поучительно заметила Конни. – А других предложений тебе не делали?

– Одно было. Прошлой зимой мы ужинали с Полом Райхельдерфером, вдвоем, только он и я, и после ужина он сделал предложение, если, конечно, это можно так назвать. Он давно нездоров, похудел, костюм, как на вешалке, висит. То есть не совсем высох, но для себя – худ. В общем, он сказал, что всегда любил меня, всю жизнь, но сначала не мог признаться, потому что я вышла за Сидни совсем молодой, а уж все те годы, что была замужем, естественно, и намекнуть на свои чувства себе не позволял. Но сейчас, если я не хочу быть одна, если мне нужен рядом любящий человек, то вот он.

– Что ж, сказано от души.

– Верно. А кроме этого, никаких матримониальных предложений. И неприличных тоже, если уж на то пошло. Что же касается Пола, то мне кажется, не меня он любит, он Сидни любил. Говорит, ему очень нравятся дети и им нужен отец, особенно мальчику.

– Он прав, – кивнула Конни. – Ну а ты, многое им объяснила?

– Насчет чего?

– Насчет физиологии.

– Почти ничего. Только про месячные Анне рассказала, чтобы не испугалась. Вот и все.

– А Альфреду?

– А что я могу ему объяснить?

– Но ведь кто-то должен. Может, Хэма попросить?

– Да он, наверное, и так все знает, – махнула рукой Грейс. – Я же видела, как он присматривается к людям, к женщинам. Я даже не сомневаюсь, что эта девчонка у Уоллов была не первой, к кому он прикоснулся. Ни минуты.

– Может, и так, – упрямо гнула свое Конни, – но ведь есть такие вещи, как беременность, венерические болезни…

– Да брось ты, Конни, – нетерпеливо прервала ее Грейс. – В газетах было полно материалов про это во время войны. Стоило развернуть очередной номер, и ощущение такое, будто военная полиция только и выискивала женщин для медицинского обследования. И Альфред все это читал, можешь быть уверена. Даже в «Часовом» были статьи на эти темы, а то ты не знаешь. Я сама почерпнула много такого, о чем раньше даже не подозревала.

– Право, Грейс, тебя послушать, так ты не в двадцатом столетии живешь, а в средние века.

– Может, и так. Не понимаю, кстати, почему говорят: двадцатый век, ведь сейчас только 1900-е с хвостиком. В школе что-то объясняли по этому поводу, но что именно, забыла. Да, знаю, я невежда, но я такая. Щеки не надуваю, лежалыми идеями в кругах богемы не торгую.

– Вообще-то, если приглядеться, все идеи лежалые, и не только те, что возникают, как ты говоришь, среди богемы. Ну что, поставила я вас на место, миссис Тейт?

– Нет, мисс Шофшталь. Во всяком случае, не в том смысле, какой вы имеете в виду. Я была на своем месте еще до рождения, пребываю на нем сейчас и умру там же. Я родом отсюда и меняться не желаю, потому что тогда потеряю почву под ногами.

– И мэром будет не Чарли Джей, а кто-нибудь другой.

– Если Форт-Пенн хочет Чарли Джея, Форт-Пенн его получит.

– Ну вот, слово не мальчика.

– Буду знать теперь нью-йоркский жаргон, – бросила Грейс.

Конни не обратила внимания на шпильку. Она зажгла сигарету, откинула голову назад, на секунду прикрыла глаза и сказала:

– Люблю этот дом.

– Я тоже, как когда-то, – протянула Грейс.

Наступило молчание, и в какой-то момент, взглянув на Конни, Грейс обнаружила, что та спит. Неслышно ступая по полу своими туфлями из оленьей кожи на резиновой подошве, Грейс принесла из дома плотное одеяло, укрыла подругу и вернулась к себе на место. Конни, у которой уже седели волосы, а на лице проступали морщины, свидетельствующие не столько о возрасте, сколько о пережитом, продолжала дремать. Проснулась она внезапно – с первым залпом фейерверка на лодочной станции. Она открыла глаза и, увидев улыбающееся лицо Грейс, тоже улыбнулась:

– Спасибо за одеяло.

– Не за что. Как насчет кофе, чтобы взбодриться?

– Спасибо, только добавь немного льда. А я пока умоюсь. – Конни прошла в туалет по соседству с кабинетом. В нем было все как при Сидни – та же мебель, те же отменно вычищенные серебряные спортивные трофеи, йельские сувениры, книги. Не хватало только трубок, подставок для них да картотеки. «Когда эта комната станет другой, – проговорила про себя Конни, – перемены расскажут куда больше, чем Грейс».

Она вернулась на террасу и отхлебнула холодного кофе.

– Ну, как тебе твоя новая жизнь? – спросила Грейс. – Люди нравятся? Наверное, да, иначе ты бы давно вернулась.

– Нет, я в любом случае предпочла бы остаться в Нью-Йорке, чем признать поражение.

– Поражение?

– В том смысле поражение, что я не смогла приспособиться к незнакомому порядку вещей. Пока похвастать нечем, правда, и неудач особых тоже нет. Даже, я бы сказала, успехов чуть больше, чем неудач, потому что большинство людей мне нравится, я им вроде тоже. Во всяком случае, серьезным. Отсюда я на следующей неделе еду в Кейп-Код, там будем работать. В Провинстауне.

– Провиденстаун? Но ведь это вроде в Род-Айленде? И не Провиденстаун, а просто Провиденс.

– Провинстаун, Кейп-Код.

– А от Хайаннис-Порта это далеко? Там живет один приятель Сидни, Уильям Ибен. Я тоже знакома с ним и с его женой и могла бы написать им что-то вроде рекомендательной записки. Ты ведь знаешь, что за нравы в таких местах. Можно пятьдесят лет из года в год ездить, и…

– От Хайаннис-Порта это не особенно далеко, но с таким же успехом могло быть и в тысяче миль.

– Да брось ты, эти Ибенсы очень славные люди.

– Сразу перестанут быть славными, как только увидят моих друзей. Вот уж кто настоящая богема, так это они.

– Понятно. А за кого бы хотелось выйти замуж, среди них не нашлось? Насколько понимаю, брак для этой публики – понятие старомодное, но тебя-то я знаю неплохо и как-то с трудом представляю в роли проповедницы свободной любви. Как у них, кстати, у твоих друзей, с этим делом?

– В полном порядке.

– В таком случае, Конни Шофшталь, вот тебе мой совет: посмотри на календарь, какой год на дворе. Мы, знаешь ли, не молодеем, и в мире нет ничего более жалкого, чем женщина, которой хорошо за тридцать, а ведет она себя как двадцатилетняя шлюшка.

– И где же это ты видела женщину, которой хорошо за тридцать и которая ведет себя как двадцатилетняя шлюшка? Только хорошо подумай.

– Может, и не видела, но, как увижу, сразу пойму. К чему мне имена? Таких сразу распознаешь в поезде или на улице.

– Ага.

– Как это понять – ага?

– Да я уж испугалась, что ты себя в качестве устрашающего примера приведешь.

– Что ж, может, и стоило бы.

– Нет, у тебя был настоящий роман, серьезный, не какая-то там случайная связь. Это часть войны. Говорят, в Англии после войны разводы превратили жизнь в настоящий кошмар.

– Ладно, откровенно говоря, мне никогда не казалось, что я веду себя как двадцатилетняя девчонка. Но оставим это, не обо мне речь. Позволь все же дать тебе совет. Не увлекайся ты этой свободной любовью, Конни. Оглядись, найди хорошего мужчину, пусть даже он будет художником или писателем, и, как найдешь, уж не отпускай… Можно и еще много чего посоветовать, если бы не одно сильное подозрение… глупость, я понимаю, но… может, ты уже вышла замуж, тайком?

– Ну что за бред, Грейс!

– Да понимаю я, понимаю. Может, надо примириться с тем, что с этими людьми тебе хорошо.

– Так оно и есть.

– Да, хорошо, боюсь, лучше, чем когда-либо в Форт-Пенне. Только, – Грейс запнулась, – только не дай им испортить себя.

– Как это мило с твоей стороны!

– Ну вот, опять заговорила, как в Нью-Йорке. В следующий приезд будешь «р» проглатывать. Ладно, как насчет того, чтобы поплавать? Давай переоденемся и полчасика посидим в тени у плотины.

– Идет.

– Пошли наверх, я дам тебе совершенно новый купальный костюм, – предложила Грейс.

По привычке они пошли переодеться в разные комнаты, но когда Конни зашла к Грейс, та еще стояла обнаженной.

– Что-то я закопалась, – извинилась она. – Надела было вчерашний костюм, а он еще не просох.

– О Господи, до чего же ты красива, – выдохнула Конни.

– Да кому нужна эта красота? – Грейс посмотрела на себя в большое зеркало. – Что толку, если мужчины нет рядом?

– Ну, с этим у тебя проблем не будет.

– Надеюсь, – негромко рассмеялась Грейс.

– Вот чертовка.

«Последнее лето вместе» сделалось тем более приятным, что ферма превратилась в нечто вроде клуба для друзей Альфреда и Анны и друзей их друзей. По случайному совету одного медбрата из больницы Грейс осушила плотину, провела новый канал, окружив его с обеих сторон бетонным барьером, а скот ходил пастись теперь в стороне от ручья, что объяснялось версией врача, по которой коровьи отходы могли быть каким-то образом связаны с фатальным заболеванием Сидни и мальчика. Версия вызвала у Грейс сомнения, но совет она послушала, как внимала всем рекомендациям, касающимся этого дела. Она купила два новых каноэ и одну весельную лодку с мотором, провела на лодочной станции электричество и установила котел с горячей водой. Кроме того, Грейс приобрела автобус, специально, чтобы развозить по домам детвору – гостей Альфреда и Анны. У Альфреда был теперь собственный желтый «саксон», на котором он, вызывающе нарушая законы штата, гонял по сельским дорогам, а у Анны – маленький четырехколесный экипаж с мотором, ее маршруты, правда, пролегали внутри границ фермы. Теннисный корт Грейс укрепила новым французским дренажем. По воскресным вечерам в буфете сидело не менее десяти гостей, а иногда их число доходило до тридцати. Деньги на все это нашлись благодаря военному буму, когда, с одной стороны, пошли вверх акции некоторых компаний, а с другой – повысились цены на недвижимость, которые, как разъяснили Грейс знающие люди, никогда не понизятся. Она готова была потратить вдвое больше, лишь бы дети навсегда запомнили это лето. Единственное, что угнетало, по крайней мере Альфреда, – что Грейс ангажировала одну выпускницу университета, которая пять раз в неделю, по утрам, обучала его латыни и планиметрии, а также выступала в качестве спутницы Анны и помощницы дуэньи на вечеринках, проводившихся на лодочной станции, – для миссис Баркер такие мероприятия были бы слишком утомительны. Девушка была выбрана за свои академические успехи, отмеченные стипендией «Фи бета каппа», а также за полное отсутствие сходства со звездами, бывшими и нынешними, что позволяло (на этом и строился расчет) Альфреду сосредоточиться на творительных падежах и равнобедренных треугольниках.

Грейс каждый день играла в теннис и бридж, ездила на лошади и плавала и спать ложилась, как фермер, честно сделавший свою работу. Друзей – многие из которых купили свои первые машины – призывали заезжать без предварительной договоренности по телефону, что было нарушением традиции. Постоянно открытый дом сделался предметом обсуждения в кругу руководящих лиц форт-пеннского сельского клуба. Как это все следует понимать: то ли Грейс лишает клуб дохода, то ли оказывает услугу старейшим его членам, держа детей подальше от площадки для игры в гольф. Консенсус достигнут не был, даже и намека никто не обронил. Всякие из ряда вон выходящие случаи на ферме происходили редко (свой лимит несчастий она исчерпала в течение одной-единственной недели 1917 года): однажды перевернулось каноэ с тремя детьми на борту; выяснилось, что Анна – заядлая курильщица; как-то, во время непродолжительного похолодания, недавно нанятая служанка обнаружила на террасе мокасиновую змею и от неожиданности и страха уронила на каменный пол поднос с тарелками, впрочем, дешевыми, а когда Грейс прихлопнула ту змею кочергой, и вовсе грохнулась в обморок; Альфреда пришлось предупредить против известной дурной привычки, в которой он был заподозрен вместе с еще двумя сверстниками; в отместку за ябедничество близорукая толстуха – наставница Альфреда была наказана: споткнувшись на темной дорожке, ведущей к лодочной станции, о туго натянутую проволоку, плюхнулась пухлым лицом прямо на землю; одного из детей Уоллов лягнул взбесившийся мул, и ребенку пришлось наложить два шва; Брок Колдуэлл сел на липучку и приклеился к стулу; родич из Филадельфии расквасил нос родичу из Уильямспорта. В большой и веселой компании произошло примерно столько инцидентов такого рода, сколько и должно случаться.

Однажды утром в почте Грейс обнаружился конверт, подписанный незнакомым почерком и пометкой: «лично». Она уже получила несколько анонимных писем, содержащих жалобы на Альфреда и его желтую машину, и очередное послание легко могло последовать путем предшественников – в корзину для мусора, – но все же Грейс открыла его.

Дорогая Грейс,

извините, пожалуйста, что пишу так поздно, надо было выразить свое искреннее сочувствие сразу, как узнал о Вашей тяжелой утрате. Но в то время я был в военном лагере, в Джорджии, а туда газеты приходят с опозданием. К тому же я не был уверен, что Вы захотите меня выслушать. Очень печально было узнать, что Вы потеряли мужа и маленького сына; я собирался послать цветы, но, сами понимаете, просто не знал, как это сделать. Во Франции я часто думал о Вас, о том, что мы значили друг для друга в прошлом. Я бы приехал раньше, если был бы уверен, что Вы этого хотите, но такой уверенности у меня не было. Ну вот, теперь я снова дома, в Форт-Пенне, и чего бы только не отдал, чтобы увидеться с Вами. Я скучал по Вас, но написать не решался, а когда вернулся домой, все надеялся встретиться на каком-нибудь из приемов в честь офицеров-фронтовиков. Но Вы там так и не появились. Я повсюду Вас высматривал, но вопросов не задавал. Мне кажется, что мы все еще многое значим друг для друга, и надо только найти возможность. Если у Вас то же ощущение, напишите, пожалуйста, по адресу спортивного клуба, я буду проверять почту дважды в день. Неужели Вы можете забыть то, что было между нами? Пожалуйста, ответьте. Подписываюсь инициалами.

Всегда Ваш, Р. Б.

P.S. Скоро переезжаю по новому адресу, но ждать нет сил.

Грейс прочитала письмо, дважды перечитала, улыбнулась и набросала ответ:

Дорогой Роджер, весьма тронута Вашим сочувствием. Разумеется, я понимаю, что раньше Вы написать не могли, но спасибо, что написали сейчас. Желаю Вам всяческих успехов в делах.

Искренне,

Грейс С. Тейт (миссис Сидни Тейт).

Она запечатала конверт, сама отнесла его в почтовый ящик, укрепленный в конце проулка, и, подняв красный флажок – знак почтальону, вернулась домой. Всю дорогу Грейс что-то мурлыкала себе под нос. Дома она написала еще одну записку:

Конни, дорогая,

мне кажется, ты будешь рада узнать следующее. В сегодняшней почте оказалось письмо – как ты думаешь, от кого? – от самого Роджера Бэннона, впервые за все это время. Насколько я поняла, ему не терпится возобновить наши отношения! Ну а мне не терпится кое-чем поделиться, и ты – единственная, кому я могу это сказать: его нет! Не существует! И словно бы никогда не существовал! Я полностью свободна от него! С любовью и нетерпением,

Грейс.

Письмо было отправлено с остальной почтой, и два дня спустя пришла телеграмма:

ЛУЧШАЯ НОВОСТЬ ПОСЛЕ ПЕРЕМИРИЯ КОННИ

Три-четыре часа спустя доставили еще одну телеграмму:

ТО ЕСТЬ ПОСЛЕ НАСТОЯЩЕГО ПЕРЕМИРИЯ АБЗАЦ ТОЛЬКО ЧТО ВСПОМИНАЛА ЧТО НАСТОЯЩЕМУ ПЕРЕМИРИЮ ПРЕДШЕСТВОВАЛО ЛОЖНОЕ КОННИ

Грейс немедленно отправилась в Бексвилл и, в свою очередь, телеграфировала Конни:

НЕ ЗАБУДЬ ЛОЖНЫМ ПЕРЕМИРИЕМ ПОСЛЕДОВАЛО НАСТОЯЩЕЕ У МЕНЯ НАСТОЯЩЕЕ ЦЕЛУЮ ГРЕЙС

Местный телеграфист почти привык к необычным посланиям. Он пробежал глазами текст, подсчитал количество слов, сверился с тарифом и произнес:

– Похоже, миссис Тейт, вы с мисс Шофшталь какое-то пари заключили. Я имею в виду все эти настоящие и ложные перемирия.

– Можно и так сказать, – кивнула Грейс.

– Что ж, надеюсь, вы выиграли, – пожелал ей удачи телеграфист. – Хотите научу, как лучше запомнить, когда было заключено настоящее перемирие? Только и надо, что застолбить цифру 11. Одиннадцать часов, одиннадцатое число, одиннадцатый месяц. Затем год – 1918, но ведь только прошлый год, так что тут проблем не будет. Одиннадцать…

– Спасибо, мистер Киллинджер, не забуду, – остановила его Грейс.

Одним из преимуществ жизни на ферме летом 1919 года была тишина, особенно в сравнении с домом на Второй улице, находившимся на расстоянии слышимости от бурной строительной деятельности, развернувшейся в центре города и в районе Капитолия штата. Каждое утро, сразу после семи, начинали работать пневматические отбойные молотки, и по мере того, как леса поднимались все выше, один-единственный молоток производил больше шума, чем все уличное движение. Согласно плану застройки самыми высокими зданиями должны были стать «Шофшталь билдинг» – на первых двух этажах располагались магазины, над ними – служебные помещения – и новый отель «Несквехела» – по двадцать и пятнадцать этажей соответственно. Но объединяли их не только командные высоты и оглушительный шум: без «Шофшталь билдинг» не было бы и «Несквехелы», во всяком случае, не там, где в конце концов было выбрано место для строительства, и не тогда, когда оно началось, – в 1919 году.

По части строительства гостиниц Форт-Пенн явно плелся в хвосте времени, и все сходились на том, что это позор для города. Все, кроме семейства Шофшталь. Несогласие их объяснялось не эстетическими причинами и не ностальгией по былому; нельзя также сказать, что их было не сдвинуть со своих позиций. Еще до вступления Соединенных Штатов в войну Хэма, как главу семейства, легко убедили в том, что городу нужна новая гостиница, но в то же время он лучше других знал, что строительство гостиницы – это большие расходы; что деньги, которые она приносит, даже в столице штата не окупают семейных затрат; что современные гостиницы строятся как «коммунальное предприятие», а коммунальное предприятие – то же самое, что «подарок коммерсанта»; что, не будучи коммерсантом в буквальном смысле этого слова, он не намерен никому дарить гостиницу или даже несколько ее этажей и если коммерсанты Форт-Пенна считают, что строительство гостиницы принесет пользу их городу (и их бизнесу), то пусть сами подарки и делают. К тому же Хэм помнил, что у него и его семьи уже есть гостиница и прибыли она не приносит, а если кто-нибудь предложит разумную цену, она может быть продана.

Совет коммерсантов вызвался купить Шофшталь-Хаус, затем повторил свое предложение, но Хэма оно не устроило, как и первое, а когда он отправился на мексиканскую границу, дело вроде бы решилось само собой. За те несколько месяцев, что разделили его возвращение с границы и отъезд в военный лагерь, было проведено множество совещаний с участием Хэма и без оного. Хэм выдвинул ультиматум: покупайте Шофшталь-Хаус по моей цене, или он продолжает работать, а в этом случае, добавил он (без всякой, впрочем, необходимости), у новой гостиницы не будет ни малейшего шанса на успех: городу просто не нужны две большие гостиницы. Коммерсанты это прекрасно понимали, только надеялись, что Хэм – нет. «У нас есть своя гостиница, – говорил он. – Стоит прочно, не качается, все на месте, и люди там останавливаются просто по привычке. А у вас гостиницы нет. Одни разговоры. К тому же, господа, в нашу гостиницу деньги уже вложены, и мы можем позволить себе работать в убыток. Вы тоже можете заложить в свои сметы убыток, только он будет больше нашего, потому что вам еще только предстоит платить за строительство. Позвольте сказать вам еще кое-что: мы можем работать себе в убыток еще три года, но за тот же срок новая гостиница просто рухнет. И тогда уж я сам куплю ее за гроши. Так что мой вам добрый совет: покупайте Шофшталь-Хаус, мы выйдем из дела и мешать вам не будем. Это будет стоить недешево, но в отсутствие конкуренции у вас появится неплохой шанс заработать. А если мы останемся в деле, то такого шанса не будет. Ни малейшего. Покупайте Шофшталь-Хаус, и я готов подписать обязательство никогда больше не участвовать в гостиничном бизнесе. Иными словами, это будет жест доброй воли».