Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

– Ничего подобного я не хотела сказать.

– Знаю, знаю, Конни, добрая моя, милая Конни. Просто я ненавижу этого типа, Джо, тем более ненавижу за то, что ему было известно про меня. Ладно, так или иначе, скоро его здесь не будет, а если он думает, будто перед отъездом ему удастся побольнее меня уколоть, то этого удовольствия я его постараюсь лишить.

– Надеюсь, у тебя это получится, – сказала Конни. – Так как, позвать Рут?

– Пусть поднимается наверх, – бросила Грейс.

К разочарованию и тревоге полиции, это были похороны на лошадиной тяге. Дело в том, что противопожарные системы, санитарные приспособления, катафалки – все это, не дожидаясь установки надежно работающего стартера и без сколько-нибудь серьезного учета местных климатических условий или холмистой поверхности, на которой расположено большинство городов на востоке, уже было к этому времени переведено с лошадиных сил на двигатели внутреннего сгорания (нередко с заменой одной лишь движущей силы, при сохранении самого типа транспорта). Правда, в Форт-Пенне в 1917 году холмов не было, тогда еще не началось широкомасштабное строительство на возвышенностях к востоку и северо-востоку от города. В связи с этим все транспортные средства пожарной команды, больниц и похоронных бюро были в отличие от других городов моторизованы почти на сто процентов, а полиция избалована четкостью и быстротой, с которой тело усопшего доставлялось из дома в храм поминовения, а оттуда в могильную яму. Появления на улицах города похоронных дрог зимой было вполне достаточно для того, чтобы полицейский-регулировщик, узнавший об этом заранее, сказался больным и не вышел на работу, но и летом тоже забот хватало. Сами лошади располагались в диапазоне от старой до очень старой, потому что молодыми их не заменяли. Похоронная упряжка представляла собой довольно специфическое сочетание прогулочной и ломовой лошадей, именно предпочтительно черного и серого цвета. Поскольку гробовщики меняли лошадей на автомобили, имеющиеся в наличии упряжки как раз и старели, и вовсе не были удивительными случаи, когда какая-нибудь из лошадей падала замертво или теряла подкову на железнодорожной стрелке и ломала ногу (из чего следовало, что полицейский должен был ее пристрелить под злобную ругань разъяренных мужчин и истерические крики женщин). Еще один момент, вовсе не казавшийся таким уж забавным мотоциклетному эскорту похоронной процессии, был связан с наличием свежего навоза, в кучах которого проворачивались колеса. В общем-то сама по себе вереница экипажей, ожидающих у церкви окончания церемонии, раздражала не больше, чем колонна машин, но в движении маневренность экипажей явно уступала автомобилям, и, что еще хуже, колеса экипажей пересыхали, становились ломкими, и иногда (по утверждению полиции, «всегда»), на шумных перекрестках, спицы от них летели прямо на трамвайные пути. Как и предполагала Конни, проститься с Сидни пришло много людей, необычайно много для похорон представителя высшего круга общества, никак не связанного, однако, с политикой. Благодаря усилиям Вайнбреннера, который твердо пообещал, что с полицией все будет в порядке, количество «заболевших» сократилось буквально до минимума, другое дело, что даже перспектива получения пятидолларового поощрения не слишком подняла настроение полицейских. А один приезжий заметил даже, что все они выглядели опечаленными. Что касается Оскара Тиллингхаста, то он и вовсе регулировал движение на своем посту с глубоко подавленным видом, ведь он знал Грейс всю жизнь.

Тело не было выставлено для прощания, и любящим и просто любопытствующим не представилось возможности бросить прощальный взгляд на усопшего. Распоряжением городского отдела здравоохранения от 1916 года гроб с останками умершего от детского паралича закрывался немедленно. Гроб с телом Сидни оставался в похоронном бюро Вайнбреннера, затем его перенесли в церковь Святой Троицы и, в ожидании участников траурной церемонии, установили в центральном проходе.

Когда-то Сидни выражал пожелание, чтобы его отпевали в церквушке Бексвилла, где они венчались с Грейс, но наплыв желающих попрощаться с Сидни показал, что решение перенести церемонию в город было правильным. На ней присутствовали многочисленные родичи (за единственным исключением тети Фредерики и дяди Уильяма) и друзья, а также губернатор и секретарь штата с женами, мэр Форт-Пенна, директора банка, четыре члена йельского братства «Мертвая голова», приехавшие из других городов, участники форт-пеннского филиала студенческого общества «Дельта каппа ипсилон». Практически в полном составе присутствовали члены местного клуба, члены попечительского совета форт-пеннской больницы и руководство ярмарки. Йельский клуб и Лоренсвиллский клуб, детский приют графства, комиссия группы «Тенистое дерево», спортивный комитет, симфонический оркестр, загородный клуб Форт-Пенна, «Сыновья революции», правление инспекторов Бексвилла, лодочный клуб, Ассоциация молодых христиан, комитеты бойскаутов Америки и общества девушек-следопытов, Ассоциация молодых иудеев, художественный комитет, свободная публичная библиотека города Форт-Пенна – все эти организации делегировали на похороны одного или более представителей. Приходской оркестр Святой Розы Лимы, церкви в итальянском квартале города, вызвался сыграть на похоронах, дабы отдать последние почести одному из основателей и почетному пожизненному участнику оркестра (сам-то Сидни давно забыл об этом двойном отличии, но имя его красовалось на официальном бланке оркестра). Вайнбреннер заверил оркестрантов, что если бы музыка была предусмотрена, выбор наверняка пал бы на них, но именно на этих похоронах она неуместна. В результате двенадцать музыкантов явились в церковь в полном концертном облачении, но без инструментов, что действительно было только к лучшему, потому что их коронным номером неизменно оставалось вдохновенное исполнение Марша Гарибальди.

В церкви Святой Троицы яблоку негде было упасть, ибо на похороны явилось немалое количество людей, и не приглашенных родственниками и не представляющих какую-либо организацию, – им просто хотелось прийти. Дональда Макшерри никто не приглашал, но он пришел. Рядом с Дж. И. Гэйнором, который, будучи проводником поезда, постоянно курсировал между Форт-Пенном и Филадельфией, сидел Лу Гинтер, главный механик гаража. Неподалеку от них нашла себе место Эрнестина, горничная Конни Шофшталь. Люк Лобах, личный секретарь губернатора штата, явился в сопровождении Эда Штудбекера, клерка ярмарки графства. Миссис Урсула Дойл, шившая Сидни рубашки и носовые платки, перебирала свои неизменные четки. Среди присутствующих был замечен владелец табачной лавки Джон Гордон, упорно предлагавший жестянку с датским нюхательным табаком часовщику Уолтеру Фраю. Билл Фликингер, которому вроде никогда не находилось занятия и который поэтому часами торчал у стойки бара в Шофшталь-Хаусе, подремывал в душной атмосфере церкви. Мисс Элизабет Лейси, помощница доктора Маккафри, дантиста Сидни, была, несомненно, самой симпатичной особой из тех, что сидели на одной с ней скамье, но ее пышные формы, похоже, не производили никакого впечатления на сапожника Карла Вентца, который при встрече всегда говорил Сидни: «Сшить бы такие хорошие башмаки я не смог, а вот починить – всегда пожалуйста». Капитана Людвига из конной полиции города пригласить почему-то забыли, но пришел и он в цивильной одежде, кивнув по дороге Генри Брайтингеру, хозяину фермерской гостиницы в Бексвилле. Эйб Харрис, вокзальный киоскер, сидел рядом с незнакомым (не только ему, но и Сидни) мужчиной, его звали Эдвард Т. (Тейт) Джордж, и был он больничным ординатором. Тина Орбах, мастер маникюра, не хуже других знала, что Сидни никогда не делал себе маникюра, но сочла нужным прийти на его похороны. Были в кругу присутствующих также Гарри Джонс, один из немногих музыкантов, знающих все йельские, гарвардские, принстонские и пенсильванские студенческие песни, а также Робби Пауэлл, уже не просто мальчик на побегушках, а профессиональный пулбой в форт-пеннском клубе. Хозяева близлежащих небольших ферм сами на целый день не могли вырваться, но жены четырех из них, встав еще до рассвета и сделав всю необходимую работу по дому, добрались до автобусной остановки и приехали в город (по окончании церемонии домой им придется возвращаться пешком). Они сидели за спиной миссис Альтхаус, хозяйки кондитерского магазина «Домашние изделия», чьи прославленные финики в сахаре нередко заставляли Сидни обращаться к зубному врачу. Петер Рингвольт, хозяин парикмахерской в гостинице, пришел в сопровождении Германа Миллера, и вместе с Тиной Орбах и Картером Бирдсонгом-младшим, чистильщиком сапог, они составили своего рода делегацию лавочников, хотя последний от нее откололся, предпочтя общество отца, Фэрфакса, из форт-пеннского клуба. Имя Джима Кроу было в Форт-Пенне неизвестно, но цветные всегда занимали в церквях для белых задние скамейки, а в театре – места на балконе. «Знаешь, папа, в мистере Тейте мне не нравилось только одно, – заметил Картер. – Перед тем как почистить башмаки, он всегда заставлял меня вынимать из них шнурки». На что Фэрфакс ответил: «Ну и правильно, он все знал, как надо делать, так что нечего тут выступать, парень, лучше помолчи». Свое место среди кожевенных дел мастеров занял старый друг Сидни Виктор Смит, шорник, который своим появлением нарушил сразу два принципа: во-первых, он всегда выступал против похорон по атеистическим соображениям, а во-вторых, с заменой конной тяги и всего, что с ней связано, на автомобильный транспорт стал в оппозицию к гробовщикам по соображениям экономическим. Присутствовали в церкви Шмидт и Бурке, вместе с Кемпом и Боннивелом (хотя и не в исходном составе). А вместе с ними – Джейк М. Морер с почты; Берни Фицджеральд из компании «Фицджеральд и сыновья. Все для дома»; И.П. Салливан из авторемонтных мастерских; Дж. Дж. Догерти из форт-пеннских конюшен, наконец, Крис Кокрейн, владелец речного павильона, у которого Сидни купил некогда несколько весельных и одну моторную лодку, – эти последние уселись вместе, словно держа общую оборону в протестантской церкви.

Отпевание прошло быстро, да и панихида не затянулась. В отсутствие пастора, доктора Эдварда Джона Баудойна, который был в Бар-Харборе и которому, по настоянию Брока, даже не сообщили о кончине Сидни, дабы не нарушать столь необходимый ему и столь им заслуженный отдых, службу провел Луциус Кингсолвинг Штигмиллер, старший викарий и второй священник прихода. Будучи сам «приемным сыном» Форт-Пенна, отец Штигмиллер деликатно затронул тему усыновления и сказал, как сильно всем будет не хватать Сидни и сколь много он сделал для благополучия общины, не в последнюю очередь в качестве церковного старосты данного прихода. Отец Штигмиллер напомнил всем присутствующим, что, какую бы веру они ни исповедовали и к какому бы классу общества ни принадлежали, никому не известно, когда наступит их последний день и час, случись это даже в расцвете лет, и призвал подвести итог своему служению. Речь была составлена наилучшим образом и хорошо слышна даже на задних рядах. Сдержанно кивнув в сторону мест, где сидели ближайшие родственники покойного, отец Штигмиллер сошел с алтаря, и его место занял органист Дуайт Девитт, сыгравший церковный гимн с вариациями собственного сочинения. Мистер Девитт заблаговременно дал знать Броку, что хотел, чтобы это был любимый гимн Сидни. Единственное, что пришло в голову Грейс, был «Утес столетий», который Девитт и исполнил, а тем временем родственники и близкие друзья прошли через боковую дверь к ожидавшим их экипажам. Похороны, объявленные делом семейным, оказались таковым лишь в том смысле, что никого из посторонних не пригласили. Грейс, Брок и дети ехали в экипаже, следовавшем непосредственно за катафалком, и тут произошел единственный за все время траурной церемонии нештатный инцидент. Грейс и Брок сидели рядом, дети напротив них, спиной к дороге.

– Мама, меня тошнит, – сказал Билли.

– Это потому, что ты сидишь спиной, – привстала Грейс. – Иди сюда, сядь между мной и дядей Броком.

Мальчик встал, но экипаж немного затрясло, и, потеряв равновесие, Билли упал на руки к Броку. Тот подхватил его, развернул, усадил рядом с собой, и как раз в этот момент мальчика вырвало себе на ботинки и носки. Досталось туфлям и манжетам брюк Брока.

– Бедный малыш, – запричитала Грейс. – Это все нервы. – Она достала носовой платок и вытерла рот сыну.

– Нервы? При чем тут нервы? – удивился Альфред.

– Дети, когда приедем на кладбище, вам лучше остаться здесь, с Билли, – сказала Грейс.

– Я не хочу оставаться в экипаже, мама, – запротестовала Анна. – Хочу попрощаться с папой.

– Я тоже, – подхватил Альфред.

– И я, – вступил Билли.

– Но ведь это лишь формальность, – уговаривала Грейс, – и к тому же разве ты хочешь, дорогой, чтобы тебя снова стошнило, на глазах у всех?

– Больше меня не стошнит.

– Ладно, доедем, там видно будет, – уступила Грейс.

– Может, ему и впрямь стоит глотнуть свежего воздуха, лучше себя почувствует, – сказал Брок. – Право, тут вообще нечем дышать… знаешь, Грейс, когда я умру, ты уж проследи, чтобы меня на автомобиле перевозили.

– Так ведь окна открыты, – сказала Грейс. – Тебе лучше, Билли? – Мальчик откинулся назад и привалился к матери.

– Вроде да, – пробормотал Брок.

– Не волнуйся, Билли, я останусь с тобой, – пообещала Анна.

– Не надо. Я хочу попрощаться с папой.

– Но ведь это только формальность, – повторила Анна слова Грейс. – Разве ты не слышал, что мама сказала?

– Да заткнись ты, – прошипел Билли.

– Билли, – укоризненно покачала головой Грейс, – нельзя так разговаривать с сестрой, она ведь тебе добра желает.

– Пусть Анна идет, я с ним останусь, – вызвался Альфред.

– И ты тоже заткнись, – не унимался Билли.

– Ладно, может, никому и не придется сидеть тут с ним, может, ему станет лучше. Скоро будем на месте, – сказала Грейс.

– Никому, – повторил Брок. – Только не думай, что я имею в виду что-то особенное, Грейс. Не люблю твердить: мол, говорил же я тебе, и все же, – он перешел на французский, – я ведь и вправду говорил, не надо брать детей на кладбище.

– Я поняла, что ты сказал, дядя Брок, – выпалила Анна.

– И я, – сказал Альфред.

– Ладно-ладно, хорошо, поняли, – засмеялся Брок. – Очко в вашу пользу.

– Это уж точно, – согласилась Грейс. – Они говорят по-французски лучше, чем ты когда-нибудь говорил или будешь говорить.

– Не сомневаюсь. – Он погладил Билли по колену. – Ну, как ты, старина?

Мальчик ничего не ответил и еще теснее прижался к матери. Брок пожал плечами и выглянул в окно:

– Что за день! Просто фантастика. Бедняга Сидни, он…

– Брок!

– Что? Что я такого сказал?

– Ты что, вообще бесчувственный? Не понимаешь, что ли, эти трое детей едут на…

– Попридержи коней, Грейс. Я не хуже твоего понимаю, что к чему, и более того, мне кажется, что не стоило бы тебе так разговаривать со мной при детях.

– Заткнись, ясно тебе? – выкрикнул Билли.

– Ничего себе! Ты слышишь, что он сказал?

– Слышу. Он точно выразил мои чувства, – огрызнулась Грейс.

– Знаешь, что я тебе скажу…

– Заткнись! – снова не дал договорить ему Билли. – Заткнись, или сейчас врежу.

– Билли, нельзя так говорить дяде Броку. – Грейс ласково погладила мальчика по голове.

– Ты еще ему конфетку дай, – усмехнулся Брок. – Ладно, вроде приехали. – Он соскочил на землю и протянул руку Грейс. Она вышла из экипажа, крепко сжимая ладонь Билли. Родственники и друзья окружили могилу, и по прошествии времени многие вспоминали, как мужественно держали себя Грейс и дети. Один лишь сдавленный всхлип раздался среди присутствующих, и то исходил он от Пола Райхельдерфера. Казалось, слова «Среди жизни – мы смертные» застали его врасплох.

В среду днем, через неделю после похорон, на ферму должен был, как договорились, приехать с завещанием Сидни Данкан Партридж. В компании «О’Коннол и Партридж» Грейс заверили, что у них все на мази, ибо перед вербовкой на флот Сидни заезжал и привел все свои дела в порядок, стало быть, формальности займут совсем немного времени. Данкан появился в половине третьего в своем сером спортивном четырехместном «чэндлере». Одетый в синий фланелевый костюм, воплощая собой деловитость, Данкан вошел в дом в сопровождении банковского служащего мистера Хоштеттера и еще одного мужчины – некоего Келли, из компании «О’Коннол и Партридж», который держал пестрые картонные ящички. На похоронах Сидни Данкан был среди тех, кто нес гроб, и они с Грейс поклонились друг другу с подобающей случаю церемонностью, что было тем более уместно, что встреча происходила в присутствии Хоштеттера и Келли.

– Мы можем пройти в кабинет, а хотите – на террасу. Господам Хоштеттеру и Келли я должна объяснить, что доктор не рекомендовал заходить в кабинет после того, что случилось с мужем. Сначала его следовало на всякий случай проветрить, что и было сделано. И все же, если вас что-то смущает, можем устроиться на веранде.

– Да нет, я предпочел бы кабинет, – сказал мистер Хоштеттер.

– Его еще и дезинфицировали, – добавила Грейс.

– Я не против, – сказал мистер Келли.

– Ну что ж, решили. Вы обедали, господа?

– Да, мы с Перси перекусили, – откликнулся Келли.

– Последние пару дней господа Хоштеттер и Келли работали вместе, – пояснил Данкан.

– Ясно, – кивнула Грейс.

Все расселись по местам, и Данкан протянул руку к Келли.

– Полагаю, Грейс, для начала вы хотели бы ознакомиться с завещанием.

– Как вам будет угодно.

Келли передал Партриджу завещание.

– Оно простое и короткое. Я сам помогал составить его и знаю также, что и вы, Грейс, с ним знакомы, так что чтение – это скорее лишь необходимая формальность. Мне нравятся простые завещания, и хотя, как юристу, мне не следовало бы говорить этого, ибо так и работу можно потерять, но иногда я ловлю себя на мысли, что хорошо, если бы во всех завещаниях было сказано: «Все свое имущество оставляю жене». Точка. Но с другой стороны, с простотой перебарщивать не следует, ибо, случается, в суде простые завещания не проходят, – тогда они оспариваются. Ну и, конечно, в данном завещании содержатся распоряжения Сидни насчет фермы. Итак, я зачитаю его и, если возникнут вопросы, прошу вас, Грейс, не стесняйтесь прерывать меня.

Закончив чтение, он посмотрел на Грейс, Келли с Хоштеттером сделали то же. В свою очередь, она обвела их взглядом и, как, казалось, от нее и ожидали, отрицательно покачала головой:

– Все ясно, вопросов нет.

– Что ж, очень хорошо, – сказал Партридж. – А теперь попросим мистера Хоштеттера пройтись по имуществу Сидни – акции, облигации, закладные и так далее.

– Давайте, – кивнула Грейс.

Читал Хоштеттер не так, как Партридж, хотя явно оба получили от этого занятия одинаковое удовольствие. Партридж выступал, как актер, Хоштеттер – почти как проповедник. Он объявлял наименование компании, выдерживал паузу и затем, понижая голос, называл количество акций. Келли сидел, опершись локтями на ручки кресла, стиснув ладони и нервно вращая большими пальцами обеих рук. Напевная речь Хоштеттера была прервана, однако не вопросом Грейс, а стуком в дверь.

– Кто там? Извините, я занята, – нетерпеливо откликнулась Грейс.

– Это я, миссис Тейт. Миссис Баркер.

– Нельзя ли позже, если не возражаете? Или я сама к вам зайду, как только освобожусь.

– Извините, миссис Тейт, но дело срочное.

– Прощу прощения, господа. – Грейс вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. – Что-нибудь не так?

– Билли плохо. Не знаю, что с ним, возможно, дифтерия, хотя белых пятен в горле нет. Думаю, надо вызвать врача.

Впервые за все время знакомства с Грейс миссис Баркер явно выказала свое дружеское расположение: погладила ее по плечу.

– Бедняжка, – негромко проговорила она. – Я посижу с ним, мне не страшно.

– О Господи, – испуганно и устало выдохнула Грейс. – Вызовите врача. Не знаю, что и сказать гостям. – Она вернулась в кабинет.

– Что там, Грейс? – Партридж шагнул Грейс навстречу.

– Лучше держитесь от меня подальше, Данкан. У вас есть дети, мистер Хоштеттер? У вас, мистер Келли?

– Да, – в один голос ответили оба.

– В таком случае даже не знаю, что вам посоветовать.

– Боже всемогущий, – прошептал Келли.

– Извините, действительно не знаю, что и сказать. Няне кажется, что у малыша тоже детский паралич. Может, вам лучше побыстрее уехать, а может – дождаться врача, что он скажет.

– Я смываюсь, – поднялся Келли.

– Минуту, Келли, – остановил его Партридж. – У нас у всех есть семьи, и, возможно, миссис Тейт права, лучше дождаться врача. Я в любом случае дождусь его прихода.

– Да, пожалуй, так будет лучше, – согласился Хоштеттер.

– Черта с два, лучше! А ты, Партридж, засунь в задницу свою работу. Я ухожу, – заявил Келли. – Все равно от этой женщины одни только несчастья.

– Ну и катись. Вали, вали! – выкрикнула Грейс.

– Можешь не сомневаться, девочка, так я и сделаю.

– Двигай, ты, трусливый сучонок, – бросил Партридж. – Только я вызываю полицию штата. Посмотрим, далеко ли ты уйдешь. Возможно, в доме объявят карантин, и тогда если выйдешь отсюда, то глазом не успеешь моргнуть, как окажешься в тюрьме.

Слово «тюрьма» произвело на Келли явно отрезвляющее воздействие. Он входил в коллегию адвокатов и, даже не будучи выдающимся юристом, хорошо понимал, что попасть в тюрьму за нарушение карантинных правил, особенно после прошлогодней истерии вокруг эпидемии, – это конец его карьеры. Мысль Партриджа явно двигалась в том же направлении.

– Вернешься к кайлу и лопате, как в свое время отец, – посулил Партридж. – Об адвокатской практике можешь забыть.

– Ладно, черт с вами. – Келли вновь опустился в кресло. – Придется остаться в этом доме, в этом проклятом доме, который одни только несчастья приносит, где гнилью несет. Она знает, о чем я.

– Ничего, Грейс, я разберусь с ним, – успокоительно заметил Партридж.

– Да? И как же это, интересно? Уволишь? Так вот, мистер Данкан Партридж, имейте в виду, я уже считаю себя уволенным.

– По-моему, ты выходишь из своей весовой категории, малыш, и напрашиваешься на хорошую порку. И еще – чтобы почище вымыть твой грязный рот.

– Не надо ничего с ним делать, Данкан, – сказала Грейс.

– Здесь я ничего делать и не собирался, – ответил Партридж.

– Он хочет сказать, что сделает так, что в этом графстве у меня никогда не будет работы, – буркнул Келли. – Но меня это не волнует. Я ведь знаком с Роджером Бэнноном. – Келли сидел, сжав голову руками, но Партридж двинул его по шее, а когда тот, защищаясь, вскинул руки, очередной удар пришелся в лицо. Грейс вылетела из кабинета.

– Поделом ему, – заметил Хоштеттер.

– Подхалим несчастный, – бросил Келли. – Немчик-подхалим.

Партридж остановился, и, убедившись, что экзекуция закончена, Келли выпрямился в кресле.

– Ты еще пожалеешь об этом, Партридж, – прорычал он. – Никому не позволено так обращаться со мной, никому. И ты тоже, Хоштеттер. Тебе ведь не больше моего по душе эти люди, ты просто боишься прямо сказать.

– Закурите, Хоштеттер? – предложил Партридж.

– Спасибо, с удовольствием.

– Надо бы узнать, к какому призывному участку приписан мистер Келли. Такой боец-ирландец и не в ирландской роте, даже удивительно. Впрочем, у него еще есть время попасть во Францию. Посмотрим, может, нам удастся употребить свое влияние и добиться этого.

– Такими разговорами только детей пугать, – фыркнул Келли. – Но на меня, как видите, это не производит ни малейшего впечатления.

– А кого это интересует? Сказано было не ради впечатления, – отмахнулся Партридж.

Стали ждать врача – Партридж и Хоштеттер, обмениваясь случайными репликами, Келли, глядя на них с ненавистью, которая обречена была оставаться холодной и неизбывной, потому что это была такая ненависть, какая только и могла возникнуть в свете только что сказанного и совершенного. И лишь убийство могло положить конец этой ненависти. После избиения все, что было сказано или сделано в этой комнате, только усиливало ненависть, которую испытывал Келли, страх, который испытывал Партридж, и растерянность, которую испытывал Хоштеттер. Партридж не мог вымолвить и слова, не ощущая со всей остротой, что оно будет услышано и высмеяно Келли, и это заставляло его изъясняться весьма неестественно, то есть неестественно не для испытанного юриста, находящегося в своей профессиональной среде, но в этой конкретной ситуации, в этой комнатке, где каждое слово скрежетало, как нож по жести, выдавливалось с трудом и в итоге парализовало любой разговор. Партридж, единственный из трех присутствующих, кто был способен хоть как-то его поддерживать, сдался, и все погрузились в молчание. Молчание на троих.

Оно оборвалось гулкими ударами – сначала пробило половину первого, потом час, – ощущение было такое, что в доме полно часов. Затем послышались по-своему музыкальные скрежет тормозов и рев двигателя громоздкого «паккарда», переходящего при въезде на дорожку, ведущую к дому, на вторую скорость. На лестнице раздались шаги доктора О’Брайана. Снова воцарилось молчание (никто из гостей не знал, что ребенок находится двумя этажами выше). Опять раздался бой часов, и в кабинет вошел доктор О’Брайан.

– Не знаю, что у вас тут произошло, и не хочу знать. – Доктор был явно зол. Он стоял, сцепив руки за спиной. – Насколько я понимаю, никто из вас мальчика не видел, и потому ничто вам не грозит. Можете разъезжаться по домам. Честно говоря, будь я помоложе, пинка бы дал вам под зад. Вот этими самыми башмаками. Ни вам самим, ни семьям вашим такое поведение чести не делает. Вы, Данкан, особенно хороши, вы же тут главный. А вы, Келли, кажется, вообще превратились в беспризорника-сквернослова.

– Смотрю, доктор, вы все же в курсе того, что здесь произошло, – сказал Партридж.

– Радости мне это не доставляет, и я забуду обо всем, как только вы и вся ваша братия изволите избавить этот дом от своего присутствия. И не надо задирать нос, Данкан. Я слишком хорошо вас знаю. Право, вы, все трое, могли бы поучиться приличиям у малыша, что лежит сейчас наверху.

– Я так понял, что мы можем спокойно возвращаться к своим семьям? – спросил Партридж.

– Вы здесь мой единственный пациент и, повторяю, можете ехать домой. Что касается остальных, они, если угодно, могут обратиться к своим врачам. Если же говорить о «спокойствии», то надежнее было бы, конечно, провести сегодняшний день не здесь, а в Филадельфии. Но прямого контакта с больным, как выяснилось, у вас не было. В то же время через пять минут здесь будет объявлен карантин, и если вы не уедете до этого времени, придется остаться, и уж я постараюсь сделать так, чтобы ночевали вы в конюшне. – Доктор вытащил из кармана часы, и все трое поспешно вышли из комнаты. На лестнице они столкнулись с Грейс, возвращавшейся в кабинет.

– Здесь поговорим, доктор?

– Можно и здесь. Присаживайтесь, Грейс. – Он уперся локтем в колено и прижал ладонь ко лбу. – Надо смотреть фактам в лицо. Двум фактам. Первый – Билли болен этой страшной болезнью, и, вполне возможно… он погибнет. Вы говорите, его вырвало в экипаже по дороге на кладбище. Это следует учитывать, потому что рвота часто бывает одним из симптомов, и еще надо разыскать этот экипаж и приказать, чтобы его сожгли. Вполне допускаю, что его и потом тошнило, просто вы не знаете об этом. Он как после похорон, неважно себя чувствовал?

– Да, но я, естественно, решила, что он просто переживает смерть отца.

– А как другие дети?

– Тоже подавлены, хотя и меньше, чем Билли. Но это понятно, ведь они с Сидни были особенно близки.

– Есть не отказывались? Какой-то особенной усталости не было?

– Нет, – покачала головой Грейс.

– Это хорошо. Второй факт, который мы, то есть я должен учитывать, заключается в том, что после прошлогодней большой эпидемии кое-что, пусть и немного, стало известно. Так, выяснилось, к счастью, что в многодетных семьях заболевает, как правило, только один ребенок. Почему именно этот, а не другой, мы не знаем и теперь уж, наверное, не узнаем: истории прошлогодних болезней не сохранились, а умерших хоронили буквально на следующий день после смерти. Но что именно один, а не больше, это установлено. То есть – как правило. В то же время будьте начеку, не пропускайте у старших ни малейшей простуды, рвоты, болей в спине или шее, сильных мигреней. По моей теории вирус проникает в организм вот здесь, через носовые отверстия, впрочем, это не имеет значения, не будешь же все время затыкать нос. А теперь несколько вопросов, Грейс. У вас уборная на участке есть?

– Теперь нет.

– А водопровод в арендаторском доме?

– Есть, Сидни два-три года назад установил.

– Мне надо поговорить с женой арендатора. Вы ведь продаете молоко, верно?

– Да, от коров породы холстайн. А сами пьем джерсийское.

– Продажу, естественно, придется прекратить; все, что уже заготовлено, слить в реку, место найдем. И еще в качестве меры предосторожности я посоветовал бы, вы себе можете это позволить, ближайшие недель шесть или около того покупать молоко, а не пить свое. А джерсийское слейте вместе с тем, что на продажу.

– Можно все стадо забить, если вы считаете нужным, – сказала Грейс.

– Нет, в этом нужды нет, но, повторяю, сами молоко с этой фермы не пейте, вдруг оно задето тем же вирусом, что поразил Сидни и мальчика. Через шесть недель, если никто не заболеет, можете снова пить джерсийское и продавать холстайнское.

– К тому времени я потеряю рынок сбыта, ну да Бог с ним. Все равно от холстайнцев я избавлюсь.

Доктор внимательно посмотрел на Грейс. Она сидела на стуле выпрямившись. Губы плотно сжаты. Дышала ровно и глубоко, как во сне. Руки сложены на коленях. В глазах сквозила усталость, но ни единого признака того, что она вот-вот свалится от изнеможения.

– Грейс, – заговорил он, – я помог явиться в этот мир вам и детям вашим был акушером и хоть во многих отношениях знаю вас не особенно хорошо, – восхищаюсь. Восхищаюсь не всем, что вы делаете, но молодой женщиной, способной толковать о коровах, когда ее ребенок находится в таком ужасном положении.

– Да чем там восхищаться, доктор? Мне за саму себя стыдно. Но что касается этой истории, я просто ничего не могла с собой поделать, как Сидни и Билли не могли не заболеть.

– Знаю. Мне приходилось встречать женщин в таком же положении. Как правило, эти свидания были вызваны теми или другими последствиями.

– Последствиями… Наказание, – задумчиво сказала Грейс. – Что ж, меня наказывают.

– Тут мне нечего сказать, – промолвил доктор. – Наказание становится наказанием, когда его таковым воспринимают, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Боюсь, нет, не понимаю. Я потеряла мужа, у меня умирает ребенок, а типы вроде Келли позволяют себе оскорблять меня в моем собственном доме.