Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 44 страниц)

– И что же хуже?

– Все одинаково плохо. Отныне мне придется жить со всем этим, и не думаю, что от этого я стану лучше.

– Это уже тяжелое наказание, – сказал доктор.

– Пожалуй, если бы не одно «но». Может, меня вовсе не наказывают. Может, я не сделала ничего такого, что заслуживало бы наказания. И впрямь, за что наказывать? Расплата – да, может быть, но не наказание. Закон равновесия: сколько удовольствия, столько и боли. Меня пытаются заставить думать как католичку, а я даже в Бога не верю. Честно говоря, не могу понять, как вы верите.

– Верю, – поднялся доктор, – верю и не вижу, куда может завести такой разговор.

– Увидели бы, будь вы моложе. – Грейс встала вслед за ним.

– В таком случае я рад, что не молод.

– Вам не следовало заставлять меня говорить, что я стыжусь себя.

– Грейс, я не вынуждал вас ни к чему подобному, а значит, не все еще для вас потеряно.

– Минуту, доктор, – остановила его Грейс. – Мне не хотелось бы пока идти наверх. – Они постояли, держась за стойку перил. Прошло буквально секунд десять, и Грейс сказала:

– Я готова.

– Вам плохо?

– Нет-нет, все в порядке, я просто хотела заставить себя забыть про собственную персону и подумать о Билли.

Доктор глубоко вздохнул, расправил плечи и сказал чуть виновато:

– Что-то трудно стало подниматься по лестнице. – И еще: – Не стоит корить себя, что слишком много думаете о себе. Все мы такие. Все постоянно о себе думаем… Ладно, пойдемте.

Мальчик угасал на глазах, попытки сопротивления неизбежному были обречены, и все это знали. Любой сказал бы, что Сидни, его организм вел борьбу, опираясь на осознанную, пусть и не находящую слов для своего выражения волю к жизни. Иное дело Билли. Он был погружен в атмосферу растерянности и страха, сознание малыша то затуманивалось, то возвращалось, но с каждым пробуждением он становился все слабее и слабее, и под конец присутствующие, наверное, могли бы сказать, когда наступит конец, сколько еще раз он очнется, перед тем как уйдет навсегда. И вот он умер, маленький мальчик с бледной кожей на хрупких костях, выгоревшими на солнце волосами, которые все еще продолжали расти, последним проблеском в глазах, хранящих вечную тайну ребенка, положив полусогнутую руку, скованную последней смертной судорогой, на ночную рубашку.

Грейс видела, видела, что он умирает, то есть она присутствовала при его смерти. Хотя ни она, ни кто-либо другой, кто был рядом, не могли бы сказать в точности, когда именно его не стало. Тут был доктор О’Брайан, но не тот мужчина, во плоти, из Форт-Пенна, что ехал сюда из больницы. Конни Шофшталь. Сиделка Диллон, которая присутствовала при последних минутах Сидни. Вот и все.

– Он умер как святой, – проговорила Грейс. – Так сказала бы Джулия, так оно и есть. Где его свет, его игры, его любовь к папочке? О Господи, о Господи ты мой Боже. – Грейс отошла к стене, заломила руки, обхватила ими голову и разрыдалась. Так она стояла минут пять, и доктор, няня, подруга не подходили к ней, инстинктивно ощущая, что сейчас ее надо оставить одну, повернутую к стене, обклеенной обоями, на которых изображена Матушка Гусыня. Наконец Грейс подняла голову, и Конни протянула ей свежий носовой платок.

– Доктор, – подала голос сиделка Диллон.

Он вопросительно взглянул на нее. Она достала свой платок, и доктор кивнул.

– Пусть тот останется у вас, Грейс, – сказал он. – Нельзя, чтобы кто-нибудь пользовался им после вас. – О’Брайан повернулся к Кони: – Это не просто хороший тон. Мера предосторожности. За носовыми платками в этом доме следует присматривать с особым тщанием. Лучше всего пользоваться туалетной бумагой, а потом сжигать ее или спускать в унитаз. Сжигать надежнее.

Это краткое резюме вернуло всех в настоящее и все остающееся впереди будущее, маленький же мальчик остался лежать на кровати. По их времени, времени живых, он умер десять минут назад.

Для таких маленьких, как Билли, делали только белые гробы. Его похоронили рядом с отцом на следующий день после смерти, чуть ли не тайно. Грейс отправилась в Форт-Пенн в лимузине в сопровождении Конни. Заехав по дороге за Броком, они проследовали в похоронное бюро Вайнбреннера. Белый гроб поставили на катафалк, и две машины тронулись на кладбище, где отец Штигмиллер, в цивильном облачении, положив шляпу на землю, прочитал заупокойную молитву. Затем все вернулись в город, Брок остался дома, а Грейс с Конни поехали на ферму. Отсутствовала Грейс меньше двух часов. Дети ждали ее в гостиной.

– Вы очень хорошо себя вели, – заговорила она. – Извините, что не взяла вас с собой, но нам приходится думать о других. И дело не только в том, что мы можем подхватить вирус, – я даже поцеловать вас не могу, потому что была рядом с папой и Билли. Мне очень жаль, ведь мама так вас любит и так вами гордится.

– Ну, меня ты можешь поцеловать, я вируса не боюсь, – сказал Альфред.

– Я тоже, но, может, мы уже заразились и теперь можем заразить маму, – возразила Анна.

– Вряд ли, – улыбнулась Грейс, – хотя, конечно, все может быть. Всем нам надо быть очень острожными. Не знаю уж, сколько мы пробудем здесь на карантине, и следует быть очень терпеливыми и добрыми друг к другу, потому что мы будем все время одни, никаких гостей. И не только потому, что в нас может сидеть вирус. По-моему, я вчера уже говорила вам, что доктор О’Брайан считает, что в одной семье может заболеть только один ребенок. Так что тут нам можно не волноваться. Но помните, как в прошлом году мы все боялись от кого-нибудь заразиться?

– Да, все боялись, – подтвердила девочка. – Даже школу закрыли.

– Вот именно, – продолжала Грейс. – Ну а теперь боятся нас. В графстве зарегистрирован только один случай детского паралича, где-то на ферме, в нескольких десятках миль к югу от нас, да и то об этом никто не знает, я случайно услышала от доктора О’Брайана. Так что нужно делать, как велит закон. Папа был очень известный человек, и теперь о нем снова все говорят, и когда станет известно про Билли, нас будут какое-то время сторониться. И вести себя необычно, когда откроются школы, но это ненадолго. Когда увидят, что с нами все в порядке, перестанут бояться. И еще одно. Вы уже взрослые. Вы стали взрослыми и разумными детьми после того, как заболел папа. И должны понять меня. У нас перед другими есть некоторые преимущества, в том числе и перед многими из друзей. Помнишь, Анна, когда ты была помладше, ты спросила, отчего у Уоллов нет большой машины вроде «пирса», тогда мне пришлось ответить, что, может, она им просто не нравится. Но дело, конечно, не в этом. У нас больше денег. Почему больше? Видите ли, дедушка Колдуэлл покупал разные вещи и продавал их с выгодой, большей, чем другие, и заработал гораздо больше других. А до того так же поступал его отец. Что касается другого вашего дедушки, нью-йоркского, Тейта, он сам все заработал, у него было свое дело, и он стал богаче многих. Так после смерти дедушки Тейта его деньги достались папе, а нам с дядей Броком – деньги дедушки Колдуэлла. Понимаете?

– Конечно.

– А мне достанутся папины деньги точно так же, как ему достались бы мои, если бы я умерла раньше. А однажды, когда меня не будет, все перейдет к вам… Ну, ну, не грустите, ребятки. Умереть суждено всем. Всем без исключения. Всем, кого вы знаете, всем, кого хоть раз видели. Представьте себе большую ярмарку, на ней полно народа – и все когда-нибудь умрут. И все, кто ходит по тротуарам Филадельфии. Все и каждый. Ужасно, когда умирает кто-то из любимых, вот так, как у нас с вами, когда один за другим, так быстро, ушли двое, кого мы очень, очень, очень любим и всегда будем любить. Не у всех так бывает, и мне остается только надеяться, что после такого горя мы станем лучше. А всякое испытание, которое делает лучше, – не только беда. Согласны?

– По-моему, несправедливо, когда умирает отец, а сразу следом за ним младший брат, – сказал Альфред.

– Нам, верно, кажется, что это несправедливо, но у Бога свои понятия, что справедливо, а что нет, – вздохнула Грейс.

– Ну-у…

– Мне тоже кажется это несправедливым, – сказала Анна. – Но мало ли вокруг несправедливого? Разве хорошо, что одни люди черные, а другие белые? Черные всегда бедные. У них нет машин, или…

– У некоторых есть, – возразил Альфред. – На прошлой неделе я видел семерых черных в большом «хадсоне супер-6». Бедные на таких машинах не ездят.

– Анна права, – перебила его Грейс. – На свете много несправедливого, хотя бы потому, что нам так кажется. Но я о другом начала вам говорить. Мы, то есть я, миссис Тейт, и ты, Альфред Тейт, и ты, Анна Тейт, мы все живем в Форт-Пенне, и все окружающие знают, что у нас есть некоторые преимущества из-за денег.

– Ну, это я знаю, это я давно слышал, нас называют богатыми, – заметил мальчик. – В этом ничего нового нет.

– Что ж, если слышал, то и правда ничего нового, – продолжала Грейс. – И все же…

– Это влечет ответственность.

– Что?

– Это влечет ответственность. Так папа говорил. Если у тебя есть преимущества, это влечет ответственность. Я попросил его давать мне больше карманных, а он сказал, что деньги влекут ответственность, а я спросил, а если меньше карманных, чем у других ребят, значит ли это, что ответственности меньше, он сказал, нет, но разве есть такие, у кого больше карманных, и я сказал, да, у некоторых ребят из нашего класса карманных больше, и он сказал, хорошо, добавлю, у тебя будет не меньше, чем у них, чтобы и ответственности было не меньше, но нельзя, говорит, чтобы у тебя было больше денег просто потому, что у него больше, чем у других отцов.

– Ясно, – сказала Грейс. – А он объяснил тебе, что такое ответственность?

– Нет.

– Может, ты сам знаешь, что это такое?

– Да.

– А сестре можешь объяснить?

– Да. – Альфред повернулся к Анне. – Деньги влекут ответственность. Если у нас есть деньги, это еще не значит, что мы можем нарушать закон. Поэтому мы и сидим дома.

– О Господи, – Грейс всплеснула руками и привстала со стула. – Нет, нет, поцеловать тебя я не могу, но ты хороший мальчик, настоящий мужчина. Я так горжусь тобой.

– Мужчина – это папа, – проговорил Альфред. – И Билли был такой чудесный.

Грейс громко всхлипнула.

Анна вскочила на ноги, подбежала к матери и закинула ей руки за шею.

– Нельзя заставлять маму плакать, – сказала девочка.

– Вы и не заставляете, – вытерла слезы Грейс. – Я так рада, что вы у меня есть.

Раздался стук в дверь.

– Это миссис Баркер, – догадалась Анна.

– Войдите, – пригласила Грейс.

Миссис Баркер вошла в гостиную и обвела взглядом присутствующих.

– Дети, наверх, мама устала, – скомандовала она.

– Да ничуть они меня не утомляют, миссис Баркер, разве что пора… ванну принимать?

– Чай, миссис Тейт, – покачала головой миссис Баркер. – Мы обычно пьем чай вместе, ну, я и подумала, что, пока карантин, нам стоит собираться, как и раньше.

– Прекрасно, – согласилась Грейс. Дети вышли, а миссис Баркер задержалась в комнате.

– Чай – это только предлог, миссис Тейт, – пояснила она. – Мне не хотелось бы упускать детей из виду в эти дни. Скажем, Альфред может сразу после обеда куда-нибудь убежать, и четыре-пять часов я его вообще не увижу. То ли на лошадь сядет, то ли на реку отправится, да разве ж уследишь? А вдруг, не дай Бог, признаки детского паралича появятся, а меня рядом не будет. Как раз после обеда – нос потечет или еще что, – а мы эти четыре-пять часов потеряем перед тем, как врача вызвать. Не то чтобы он большую пользу принес, но, во всяком случае, диагноз поставит, и ребенка – пациента – можно было бы вовремя изолировать от остальных. Ну вот, я и собираю их утром, около десяти, и даю лимонад с пирожными. А днем – ранний чай.

– Все правильно, миссис Баркер, – улыбнулась Грейс. – Как всегда, все основательно, все продумано, четко расставлено по местам. Вы знаете, как я признательна вам за поддержку, которую вы оказывали мне в эти последние несколько дней. Ведь помимо всего прочего, вы в это время стали хозяйкой в доме, и уже в следующем чеке это будет учтено. Но деньги – не единственная форма моей благодарности. Я вам искренне и глубоко признательна по-человечески, миссис Баркер.

– Миссис Тейт, такого прекрасного человека и отца, как был мистер Тейт, во всем мире не найдется, а что касается маленького Билли, то это ребенок, которого, к счастью, не успел коснуться мир. Может, на следующий год он был бы уже другим, но мы того не знаем. Нам известно только то, что есть. Билли – не маленький лорд Фаунтлерой, глядишь, каким-нибудь шалопаем бы вырос. Сам себе роль бы придумал, не обязательно ведь, чтобы другие это сделали за него. Но главное – мир его не испортил. Вы можете навсегда сохранить память об этом. Лично я сохраню.

– Я тоже, и ваших слов никогда не забуду, – сказала Грейс.

– Глаза у меня сухие, потому что все слезы уже выплакала. Не хотелось, чтобы вы считали меня бессердечной.

– Бессердечной! Да что вы говорите, такое и в голову никому прийти не может.

– Еще как может, в том числе в этом доме. Но из того, что я ирландка, еще не следует, что нужно всем демонстрировать свои чувства.

– А я не знала, что вы ирландка, – удивилась Грейс.

– Ну да, вы привыкли называть меня миссис Баркер, но до того я была Мэри Ши, из Бостона, – улыбнулась она. – Знаете, говорят, что католики любят макрель, а протестанты треску. Так вот я любительница макрели, но не из тех, что видят в треске только дурное. Понимаете?

– Мэри Ши Баркер. Я так привыкла к этому имени, что даже ни разу не полюбопытствовала, что скрыто за инициалом посредине. Да, можно годами жить под одной крышей и не знать друг друга.

– Меня все устраивает, и дальше все будет по-прежнему. Муж и жена, брат и сестра, мать и ребенок. Особенно муж и жена, миссис Тейт.

– Почему муж и жена особенно? – спросила Грейс.

– Муж не так уж часто считается с чувствами жены. – Миссис Баркер пристально посмотрела на Грейс. – Я не вдова, миссис Тейт. Я разведена. Муж развелся со мной.

– Ясно, – сказала Грейс. – Ясно. Благодарю вас. Благодарю вас, миссис Баркер.

– Девятнадцать лет назад мне пришлось начать жизнь заново, и, если бы все повторилось, я, наверное, поступила бы точно так же… Но все же жаль, что рядом не нашлось никого, кто бы… Вы читали «Алую букву» Натаниэла Готорна?

– Конечно.

– К платью женщины было принято пришивать букву «А»^[19], но уверена, что даже в те времена многим из тех, кто должен был носить это клеймо, удавалось избежать позора. Только девятнадцать лет назад я этого не знала. Наш мир по-прежнему перекошен в одну, мужскую, сторону, отчасти потому, что и женщинам так нравится. Они видят в мужчине опору и добытчика, и верность для них – небольшая цена за то, чтобы за ними ухаживали после того, как они утратят свежесть, потолстеют, растеряют зубы… Собственно, это вообще не цена, потому что у них даже нет возможности согрешить. Что-то я разговорилась. А ведь хотела сказать только то, что сказала.

– Так и не сказали, – возразила Грейс, – и спасибо за это. За то, что не сказали, а… только дали понять.

– Спасибо вам. Теперь насчет продовольствия и корреспонденции. Морер с почтового отделения в Бексвилле не боится детского паралича, говорит, заказы можно передавать через него, а он будет приезжать дважды в день, один раз, когда развозит почту, другой – специально, днем, с едой. А то в иных магазинах, наверное, поостерегутся особенно, как прочитают объявление в «Часовом».

– А что там?

– В дневном выпуске будет про Билли.

– Я не хочу никаких сообщений, – отрезала Грейс.

– Знаю, и, когда из редакции позвонили, я сказала это, но говорят, надо же хоть что-то напечатать.

– С кем вы говорили? – осведомилась Грейс.

– С мистером Холлистером.

– Не может быть, он ведь больше не работает в газете. На покой ушел.

– Наверное, вернулся, во всяком случае, звонил он.

– Ладно, я разберусь с этим, – сказала Грейс. – Еще раз спасибо, миссис Баркер… за разговор.

– Не за что.

Грейс вернулась в кабинет и позвонила в редакцию.

Ответил мужской голос.

– Мистер Холлистер?

– Он самый.

– Что-то у вас голос на свой не похож, мистер Холлистер. Это Грейс Тейт.

– Говорит Джон Холлистер. Сын Артура Джеймса Холлистера. Вы меня не знаете.

– Тогда понятно, почему и голос не узнала. Сын мистера Холлистера, говорите?

– Да, сын Артура Джеймса. Мы все очень опечалены случившимся, миссис Тейт, и позвольте мне от имени редакции высказать вам самое искреннее сочувствие.

– Спасибо, мистер Холлистер, но, по моему мнению, вы могли бы продемонстрировать это сочувствие иным, более конкретным способом. Насколько я понимаю, вы собираетесь напечатать материал о смерти моего сына. Так вот, я против.

– Извините, миссис Тейт, мы не собираемся, сообщение уже напечатано, и дневной выпуск поступил в продажу.

– Да как вы смеете… действовать вопреки моим желаниям? Вы, может, не знаете, кому принадлежит газета?

– Знаю. Конечно, знаю, но у нас есть обязательства перед людьми, читателями. Примите также во внимание практическую сторону дела, миссис Тейт. Если не печатать новостей, не будет успешной, приносящей прибыль газеты.

– Прибыль – не ваше дело. Мне и раньше приходилось кое о чем умалчивать, и если бы вы дольше работали в газете, то знали бы, что мы печатаем не все.

– Миссис Тейт, позвольте мне кое-что объяснить вам, и, надеюсь, вы измените свою точку зрения.

– Мистер Холлистер, боюсь, вы меня не понимаете. Меня не интересуют ваши объяснения. Я просто вам приказываю – снять материал. Газета принадлежит мне. Мне и моему брату Броку Колдуэллу. Это наша газета, мистер Холлистер. Мы владеем контрольным пакетом акций, так что я просто приказываю вам.

– Ясно, ясно, вроде того, как приказывают кухарке вымыть посуду.

– Вот-вот. Хотя такие параллели проводить не обязательно.

– А какая разница? Вы платите кухарке, и вы платите мне, так что мы обязаны выполнять ваши указания.

– Что ж, если вам так угодно… Я-то вашу работу с работой судомойки не сравниваю. Снимите материал о смерти моего сына – вот и все, что от вас требуется.

– Но почему?

– Почему? Неужели недостаточно того, что умер мой муж и об этой смерти столько писали и говорили? Неужели необходимо, чтобы то же самое стали писать и говорить о мальчике, которому едва исполнилось девять лет? Неужели мало похорон мужа?

– Я там был, миссис Тейт, – сказал Холлистер. – Не как представитель газеты, а просто потому, что знал вашего мужа и любил его.

– Очень любезно с вашей стороны. Но в таком случае должна ли я объяснять, почему не хочу, чтобы о смерти сына писали в газете?

– Миссис Тейт, позвольте мне прочитать эту заметку. Она короткая, так что можно и по телефону. Слушаете?

– Да, прошу.

– Она опубликована на полосе, где печатаются некрологи. Заголовок – маленьким шрифтом: «Сын Тейтов – жертва паралича». Маленьким, потому что мы не хотим пугать людей. Насколько нам известно, сообщается только о двух смертельных случаях, помимо вашего сына. Детским параличом заболел мальчик из Флиглервилля, что в южной части графства. Так что не надо сеять панику.

– Ясно, продолжайте.

– Текст такой: «Девятилетний Уильям Колдуэлл Тейт, сын мистера и миссис Сидни Тейт, скончался вчера у себя дома, в окрестностях Бексвилла, от детского паралича. От той же болезни на прошлой неделе умер его отец Сидни Тейт, видный житель города Форт-Пенна. После смерти отца и сына в семье остались мать мальчика, в девичестве мисс Грейс Колдуэлл, брат Альфред, 13 лет, и сестра Анна, 11 лет. Похороны состоялись сегодня, в фамильном склепе на кладбище церкви Святой Троицы». Это все, только под заметкой мы напечатали то, что на газетном жаргоне называется хвостом, – небольшой абзац, в котором говорится, что, согласно информации, полученной в управлении здравоохранения графства, зарегистрирован еще один случай детского паралича, во Флиглервилле.

– Действительно, материал небольшой. Что ж, тем проще будет снять его с полосы.

– Извините, миссис Тейт, но я же сказал, что газета уже доставляется подписчикам и продается на улицах.

– Ясно. Вы, стало быть, все взяли на себя, даже несмотря на то что вам было сказано, что семья не хочет никаких публикаций.

– Да, я взял на себя такую ответственность.

– В таком случае вы должны знать о последствиях, – отрезала Грейс.

– Хорошо, только еще одно. Жаль, конечно, что вы решили меня уволить, но на следующей неделе я все равно ухожу на военную службу, так что потеря невелика. Однако на прощание я вот что хочу сказать, миссис Тейт: у меня у самого двое детей, девочка шести лет и мальчик четырех, и, как отец, я предпочитаю знать факты, а именно, что в графстве зафиксировано два смертных случая от детского паралича и сообщается еще о одном заболевшем. Да, я предпочитаю факты диким слухам о начале нового витка эпидемии. А если станет известно, что такие видные люди, как Тейты, предпочитают молчать, можете быть уверены, появятся самые фантастические домыслы и конца им не будет. Я-то знаю, какие вы люди и как… э-э… добросовестно относитесь к карантину, но ведь есть и другие, я главным образом говорю о бедных семьях, там просто начнется паника. Детей не будут пускать в школу, сами же перестанут ходить на работу, на фабрики, где производится военное оборудование, ну и так далее. Глядишь, и к вам на ферму явятся. Я не пугаю, но, поверьте, мне известно, что такое слухи… Да, заметка опубликована вопреки вашим желаниям, но, честно говоря, я бы поместил ее, даже если бы переговорил лично с вами. Это мой долг, это моя ответственность, уж извините за пафос… Право, миссис Тейт, попробуйте взять себя в руки. У вас тяжелая полоса, и, поверьте, меньше всего мне хотелось бы отягчать ваши переживания. Наши с вами отцы были друзьями, и, пусть вы меня не знаете, я всегда был самого высокого мнения о вашей семье. Не о всякой семье я так скажу… Вы слушаете меня?

– Да, – проговорила Грейс. – Наверное, я ошиблась, мистер Холлистер. А вы, напротив, правы. Надеюсь, после войны вы вернетесь в газету. Счастливо.

– Спасибо, миссис Тейт, и вам того же. Бед на вас свалилось предостаточно, куда уж больше. Всего хорошего.

– Всего хорошего. – Грейс положила трубку, с минуту посидела за столом и вышла в гостиную. Ее ждала Конни.

– Ты с кем разговаривала, с Джеком Холлистером?

– Да. Он был очень любезен, чего не скажешь обо мне.

– Ну, в конце и ты исправилась.

– Уже второй раз за день я получаю урок ответственности.

– А с кем еще ты разговаривала?

– С собственным сыном. – Какое-то время они сидели молча. – Конни, тебе не страшно спать в кровати Сидни?

– Ты хочешь спросить, не страшно было бы? Нет.

– Так, может, переночуешь? Или даже задержишься у нас на несколько недель?

– Хорошо, только лучше бы иметь свою комнату. Я все время буду здесь, но, извини, Грейс, я привыкла спать в комнате одна, иначе не засыпаю.

– Ладно, будешь жить в гостевой, на одном этаже со мной. Я тебя не буду тревожить, просто мне нужен кто-нибудь рядом, чтобы… Не Брок, даже не дети. Странно, я все думаю о троих, а потом оказывается – двое.

– Понятно, – вздохнула Конни.

На столе лежали журналы – несколько экземпляров юмористического еженедельника «Лайф». Грейс рассеянно потянулась к ним.

– Если устроимся здесь, схожу за шитьем, – сказала Конни и направилась к двери. – И тебе не помешало бы научиться.

Когда она вернулась, Грейс сидела на том же месте с двумя номерами «Лайф» на коленях.

– Научишь меня шить? – спросила она.

– С радостью. Хочешь, прямо сейчас начнем?

Она взглянула на подругу, которая, кажется, еще больше поникла за то недолгое время, что Конни не было в комнате.

– Ты ведь вроде шила когда-то, – сказала она. – Вспомнить будет несложно.

– Да умею я шить, умею. Мне просто пришло в голову, что я не смогу читать журналы, если они будут выходить в таком виде. Смотри. – И Грейс подтолкнула оба экземпляра «Лайф» поближе к Кони: – Обрати внимание на обложку.

На одной был изображен юный пехотинец, обменивающийся рукопожатием с участником Великой республиканской армии – объединения ветеранов Гражданской войны. Подпись к рисунку гласила: «Ты можешь положиться на меня, отец». На другой – военный корабль в морском бою и подпись: «Наш флот, вчера, сегодня, завтра, – победитель».

– Вижу, – сказала Конни. – Знаешь что, давай-ка на время отложим журналы. Только вот какая штука, Грейс, войну-то не отложишь. Да, она напоминает тебе о Сидни, но что ж поделаешь, все только о ней и говорят. Она стучится в окно к каждому, всякий раз по-разному. Еда, одежда, семьи, друзья. Брок вроде завтра отбывает?

– Бедняга Брок. Да, отбывает, и никто о нем не вспомнит. И он знает это.

– Не может быть, чтобы у него никого не было.

– Сейчас – нет. Будь он подобрее к Сидни, была бы я, но ведь он знает, что сейчас я вижу в нем не брата, а только человека, который ненавидел Сидни. Когда постареем, снова станем братом и сестрой. Но сейчас он лучше пусть будет подальше.

– Да-а… Он будет хорошим офицером, – протянула Конни.

– Естественно, кем же еще. Не рядовым же. Но – не знаю. Сидни, бывало, говорил мне, что иные наши друзья-женщины не могут быть хорошими хозяйками; а знаешь почему? Потому что они не умеют быть хорошими гостями. Хозяйка, которая никому не дает покоя, все время командует и суетится, как правило, ужасна в гостях, и наоборот. Есть женщины, которые прямо-таки рождены быть хозяйками, но у них ничего не получается. Не удивлюсь, если окажется, что в армии примерно то же самое. Хороший рядовой может стать хорошим офицером, а хороший офицер должен знать, как стать хорошим рядовым.

– Весьма поучительно, – не отрываясь от шитья, прокомментировала Конни. – Послушаем дальше.

– Что, доморощенной философии захотелось? Вообще-то в основном за меня думал Сидни. Когда он был рядом, мне не нужно было думать. – Грейс остановилась, и Конни заметила, что она отложила журналы.

– Расскажи мне про Сидни, – попросила Конни.

– Да, с тобой я могу поговорить о нем. О том, каким он был на самом деле.

Они сидели там, две женщины, в тот день, сидели и расшивали узор разговоров, которые будут заводить и в ближайшие недели. Не каждый день Грейс заговаривала о Сидни, и даже не каждый день они садились за шитье у камина. Но именно здесь и именно под вечер – не в другом месте и не в другое время – Грейс могла вдруг заговорить о Сидни свободно, без всякого смущения, без всякого вступления. А однажды она сказала:

– Сегодня мне надо с тобой кое-чем поделиться.

Конни сразу поняла, что речь идет о чем-то серьезном: прямолинейная Грейс обычно избегала предисловий такого рода.

– Я вся внимание.

– Думаю, тебе будет приятно это услышать, – продолжала Грейс.

– Надеюсь.

– Ну вот: я похоронила Сидни. – Произнося эти вступительные слова, Грейс слегка улыбалась, но, замолчав, потупилась.

– Ты похоронила Сидни, – повторяла Конни.

– Да, – почти прошептала Грейс. – То есть до самого последнего момента думала так. Разве ты не этого ждала? Разве не поэтому… все время наталкивала меня на разговор о нем?

– Да, – кивнула Конни.

– Тогда почему у тебя такой голос? Словно… ты в чем-то очень уверена.

– Хорошо, что ты его похоронила, – улыбнулась Конни. – Просто ты меня переоцениваешь, на такое я не замахивалась. Мне хотелось всего лишь разговорить тебя. Разговор ради разговора. Чтобы ты не слишком погружалась в свои мысли. Но сработало еще лучше.

– Какое-то сомнение у тебя в голосе есть, но именно так все и вышло. Я целый день хочу тебе об этом сказать. Едва дождалась, пока мы здесь встретимся. Я хотела тебе сказать, что вдруг почувствовала, что могу ходить по дому, смотреть на его вещи, и они не задевают меня, мне не становится грустно. Сидни умер, я смирилась с этим. Мне кажется, ты сыграла тут немалую роль.

– Только в качестве слушателя, – заметила Конни.

– Ничего подобного! Ты хотела, чтобы я говорила и говорила о нем – пока не выговорюсь.

– Вовсе нет. С чего ты взяла?

– Объяснить не могу, но ощущение именно такое, – упрямо повторила Грейс.

– В таком случае ты заблуждаешься и, ради Бога, не заставляй меня каяться в том, что я что-то сделала неправильно.

– Прости, пожалуйста, Конни, я не имела в виду ничего такого. Ты просто не так меня поняла. Если я в чем тебя и упрекала, то только в том, что ты не хочешь признать, что сознательно хотела этого, хотя на самом деле хотела.

– Может, расшифруешь? – попросила Конни.

– Мне показалось, что ты по-доброму меня выслушивала, все время заставляя говорить о Сидни, чтобы я таким образом как-то избавилась от тоски по нему.

– Ах вот ты о чем, – протянула Конни. – Что ж, в этом есть доля истины. Но я вовсе не пыталась заставить тебя забыть о нем.

Обе сердито посмотрели друг на друга.

– Не веришь? – спросила Конни.

– Хотела бы я иметь возможность сказать… – Грейс покачала головой.

– Говорить ты можешь все, что угодно.

– Ну вот, теперь ты злишься.

– В таком случае договаривай, – отрывисто бросила Конни.

– Ну-у… Мне действительно кажется, что благодаря тебе я теперь иначе переживаю смерть Сидни. По крайней мере – отчасти.

– Ты что же, хочешь сказать, что я… э-э… тебя загипнотизировала?

– Нет, ну конечно, нет, что за чушь.

– Гипноз – это не чушь. Только, видишь ли, я-то не гипнотизер, который использует свои загадочные способности для воздействия на твой детский ум.

– И все же воздействие. Мне кажется, ты начинаешь воздействовать на меня, только когда я говорю, что ты воспринимаешь мои слова как обиду. Но я совершенно не хочу тебя обижать, – путано пояснила Грейс.

Конни помолчала и вернулась к шитью. Она чувствовала на себе взгляд Грейс.

– Берись-ка за работу.

– Но ты не сердишься на меня?

– Нет, хотя, боюсь, могу и рассердиться.

– Почему?

– Потому что я решила уехать домой сегодня же вечером.

– Стало быть, все же сердишься, – вздохнула Грейс.

– Нет, но рассержусь, если ты поднимаешь шум по этому поводу. Ты прекрасно понимаешь, что я не могу здесь оставаться вечно, да и тебе пора, как бы это сказать, избавиться от костылей.

– Ты для меня не костыли, ты моя лучшая подруга.

– В таком случае, как твоя лучшая подруга – а я знаю, что я лучшая подруга, – словом, лучшее, что я сейчас могу для тебя сделать, – оставить свою опеку и предоставить возможность жить по-своему. Я избавляю тебя от своего присутствия. Думаю также, что тебе следует на некоторое время отпустить миссис Баркер, пусть отдохнет, и у тебя будет столько дел, что просто не останется времени думать о себе. Надо подготовиться к возвращению в город, к предстоящей зиме, переделать кучу дел, связанных с войной. Купи себе новые платья, почаще ходи к парикмахеру.

– А ты можешь дать мне честное слово, – неуверенно сказала Грейс, – что не злишься на меня?

– Честное слово.

– Тогда ладно. Только позволь мне отвезти тебя в город.