Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

– Ясно, ясно. Что ж, лично я готова. Что… э-э… сколько, ты считаешь, я должна дать? Мы с Броком обычно вносим одинаковые суммы, ну и Сидни… он был республиканцем, я как бы и за него плачу, словно он жив. Столько, сколько заплатил бы он. Но ради тебя можно и побольше.

– Ну-у… неплохо бы получить сотен пять.

– Понятно. Брок столько тебе дал?

– С Броком я вообще пока не разговаривал, но, если ты дашь пятьсот, уверен, и он не отстанет, и многие другие тоже. Видишь ли, твой взнос – вроде как планка для остальных. Ну, да ты сама все понимаешь.

– Идет, – кивнула Грейс. – Хочешь, чтобы я прямо сейчас выписала чек?

– Было бы прекрасно.

– На кого? На комитет? Или прямо на твое имя?

– Лучше на мое, потому что эта часть кампании как бы моя личная, отдельная. И счет я открою отдельный, а ты всегда будешь знать, на что пошли деньги.

Грейс встала и подошла к столу. Неожиданно громкий шелест ее юбки, скрип пера, склонившаяся над столом фигура – все это как будто вновь сделало ее живой, осязаемой, для него – живой, а не просто частью обстановки, каковой она казалась на протяжении всего разговора. Джей вспомнил, что на ее теле нет ни единого места, которого бы не касались его пальцы, и от этих воспоминаний ему стало хорошо. Грейс повернулась, спросила, какое сегодня число, и от Чарли не укрылось ее смущение, и он понял, что она читает его мысли. Он назвал дату, Грейс порвала чек и отвернулась от него.

– Хорошо мы когда-то проводили время в этом доме, – сказал Чарли.

– Пожалуй, – согласилась она. – Только мне он никогда не нравился.

– Что так?

– Я всегда предпочитала жить на ферме. – Грейс выписала чек заново и тщательно промокнула подпись. На свое место она не вернулась, остался стоять и Чарли.

– Спасибо, – сказал он.

– Не за что. О Господи, я совсем забыла предложить тебе выпить. Что предпочитаешь? Не помню уж, когда у меня здесь в последний раз был мужчина. Для чая рановато, верно?

– Нет-нет, ничего не надо, Грейс, спасибо. Мне пора. – Он понимал, что с ним прощаются, и понимал почему, а также почему Грейс говорит, что на ферме ей всегда было лучше, и почему она не захотела разделить его воспоминаний об этом доме, тоже понимал.

– Грейс, тебе надо бы снова выйти замуж, – сказал Чарли.

– Чушь, – бросила она. – Замуж я больше не выйду, в этом ты можешь быть уверен.

– Жаль, потому что ты молодая и красивая женщина.

– Ты не хуже моего знаешь, сколько мне лет, а красивой я никогда не была.

– Я мужчина и сказал то, что думаю.

– Ах, Чарли, Чарли, ты совершенно не изменился, – скромно улыбнулась Грейс. – Ни одной юбки не пропустишь.

– Да, и задрать бы неплохо.

– Ладно, тебе и впрямь пора, а то как бы мы слишком не углубились в воспоминания. Это скучно.

– Мне нет.

– А мне да. А новый мэр Форт-Пенна не должен быть скучным. Пока, Чарли, и передай от меня привет Луизе.

– Ладно, эту маленькую любезность я тебе окажу. И большое спасибо за взнос.

– Всегда к твоим услугам.

Возвращаясь в центр города, Чарли с приятностью думал о том, что она была готова заплатить куда больше пятисот долларов за то, чтобы сделать их бывшие отношения не бывшими, а выкупить их, так сказать, но это не в ее силах, а у него в кармане пятьсот долларов. Он договорился увидеться ненадолго с Холлистером после того, как последний выпуск газеты уйдет в типографию. Они встретились в той же кабинке «Погребка».

– Кажется, у меня есть сюжет для материала в газету. – Чарли бросил на стол чек.

– Сюжеты всегда приветствуются, – сказал Джек.

– Отчего бы тебе не напечатать очерк, такой немного сентиментальный, о том, как уроженцы Форт-Пенна организуют клуб Чарли Джея?

– Здорово, – согласился Холлистер. – Вижу, ты раздумал становиться мэром. Полагаю, для города это только плюс.

– О чем это ты? – вскинулся Чарли. – Хороший ведь сюжет.

– Сюжет, может, и хороший, только все итальянцы и сельский люд и те, кто родился не в Форт-Пенне, а где-нибудь еще, скажут: «Отлично, вот местные уроженцы пусть за него и голосуют, а мы не будем».

– Ничего подобного, надо только правильно подать материал. Почему бы тебе самому не написать?

– Мне не за это платят.

– Пусть так, зато у тебя появится предлог встретиться с миссис Тейт.

– Об этом я как-то не подумал. Уже горячее, – протянул Холлистер. – А где она, на ферме?

– То там, то тут.

– Жаль, что у меня нет своей машины.

– А на черта тебе своя машина? Если пообещаешь быть повнимательнее к сюжетам, связанным со мной, машина будет у тебя завтра же, и, пока я мэр, можешь пользоваться ею по собственному усмотрению.

– Чарли, старый приятель, дай пять.

Телефонный разговор Джека Холлистера с Грейс Тейт

Холлистер. Миссис Тейт?

Грейс. Да, мистер Холлистер, извините, что заставила ждать. Я была в саду… Горничная сказала, что у вас ко мне какое-то бухгалтерское дело, касаемое газеты.

Холлистер. Не бухгалтерское, миссис Тейт. Скорее редакционное.

Грейс. То есть вы хотите прочитать мне какую-то статью? В таком случае вам лучше дождаться возвращения брата. Я знаю, что вы с ним иногда согласовываете такие вещи по телефону, но на себя ответственность мне брать не хочется.

Холлистер. Нет-нет, миссис Тейт, ничего читать я не собираюсь. Тут другое. Видите ли, насколько я понимаю, некоторые из старых друзей мистера Джея формируют, как бы это сказать, сопутствующую, параллельную официальной, организацию в поддержку его кандидатуры на выборах мэра. Ну вот, я и подумал, что неплохо бы напечатать об этом интервью с вами и еще кое с кем. Вы ведь вроде уже сделали свой взнос?

Грейс. Да. И не только я, но и брат, но интервью по этому поводу давать не собираюсь. Полагаю, что от него не будет никакой пользы.

Холлистер. Ах вот как? Могу я поинтересоваться, почему вы так думаете?

Грейс. Видите ли, старые друзья мистера Джея, так или иначе, проголосуют за него. И я бы проголосовала – если бы у женщин было право голоса. Но думаю, чем меньше мы – я как раз говорю о старых друзьях – будем высовываться, тем для него лучше.

Холлистер. По правде говоря, миссис Тейт, я склонен с вами согласиться. Но ведь материал можно подать так, что он не оттолкнет рядового избирателя, обычных людей.

Грейс. Наверное, можно. Мне трудно судить, я ведь не журналист.

Холлистер. В таком случае, может, было бы удобно, если бы я подъехал и записал беседу с вами?

Грейс. Вы спросили, когда удобно?

Холлистер. Нет, я спросил, было ли удобно. Я сказал: «В таком случае было бы…»

Грейс. А, да, поняла. Боюсь, мистер Холлистер, ответ будет отрицательный. Позвольте быть с вами совершенно откровенной. Дело не только в том, что я боюсь навредить мистеру Джею. Не только. Главное, наверное, – я просто не хочу давать никаких интервью. Я не хочу, чтобы мое имя появлялось в газете, даже на полосе, где печатается светская хроника.

Холлистер. Да много ли она стоит без вашего имени?

Грейс. Ничего, обойдетесь и без меня. Конечно, на принцип, что называется, я идти не собираюсь. Если я окажусь на каком-нибудь большом приеме, и вы напечатаете о нем информацию, и там промелькнет и мое имя, – пожалуйста. Но коль скоро зашла речь, зачем сообщать подписчикам, что такого-то числа я ездила за покупками в Филадельфию или возила туда детей? Вообще, мне кажется, что детям будет лучше, если их имена не появляются в газете, так что позвольте воспользоваться случаем и попросить вас положить конец этой практике. Раз в месяц я езжу с дочерью в Филадельфию. Если угодно знать зачем, пожалуйста, – чтобы заменить скобы на зубах. Для нее это не развлекательные поездки, так почему же всякий раз по возвращении мы должны читать в вечернем выпуске «Часового»: «Миссис Сидни Тейт и ее дочь мисс Анна Тейт провели сегодняшний день в Филадельфии»? Не знаю уж, откуда вы черпаете свою информацию, но знайте, что мне это не нравится.

Холлистер. Понятно, миссис Тейт, но ведь это светская хроника.

Грейс. Мне кажется, что это будет не по вкусу и бизнесменам, людям, которые размещают у вас рекламу. Что подумают владельцы магазинов, прочитав в газете, что мы с дочерью провели день в Филадельфии? Скорее всего что мы ездили туда за покупками, и если бы я была хозяйкой какого-нибудь магазина в Форт-Пенне и размещала рекламу в «Часовом», мне бы совершенно не понравилось постоянно читать, что одна из его владелиц тратит свои деньги где-то на стороне.

Холлистер. Метко сказано, миссис Тейт, я непременно укажу на это сотрудникам отдела рекламы.

Грейс. Слава Богу, и я на что-то сгодилась.

Холлистер. Вы – да, а я – нет.

Грейс. О, мистер Холлистер, мне очень жаль, что все так получилось. Нелегко со мной иметь дело, верно? Кстати, я давно собираюсь черкнуть вам пару слов, с тех самых пор, как умер мой сын и мы с вами говорили по телефону. Но ведь, если не ошибаюсь, вы тогда сразу отправились на фронт?

Холлистер. Да, в морскую пехоту.

Грейс. Знаю. Я видела ваше имя на доске почета.

Холлистер. Здесь, в редакции?

Грейс. Да, я как-то заходила туда.

Холлистер. Надеюсь, когда соберетесь в следующий раз, дадите мне знать заранее.

Грейс. Договорились. Что-нибудь еще?

Холлистер. Да нет, пожалуй, все, кладу трубку, пока вы чего-нибудь еще не запретили печатать.

Грейс. Ну что вы, мистер Холлистер, все не так страшно. Вообще-то газета мне очень нравится.

Холлистер. Большое спасибо. Всего доброго.

Грейс. Всего доброго.

Грейс не сочла нужным рассказать всю правду о своих поездках в Филадельфию. Не всегда ее сопровождала Анна (которую легко было принять за младшую сестру Грейс), да и не раз в месяц она туда наведывалась, а приблизительно раз в две недели, и продолжались эти визиты уже два квартала, начиная с зимы 1918–1919 годов. После того как эпидемия гриппа (когда Грейс исправнейшим образом работала водителем грузовичка, который время от времени использовали как карету «скорой помощи») собрала свою страшную жатву, она отправилась с детьми в Филадельфию на ежегодные закупки в центральные универмаги города – Вайнмейкер, Стробридж и Шонхут. Альфред уже дорос до того, чтобы иметь в гостинице отдельный номер, а Анна делила с матерью двойную постель в соседней комнате. После раннего обеда их с братом можно было спокойно оставить в гостинице, пока Грейс преломляла хлеб со своими родичами с улицы Саранчи. В тот вечер она во второй раз встретилась с Оскаром Стриблингом, жена которого, кузина ее кузины, умерла несколько недель назад, став жертвой той же самой эпидемии дифтерии. Грейс, познакомившуюся некогда со Стриблингом в Кейп-Мэе, попросили даже не заикаться о недавней потере Оскара; это был его первый с тех пор выход в свет, и он согласился прийти, только узнав, что будет и она. Оскар был немного знаком с Сидни.

Он заехал за Грейс на своем шикарном «пирсе» и отвез с ужина в гостиницу так рано, что она столкнулась с Альфредом в тот самый момент, когда он собрался сбросить бомбу – мешок с грязным бельем на Волнат-стрит.

Это второе свидание с Оскаром Стриблингом как-то не особенно запомнилось Грейс, во всяком случае, она даже не рассказала о нем Конни Шофшталь, но в январе он написал ей, что с удовольствием вспоминает о недавней встрече и приглашает поужинать в ближайший приезд в Филадельфию. Удивительно было читать эти строки в совершенно формальной записке; к тому же это было совершенно не похоже на Оскара Стриблинга – приглашать на ужин даму, когда после смерти жены прошло так мало времени. Грейс выждала несколько дней и написала в ответ, что будет в Филадельфии с дочерью, и, если угодно, можно пообедать втроем, именно пообедать, потому что она редко остается там на ночь. Стриблинг пригласил их на обед в ресторан «Куглер», настояв, чтобы они до конца дня пользовались его машиной, и заявив, что шофер будет встречать их на вокзале всякий раз, как они приедут в Филадельфию. «Глупо держать машину без дела, – сказал он. – А мне сейчас она нужна только, чтобы доехать до работы и к вечеру вернуться домой, вот почти и все». Грейс поймала его на слове, тем более он добавил, что они – фактически одна семья, и в следующий раз они с Анной переночевали в городе, поужинали с Оскаром, и Грейс, прощаясь с ним в лифте, согласилась на следующей неделе снова приехать в Филадельфию пообедать, а потом сходить в театр.

Они пошли на «Синдбада» с Элом Джонсоном в главной роли, потом вернулись пешком в гостиницу, где Оскар пожелал ей в лифте спокойной ночи, ни разу не выйдя из образа воспитанного джентльмена средних лет и хорошего достатка, несколько напоминающего Вудро Вильсона; сходство с президентом отчасти подчеркивалось тем, что оба недавно овдовели (правда, Вильсон уже исправил это положение), а отчасти тем, что оба носили пенсне, которое несколько старило Оскара.

С тех пор Грейс начала регулярно ездить в Филадельфию, раз в две недели. Это была тайна, потому что Конни, единственный человек, с кем Грейс могла ею поделиться, осела в Нью-Йорке и занималась там какими-то театральными делами, а Оскар сказал, что ни к чему посвящать в их встречи общих знакомых в Филадельфии. На третий месяц знакомства он сделал ей предложение. Пожениться, сказал он, хорошо бы зимой девятнадцатого-двадцатого года, но торопиться с ответом не обязательно, думайте сколько угодно.

Грейс думала месяц и отклонила предложение: она нигде, кроме Форт-Пенна, жить не будет, а он не оставит свой страховой бизнес. К тому же у него есть замужняя дочь, с которой Грейс даже не знакома, хотя та и не против вторичной женитьбы отца. А вот ее дети как раз против, чтобы она снова вышла замуж.

– Но ведь это не значит, что мы не сможем больше встречаться? – спросил Оскар.

– Нет, если только вы не решите, что лучше проводить время с кем-то другим, с той, кто согласится выйти за вас. А про любовь мы никогда не думали и не говорили.

– Я-то как раз думал, Грейс, хотя вслух действительно не произносил.

– В таком случае нам лучше больше не встречаться.

– Нет. – Они сидели за угловым столиком в «Куглере». Оскар перевел взгляд вниз, на чашку с кофе, затем снова посмотрел на Грейс: – А любовницей моей вы согласитесь быть?

– Нет.

– Не надо так говорить, Грейс. Можно обойтись и без любви. Вы молоды, так молоды, что, может, верно, не стоит вам выходить за господина десятью годами старше. Но я был женат, вы были замужем, так что нет нужды притворяться. Я хочу вас, очень хочу, и был бы счастлив доставить вам удовольствие.

– Про то удовольствие я уже почти забыла. И стараюсь не вспоминать.

– Да не поможет никакое старание. Вы же вся как пружина. Я видел, как вы смотрели на сцену, на юную пару актеров, что исполняла танец. Вы глаз с них не сводили. И если б я не заметил этого, ни за что бы не завел этот разговор.

Грейс немного помолчала, потом набрала в грудь побольше воздуха и шумно выдохнула.

– Они молоды, – сказала она. – И ничего у них еще не было, это я точно знаю. – Она повернулась к Оскару. – У тебя есть куда поехать?

– Есть. – Он не стал объяснять, как у него появилось это жилье и как долго оно принадлежит ему, но через полчаса они оказались в квартире на Еловой улице.

– Твоя? – спросила Грейс.

– Моя.

– Но ведь могла бы быть чьей-то еще?

– Не пытайся, все равно я не скажу тебе, как она мне досталась, но купил я ее давно. Давно – значит задолго до того, как мы познакомились.

– Выпить здесь есть что-нибудь? Знобит что-то.

– Меня тоже. – Он налил виски в два высоких бокала, они выпили, и Грейс вышла из комнаты. Скоро послышался ее голос:

– Можно.

Оскар разделся здесь же, в гостиной, накинул купальный халат и прошел в спальню. Грейс лежала на кровати, натянув одеяло до подбородка, и даже не пошевелилась, когда он откинул его и лег рядом.

– Я тоже хочу на тебя посмотреть, – сказала она. – А теперь быстрее, ну, пожалуйста, я едва сдерживаюсь.

Оказалось даже слишком живо, но она еще долго не отпускала его, пока оба не обессилели.

– В следующий раз я не только о себе буду думать, – пообещала Грейс. – То есть сейчас я вообще ни о чем не думала. А следующий раз сегодня будет?

– Если ты останешься на ночь.

– Не получится, но я могу задержаться допоздна, да и помогу тебе. Хочешь? Я хорошо помогать умею. И люблю. О, как же я рада, что ты привел меня сюда. Я так долго оставалась мертвой. Поспи, если хочешь, а потом, как проснешься, я тебе помогу.

Почти полгода они встречались раз в месяц, на четвертой неделе. Грейс останавливалась в гостинице, принимала душ и оставляла вещи так, чтобы номер выглядел жилым, а затем уходила. В последний раз случилось так, что она открыла дверь своим ключом и обнаружила в гостиной не только Оскара, но и некую даму примерно своего возраста и, судя по виду, похожего социального положения.

– Привет, Грейс, это Эсме, – поднялся ей навстречу Оскар.

– Здравствуйте, – сказала Грейс.

– Объясни ей, что к чему, Оскар.

– Действительно, хотелось бы знать, – заметила Грейс. – Я ее фамилии не знаю, а вот она мою наверняка.

– Эсме Болден, – представил гостью Оскар. – Я просто думал, что без фамилий будет лучше.

– Теперь мне известно ровно столько же, сколько и раньше. – Грейс по-прежнему не садилась.

– Ну, хотя бы фамилию, – возразила Эсме.

– И много мне это дает?

– Присядь, Грейс, – предложил Оскар. – Эсме – художница, и, с моей точки зрения, очень талантливая художница. Она хочет написать твой портрет.

– Спасибо, но мне кажется, и всегда так было, что женщины, с которых пишут портреты, просто дуры.

– Вообще-то это не совсем портрет, – пояснил Оскар. – Боюсь, Грейс, мне придется сделать нечто вроде признания. Напрасно я, конечно, все с самого начала тебе не сказал, просто я думал, что если мне это нравится, то и тебе тоже понравится. Видишь ли, Эсме в своем роде очень серьезный искусствовед. И старинный друг. Ну вот, она поделилась со мной одной идеей и поинтересовалась моим мнением, а я сказал, что идея отличная. Ты же сама знаешь, как выглядят лица на большинстве картин – безжизненные, неинтересные. И Эсме решила, что если она застанет людей…

– Ты хочешь сказать, застанет нас? – перебила его Грейс.

– Ну да.

– Секс меня не занимает, только выражение лиц, – вставила Эсме.

– А вот мне кажется, так очень занимает, – возразила Грейс.

– Ладно, пусть будет так, – согласилась Эсме.

– И тебя это не смущает, Оскар?

– Напротив, скорее, думаю, понравится.

– Ну а мне нет. – С этими словами Грейс вышла и больше не возвращалась в эту квартиру. Через две недели, когда она в очередной раз привезла Анну к зубному врачу, мимо проехала машина, в которой сидели Оскар, Эсме и еще одна миловидная девушка лет двадцати. Ее они не заметили.

– Мама, смотри, это машина мистера Стриблинга, – сказала Анна.

– Да, но больше мы в ней ездить не будем. Его семья вернулась из Европы, – пояснила Грейс.

– Невелика потеря, – фыркнула Анна. – Меня тошнит от него.

Грейс рассмеялась так весело, что прохожие на Саус-Брод-стрит с недоумением воззрились на нее, а девочка повторила:

– Меня от него тошнит.

– Да, дорогая, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И мне нравится, что в своем кругу ты говоришь о людях вот так, прямо. Но только в своем. Семейные шутки всегда самые забавные. Но я точно знаю, что ты имеешь в виду, говоря о мистере Стриблинге.

Друзья Грейс были в курсе того, что она регулярно возит дочь к зубному врачу, и уже это было показателем ее образа жизни: Конни уехала в Нью-Йорк, и Грейс вошла в узкий круг старых и новых знакомых, хотя и не завела таких тесных отношений, как с ней. С Конни-то, несмотря на все разногласия и даже открытые стычки, они за долгие годы знакомства сблизились настолько, что знали друг о друге все: кто сколько тратит на одежду; до какой степени можно сдружиться с кем-то третьим, чтобы не задеть чувств закадычной подруги; когда у другой месячные; когда всякие истории или суждения начинают вгонять другую в скуку. Так что с отъездом Конни в Нью-Йорк никто не занял ее места в жизни Грейс. Она просто возвела некую невидимую стену между собой и знакомыми, которые могут при случае заскочить в гости, и не ждала и не провоцировала ничьих признаний и излияний. О своих делах или планах она либо не говорила ничего, либо очень мало, поэтому роман с Оскаром Стриблингом так и не стал достоянием Форт-Пенна. Дабы не привлекать к себе излишнего внимания, она даже брала билеты на дневной поезд, а не на утренний, каким обычно жители Форт-Пенна ездили в Филадельфию по делам или за покупками, а возвращалась питсбургским, отходившим из Филадельфии в начале двенадцатого утра, что позволяло договориться с кем-нибудь из знакомых в Форт-Пенне о позднем завтраке и, таким образом, сохранить в тайне отсутствие в городе. Ее телефонный разговор с Джеком Холлистером состоялся уже после того, как роман со Стриблингом подошел к своему внезапному и совершенно эзотерическому по духу финалу, так что недовольство тем, что газета следит за ее перемещениями, к текущим событиям не относилось.

Что же касается замечания относительно приемов, то оно и вовсе не имело под собой оснований: имя Грейс чрезвычайно редко появлялось в материалах светской хроники по той простой причине, что она чрезвычайно редко показывалась в обществе. Во время войны она научилась играть в бридж, выигрыши от которого шли на благотворительные цели, и сейчас если уж Грейс и выходила вечером в свет, то главным образом ради игры. Многочисленным попыткам заманить себя в женский бридж-клуб она, правда, сопротивлялась, но присесть за карточный стол любила и играла хорошо, особенно с мужчинами – что, кстати, и объясняло вечернее время встреч. В текущем, 1919 году ее чаще всего можно было увидеть в обществе Эдгара и Бетти Мартиндейл, Скотти и Натали Бординер, Джорджа и Мэри Уолл, Эдмунда и Нэнси Кларксон. Это была хорошо подобравшаяся, хотя нельзя сказать, что такая уж модная, компания. Эдгар Мартиндейл был пришлый, и Натали Бординер тоже (в девичестве Натали Уолкер, она родилась в Гиббсвилле); Эдгар был женат на сестре Скотти Бординера. Уоллы корнями уходили в почву Форт-Пенна, а вот ректор университета Эд Кларксон, как и его жена, были не местного разлива. Бетти ничего не понимала в картах, ей было все равно, пойти под болвана с бланкового козырного туза или сделать конвенционный ход четвертной сверху из своей сильнейшей масти. Но, не умея играть в карты, Бетти обладала здравым смыслом, что и позволяло ей не навязываться в партнеры, и ее место занимала Грейс. Компания собиралась раз в неделю в одном из пяти домов, и Бетти занимала себя чтением либо ложилась вздремнуть, пока не приходило время отвозить мужа домой. Ужины отличались неприхотливостью, отчасти чтобы не смущать Кларксонов, живших почти исключительно на жалованье Эда, отчасти потому, что все игроки достигли того возраста, когда после слишком обильного ужина неудержимо клонит в сон. Вино не подавали вообще; домашнюю карамель и взбитые сливки поедали во время игры, а после последней сдачи на столе появлялись кофе и сандвичи с холодным мясом. Играли, учитывая довольно слабый уровень участников, по-крупному – полцента за вист, но в конце концов в накладе не оставался никто, потому что Кларксоны обычно выигрывали, а Грейс, самая состоятельная из присутствующих, наоборот, обычно оказывалась в самом низу или среди других проигравших. Эдгар Мартиндейл и Эд Кларксон играли в одной манере: когда очередь играть картами болвана доходила до одного из них, и тот и другой медленно тянули руку через стол, поднимали нужную карту, задерживали ее в руке, а затем со стуком припечатывали к столу. Скотти Бординер играл быстро, временами превосходно, но слишком часто повторял «остальные мои», затем лишь, чтобы кто-нибудь из партнеров потребовал показать, как это ему при своем ходе удалось сделать у болвана мелкие трефы старшими. У него была привычка постукивать картой по своим белоснежным зубам, а собственные ошибки он переживал сильнее других. Нэнси Кларксон и Мэри Уолл играли исключительно по правилам, не зря именно они вели подсчет очков, а также следили за правильностью сложений и вычитаний; Джордж Уолл, еженедельно игравший в клубе в покер по большим ставкам, напротив, любыми правилами пренебрегал и отчаянно блефовал, то ли крупно проигрывая вместе с партнером, то ли крупно выигрывая. Говорил он за столом больше остальных и поедал почти все сладости. В отличие от него Натали Бординер как раз к последним почти не прикасалась, утверждая, что сладкое портит цвет лица, на которое стоило посмотреть, но рот открывала почти с той же частотой и в анализе закончившейся игры была посильнее, чем в самой игре.

Грейс играла четко по правилам, разве что порой, не обращая внимания на партнера, слегка зарывалась в торговле и имела непобедимую привычку удваивать изначально объявленное количество взяток. Единственной, зато постоянной жертвой этой привычки был Джордж Уолл, который, независимо от того, выигрывал он или проигрывал, был партнером Грейс или противником, неизменно говорил одно и то же: «Я бы сделал точно то же самое, что и вы, Грейс, точно то же». Дело в том, что Джорджу даже в голову не приходило, что Грейс не столько блефует, сколько таким образом выражает сомнение, что у других карты настолько уж сильнее, чем у нее. Механизм игры она усвоила быстро, всегда спрашивала, в чем ошиблась, а извинялась перед партнером просто потому, что так принято. В то лето она научила бриджу Альфреда и Анну, и в игре на троих Анна всегда побеждала, а Альфред всегда проигрывал.

Об этой компании говорили, что она, как тогда выражались, до того и еще много лет после, играла «до первой крови». Все были настолько сосредоточены на игре, что времени на флирт практически не оставалось; к тому же лица, более других склонные к флирту, состояли в брачных отношениях: Скотти и Натали Борденер. Натали, самая младшая в компании, на три, а то и на пять лет моложе Грейс, явно решила, что мужчины не стоят того, чтобы тратить на них силы. Помимо того, она имела небольшой зуб на Форт-Пенн, который принял ее в свое общество как жену Скотти и, стало быть, поставил на уровень матери и, как говорится в Библии, «помощника, подобного ему»; случилось это после ее непродолжительного господства в качестве королевы бала. Натали часто наезжала к себе на родину, в Гиббсвилл, и, возвращаясь, всякий раз рассказывала Джорджу Уоллу о последних эскападах некоего Лягушонка Огдена, тамошнего жителя, который потерял на войне руку и с которым у Джорджа раньше были какие-то дела. Однажды Эд Кларксон спросил: «Гиббсвилл, это ведь недалеко от Скрэнтона, верно?»

– Не сказала бы, – возразила Натали. – Мы ближе к Форт-Пенну, чем к Скрэнтону.

– Но ведь это все равно угольный район? – настаивал Эд.

– Разумеется, там расположена штаб-квартира компании «Коул эн Айрон».

– Ясно, – кивнул Эд, привыкший к уважительному отношению со стороны докторов философии.

– Сидни… мой муж частенько наезжал туда еще до того, как мы поженились, – вставила Грейс.

– И к кому же он туда ездил? – поинтересовалась Натали.

– Да не помню уж, когда это было.

– А вы попробуйте, любопытно все же знать, с кем он там встречался.

– Ладно, ему сдавать, подрезайте, – положил конец этой игре в вопросы-ответы Джордж Уолл.

Все снова сосредоточились на игре, что отвлекло внимание от Грейс, которая как раз завела первый за последние два года роман. Ближе других к этому секрету подошла Бетти Мартиндейл, сказавшая ей однажды: «Отлично выглядишь в последнее время, Грейс, не так, если будет позволено сказать, напряженно, как раньше. Хорошо, что ты снова выходишь в свет, встречаешься с людьми. Я очень любила Сидни, но ему не понравилось бы, если бы ты стала затворницей. Я давно собиралась тебе это сказать».

Бетти в некотором роде заменила Конни, но трое детей почти не оставляли ей свободного времени, и к тому же она не была так же требовательна по отношению к Грейс, как Конни. Приближаясь к сорока, Бетти сделалась в меру недовольной жизнью дамой, хотя и это означало прогресс по сравнению с капризной девицей, какой она была в отрочестве. У Бетти был независимый доход, и весьма немалый, Эдгар в качестве консультанта железнодорожной службы Форт-Пенна и нескольких более мелких компаний зарабатывал примерно столько же. Она носила очки в роговой оправе и, по словам знакомых женского пола, совершенно не интересовалась одеждой, но это было не так, Бетти уделяла ей ровно столько внимания, чтобы соответствовать избранному стилю: элегантные костюмы из плотной ткани от «Манна и Дилкса», пальто из верблюжьей шерсти, фетровые шляпы, туфли на плотной подошве. Она всегда выглядела так, будто только что вернулась с полевых испытаний, в то время как Грейс, одевавшаяся так же, – словно на них только отправляется. Другое различие между двумя женщинами заключалось в том, что даже в вечернем платье Бетти походила на охотницу, хотя на самом деле собаками совершенно не интересовалась, а огнестрельного оружия побаивалась. Она неплохо играла в теннис и красиво плавала, и при виде ее в теннисном или плавательном костюме женщины говорили, что с такой фигурой надо что-то делать. Что-то с ней и делалось, хотя и не буквально в том смысле, что имели в виду женщины: Бетти и Эдгар не были красивой, сногсшибательной, даже просто интересной парой, но они идеально подходили друг к другу и, прожив вместе пятнадцать лет и родив трех детей, по-прежнему любили друг друга, как никто в Форт-Пенне, а возможно, и во всех Соединенных Штатах Америки. Друзей всегда поражало, когда им приходилось убеждаться, сколь много Эдгар и Бетти, эти убежденные однолюбы, остававшиеся до свадьбы девственниками, знают о сексе; между тем секрет заключался в том, что они постоянно совершенствовались и экспериментировали вдвоем. Лабораторией их была собственная спальня. Что же касается недовольства жизнью, то оно не имело никакого отношения к постельной неудовлетворенности. Скорее Бетти просто завидовала – завидовала подругам, у которых растут красивые дети, что особенно бросалось в глаза, контрастируя с ее долговязой костлявой троицей, в которой каждый с самого детства носил очки. Причин завидовать достатку других женщин у нее не было, но плохо, что она была лишена дара тратить свои деньги с удовольствием и приятностью. Ее дом, машина, перчатки, прическа, общественное положение в городе – все это было заурядно, не сравнить с женщинами, которые не обладали и четвертью ее доходов. Она всегда любила читать, но вот ее золовка Натали Бординер, которая прочитывала в год не больше четырех книг, в компании заливалась соловьем, а Бетти только оставалось слушать вместе с остальными. С другой стороны, вроде как в порядке компенсации за всю эту потаенную зависть, Бетти могла похвастаться заслуженной репутацией человека во всех отношениях доброго и щедрого. Например, она, Бетти, трудно расставалась с деньгами, и все же она раздавала их. Она навещала больных, хоронила мертвых, одалживала машину, привечала детей, у которых заболели родители, отправляла поздравительные открытки друзьям и по большим, и по мелким поводам. Получаемые ею счета за цветы, сладости, книги, шампанское были столь велики не просто потому, что она сама любила все это. Она придерживала дверь в магазин, чтобы та не ударила следующего за ней посетителя, а проходил не один, а шестеро. И еще кое-что, о чем Грейс не подозревала и так и не узнала, – именно Бетти решающим образом способствовала тому, что сплетни про роман Грейс с Роджером Бэнноном стали считаться дурным тоном. Однажды, оказавшись в помещении Красного Креста вместе с еще двадцатью дамами, Бетти решительно заявила, что с нее хватит.