Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

– Я не понимаю тебя, Грейс.

– Ну и не пытайся. Не надо.

– Немало?

– Я не сказала «немало». Я сказала «не надо». Не надо. Ясно? Я сама себя не понимаю. Да не собираюсь я ничего делать, Конни, просто болтаю, чтобы себя послушать.

– В таком случае скажи себе и послушай: «Я изо всех сил буду стараться, чтобы угодить Сидни с этого самого момента и пока он не уедет».

– С чего это ты вдруг встала на его сторону?

– А с того, что только что я увидела, как на войну уходит мой брат, и поняла, что мы должны делать для них все, что в наших силах. Для них вопрос стоит так: жизнь или смерть. Для нас же – просто мелкие неудобства.

– Бэннон звонил мне. Следуя твоей логике, я должна была еще разок с ним переспать.

– Ничего подобного. Бэннон не имеет к тебе никакого отношения, а ты не имеешь никакого отношения к Бэннону. По правде говоря, Грейс, кому-нибудь давно следовало сказать тебе, что ты чудовищная эгоистка; будь это не так, ты бы ни за что не угодила в такую историю.

– Всего несколько дней назад я была интересной и красивой женщиной. Но стоило твоему брату отправиться на войну, как превратилась в эгоистичную поганую сучку.

– Такого я не говорила, хотя насчет эгоизма все верно.

– Что ж, если так, то я ухожу. Вряд ли мы можем и впредь оставаться подругами, Конни. Мне не нравится думать, что ты с неодобрением относишься ко мне, или к моему поведению, или к моим чувствам.

– Весьма сожалею, Грейс. Но ничего страшного, у нас и прежде бывали такие стычки. Ты остынешь, успокоишься…

– Успокоюсь? Да я в жизни не была так спокойна! Всего хорошего!

Грейс вышла из комнаты, закрыла за собой дверь, и, по мере того как она пересекала приемную, шаги ее все отчетливее звучали в такт оркестру, сопровождавшему полк. Затихли они, только когда Грейс дошла до машины.

Глава 4

И вот ночь и покой снизошли на них, они остались наедине. Оба лежали бодрствующие, удерживаемые ото сна тревожным ощущением близости другого, ощущением, которому не давало рассеяться едва уловимое дыхание, которое не было сном, и каждый это знал. Они снова были у себя на ферме, а не на театральной сцене фестиваля; уже час или более того, как ушел, пьяно распевая какую-то песню, последний гость; он добрался до шоссе и горланил до тех пор, пока его не подобрал идущий в сторону города автомобиль. Вновь на какое-то время наступила тишина, нарушаемая лишь стрекотом цикад и шумом воды, переливающейся через плотину. Затем послышались голоса двух мужчин на конюшне, не долгий стук копыт по булыжнику на дворе и почти сразу легкий, невесомый галоп на проселке, и скрип кожаных седел, и бодрые голоса верховых из Национальной гвардии, начинающих при свете луны свой долгий путь в сторону казарм.

Закашлялся ребенок.

Оба прислушались. Кашель на минуту-другую оборвался, потом раздался снова.

– Это Билли. – Грейс встала с постели. – Пойду дам от кашля что-нибудь. – Она надела халат и быстро вышла из комнаты.

Через несколько минут Грейс вернулась, на сей раз ступая в темноте медленно и неслышно.

– Он спросил про тебя, но я сказала, что ты спишь.

– А чего он хотел?

– Да ничего особенного. Просто сказал, что, если не спишь, может, заглянешь к нему. Но я ответила, что тебе завтра рано вставать. Не ходи к нему, Сидни. Это лекарство от кашля, оно еще вроде как снотворное, а Билли нужен отдых.

– Мне не понравилось, как он кашляет.

– Ничего страшного. Я измерила ему температуру – всего 36,9. Пусть поспит.

– Ладно. Но мне хотелось бы быть рядом, когда меня зовут дети.

– Им придется привыкать к тому, что тебя нет дома. – Грейс снова легла в кровать.

– Как это? А, ты про флотские дела.

– Ну да. Про что же еще?

– Ну, мало ли про что. Я все жду, когда ты попросишь развода.

– Правда? А я жду, что это ты скажешь, что разводишься со мной.

– Я подумывал об этом, но потом решил: к чему эта канитель? Коль скоро я и так уезжаю, то лучше всего, наверное, просто не возвращаться после войны. Во всяком случае, насовсем. С детьми мне, конечно, всегда захочется встречаться, но тут ты мне мешать не будешь. Верно? Я все эти годы считал тебя порядочным человеком, да в некотором отношении и сейчас считаю.

Грейс включила ночник и зажгла сигарету.

– Хочешь сейчас поговорить, Сидни?

– Поговорить?.. Как скажешь. – Он тоже закурил.

– Начнешь?

– Да нет, лучше ты. – Сидни пристально посмотрел на жену. Она не выдержала его взгляда и отвернулась.

– И все же.

– Ну что ж. Собственно, говорить особо не о чем. То есть я хочу сказать, никаких упреков и никаких препирательств, и снова упреков, и снова препирательств, пока ты наконец не сломаешься и не признаешь: да, у меня был роман с этим сукиным сыном. Ты не против, что я называю его так?

– Ничуть, на самом деле мне бы хотелось, чтобы ты назвал его сукиным сыном в лицо.

– Правда? Что так? Хочется, чтобы он вздул меня на твоих глазах? Вообще-то мог бы, наверное, хотя легко я бы не сдался, в этом можешь быть уверена. Интересно, как муж и любовник дерутся за тебя?

– Нет.

– Хорошо, потому что я смотрю на это дело иначе. Если твоя жена влюбляется в другого мужчину, естественно, хочешь убить ублюдка, я имею в виду этого мужчину. Не жену. Всякий раз, собираясь навестить мистера Бэннона в его кабинете, я обдумывал, как это скажу: «Бэннон, у тебя интрижка с моей женой». И р-раз, в челюсть. А может, иначе, может, никаких кулаков, а он просто скажет: «Ну да». В таком случае я не смогу потребовать, чтобы он просто оставил тебя в покое и перестал делать гадости. Потому что у него будет полное основание ответить: «Слушай, Тейт, ты уж как-нибудь разберись с собственной женой. Это ведь она ко мне бегает». И мне нечего будет сказать. Моя жена действительно ходит к нему на свидания, и если мне не хватило мужества пресечь эти поползновения, то это никоим образом не дает мне права приходить к человеку на работу с намерением избить его, ну и получить сдачи.

Иными словами, это я заслуживаю взбучки. И в каком-то смысле я ее получил. Получил то, что заслужил. Это, конечно, не делает твое поведение менее отвратительным, но, как говорят на скачках, мне нет оправданий. Лишнего веса вроде нет. Может, кормили плохо? Не знаю. Сорок лет. Профукал жизнь, профукал молодость. Ничего хорошего не сделал, буквально ничего. С войной мне сильно повезло. Я знавал ребят, которые прошли через такое дело, у одного или двоих крыша поехала, кто-то спился. Но по крайней мере флотская служба может стать новым началом, да и момент подходящий… Ну ладно, я тебе все откровенно выложил, теперь твоя очередь.

– Мне нечего сказать, – покачала головой Грейс.

– Давай-давай, ты ведь не для того затеяла разговор, чтобы меня выслушать. Выкладывай.

– Мне нечего сказать такое, что ты хотел бы услышать, – повторила Грейс.

– Ну так скажи то, чего я бы услышать не хотел. Поздно, знаешь ли, щадить мои чувства.

– Да, одну вещь я хотела сказать еще до того, как ты начал, но теперь в этом нет смысла.

– И все же.

– Ну что же. Я просто хотела попросить у тебя прощения.

– И я бы тебя простил, простил лишь за одно. – Сидни вновь прикурил сигарету от сигареты.

– И что же это такое?

– Не что, а кто. Ты. Лично ты. Я всегда восхищался тобой не менее, чем любил. Восхищался твоим мужеством, твоей независимостью. Силой воли. Не просто физической выдержкой, но именно силой характера, мужеством духа, не меньше, чем у мужчин. Так что, затевая эту историю с Бэнноном, ты знала, на что идешь. Ты знала, что я люблю тебя. Ты должна была подумать о детях, о том, что я ведь могу и отобрать их у тебя. Дальше – репутация. Независимость независимостью, но такие, как ты, не жертвуют своей репутацией. Но ты рискнула. Рискнула потерей мужа, детей, репутации. Всякий раз, встречаясь с этим типом, ты не могла не думать о риске и осознанно пошла на него. Пошла. И выходит, на каждом свидании ты как бы говорила – к черту мужа, к черту детей, плевать на то, что обо мне думают друзья. Это ведь не просто физиология. Помрачение. Отрава. Ты занималась этим сознательно и последовательно.

– В одном ты ошибаешься.

– Сомневаюсь. В чем же?

– Это была как раз физиология.

– Что ж, пусть так. Довольно и этого. С меня довольно. Ты за кого меня, собственно, принимаешь? Думаешь, все эти годы я не хотел никого, кроме тебя? Думаешь, мне не хотелось никого трахнуть? Должно быть, вообразила себя хранительницей какой-то великой тайны, не иначе. Хотелось, еще как хотелось, и возможности были. И для этого мне не пришлось бы бегать по Айриштауну. Но видишь ли, в чем дело, в этом мире ты либо усваиваешь некоторые правила поведения, либо не усваиваешь. И уж если все-таки усваиваешь, то следуешь им. Может, в них нет ничего особо хорошего, но ты – это ты, ты такая, какая есть, именно потому, что это твои правила и ты им следуешь. Естественно, когда следовать легко, это никакое не испытание. А вот когда трудно, тогда-то смысл правил и проявляется. Так я всегда считал и думал, что и ты так считаешь. Видит Бог, я первый готов признать, что с твоей внешностью у тебя было полно возможностей и соблазнов. Но ты подчинялась тем же самым правилам, что и я. А потом вдруг сказала себе: к черту правила. А на самом деле это значит: к черту мои правила, к черту меня. Что ж, Грейс, в таком случае – иди и ты к черту. Я люблю тебя, если повезет, в новой жизни это пройдет.

– Я люблю тебя, и это не пройдет ни в какой жизни.

– Отныне я тебе не верю, ни одному слову не верю.

– Знаю. Но если бы вдруг поверил, полюбил еще больше. Может, все-таки попробуешь?

– Нет. С тобой у меня ничего не получится. А может, и ни с кем.

– Жаль, – сказала Грейс. – Скажи мне, пожалуйста, только одно.

– Я догадываюсь, о чем ты. Хочешь знать, откуда мне все стало известно.

– Да.

– Вот тебе совет на случай будущих приключений. Не связывайся с ирландцами, у которых имеются старые ирландские мамаши.

– Так это она тебе все рассказала? Но как?

– Как, как. Сначала позвонила не представившись. Потом прислала анонимное письмо. Потом, в другом письме, попросила о встрече. Тут уж она, конечно, подписалась. Я согласился, и она много чего мне выложила. Например, что ты представлялась чьей-то секретаршей. Что вы встречались в загородном доме Майлза Бринкерхоффа. Ну и так далее.

– Да сама-то она как узнала?

– Мне это тоже было интересно, но она не сказала. Не важно, я понял, что она ничего не выдумывает. Интересная женщина, но вряд ли тебе бы захотелось иметь ее свекровью. Ты ей совершенно не нравишься. – Сидни щелкнул выключателем. – Как и мне. Покойной ночи.

– Сидни, можно к тебе? Ну пожалуйста.

– Не-а, – засмеялся он. – Покойной ночи.

Часть 2

Повестка из морского министерства уведомляла, что Сидни должен пройти медицинскую комиссию в расположении военной верфи на Лиг-Айленде. За обедом он прочитал это письмо Грейс.

– И когда комиссия? – спросила она.

– Первого августа, в восемь утра. Через неделю, начиная с завтрашнего дня.

– То есть через неделю ты уезжаешь?

– Не насовсем. Я еду в Филадельфию, пройду комиссию, потом вернусь сюда и буду ждать известий. Если со здоровьем все в порядке, следующий шаг – собеседование еще в одной комиссии, а потом, насколько я понимаю, присяга. Там ждать недолго. А что? Если хочешь, могу уехать через неделю и больше не возвращаться.

– Да вовсе нет. Я вообще не хочу, чтобы ты уезжал.

– Мне хотелось бы дождаться известий, что я прошел медкомиссию, здесь. И только потом уехать окончательно. А то как-то глупо, сорвешься с места, а потом выяснится, что по здоровью не проходишь.

– Пройдешь. У тебя сил, как у двадцатилетнего.

– Да, но мне-то не двадцать, а вдвое больше. А когда тебе сорок, могут обнаружиться такие болячки, о существовании которых даже не подозревал.

– В прошлом году ты уже проходил медкомиссию, когда оформлял страховку.

– Это другое дело. Положим, я знаю, что здоров, но коль скоро ты уж заговорила об этом… Мне кажется, что, если платишь приличный страховой взнос, на кое-что врачи могут и закрыть глаза. Доктор Зигман, тот, что обследовал меня от имени страховой компании, он знает, что пью я умеренно, много бываю на воздухе. Словом, веду здоровый образ жизни. Естественно, он должен считать, что страховать мою жизнь – риск небольшой… Не знаю даже, зачем я все это говорю, наверное, на воду дую, не хочу загадывать, пока все не будет в порядке. – Сидни задумчиво посмотрел в потолок. – Недавний опыт научил меня, что глупо на что-то рассчитывать, даже если уверен, что это у тебя в кармане.

– Я надеялась, что ты этого не скажешь.

– А я сказал. – Сидни встал и вынул из кармана трубку. Изучающе посмотрел на нее. – Надо бы бросить курить, пока комиссию не прошел. И спать побольше. Никакой выпивки. Побольше физических нагрузок, так чтобы до пота каждый божий день. И разумеется, у меня есть преимущество перед большинством женатых мужчин. По крайней мере это можно назвать преимуществом. Знаешь, когда боксеру предстоит важный поединок, он первым делом отворачивается от жены. Никаких женщин.

– Наверное, ты начинаешь к этому привыкать, Сидни.

– Извини, но привыкнуть к этому невозможно.

– Ну, если у тебя вдруг появится желание…

– Спасибо, но лежалым товаром я не пользуюсь.

– Это еще как понимать?

– Дай себе труд хоть секунду подумать, и сама поймешь. Наверное, это самая большая мерзость, какую я тебе когда-нибудь говорил. Мне очень жаль.

– Мне тоже. Да, я понимаю, о чем ты, но жаль мне не поэтому. Мне жаль, потому что теперь я вижу, как глупо надеяться каждый день и каждую ночь.

– Действительно глупо.

– Что ты делаешь сегодня? Снова в поле?

– Ненадолго. Мы наняли нового работника, а вил не хватает. Отвезу, а заодно посмотрю, на что он способен. Получает сорок пять центов в час и ужин. Потом вернусь и подправлю трамплин. Плохо держится, дети сорваться могут.

– Странный ты человек, Сидни.

– В чем же?

– Ну как? Скоро ты насовсем уезжаешь отсюда и все равно занимаешься всякими мелочами, как человек, который собирается прожить здесь всю жизнь. Вот что ты, например, вчера делал?

– Это когда дождь шел?

– Да. В амбаре.

– Столбы укреплял, некоторые шатаются. Когда же такими вещами заниматься, как не в дождь? И ничего тут странного нет. Я люблю это место, я многим ему обязан. Я был здесь счастлив. Я бы думал об этих мелочах, даже не живя здесь. Работать буду до самого отъезда, а тебе потом оставлю список того, что еще нужно сделать. Фермер ждет дождей, чтобы немного отдохнуть. Но начинается дождь, и оказывается, есть еще куча дел, которую не переделать, даже если бы впереди было все лето. Ты думаешь, что все знаешь про свою ферму, а вот, например, вчера я наткнулся на дюжину глиняных кувшинов, о которых и понятия не имел. В беседке. Целехонькие. Не удивился бы, если узнал, что к ним вообще никто не прикасался. Не понимаю даже, как это я не замечал их все эти годы, может, потому, что там света мало. Ладно, надо вилы нести… Понимаешь ли, какая штука, Грейс, сейчас я вижу, что в общем-то всегда был на ферме чем-то вроде мастера на все руки, правда, отличного. Больше чем на сорок пять центов в час и ужин. Но когда я уеду, тебе меня никем не заменить. И об этом тебе тоже следовало бы в свое время задуматься.

– Минуту, Сидни, пока ты еще здесь. То есть сейчас здесь. Полагаю, мне надо продать хозяйство. Да, когда ты уедешь – я имею в виду, навсегда, – я продам ферму.

– Ты упускаешь одну маленькую деталь, – засмеялся Сидни. – Ты не сможешь ее продать, потому что она тебе не принадлежит. Владелец фермы – я, и я оставляю ее тебе и детям.

– Ладно, но я могу выкупить ее у тебя, а потом продать.

– Черта-с-два. Она не продается. Ты была в здравом уме и твердой памяти, когда подписывала бумаги, а я разве что без штанов не остался, чтобы выкупить твою долю. Ты можешь продать ферму только в том случае, если я умру, а дети еще не достигнут совершеннолетия. Так указано в моем завещании, и я не собираюсь ничего в нем менять.

– Почему?

– Потому что я хочу, чтобы ферма осталась у тебя и детей.

– Но ведь мы разводимся.

– Хорошо, я буду тебе ее сдавать за доллар в год до тех пор, пока Билли не исполнится двадцать один год. И вот тогда, если детям не захочется здесь жить, я вернусь сюда и останусь до самой смерти.

– Вот видишь, это еще одна причина, почему нам не надо разводиться.

– Может быть, только я иначе смотрю на это дело. Когда уеду, начнешь платить мне аренду, доллар в год… Ладно, поговорим об этом потом. Все равно я не уеду раньше чем через две-три недели.

– О Господи, до чего мне надоели все эти разговоры об отъезде. Сначала ты отправляешься в поле, с вилами. Потом уезжаешь через неделю, в следующую среду. Потом – еще через две недели, и уже навсегда.

– Да, сейчас только и разговоров что об отъезде. Отъезд без отъезда. Звучит очень поэтично. Вроде бы Браунинг, а может, еще кто из этих ребят.

– Насколько я помню, он. Ты знаешь меня и поэзию.

– Это ты знаешь меня и поэзию.

– Я знаю тебя и все остальное, – заявила Грейс.

– Пожалуй, – согласился Сидни. – Ну что же…

– Знаю лучше, чем кто-нибудь будет знать. Я знаю, что поступила дурно. Я знаю, что вела себя скверно, отвратительно. И еще, Сидни, дорогой, я знала о последствиях. И тем не менее, зная все это, я сделала то, что сделала. Стало быть, я просто потеряла голову. Перестала быть самой собой. Не такая же я идиотка, чтобы нарочно потерять тебя, а может быть, и детей. Они поймут, что ты ушел из-за меня, и рано или поздно узнают, как все было на самом деле. Ради всего святого, нельзя же быть такой идиоткой.

– Выходит, можно.

– Видимо, так. Вот именно. Я знала о последствиях, но меня это не остановило. Неужели ты не понимаешь? Подумай. Подумай обо мне. Я всегда была эгоисткой, всегда осторожничала, никогда не рисковала – и вдруг! Разве из этого не следует, что я просто… спятила. Голову потеряла.

– Минуту. Не расходись. Ты только что сказала, что всегда была осторожной эгоисткой. Что ж, и в этом случае эгоисткой ты была, а вот об осторожности забыла. Попытайся понять одну вещь, Грейс: ты мне больше не нужна. Ты разбила вазу или разрезала канат. Как тебе больше нравится. Мы можем тут с тобой часами разговаривать, но эффект будет тот же, как если бы это была миссис Дункельбергер. Я готов, черт возьми, сколько угодно говорить о самом худшем, что со мной случилось в жизни, но ты, причина всего этого, ты, из-за кого это самое худшее случилось, – ты для меня что крючок для уздечки.

– Это неправда. Ты пытаешься убедить себя в этом, и убедишь, наверное. Но мы оставались вместе, когда у меня был роман с Бэнноном, и все шло как всегда, ты был доволен и счастлив. До тех пор, пока не узнал. Значит, пострадала твоя гордость. Но не наш брак, как мне кажется.

– Ну знаешь… ты… ты… даже слов найти не могу. Прямо в лицо мне тыкать, что спала одновременно со мной и с этим сукиным сыном.

– Для тебя это не новость.

– Конечно, не новость, но не обязательно говорить об этом. Я вот разговора не завожу. Даже не думаю на эту тему. Потому что, если бы думал, избил бы тебя до полусмерти, а его, может, и вообще прикончил. Таких, как ты, ребята из конюшни называют ненасытными, и, честное слово, по-моему, ты этим даже гордишься.

– Я всего лишь хотела, чтобы ты понял, что я была не в себе, что-то нашло на меня. И еще, что тут все дело в твоей уязвленной гордости. Я на все пойду, лишь бы спасти наш брак. Можешь спать с другими женщинами, хотя это и убьет меня. Можешь даже за Конни Шофшталь приударить. Я все приму, только бы остаться вместе.

– По-моему, ты меня не слушаешь. Или не хочешь понять. Твоего разрешения на то, чтобы спать с другими женщинами, мне не надо. Как-нибудь сам справлюсь. Как справлялся много лет назад. Но тогда я не был женат. А женился – все не так, даже если удается все удержать в тайне. Надеюсь, принципы, которые я стараюсь привить детям… надеюсь, они слушают лучше, чем ты.

– Сидни, так ведь я как раз о детях и думаю. По крайней мере отчасти. Ради них я и хочу сохранить наш брак. Другие сталкиваются с той же проблемой. Измены. Но ведь как-то договариваются. Ты сам знаешь многих мужчин, у которых, помимо жен, есть любовницы. Да, как правило, речь идет о мужчинах, но, случается, изменяют и жены. И все равно они живут вместе – из-за детей.

– По моим наблюдениям, это свиньи, и воспитывают они тоже свиней. Дети все знают. Они умные. Они видят, что происходит у них на глазах, и говорят себе, какого черта стараться сохранять приличия, и кончают жизнь в канаве.

Разговаривая таким образом, Грейс и Сидни перешли из столовой в кабинет. Она села на вращающийся стул мужа, а он принялся мерить комнату шагами, останавливаясь лишь затем, чтобы сделать ударение на чем-то и почти не глядя на Грейс. Она повернулась на стуле и мельком бросила взгляд на лежавшую на столе повестку из министерства. Грейс прикоснулась к ней и слегка отодвинула.

– Ладно, сдаюсь, – сказала она. – Давай разводиться, а я постараюсь держать детей подальше от свинарника. Пока ты на войне, ничего говорить им не буду. А когда все кончится, можешь вернуться и сказать, что разводишься со мной. И почему, тоже можешь сказать. Если, конечно, они сами уже не догадались или не услышали от школьных друзей.

– Очень хорошо.

В следующий четверг, это был последний день июля, Сидни сел в спальный вагон поезда Чикаго – Нью-Йорк. Хотелось получше отдохнуть перед завтрашней комиссией. Едва поезд отошел от вокзала и начал набирать скорость, как он почувствовал такой подъем сил, какого не испытывал уже несколько месяцев, и даже не рассчитывал, что так может быть. Ему даже стало как-то неловко, пока он не сообразил, что нынешняя эйфория, или нечто весьма близкое к ней, объясняется вновь обретенным чувством свободы и что, как бы плохо ни было это ощущение, лучше его ничего быть не может. В то же время Сидни с теплотой думал о Грейс, потому что верил, что она и впредь будет воспитывать детей так, как, по его мнению, должно; и не сомневался, что всегда будет к нему справедлива. И все-таки больше всего он жаждал насладиться обретенной свободой, иной свободой, безграничной, такой, которой у него никогда не было. Сидни был силен физически и морально, и волею обладал отменной (так что мог позволить себе и поддаться чарам униженно предлагавшей себя Грейс), и стал, можно сказать, в одночасье зрелым мужем, вооруженным опытом серьезной беды и душевно укрепленным мудростью, которую принесли годы супружеской жизни, со всем ее добром и злом.

Сидя во вполне комфортабельном купе пульмановского вагона и оглядываясь на прожитое, Сидни приходил к выводу, что у него есть все, что ему надо, что он – настоящий счастливчик. За окном проносились чистенькие немецкие городки и деревушки, игрушечные фермерские домики, на полях усердно трудились артельщики – Сидни знал эту жизнь, раньше и он жил ею, и больше ему ничего не было нужно. Он жил ею с самой любимой женщиной, с которой они родили трех здоровых красивых детей. О деньгах думать не приходилось. У него было чувство самоуважения, и он добился уважения тех, чьего уважения хотел добиться, людей, с которыми вел дела, особенно фермеров. Он мог поднять то же, что и они, например мешок с цементом; согнуть то же, что и они, например подкову; съесть столько же вафель, выпить столько же пива, так же без устали трудиться с женой в постели, и в поле тоже, и зарабатывать не меньше. А сейчас он мог, если заблагорассудится, сойти с поезда в Ланкастере, придумать себе новое имя, наняться работником на какую-нибудь из тех игрушечных ферм, что мелькают за окном вагона. Перед началом нового этапа жизни он с удовольствием предавался раздумьям такого рода. Да, он настоящий счастливчик, а теперь, после всех этих прожитых в довольстве лет, нанимается в военное время работником на ферму за сорок пять центов в час. Ради этого родители тратили большие деньги на его образование, учили хорошим манерам, одевали и кормили, закаляли тело для занятий спортом. Еще они оставили состояние, которое позволило ему жениться на женщине, на которой он хотел жениться. И на протяжении всех этих счастливых, таких счастливых лет он готовился к тому, чтобы стать сезонным рабочим на ферме. И подобно многим сезонным рабочим, которых нанимал сам, он пережил разочарование в женщине. Можно было бы поискать другую работу на той же ферме, например управляющего, но много ли таких вакансий, даже на целом свете? Нет, на рынке труда он стоит сорок пять центов в час, и, если хорошенько подумать, ему даже не на любой игрушечной ферме из тех, что мелькают за окнами пульмановского вагона, найдется место – он так толком и не выучился говорить на пенсильванском немецком.

Но если это все, чего он стоит на рынке труда, то какова будет цена ему на флоте? Эта тревожная мысль несколько поумерила радость Сидни от вновь обретенной свободы. Но он тут же успокоил себя: флоту нужны офицеры, у него есть университетский диплом, имеется опыт управления людьми, он в хорошей физической форме и располагает важными связями.

Обычно Сидни шел с вокзала в гостиницу «Бельвью-Страт-форд» или «Юнион лиг клаб» пешком, но на сей раз взял такси – огромный «паккард». За своим физическим состоянием он следил, как спортсмен-легкоатлет или завтрашняя невеста. Ему приходилось слышать, что люди получают грыжу, просто подняв чемодан и неправильно распределив при этом нагрузку на мышцы. Едва поселившись в гостинице, он принялся соскребать с себя дорожную пыль с таким тщанием, будто ему предстояло свидание не с военным врачом завтра утром, а с благородной дамой нынче же вечером. После ужина Сидни немного поболтался по гостиничному холлу, где было необычно людно для августа – офицеры из ведущих стран-союзниц и их дамы. Знакомых среди них Сидни не обнаружил. Спал он, несмотря на духоту, крепко, и разбудил его только телефонный звонок портье в семь утра.

Такси доставило его на Лиг-Айленд, и следующие несколько часов прошли в некоторой суете, впрочем, нельзя сказать, чтобы особо утомительной. Его приятно удивило, что не пришлось стоять в длинной очереди вызванных на медицинский осмотр. Сидни еще не научился различать чины по числу нашивок на погонах, но в коммандере Уильямсе он сразу признал главного, быстро сообразив при этом, что тому известно о его связях. Уильямс стал в тот день первым и последним из множества докторов, осматривавших Сидни, и все они были любезны, вежливы, уважительны и даже несколько подобострастны. Когда все закончилось и юный ординарец проводил Сидни в кабинет Уильямса, тот выразил надежду, что этот день не стал для Сидни слишком утомительным испытанием, обменялся рукопожатием и сказал, что результаты обследования ему сообщат недели через две.

– А прямо сейчас не могли бы вы хоть намекнуть, как там у меня дела?

– Я – нет, мистер Тейт, – улыбнулся Уильямс, – хотя бы потому, что сам не видел результаты анализов. В свое время вам все сообщат, а пока могу сказать, что на дряхлого старика вы никак не похожи. Удачи.

Возвращаясь в центр, Сидни поймал себя на том, что хочет позвонить Грейс. Еще через несколько минут – на том, что хочет зайти в «Шенхут» и купить подарки детям, но дети с кузенами и кузинами в Кейп-Мэе и вернутся только через неделю или две. В конце концов Сидни зашел в «Юнион лиг клаб» и прямиком направился к стойке бара.

Ему уже смешивали «Тома Коллинза», когда в бар вошел офицер в британской форме. В это послеобеденное время, кроме Сидни, тут никого не было. Офицер направился прямо к нему.

– Извините, вы не Сидни Тейт?

– Он самый.

– Неудивительно, что вы не узнали меня в этом облачении. Я Джо Бартоломью. Мы вместе учились в Лоренсвилле, только ты классом старше.

– Вот это встреча! Ну, как ты? Рад тебя видеть.

– Спасибо. Взаимно. Ты совсем не изменился.

– Да, только со стрижкой теперь проблем нет.

– Это верно, – рассмеялся Бартоломью, – но во всем остальном ты прежний Сидни Тейт. Где живешь сейчас, в Филадельфии?

– Нет, я здесь всего на день. А живу в Форт-Пенне.

– Ну да, конечно. Ты ведь женат на сестре Брока Колдуэлла?

– Да. А ты, Джо, местный?

– Как тебе сказать, и да и нет. Родился я в Филадельфии, но окончил Лоренсвилл, мои старики переехали в Лондон, так что не знаю, как и считать. Я британский подданный, здесь по делам – речи произношу. Я так и не усвоил английского акцента, и, видно, начальство решило, что если запустить сюда человека в мундире британской армии и с филадельфийской гнусавостью в голосе, то это возымеет больший эффект. Кстати, ты сам-то как с этим делом?

– Затем и приехал. Только что прошел флотскую медкомиссию.

– Держись подальше от этой заварухи, Сидни. Война для парней вдвое моложе нас с тобой. Поверь, я знаю, о чем говорю. Я не для пижонства с этой штукой хожу. – Он постучал тросточкой из ротанга по левой ноге. – Подальше, подальше, Сидни.

– Знаешь что, Джо, давай-ка присядем где-нибудь, и ты мне все про себя расскажешь.

Они прошли к столику и заказали выпить: еще один «Том Коллинз» и двойное виски с содовой.

– Я не шучу, – продолжал Бартоломью. – Насколько я понимаю, флот – это не самое худшее. Я-то сам служил в миддлсексском полку, и нам задали хорошую трепку; но в общем-то разница невелика, на войне везде плохо. Тут как в спорте. Когда стареешь и уже не можешь классно играть, лучше отойти в сторону или, может, заняться тренерской работой. Вот ты, например, слишком стар, чтобы играть, но не слишком, чтобы тренировать. Я тоже слишком стар, чтобы блистать на поле, хоть и на год-другой тебя моложе, а вот к возрасту тренера чертовски близок. Кровавое месиво – вот что такое эта война. Ты как, основательно влип? Или еще можно дать задний ход?

– У меня вроде неплохие связи.

– Тогда поищи местечко потеплее, а главное, держи рот на замке, ушки на макушке и никогда не высовывайся. Так говорят наши парни, а они свое дело знают.

– Один такой парень был у меня с месяц назад. Смоллетт.

– Знаю его. Хороший человек. И брата его в Англии знаю, а с твоим Смоллеттом несколько раз сталкивался во время поездок по стране. Как ты думаешь, сколько ему?

– С англичанами не угадаешь, но, я бы сказал, в районе тридцати пяти.

– Томми двадцать шесть или двадцать семь. – Бартоломью задумчиво покачал головой. – Видишь? Как правило, англичане выглядят гораздо моложе своих лет, но война все меняет. Когда Смоллетт пошел на фронт, ему было двадцать три или двадцать четыре. Держись от войны подальше, Сидни.

– Надеюсь, ты не обидишься, – рассмеялся тот, – но из тебя тот еще пропагандист.

– Совсем наоборот, дело свое я делаю хорошо. Но, едва узнав тебя, я вспомнил, как ты всегда защищал ребят из нашего класса. Стоит кому-нибудь из твоих одноклассников обидеть наших, и ты тут как тут. Кстати… забавно, что ты женился на сестре Брока Колдуэлла. Вы ведь вроде здорово не ладили.