Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)

Оркестр железных дорог грянул «Звездное знамя», и, хотя время для этой церемонии еще не подошло, флаг поплыл вниз. Затем губернатор устроил на трибуне импровизированный прием, и оркестр заиграл «Свети, жук-светлячок, свети» – любимую, как всем известно, мелодию Дункельбергеров. Губернатор с женой пожали руку дирижеру и вместе с Тейтами присоединились к народу, потратить немного времени и денег на развлечения. Четверка двигалась более или менее в ногу.

Вообще губернатор был богатым человеком и благодаря своему цементному заводу, фабрике по производству шелка, фабрике рубашек и заводу нитратов становился все богаче и богаче. Губернатором же он стал, чтобы угодить жене. Детей у них не было, и после их смерти деньги отойдут одному лютеранскому колледжу, протестантским и католическим больницам, двум приютам – лютеранскому и католическому, а также крупному заповеднику в Голубых горах, где было полно дичи и рыбы, – его Дункельбергеры завещали государству. У Ирмы не было светских амбиций; она преподавала в аллентаунской и форт-пеннской воскресных школах, имела диплом учителя начальной школы, играла на фортепьяно и орга́не и любила расписывать фарфор. Она была хорошей стряпухой и хозяйкой и получала все, что душа пожелает: номер люкс в гостинице Атлантик-Сити, когда ездила туда, лимузин «пирс-эрроу» с подстриженными цветами в вазе, соболиную шубу и шапку, лучших врачей в Филадельфии, пользовавших ее по поводу глаз и желудочного тракта. Решив в какой-то момент, что пора воздать ее Карлу знаки почести и признания, она отправилась к нужным людям, те же пошли к Карлу, и он купил выборы. По окончании войны они планировали переехать в Калифорнию, а может, на Гавайи; но куда бы они ни направились, всегда приятно иметь возможность сказать, что некогда Карл был губернатором. Приятно иметь такую возможность.

В глазах Ирмы достоинство губернаторского положения несколько снижалось, когда люди вроде Тейтов вели себя с Карлом запросто – с уважением, но запросто. Ирме это не нравилось, хотя она никогда не позволяла себе выказывать неудовольствие. Пенсильвания была вторым по количеству жителей штатом страны; одной из тех тринадцати колоний, которые некогда образовали Союз; она крупнее и богаче иных европейских королевств. Находясь в Голубых горах, вы можете стрелять по медведям, оленям, диким кошкам, не спускаясь с крыльца собственного дома, а стоит отъехать меньше чем на сто миль, не покидая пределов штата, и вы уже слушаете оперу в кругу мужчин во фраках и женщин с бриллиантовыми ожерельями на шее. В графстве Ланкастер выращивают табак, а по соседству, в графстве Несквехела, ежедневно добывают тысячи тонн угля. Люди, голосовавшие за Карла, пишут ему письма на русском и высоком немецком языках. Человек в положении Карла заслуживает большего уважения.

А приятельство в понимании Ирмы – это отнюдь не уважение. Да, Карл симпатичен Тейтам, но он всем симпатичен, между тем любой и всякий не ведет его в туалет, даже не дожидаясь, пока тебя с ним познакомят. У Карла проблемы с мочевым пузырем, ну, так в этом нет никакой тайны; в сенате и законодательном собрании штата все знают об этом, как знают все политики и партнеры по бизнесу и друзья семьи, но ведь они не обращаются с ним, как с малым ребенком, который может намочить штаны, если не пописает сразу, как выйдет из машины после одиннадцатимильной поездки. У самой-то Ирмы никаких позывов не было, но миссис Тейт сразу потащила ее наверх, где ей пришлось делать вид, что она восхищена простой мебелью цвета слоновой кости, и шезлонгом, и гардеробной Тейта, а также самой миссис Тейт, а когда она зашла-таки в туалет, первое, что бросилось в глаза, было изображение писающего мальчика-француза и изображение девочки-француженки, на которой ничего не было, и даже корпус повернут так, что видно все, что у нее там внизу имеется. Картинки в туалете, подумать только!

Ирма не считала, что картинки в туалете – это знак неуважения к ее мужу-губернатору, но когда Грейс взяла Карла под руку, она вдруг с ужасом подумала, что миссис Тейт сама могла позировать для рисунка, изображающего девочку. А что, Грейс Тейт и натурщица вполне могли быть одного роста и веса. Ну да ладно, натурщица не натурщица, но Грейс Тейт явно не видела ничего зазорного в том, чтобы повесить у себя дома картину, изображающую женщину, у которой снизу все видно. И это даже не искусство; искусство низа не показывает. И если эта женщина не видит ничего зазорного в картинках такого рода, то она не из тех женщин, которых Ирме Дункельбергер хотелось бы видеть идущими под руку с ее мужем. Сегодня вечером Тейты, естественно, пригласят гостей на ужин, и когда женщины пройдут в туалет, первое, что им бросится в глаза, будет эта картинка, и они сразу подумают о Грейс, а потом о Карле, когда он расхаживал по усадьбе под руку с Грейс.

У секретарши губернатора имелся список жителей Форт-Пенна, которых каждый губернатор по меньшей мере раз в год непременно приглашал к себе домой. Список включал в себя сливки местного общества, и имена мистера и миссис Тейт были обведены в нем кружком, то есть они входили в круг избранных – людей, которые могли не допустить Карла (совершенно независимо от того, является ли он губернатором) в клуб Форт-Пенна и не допустить их обоих в клуб Несквехелы. Сами по себе они не имели для Карла и Ирмы никакого значения, но в клуб Форт-Пенна входили самые влиятельные люди штата (половина из них не были местными жителями, представляя в клубе Филадельфию, Питсбург, Скрэнтон и другие отдаленные города); что же касается клуба графства, то лучшего места, куда пригласить на обед жен политиков, не сыскать. В общем, Ирме приходилось делать хорошую мину, но все равно ей совершенно не хотелось видеть, как Грейс Тейт берет Карла под руку. И коль скоро Дункельбергеры благополучно вращаются в кругу членов обоих клубов, Ирме не приходится думать о Тейтах чаще, чем раз в год или даже раз в два года, когда она принимает их у себя дома. Но сейчас она просто вынуждена делать хорошую мину.

Это было нелегко. Грейс Тейт и Карл остановились у феррисова колеса обозрения, и Ирма с Сидни Тейтом последовали их примеру.

– Прокатиться никто не желает? – предложила Грейс.

– Нет, нет, Грейс, не надо, – запротестовал Сидни, и это были его первые слова, показавшиеся Ирме вполне разумными, все остальное время он старался завязать беседу, выступая в роли гида так, будто Ирма первый раз в жизни попала на ярмарку. Про себя она давно уже решила, что Сидни Тейт – обыкновенная пешка; работы у него нет, деньги принадлежат жене, и ему не остается ничего, кроме как быть вежливым.

– Почему же? – спросила Грейс.

– Потому что губернатору Дункельбергеру пора возвращаться, – ответил Сидни.

– Да нет, отчего же, – возразил губернатор, – можно и поразвлечься.

– Ну, если губернатор за, то и я, конечно, тоже. А как вы, миссис Дункельбергер? – повернулся к ней Сидни.

– Нет, я пас, да и тебе, Карл, не стоит, – сказала Ирма. Она сразу увидела, что к колесу, завершающему полный круг в ожидании свободной кабинки, выстроилась длинная очередь. – Ждать мы не можем, а люди стоят уже давно, и не хотелось бы проходить вперед.

– Это верно, – согласился Сидни.

– Да ничего, никто против не будет, – возразила Грейс и сделала шаг к мальчику и девочке, стоявшим первыми в очереди: – Не пропустите нас с губернатором вперед?

– Конечно, мэм, – откликнулся мальчик.

– Конечно, мэм, – эхом произнесла девочка.

– Большое спасибо. Ну, что я говорила? Прошу вас, губернатор.

– Думаете, эта штуковина выдержит мой вес? – осведомился тот, благодарно улыбнувшись мальчику и девочке.

– Разумеется, – сказала Грейс.

– Карл! – Ирма не повысила голоса.

– Ладно, все же, наверное, лучше остаться на земле, – вздохнул губернатор. – Как-нибудь в другой раз, миссис Тейт. Мы как, возвращаемся в дом?

Ему было стыдно не столько потому, что он вот так сразу уступил Ирме – это давно вошло в привычку, – сколько потому, что произошло это на глазах Грейс Тейт. Ему показалось, что она скривила губы в презрительной усмешке, но, может, действительно только показалось. В конце концов, над ней тоже взяли верх, а может, она вообще не придала этой сцене никакого значения. Так или иначе, Грейс сразу же вновь взяла губернатора под руку и приладилась к его шагу. Точно возлюбленные, подумал он. Никто из присутствующих не принял бы их за возлюбленных; даже человеку со стороны они показались бы дядей и племянницей или отцом и дочерью. Но Карлу хотелось представлять себя и Грейс именно возлюбленными. «Вот так мы и пошли бы вдвоем в лес, отыскали потаенное местечко, и она бы мне помогла, и я бы понравился ей, и она хотела бы еще, как хотели девушки в те памятные дни». Время от времени, нечасто, конечно, он встречался с женщиной – не с проституткой (она брала слишком много для проститутки) – она приезжала из Нью-Йорка и останавливалась на Четвертой улице, в небольшом коттедже из красного кирпича, снятом на имя его ближайшего друга Эда Уотчела, у которого в Аллентауне было еще одно холостяцкое жилище. Шлюха всегда называла Карла либо мистером Дункельбергером, либо дорогушей. С ней было безопасно во всех смыслах – она была здорова и не болтлива. Она приезжала на поезде или в Аллентаун, или в Форт-Пенн по первому звонку Эда. «Эд, что-то ты выглядишь усталым, пожалуй, тебе стоит навестить доктора Фрэнка», – говорил Карл своему другу, и Эд охотно с ним соглашался, а несколько позже перезванивал: «Полчаса назад я был у доктора Фрэнка. Он только что ушел». Это означало, что дама на месте и будет ждать либо у него в квартире, либо в красном коттедже до тех пор, пока Карл сможет выбраться. Если Перси, шоферу Карла, и казалось, что визиты к мистеру Уотчелу затягиваются дольше, чем того требует партия в лото или кружка-другая пива, то мысли свои он держал при себе; к тому же Карл и сам пытался рассеять любые подозрения, наведываясь к Эду четыре-пять раз в неделю, когда «доктора Фрэнка» там не было. Быть может, в один прекрасный день у Эда окажется миссис Тейт. И раз, всего лишь раз, Карл будет с ней.

По дороге домой от феррисова колеса обозрения они раз пять останавливались, чтобы поприветствовать участников празднества, и миссис Тейт и губернатор Дункельбергер толковали о предметах сколь значительных, столь и общих: много ли времени ушло на то, чтобы сколотить и расставить по всей ферме столики и лавки, какое количество рабочих рук на это понадобилось, насколько больше народу пришло на фестиваль сравнительно с предварительными расчетами.

– Ну вот мы и дома, – сказала Грейс, переступая через порог. – Как насчет чая со льдом и сандвичей, миссис Дункельбергер?

– Спасибо, но нам пора, – сказала Ирма.

– Ну что ж, коли так… Жаль, что детям не удалось с вами встретиться. Они расстроятся.

– А сколько им? Ведь у вас, кажется, трое?

– Два сына, одному тринадцать, другому девять, и дочь, ровно посредине, ей одиннадцать. Мальчики, по-моему, на лодочной станции, а Анна с гувернанткой. Она весь день продавала билеты на катание на лошадях, по-моему, лишь ради того, чтобы убедиться, что ее лошадка самая лучшая.

– Им повезло, что они растут на ферме. Здоровый образ жизни, – заметила Ирма.

– Да, – согласилась Грейс. – Овощи все, или почти все, свои, и еще мы держим шесть, если не ошибаюсь, коров джерсейской породы, так что и молоко пьем свое – помимо того, что идет на продажу.

– Пять, – поправил жену Сидни. – Одна яловая.

– А вы, я смотрю, следите за хозяйством, Сидни, – вмешался в разговор губернатор.

– Не то слово. Для голштинцев у нас есть доярка, но с джерсийками я сам управляюсь. У нас сорок пять голов голштинской породы…

– Вы сами доите коров? – спросила Ирма.

– Пятерых, миссис Дункельбергер, дважды в день. Сегодня вечером пропущу, но завтра утром как обычно.

– Боюсь, им придется привыкать к кому-то другому, когда вы окажетесь на флоте.

– На флоте? – переспросила Грейс.

– Кляпом мне, что ли, собственный рот затыкать? Болтаю слишком много.

– Не важно, я же говорил вам, что она и так все узнает, – рассмеялся Сидни. – Я потом тебе все объясню, дорогая.

– Ладно, коль скоро я уже все растрезвонил, пора выдвигаться, – губернатор протянул руку Грейс.

– Спасибо, что заглянули, губернатор. Жаль, что не можете остаться на ужин. Заезжайте как-нибудь к нам пообедать, миссис Дункельбергер. На машине до нас недалеко.

Все направились к выходу. Дункельбергеры сели в машину, Тейты махали им вслед до тех пор, пока автомобиль не свернул на проселочную дорогу, и только тогда вернулись в дом.

– Так ты все-таки попал на флот, Сидни? Это окончательно решено?

– Он говорит, да. Вроде бы получил заверения, которые ничуть не хуже официальной бумаги, так что готовь нашивки и все такое прочее.

– Чудесно, я так за тебя рада, Сидни. – Грейс расцеловала мужа.

Хлопнула входная дверь.

– Это миссис Баркер с Анной, – сказала Грейс.

– Привет, мама. Папа, привет. Я заработала три доллара шестьдесят центов, – объявила девочка.

– Здорово! – воскликнула Грейс. – Поздравляем.

– Замечательно, Анна. Три шестьдесят.

– Ровно три доллара шестьдесят центов, – повторила девочка.

– А теперь расскажи маме и папе, как тебе это удалось, – предложила миссис Баркер. – Я так ею горжусь. Очень практичный ребенок.

– Три шестьдесят – больше никто не заработал, – начала Анна. – Следующий после меня кто-то с долларом семьюдесятью пятью. Но им не хватило ума. Увидев, как много мальчиков и девочек ждут своей очереди покататься, я придумала одну хитрую штуку, отвела Джинджера в конюшню, и, понимаешь, мамочка, мы с Джо расседлали лошадку, сняли уздечку, сбрую и запрягли в тележку. А потом я вернулась на место, и так у меня получилось за раз три покупателя вместо одного, и еще я брала пять лишних центов, если кто-нибудь захочет взяться за вожжи; вообще тележка вмещает четверых, но я, конечно, не в счет, я же работаю. Вот и получается пятнадцать центов за круг или двадцать, если кто захочет сам править.

– Тележка? А зачем тебе понадобилась двуколка? Почему не гувернантская коляска, там тоже места на четверых хватит? – спросила Грейс.

– Гувернантскую только что покрасили и новые подушки положили, а эти мальчишки и девчонки даже не заметили бы, – объяснила девочка.

– Что ж, Анна, ты все хорошо рассчитала, но разве тебе не кажется, что за свои деньги они заслуживают лучшего, что ты им предложила? – спросил Сидни.

– А они и не поняли, что им дают не лучшее, папа. Они решили, что тележка это и есть лучшее. Ты говоришь прямо как Джо. Он тоже спросил, почему не запрячь Джинджера в гувернантскую? Но это не его дело, так я ему и сказала.

– Как раз это его дело. Теперь ему придется лишний раз чистить телегу, потому что красить и чистить телеги – это его обязанность. И еще мне не нравится, когда ты говоришь Джо, что его дело, а что не его. Нехорошо, когда ты говоришь так со старшими, не важно, кто они.

– Но, папа, ведь Джо не знал, для чего все это, он не продавал билеты на лошадок. Он курил в конюшне, хотя ты не велел ему, и пил виски прямо из бутылки, и я не вижу, чего дурного я сделала, разве что надерзила ему немножко. – Голос девочки дрожал, хотя она не плакала.

– Ладно, не будем затевать спор четвертого июля, – сказал Сидни. – Ты поступила как хорошая девочка, патриотка, заработала столько денег для Красного Креста. Поцелуешь меня на ночь? Мне-то очень хочется тебя поцеловать.

– Конечно, папа. – Он нагнулся, и Анна поцеловала его в щеку, а когда Сидни обнял ее за талию, она закинула ему руки за шею и поцеловала еще раз, отчего оба заулыбались.

– Я провожу тебя наверх, дорогая, – сказала Грейс. – Переоденешься к ужину, Сидни?

– А ты?

– Приму ванну, а потом, наверно, сменю форму.

– Ну а я подожду тебя внизу и после приму душ. Коктейль выпьешь после ванны?

– Да.

– Покойной ночи, папа.

– Покойной ночи, дорогая. Покойной ночи, миссис Баркер. – Он помахал вслед всем троим, дождался, пока Анна, не отпуская маминой руки, и миссис Баркер добрались до первой площадки и жена с дочерью помахали ему в ответ, и направился к себе в берлогу. Он вытащил трубку, посмотрел на нее, покатал чашечку в ладонях и на какое-то время застыл в кресле, словно внимательно и сочувственно, с застывшей улыбкой слушал продолжительную речь или долгую исповедь. А потом эта речь или исповедь будто бы внезапно оборвались, и финал произвел на него такое впечатление, какое не произвело все сказанное ранее. Исчезла даже тень улыбки, и на ее месте появилось нечто гораздо более похожее на боль, и он поднял голову и уперся взглядом в потолок, будто пытался вслушаться, что же там, наверху, происходит, но до него доносились только шум воды в ванной, и гул толпы снаружи, и звуки оркестра, и чьи-то голоса. Что бы ни происходило, что бы кто-то там, в доме ли, на улице ли, ни делал, происходило это без участия Сидни Тейта. И все будут делать то, что им хочется и что не хочется, без него в следующие несколько минут, и до самого конца войны, и после войны, когда он вернется и постарается найти свое место в жизни, то самое место, которое занимал до войны, и это будет одновременно и легко, и невозможно. Легко, потому что у него никогда и не было своего места, а поскольку его не было, то и утвердиться на месте, которого не было, будет невозможно. Через высокое двустворчатое окно своей берлоги он увидел какого-то мужчину. На нем были шляпа, пиджак, рубашка с накрахмаленным воротничком и галстук. Мужчина запыхался, но не от быстрой ходьбы. Похоже, нелады с сердцем. Он шел не спеша, по его виду, словно на груди висел знак, было ясно, что он направляется к своей семье, а значит, у него есть семья, и семья будет его ждать, поскольку он всегда был кормильцем, и членам семьи его сейчас не хватает, как будет не хватать потом, когда сердце не выдержит и он уйдет навсегда. Сидни приоткрыл дверь и окликнул: «Эй!» Мужчина, проходивший мимо свежевыкрашенной изгороди, которая обычно служила загоном для скота, но сейчас отделяла прибывшую на праздник публику от дома Тейтов, остановился:

– Вы меня?

– Извините, – сказал Сидни, – похоже, я обознался.

– Ничего страшного. Видно, сегодня здесь есть кто-то сильно похожий на меня. Второй уж раз останавливают. А вы за кого меня приняли?

Придумывая подходящее имя, Сидни ответил не сразу.

– Э-э, Хедли. А.Т. Хедли.

– А.Т. Хедли, – повторил мужчина. – Нет, впервые слышу. Но наверное, он где-нибудь здесь, ибо, как я только что сказал, меня принимают за кого-то другого. Что ж, надеюсь, вы его отыщете. Всего.

– Всего, – откликнулся Сидни и, обрывая разговор с семьянином, вернулся к себе в берлогу.

Он нажал на кнопку в стене, но тут же вспомнил, что на кухне никого нет и ответить некому. Он прошел на кухню и нажал на другую кнопку, спрятанную в ящике с аварийной сигнализацией, в результате чего значок «Берлога» на панели исчез. Сидни наколол льда, которого должно было хватить для нескольких коктейлей, сложил куски в серебряный кубок и вернулся в берлогу. Там он смешал в серебряном шейкере мартини, выпил коктейль и, плотно закрыв крышку, прошел в гардеробную.

Грейс надевала в спальне шелковые брюки; как обычно, ее одежда была разбросана повсюду – в туалете, спальне, ее персональной гардеробной, его гардеробной. Грейс никогда не расхаживала по дому раздетой, разве что когда любовью собиралась заняться, но порою уже один ее вид в нижнем белье возбуждал у Сидни яростное желание взять ее просто, без затей, и хоть речи на эту тему они больше не заводили, оба были уверены, что именно так были зачаты их второй и третий ребенок, хотя еще раньше они договаривались не иметь больше детей или хотя бы выждать несколько лет. После той долгой тяжелой беременности он приучился в такие моменты держаться от жены подальше, если только она сама до него не дотрагивалась либо приглашающе окликала: «Сидни?» И тогда ему становилось ясно, что она хочет его и, судя по всему, хотела весь день. Ну а он пока принял душ, крепко растер затылок новым тоником и зачесал назад остатки волос, которые только и спасали его от полной плешивости. Сидни накинул халат и сел на пуф в гардеробной, натягивая последовательно носки, подвязки и вечерние лакированные туфли. Грейс уже была в новой медицинской форме.

– Я выходил на кухню, – сказал Сидни. – Ни Джули, ни Луизы там не было.

– Тогда не было, а сейчас есть, – возразила Грейс. – Я слышала, как они вошли, пока ты принимал душ.

– Пора, пора. Сколько человек придет на ужин?

– Восемь-десять. А какое это имеет значение? Подадут только холодные закуски, есть будем на веранде.

– Мне это не нравится, – сказал Сидни.

– Ладно.

– Ладно что, Грейс?

– Ладно что? Ладно то, что ужин с самого начала предполагался именно там, и сейчас уже поздно что-либо менять.

– Мне не нравится то… я не против холодных закусок. Видит Бог, в такую погоду это самое то. Но сидеть на веранде, при свете… получается, что мы какие-то особенные. Допустим, если бы я приехал на праздник потратить свои денежки и, проходя мимо этого дома, увидел на веранде восемь или десять человек, то наверняка захотел бы спросить: «Да кем вы себя воображаете?»

– Скорее всего так бы оно и было. Что ж, если бы ты задал этот вопрос, я бы ответила: «Это мистер Тейт, а я миссис Тейт, и мы принимаем на веранде нашего дома друзей, а что в этом особенного?»

Сидни засунул рубашку за пояс.

– Кто у нас будет?

– Капитан Смоллетт. – Грейс начала загибать пальцы. – В качестве его дамы я пригласила Дженни Кифер, придут Хэм и Мэри Шофшталь, доктор и миссис О’Брайан, Фред Бауэр с женой. Вальтер Бухвальтер с женой, и еще я позвала Майлза Бринкерхоффа с сестрой, она из угольных районов, живет в Гиббсвилле. Примерно моего возраста. Ее муж сейчас в военном лагере в Джорджии, и сегодня она приедет к брату с двумя детьми на лето.

– Судя по всему, очень способная женщина.

– В таком случае, я надеюсь, она окажется способной найти, чем занять своих детей до Дня труда.

– Это будет только справедливо. – Сидни на половине прервал возню с галстуком.

– Справедливо что?

– То, что она займет своих детей до Дня труда.

– Почему?

– Ну, ведь они занимали ее до ее личного Дня труда, то есть я хочу сказать, что она немало потрудилась, вынашивая их.

– Ладно, долго ты еще там?

– Все, готово, как я тебе? – Сидни вышел из гардеробной.

– Похож на Дж. П. Моргана на борту собственной яхты, – улыбнулась Грейс.

Он почесал нос.

– Прошу прощения, но ты никогда не видела мистера Моргана, иначе бы не сказала такого.

– Я хочу сказать, шик и блеск, первый класс, просто нет слов. Голубой пиджак, белые брюки. Нет, честно, отлично выглядишь, Сидни.

– Спасибо, ты тоже. В сестринской форме есть что-то очень соблазнительное. В сестринской и в монашеской. Я рассказывал тебе про одно место в Париже, где девушки одеваются как монашенки?

– Ну да, ну да, эти платья до пят.

– Все, что угодно, но в этом месте только не платья до пят. Доктор О’Брайан ни за что бы…

– Ты сегодня в хорошем настроении, – не дала договорить ему Грейс. Они двинулись вниз по лестнице, ведущей в холл.

– А что, это такая редкость? Впрочем, да, в последнее время да.

– Я так рада, что у тебя все получилось, Сидни.

– А где мальчики?

– Я дала каждому по два доллара и сказала, чтоб поужинали в какой-нибудь палатке, но дома были не позже девяти.

– Два доллара – большие деньги… а, ладно.

– Ты что, Сидни?

– Не пройдет и нескольких недель – стучу по дереву, – как мне будет всего этого не хватать. Фермы, воспитания детей. А вы будете скучать по мне?

– Ну разумеется, – сказала Грейс. – О чем ты говоришь? Конечно, мы будем скучать. – Она на секунду замолчала и приостановилась. – Даже представить себе не могу, что тебя здесь не будет.

– Что я и хотел услышать, – проговорил Сидни. Положим, услышать он хотел не совсем это, но это все, на что можно было рассчитывать, и даже больше того, чем он надеялся.

Они прошли в берлогу, он предложил ей коктейль, смешал себе и, скрестив ноги и достав сигарету, присел на край стола.

– Не знаю почему, но мне не нравится Майлз Бринкерхофф, – проговорил Сидни. – Майлз из тех людей… я не сразу понял, что я о нем думаю, но когда понял, выяснилось, что он мне не нравится. Иные не нравятся с первого взгляда и продолжают не нравиться до конца. Другие сначала не нравятся, но потом вдруг начинаешь относиться к ним по-другому. Скажем, Хэм Шофшталь, он мне нравится, хотя и с оговорками. Сначала он показался всего лишь довольно приятным на вид, но чопорным малым, который не сделает и шага за границу Форт-Пенна из страха, что никто не поймет, кто он на самом деле, – и это действительно так! Здесь он Шофшталь… Фред Бауэр – холодный, неприветливый человек, который боится обнаружить свою внутреннюю мягкость. Мне он с самого начала понравился. Кто еще? Бухвальтер. Надутый индюк с кучей денег. Работает как вол, и от Хэма я слышал – ну, ты знаешь, как немцы любят обсуждать друг друга, – что он может и смошенничать. По крайней мере так утверждает Хэм. Ты что-нибудь знаешь об этом?

– Пожалуй, нет, – откликнулась Грейс. – Не знаю, но отец любил повторять, что, когда имеешь дело с Бухвальтерами, надо быть начеку.

– Будь я мошенником, у меня никогда не хватило бы наглости лезть вперед произносить речи по всякому поводу. Наверное, лучше бы держаться в тени. Но у него, видно, нахальства хватает. Как, впрочем, у всякого мошенника. Скорее всего рассудил, что, если играть роль вожака, который печется об интересах общества, никто не заподозрит его ни в чем дурном. Дома, которые он строит, не стоят и года – разваливаются. Он должен вызывать подозрения. С другой стороны, эти бедняги вряд ли связывают его имя со строительной компанией «Ист шор».

– Тебе нравится доктор О’Брайан.

– Я тоже не сразу решил, как я к нему отношусь, но потом он мне понравился. Знаешь, Грейс, хороших хирургов не так-то просто полюбить. Восхищаться ими – другое дело. Они вроде как медики в каком-нибудь индейском племени. Они знают что-то такое, чего все мы, остальные, не знаем, и если не выказывать им уважение, они не изгонят дьявола из наших душ и не избавят от боли в животе. Мы боимся их. Чтобы полюбить О’Брайана, мне надо было сначала увидеть его усталым. А еще больше он мне понравился, когда сам попросил у меня совета. Тогда мне стало ясно, что за пределами своей специальности, своей профессии он такой же, как все остальные. Никаких сверхъестественных тайн у него нет.

– И что же это за совет?

– Разве я не говорил тебе? Это дело касалось денег. Он спросил, известно ли мне что-нибудь об акциях некоей компании. Ну, я сказал, что у меня есть немного этих акций и что я и для тебя их покупаю. Все обернулось наилучшим образом, по-моему, он решил, что это у меня есть какие-то сверхъестественные тайны. Обычно по таким вопросам он советуется с Фредом Бауэром, но Фред, по его словам, слишком консервативен, и он захотел узнать мое мнение, мне кажется, подсознательно, решив, что я не столь консервативен в отношении твоих денег или моих собственных. Потом он еще интересовался у меня другими вещами, например, не собираюсь ли я отправить мальчиков в Лоренсвилл или не третируют ли в Саусхэмптоне ирландцев-католиков. И еще. Может, ты обратила внимание, что в последние четыре-пять лет доктор О’Брайан стал лучше одеваться? Так вот, это я намекнул ему насчет стоячих воротников, которые он так любил.

Когда детей не было дома, Сидни любил перед ужином пространно и довольно остроумно порассуждать о друзьях и знакомых, имея в качестве аудитории одну лишь собственную жену. Так бывало в самом начале их совместной жизни, когда Сидни был совсем новым человеком в Форт-Пенне и у них еще не было детей; затем, когда появились дети и их надо было рано укладывать спать, разговоры перед ужином сделались короче, но по прошествии времени все вернулось на круги своя, а в последний год аудитория на одного человека расширилась за счет их сына Альфреда, который обычно ужинал с родителями, а перед тем тихо заходил в берлогу и, не прерывая монолога Сидни, усаживался где-нибудь в углу. Мальчик (теперь ему было тринадцать лет) с интересом наблюдал за реакцией матери, смеялся, когда она смеялась, а на следующий день или через неделю или гораздо позднее повторял сказанное отцом.

Раздался стук в дверь, и в холле послышались чьи-то быстрые шаги.

– Альфредо или первые гости? – спросил Сидни.

– По-моему, ни то ни другое, – возразила Грейс.

– Миссис Тейт? – послышался женский голос. – Миссис Тейт?

Грейс встала и вышла в холл.

– А, это ты, Мэри, привет. Это Мэри Паккард, – обернулась она к мужу. – Что случилось?

Девушка лет восемнадцати, одетая в такую же медицинскую форму, как и Грейс, кивнула Сидни.

– Мистер Тейт, миссис Тейт, Кэтти Гренвилл стало дурно, и мы хотели спросить, нельзя ли привести ее сюда, к вам.

– Ну разумеется. А где она?

– В медпункте. Она может ходить. Сама дошла до палатки. Но миссис Тейлор велела спросить вас, нельзя ли Кэтти немного полежать. Наверное, перегрелась на солнце или что-нибудь съела.

– Веди ее сюда. С минуты на минуту будет доктор О’Брайан, он ее осмотрит, – сказала Грейс.

Мэри вышла, Грейс позвала горничную Луизу, и они пошли наверх приготовить помещение для заболевшей девушки.

Поддерживаемая с обеих сторон Мэри и миссис Тейлор, она появилась у дверей, в которые упиралась подъездная дорожка, в тот самый момент, когда на крыльцо поднялись Шофштали и английский офицер Смоллетт.

– У нас тут жертва, – пояснил Сидни. – Первая, что удивительно; я думал, по такой жаре будет больше. Хэм, Юдит, вы ведь знаете Кэтти Гренвилл? Похоже, она только что отрубилась, и Грейс укладывает ее в постель наверху. Насколько я понимаю, капитан Смоллетт, у вас нет большого опыта обращения с обморочными девицами? Заходите, прошу вас.

– Совсем напротив, мистер Тейт, – возразил Смоллетт. – Стоит любой девице увидеть мундир британского офицера, как тут же ноги подгибаются. Ха-ха-ха. Здорово было бы, коли действительно так. Но к сожалению, обморок случается далеко не всегда.

– Да бросьте вы, капитан, – вмешалась Юдит Шофшталь, – они глазами вас едят, я не видела, что ли?

– Увы, моя дорогая, боюсь, это ваш муж, полковник, притягивает девичьи взгляды.

– Нет, нет, не знаю уж почему, но ваши портупеи и ваши мундиры выглядят лучше наших, – сказал Хэм Шофшталь. – Мы получим такие портупеи только в Европе. Генералу Першингу они нравятся, а генералу Маршу нет.

– Что пить будете? – прервал их Сидни. – Юдит, у нас тут мартини водится, вы как?

– Не знаю, право, а Грейс пьет?

– Да.

– Что ж, в таком случае и я попробую.