Текст книги "Жажда жить"

Автор книги: Джон О'Хара

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

– Капитан?

– Как насчет шотландского с содовой? Не слишком обременительно?

– Ничуть. Хэм?

– То же, что и вы, Сидни.

– Со льдом, капитан? – спросил Сидни.

– Ага, вижу, вы бывали в Англии.

– Дважды.

– Правда?

– По-моему, вы там провели медовый месяц, Сидни, верно? – спросила Юдит.

– Нет, просто у меня там есть родственники, я ездил навестить их еще до женитьбы.

– Но жить решили все же в старых добрых Соединенных Штатах, а, друг мой? – спросил Смоллетт.

– Но я же американец, капитан. Здесь мой дом. Ну что ж, господа, пусть враг будет повержен, за это?

– Хорошо сказано, – согласился Смоллетт. – Теперь, когда и вы, ребята, с нами, мы живо поставим на место господина Гогенцоллерна.

– Кого? A-а, кайзера, – сказала Юдит.

Все выпили. В холл вошла Грейс и, поприветствовав гостей, заговорила:

– Думаю, все будет в порядке. Бедняжка Кэтти, сейчас ей не столько больно, сколько неловко. Ей хочется побыть одной. – Грейс повернулась к Смоллетту. – Девушка входит в наш молодежный комитет, а мать у нее очень строгая, она не хотела, чтобы Кэтти вообще имела дело с этим фестивалем, потому что на лето миссис Гренвилл со всей семьей уехала из города, но девочка упросила ее разрешить остаться до завтра. Надеюсь, Кэтрин Гренвилл ничего не узнает, иначе на всех шишки посыпятся – на Красный Крест, на нас, на немцев, да и на англичан, коли на то пошло, тоже.

– Миссис Тейт, во мне можете не сомневаться, – поклонился капитан Смоллетт. – Если даже мне попадется эта… как вы ее назвали… миссис Гренвилл, слова не скажу.

Появились О’Брайаны, и, церемонно раскланявшись, Грейс обратилась к доктору:

– У нас возникло кое-что по вашей части, доктор. Ничего серьезного, но, когда я скажу вам, о ком идет речь, все станет ясно.

Доктор сразу же последовал за Грейс, и, пока их не было, подошли оставшиеся гости. Мужчинам были поданы напитки, дамы решили воздержаться. Вскоре вернулась Грейс с доктором О’Брайаном, и все вышли на крыльцо. Ужин прошел отлично, вслед за ним последовало охлажденное пиво, а там дошло время и до пиротехники. Капитан Смоллетт уехал спальным вагоном – ему надо было подготовиться к завтрашнему выступлению в Огайо; остальные гости, кроме Шофшталей, тоже рано разошлись по домам. Шофштали же пробыли еще час, и за это время успели вернуться и пожелать всем доброй ночи дети. Фестивальная публика рассеялась, один за другим гасли огни, вскоре под музыку «Как хорошо быть дома» кончились и танцы. Какое-то время еще доносились громкие голоса мужчин, перебравших пива, но потом и они умолкли, и на ферме наступила тишина. Сидя на крыльце, Сидни и Грейс увидели, как двое полисменов закурили сигареты и сдвинули шляпы на затылок.

– Верный знак, что все кончилось, – заметил Сидни. – Они всю ночь будут торчать здесь, на страже.

– Да? В таком случае пошли спать. Загляну только к Кэтти, проверю, как там она. – Сидни и Грейс двинулись наверх. Грейс зашла в гостевую комнату, а Сидни постелил постель. Он уже лежал в кровати, листая журнал «Эврибади», когда в спальню вошла жена.

– В чем дело? – спросил он. – Ей что, хуже?

Грейс остановилась посреди комнаты.

– Ей будет становиться хуже изо дня в день, и так до самого декабря. Она беременна.

– Беременна? Эта девочка беременна?

– Да. Не знаю, заметил это доктор О’Брайан или нет. Я была в коридоре, пока он ее осматривал. Сейчас-то у нее сна ни в одном глазу, лежит и смотрит прямо перед собой. Я спросила, как она, и девочка сказала, что надеялась, что я зайду, она мне доверяет. И потом во всем призналась.

– А кто отец, сказала?

– Нет, а я не спрашивала. Сказала только, что он в армии и скорее всего они больше не увидятся. Завтра она едет на Кейп-Код, все расскажет матери, а там, говорит, будь что будет. – Грейс села в кресло. – Какой кошмар!

– А что, она места себе не находит? Уж не подумывает ли о самоубийстве?

– Да нет, вроде вполне спокойна. Признается матери, а та, если надо, до президента Вильсона дойдет, пусть выясняет, кто отец ребенка. А Кэтти, наверное, отошлет куда-нибудь на запад.

– Но ведь она действительно может доверять тебе, Грейс, верно?

– Да. – До этого она не смотрела на него, но в тот момент повернулась.

– Она знает, что может верить, – настойчиво продолжал он.

– Да, она должна так думать, – сказала Грейс.

– Без меня уж здесь будет не так, правда? Но как только я уеду, ты будешь, как раньше, спрашивать себя, что мне известно и о чем я догадываюсь, а, Грейс? – Сидни повернулся к ней спиной и подоткнул под плечо одеяло. – Покойной ночи, старушка.

– Боже мой, – прошептала она.

Больше Грейс не сказала ни слова, и час, а может, два молча смотрела на мужа, пока не убедилась, что он спит. Тогда ей пришло в голову, что если он может спать, то, стало быть, то, что знает, знает давно, только ничего не говорит, ничего не делает.

Глава 2

Грейс Брок Колдуэлл, единственная дочь Уильяма Пенна и Эмили Брок Колдуэлл, родилась 29 апреля 1883 года на ферме Колдуэллов в округе Брок, неподалеку от Бексвилла, графство Несквехела (не путать с Бексвиллом, графство Шайлкилл). Таким образом, ей было двадцать лет, когда 2 июня 1903 года она вышла замуж за Сидни Тейта, уроженца Нью-Йорка. Свадьбу сыграли на ферме Колдуэллов.

Сидни Тейт, единственный сын Альфреда Тейта и Анны Хэрмон Тейт, родился 16 марта 1877 года в Нью-Йорке. Поженились они с Грейс через десять месяцев после помолвки, а знакомы к тому времени были около двух с половиной лет.

Отец Сидни Альфред Тейт родился в Лондоне, но еще совсем в юном возрасте переехал в Америку. Он состоял в отдаленном родстве с сэром Генри Тейтом, основателем Национальной галереи английской живописи, но, как сам же Альфред Тейт первым и признавал, родство было и впрямь седьмая вода на киселе, так что он даже не трудился заглядывать в метрики, а когда услышал о филантропической деятельности сэра Генри, масштабы которой были действительно внушительны и становились все больше, было уже поздно, как опять-таки говорил сам Альфред Тейт, заявлять какие-либо претензии на родственные связи. К тому же ни в какой финансовой помощи со стороны сэра Генри Альфред Тейт не нуждался; его отец сколотил приличное состояние на торговле текстилем, которое Альфред многократно умножил в результате банковских операций. Таким образом, по смерти матери в 1908 году, которая последовала через два года после кончины Альфреда Тейта, Сидни унаследовал 800 тысяч долларов – целое состояние, которым распоряжалась его мать. Оно включало, помимо всего прочего, дом на Тридцать седьмой улице Нью-Йорка, оцененный в двадцать две тысячи долларов, и коттедж на Лонг-Айленде. То и другое было выставлено на продажу и принесло неплохой доход, во всяком случае, превышающий первоначальную оценку.

Новость о том, что Сидни стал наследником миллионного состояния, быстро разнеслась по Форт-Пенну и способствовала – хоть он о том и не подозревал – весьма значительному укреплению его репутации. Если не считать узкого круга близких друзей Сидни и Грейс, в городе бытовало мнение, что она вышла замуж за бедняка, либо охотника за деньгами, либо за того и другого сразу. Но восемьсот тысяч, считай миллион, – это, как говорится, не кот начихал, так что общественное и материальное положение Сидни изменилось в мгновение ока. Колдуэллы считались одними из самых состоятельных людей графства Несквехела и вообще всего штата, если не считать Питсбурга и Филадельфии, но должно было пройти немало времени перед тем, как их состояние было оценено более или менее точно, после чего иные утверждали, что Колдуэллы стоят пять миллионов, другие – что пятьдесят, а третьи говорили, что им нечем расплатиться по счетам. Но добрые люди графства Несквехела точно знали, что у Сидни есть миллион.

Те немногие, что могли судить о сравнительном богатстве Грейс и Сидни со знанием дела, говорили на эту тему только между собой. Не более десятка банкиров, адвокатов и их ближайших сотрудников знали, как обстоят дела в действительности, остальные же могли лишь с большей или меньшей долей вероятности предполагать, что состояние Колдуэллов исчисляется суммой порядка миллиона долларов. Слухи, будто Тейты не способны платить по счетам, имели некоторое основание: Тейты действительно не оплачивали счета, по крайней мере не каждый месяц. Они оплачивали их поквартально, что было типично для многих состоятельных семей и в Америке, и за границей. Векселя погашались с прибыли, наличные были нужны только беднякам и людям, попавшим в стесненные обстоятельства. Такая система была удобна Тейтам еще и потому, что оставляла время на упорядочивание их довольно сложной бухгалтерии: деньги Сидни шли на оплату счетов по дому, школу и уход за детьми, а также на его личные расходы. Грейс платила за содержание фермы, новую технику, покупку скота и так далее, ну и опять-таки за собственный гардероб и драгоценности. Через пять лет после женитьбы ферма под руководством Сидни, который стал кем-то вроде надсмотрщика, начала приносить небольшой доход. За эту работу он получал символическое вознаграждение – один доллар в год, – что, по его словам, позволяло считать себя профессионалом. Впрочем, фермеры, наемные рабочие и производители сельскохозяйственной техники, с которыми Сидни вел дела, не нуждались в этом символическом чеке на один доллар как подтверждении его профессионализма. Они подсмеивались над его акцентом и бриджами, в которых он разъезжал по полям, но никому еще не удавалось провести его дважды. Как-то раз он поймал типа, который годами обворовывал Грейс, ее брата и их отца. Это был управляющий по имени Фауст, ферма брата которого, в южной части графства Несквехела, целиком, от навозоразбрасывателя до электростанции, содержалась на деньги Колдуэллов. Сидни упрятал Фауста под замок, но Грейс уговорила его не предъявлять обвинения (в данном случае в краже сепаратора), но не столько потому, что терпеть не могла бюрократической канители и шума, сколько потому, что от длинного перечня наворованного у ее старшего брата Брока Колдуэлла буквально голова пошла кругом. В общем, Фауст выдал Сидни долгосрочную расписку, разрешавшую отработать ее на ферме брата, а не в исправительном учреждении. За какие-то две недели эта история стала известна всем фермерам в северной части графства, и все они должным образом оценили и практичность Сидни, каковой он действительно обладал, и сострадательность, которой у него не было вовсе.

Сидни извлекал пользу из всего: от сильно завышенных оценок состояния до противоречивых слухов о его доброте и бдительности. Против него говорили два факта: он не был уроженцем графства Несквехела и женился на девушке из семьи Колдуэллов. «Слушайте, – сказал он как-то Броку Колдуэллу на второй год после женитьбы на Грейс, – я не рассчитывал и не рассчитываю на то, что меня изберут шерифом, но, ради всего святого, у меня что, рога на лбу?»

– Ты ходишь в епископальную церковь, – возразил Брок, – и, может, кое-кому кажется, что тебе не мешало бы отрастить рога.

Но даже и тогда у Сидни не появился соблазн оставить ферму. Он был счастлив с Грейс, он всегда хотел жить в сельской местности, он не испытывал ни малейшего желания к занятию банковским делом, и, наконец, его жена тоже любила ферму.

Женившись на Грейс, Сидни, в общем, имел представление и о ее имуществе, и о принадлежности к клану Колдуэллов (а до известной степени и Броков). Но он никогда не слышал о некоем мистере Неттлтоне, молодом преподавателе истории одного из колледжей Новой Англии, чьи разыскания глубже и глубже погружали его в прошлое Пенсильвании, пока он не принялся за сочинение книги, условно озаглавленной «Графства штата Пенсильвания». Проведя четыре месяца в Форт-Пенне, он заметил в разговоре с одним из своих местных коллег, что «со стороны Колдуэллов было чертовски правильно назвать графство по имени этих пришельцев, индейцев племени Несквехела». Слова эти стали повторять, и в какой-то момент они дошли до Брока Колдуэлла.

– «Чертовски правильно», говорит? Что ж, он прав, – сказал Брок. – Название графству было и впрямь дано одним из Колдуэллов.

Никто не возразил, ибо в настоящее время Брок считался неофициальным хранителем семейной истории Колдуэллов и по совместительству одним из наиболее квалифицированных как минимум знатоков истории графства Несквехела. В 1902 году, в ходе очередной дискуссии, связанной с племенем несквехела, местная газета «Часовой» напечатала письмо в редакцию. Подписано оно было просто: «Читатель», но люди, хорошо знавшие Брока, были убеждены, что оно написано Броком Колдуэллом, о чем свидетельствовала как информативная насыщенность текста, так и характерный для него «темный» стиль.

«Говорят, Несквехела, я имею в виду реку, означает „нос, от которого исходит свет“; при этом имеется в виду то место, где река сливается с Черным ручьем, ручей впадает в „Нески“, русло расширяется, и вокруг становится больше света. По другой версии, имеется некоторое фонетическое сходство между „несквехелой“ и „суахили“, одним из африканских языков. Ведущие филологи университета Форт-Пенна, Бакнелла, университета штата Пенсильвания и докторантуры Гарварда не принимают ни ту ни другую теорию, ожидая результатов некоего исследования, которое проводится группой независимых ученых в Колумбийском университете за счет одного из государственных фондов.

Такого племени, как несквехела, нет в природе. В свое время существовали несперсы, довольно воинственная группа, но антропологи полагают ее внутренне разнородной, и никто еще не выдвигал или по крайней мере не рассматривал всерьез предположения, будто несквехелы исторически могут считаться наравне с ирокезами, сиу, саками, фоксами и другими известными племенами. Имеющиеся к настоящему времени монументальные работы не учитывают в сколько-нибудь серьезной степени сведения, выплывшие наружу в ходе протекающей на страницах газеты дискуссии, и автор данного письма настоятельно призывает будущих ученых и исследователей с осторожностью относиться к этим сведениям как к источнику, подтверждающему верность направления научной мысли, которая уж и без того запуталась в лабиринтах истории индейских племен, проживавших на территории Америки. Оставаясь в границах данного штата, добраться от Великих озер до Атлантического океана по воде невозможно. Аборигены же, которых не стесняли никакие знания, а также и поныне воображаемая граница между Пенсильванией и Нью-Йорком, передвигались свободно, и существуют свидетельства того, что „индейцы“ сообразовывались со временем года, расположением охотничьих мест и иными благоприятными или неблагоприятными обстоятельствами своего времени. Индейцы, не развращенные осязаемыми или неосязаемыми изобретениями белого человека, кочевали с места на место по собственному усмотрению; в ходе этих перемещений племена смешивались, смущая трудолюбивых пришельцев последующих времен, которым приходилось рассматривать полусгнившие дротики и копья и скелеты людей и животных в качестве возможных „вех“ индейского пути. Краснокожий абориген, который в борьбе со смертью преодолевал невообразимо большие расстояния, вполне мог удовлетворить свое чувство юмора, завещая холмик, утыканный стрелами, какому-нибудь ученому иезуиту в качестве вызова любознательности человека ученого вида. Небогатый урожай собирал бородатый клирик, когда подходил со своими французскими познаниями к расе мужчин и женщин, которых представлял себе только по предзнаменованиям да ярким амулетам. Мертвый краснокожий – не спасенная душа. Кто это сказал? Сказал первооткрыватель уже спасенных! Управляй своим каноэ, как пожелаешь или как всегда управлял, наставляет святой отец, и тебя помянут на французском! Вот как оно было, вот как оно есть, недоразумение продолжается. Отвратительная гортанная речь жителей северной Франции считается более похожей на речь индейцев, чем придыхание гостиной, характерное для клана кухарок и людей в рясах, которые оставили нам хроники жизни индейцев. Что же касается несквехелов, то такого племени нет, частично благодаря французу с его одышкой и его молитвенником, частично из-за того, что ему не хватило смекалки позаботиться о том, чтобы не замерзнуть. А ведь всего и надо-то было только не замерзнуть. Иначе ему вовсе не было нужды быть, как несквехелам».

Письмо было напечатано целиком, что лишний раз свидетельствовало об авторстве Брока Колдуэлла или по крайней мере человека, равного ему по статусу. Все сошлись на том, что иначе к этому письму не отнеслись бы с таким вниманием, а ближайшие друзья Брока поговаривали, что скорее всего он написал его, будучи сильно подшофе. Сам он на прямой вопрос отвечал так: «Если бы автор письма хотел, чтобы все знали, кто его написал, он бы поставил свое имя. Я же всегда исходил из того, что в таких случаях надо считаться с желанием человека». Тогдашний редактор «Часового» предвидел возможное развитие событий и подстраховался следующим примечанием: «Публикуя вышеприведенный текст, редакция прекращает обсуждение на своих страницах данной проблемы, оставляя последующую дискуссию на долю уважаемых специалистов-историков в их профессиональном кругу». Таким образом редактор давал себе возможность отступления на заранее подготовленные позиции, когда в редакцию начнут приходить – и они действительно приходили – письма от подписчиков римско-католического вероисповедания, которые были совершенно не склонны выслушивать оскорбления в адрес иезуитов. Одно чрезвычайно возмущенное письмо, автор которого был сам Мэтью М. Брофи, епископ Форт-Пенна, заставило его преподобие Артура Джеймса Холлистера, главного редактора «Часового», нанести личный визит, точнее, попытаться нанести, ибо епископ велел сказать, что его нет дома. Ни одна из церковных кафедр Форт-Пенна не откликнулась на публикацию прямо, но не прошло и недели, как тираж «Часового» сократился на четверть, а Бостонский универмаг О’Брайана (отца доктора О’Брайана); «Шульц и Макмаллен» – ритуальные услуги; «Семейная гостиница» (миссис Теренс Н. Ихерн, хозяйка и владелица); «Ланнаган и Дойл» (недвижимость, страхование); «Конюшенный двор Догерти»; «Дин и Макклоски» (мужская одежда); вагоноремонтный завод Форт-Пенна (владелец П.Ф. Салливан), – все они, да и еще кое-кто, отказались от размещения рекламы на страницах «Часового». Газету сравнивали (и сравнение было не в ее пользу) с «Опасностью», популярным антикатолическим изданием, распространявшимся по всей стране; по слухам, его поддерживали Патриотический орден сыновей Америки, масоны, Орден юных американских механиков, Веселые ребята, наконец, Союз белой ленты – организации, принимавшие в свои ряды католиков примерно с такою же охотой, с какой Древний орден ирландцев или Рыцари Колумба открывали двери протестантам. Большинство рекламодателей, порвавших с «Часовым», были птицы невысокого полета, «временщики», так сказать, которые то дают объявления, то уходят в тень и в конце концов совсем исчезают. Но отказ Бостонского универмага и «Дина и Макклоски» означал превращение издания из прибыльного в убыточное, а еще опаснее была потеря читателей-католиков, в основном горожан, которые в сравнении с жителями сельской местности были, естественно, постоянными и надежными клиентами форт-пеннских лавок и магазинов. В результате ряда маневров, включавших конфиденциальные переговоры между Артуром Джеймсом Холлистером и Эндрю О’Брайаном, не только владельцем универмага, но и доверенным лицом епископа, было заключено мирное соглашение. Холлистер сказал, что не имеет права назвать имени автора оскорбительного письма, но высказал предположение, что до О’Брайана на этот счет дошли слухи, и на их основании он сам может сделать выводы, весьма возможно, что правильные. Холлистер, по личному мнению которого письмо действительно носит неоправданно оскорбительный характер, обещал, что ничего подобного больше не повторится; «Часовой» отныне обязуется освещать жизнь церкви широко и сочувственно, как то и пристало любому изданию, не подверженному сектантскому уклону; редколлегия готова напечатать извинительное письмо в адрес епископа за подписью Холлистера – взамен публикации письма самого епископа, которое, с чем вынужден был согласиться и О’Брайан, было составлено в весьма сильных выражениях.

В некотором отношении тяжба «Часового» и Брофи имела положительный эффект. Отныне «Часовой» соблюдал осторожность в редакционном освещении жизни и деятельности религиозных общин, превратившись таким образом в более выдержанную в стилистическом отношении и, можно сказать, псевдолиберальную газету. А во-вторых, необъявленный пятинедельный бойкот (как отметил О’Брайан, прежде всего со стороны подписчиков-ирландцев) дал шанс развернуться его конкурентам: «Ньюз», еще одна местная ежедневная газета, существовавшая в основном за счет рекламы врачей-гинекологов и адвокатов, а то и просто в долг, обрела новую стартовую площадку и нарушила, хотя и не до конца, монополию одного издания.

Годами «Часовой» отдавал дань, публикуя в полном объеме любые вышедшие из-под пера епископа тексты. Брофи, со своей стороны, никогда не передавал в редакцию проповеди либо речи, а что касается его импровизированных обращений к публике, то, нередко остроумные, содержательные, исходящие от человека, который вроде бы не думает, что Бог не спускает с него глаз, они были вполне достойны газетной полосы. В то же время никто лучше Брофи не знал, какого страха он нагнал на «Часового», и преемники на кафедре, также посвященные в этот опыт, случалось, не прочь были его использовать.

Брофи стал первым епископом Форт-Пенна и вообще первым священником-католиком, которого пригласили на обед в дом Колдуэллов. Сам того не подозревая, Уильям П. Колдуэлл, отец Грейс и Брока, в некоторой степени способствовал тому, что Брофи получил митру и патерицу. Задолго до того, как последний был посвящен в епископский сан, Колдуэлла расспрашивали о нем. Это не были четкие вопросы, иногда и не вопросы вовсе, так, попутные упоминания имени, предполагающие со стороны Колдуэлла правильную реакцию. Таких «вопросов» было тысячи, и в конце концов Брофи стал епископом. В те дни священников-гольфистов никто не знал, о священниках – завсегдатаях светских приемов никто не слышал, а межконфессиональный священник представлялся уродом. Тем не менее протестант Колдуэлл был близко знаком и с симпатией относился к католику Брофи. Если бы Колдуэлла спросили, где он познакомился с Брофи, он ответил бы: в трастовой компании Форт-Пенна, а если бы его спросили, часто ли они встречаются, то ответил бы: то и дело, и уточнил: «в банке, а если подумать, то и в поезде». По меньшей мере раз в месяц Колдуэлл ездил в Филадельфию утренним восьмичасовым поездом, где нередко и видел Брофи – крепко сложенного, с густым низким голосом мужчину, сидевшего в кресле пульмановского вагона с требником в руках; время от времени он отрывался от книги и шептал молитвы, которые знал наизусть, а когда поезд приходил на конечную станцию, Колдуэлл и Брофи обменивались приветствиями – «Доброе утро, отец» – «Доброе утро, мистер Брофи» – и дежурными замечаниями о погоде, а если шел дождь или снег, Колдуэлл, бывало, приглашал Брофи в свой экипаж. Когда сидишь так близко друг к другу, нетрудно уловить исходящий от соседа запах сигары и вина, которое Брофи наверняка выпил на утренней службе, еще не сев в поезд, и в таких случаях Колдуэлл думал, как же такой мускулистый мужчина обходится без женщин. Удивительно, но в Соединенных Штатах очень редко можно услышать об амурных делах священников; интересно, думал Колдуэлл, много ли правды в сплетнях о монашенках. Он смутно припоминал скандальную историю, случившуюся в Шоптауне, привокзальном районе Форт-Пенна, когда местного священника побили камнями собственные прихожане; но это были иностранцы – то ли итальянцы, то ли русские – они даже по-английски не говорили. Ладно, это, в конце концов, не его дело. Если у Брофи есть женщины, тем лучше для него. Что касается самого Колдуэлла, то ему вполне хватало той единственной, с которой он проводил ночи, и это было давно; а если у тебя много дел, такие вещи не слишком занимают; ну а когда прихватит, держишь себя в руках, вот, наверное, как Брофи.

Чем больше Колдуэлл думал о Брофи в этой связи, тем сильнее его тянуло к нему, и однажды он даже подумал, а нельзя ли человеку, исповедующему отличную от Брофи веру, задать ему пару тщательно сформулированных вопросов. Нет, это, конечно, немыслимо. Тем не менее то, как Брофи решал свою проблему, или вообще отказывался считать ее проблемой, было Колдуэллу весьма по душе, и к тому времени, когда Брофи привык к своему положению епископа, у них уже завязались сердечные отношения, при этом старший, Колдуэлл, вел себя скорее как младший, во всяком случае, всегда первым заводил разговор, первым улыбался, приносил ящик с сигарами.

Таким образом, раз в год Брофи отправлялся на ферму Колдуэллов пообедать с хозяином и его друзьями. Колдуэллы не поддерживали тесных связей ни с кем из верующих католиков, да и среди их гостей таковых было немного. Исключение составляли лишь Десмонд и Шейла О’Коннол, у которых была ферма на таком же расстоянии к югу от Форт-Пенна, на каком у Колдуэллов к северу. О’Коннол был адвокатом, старшим партнером фирмы «О’Коннол и Партридж», оказывавшей юридические услуги Первой трастовой компании Форт-Пенна, железной дороге Несквехела и Форт-Пенн, «Шофшталь и компания», Несквехельским энергетическим линиям, «Братьям Бауэр», имению Колдуэлла и другим шишкам. Десмонд О’Коннол принадлежал к старой благородной школе римского права; это был седовласый, чисто выбритый джентльмен, хотя в те дни не носить бороду считалось чудачеством. Он больше походил на епископа, чем сам Брофи, который выглядел скорее как политик или вылитый хозяин салуна. Правоверный католик, О’Коннол относился к Брофи с почтением и до, и после того, как тот получил епископский сан, но, с его точки зрения, это был не лучший для форт-пеннской епархии выбор, и Брофи это знал. Фирма «О’Коннол и Партридж» бесплатно вела юридические дела местной церкви, и этого, по мнению старшего партнера, было вполне достаточно. Когда его пригласили к Колдуэллам на обед, где будет «его преосвященство Мэтью Марк Брофи», О’Коннол испытал некоторое смущение, но быстро справился с ним, во всяком случае, они с женой сразу же приняли приглашение. Впрочем, это была единственная встреча, с тех пор Уильям Колдуэлл и его жена никогда не приглашали этих двоих вместе.

– О’Коннол – сноб, Эмили. Он весь вечер демонстрировал епископу свое превосходство, – сказал Колдуэлл. – О’Коннол мне вроде всегда нравился, но сегодня я засомневался.

– А мне не нравится ни тот ни другой, – отрезала Эмили. – Десмонд никогда не был по душе, а рядом с монахами вообще как-то неуютно.

– Меня это не удивляет, – заметил Колдуэлл. – Ну что ж, не будем больше приглашать их вместе. Епископа сегодня нужно было пригласить – это, как с губернатором, общественный долг, но нам совсем не обязательно приглашать людей, которые тебе неприятны.

– Нет, нет, мы и на будущий год пригласим епископа, только Десмонд пусть приходит в другой раз. Мне не нравится, когда мои гости грубят друг другу. На следующий год у нас будет новый губернатор, вот и пригласим епископа вместе с ним.

– Но ведь Десмонд у нас всегда бывает вместе с губернатором. Местное юридическое светило, – возразил Колдуэлл.

– Ладно, там видно будет. Но все равно либо тот, либо другой – только не вместе.

Когда в «Часовом» появилось злополучное письмо Брока Колдуэлла, вышло так, что Брофи и О’Коннол едва не оказались-таки у него дома вдвоем. Брофи не испытывал особой любви к ордену иезуитов, но священник – всегда священник, а О’Коннол принадлежал фордхэмскому клубу – стопроцентный «джебби» – иезуит. В день публикации письма его не было в городе, и как юрисконсульт «Часового» он оказался в неловком положении. Затем, ознакомившись с написанным по горячим следам протестом Брофи, он определил свою позицию.

– На данный момент я умываю руки, – сказал О’Коннол Холлистеру. – Поговорите с Энди О’Брайаном. Энди весьма близок епископу. Меня с вами не будет, но сразу же дайте знать, что вышло из вашего разговора с Энди, и тогда я решу, что делать дальше. Мы выкарабкаемся из этой ситуации.

– Кто это «мы», Десмонд? – поинтересовался Холлистер. Он старался перевести дело в шутку.

– Если бы мой клиент выразил хоть тень сомнения в том, чьи интересы я отстаиваю, я бы дал ему список членов городской коллегии адвокатов. Я сказал – «бы», ибо доныне я в таком положении не оказывался. Я ответил на ваш вопрос, Артур?

– Извините, Десмонд, я просто пошутил.

– А я стараюсь спасти ваши чертовы задницы от последствий вашей же глупости и безалаберности. Если вы думаете, что епископ Брофи не в состоянии разорить вашу газету, то это, дружок, еще одно свидетельство вашего идиотизма. Никому из вас даже в голову не пришло, что единственное, чем можно его успокоить, – это его же письмо, и уж коль скоро об этом зашла речь, скажу еще кое-что: даже если бы вы поняли, какая ценная штука у вас в руках – я говорю о письме епископа Брофи, – все равно никакой пользы вам бы это не принесло, потому что единственный человек во всем штате, который знает, что с ним делать, – это я, и Брофи это известно. Именно поэтому он отступит. Вам тоже придется кое-чем пожертвовать, но, в общем, все будет нормально… Ну а шутите, Артур, где-нибудь в другом месте, например, в салуне за углом. А то как бы в следующий раз я не оказался на противоположной стороне.

О’Коннол никогда не повышал голоса, и сейчас этого не сделал. Просто встал, давая понять, что разговор окончен и Холлистер свободен.

– Да, еще одно, – остановил его О’Коннол, – тут у меня есть кое-что, что может вам пригодиться. – Он потянулся к небольшой круговой чаше, стоявшей у него на столе, и передал Холлистеру толстый синий карандаш.

– Спасибо, Десмонд.

– Ступай себе с Богом, – сказал О’Коннол, подражая акценту, с каким говорил Брофи.

В те времена Колдуэллы жили в просторном кирпичном доме на Второй улице. Потом, уже после смерти Уильяма и Эмили и замужества Грейс, Брок жил здесь постоянно. А при жизни Уильям и Эмили занимали дом с 1 ноября по конец апреля; здесь было теплее, чем на ферме. Одиннадцатимильная железнодорожная поездка из Форт-Пенна в Бексвилл занимала почти час, да и то если по расписанию, а в плохую погоду дольше. Ну а экипажем или на санях – слишком долго, чтобы получить от такой поездки удовольствие. «Дело Брофи» пришлось на зиму, предшествующую замужеству Грейс, и на протяжении всех тех недель, что разделили публикацию письма Брока и заключение мирного договора, Уильям Колдуэлл хранил по этому поводу молчание. Тихий дом на Второй улице скандал обошел стороной. Уильям не имел ни малейшего желания тревожить Эмили, которая никогда не читала газет, разве что для того, чтобы найти печатное подтверждение тому, что уже было передано ей в устной форме. Грейс гостила у друзей в Нью-Йорке. Брок же вел себя так, словно никакого письма не было и вообще ничего не случилось. Колдуэллы не были владельцами «Часового», но Уильям Колдуэлл, как фактически каждый акционер, имел возможность контролировать деятельность газеты, и хотя она никоим образом не входила в число его основных активов, пренебрегать ею тоже было бы неправильно. Уильям Колдуэлл считал, что его долг, как и долг людей, «находящихся в одном с ним положении» (эвфемизм, который он предпочитал определению «богатый»), – поддерживать газеты, ибо они дают информацию и направляют мысль. В клубе Форт-Пенна Уильям читал филадельфийскую «Норт Америкэн» и нью-йоркскую «Трибьюн», а дома – «Часового». Прочитав письмо, он сразу понял, чьих это рук дело, и устроил совет с самим собой, как поступал во всех случаях, когда речь шла о Броке. Он давно махнул на него рукой, как на сына, который может «хоть чего-то добиться». Броку было двадцать пять, а Уильяму 62, и каждый из них выбрал свой путь. Брок был не из тех, кого называют примерными мальчиками: он ушел из Принстона на третий год обучения, главным образом потому, что проводил слишком много времени в Трентоне с молодой соломенной вдовой, которая впоследствии вышла замуж за подрядчика, занимавшегося асфальтированием улиц. Точно так же Уильям не питал иллюзий насчет спортивной деятельности Брока, который с девятью приятелями открыл тир на берегу реки. Еще за три года до этого он обрадовал отца заявлением, что собирается некоторое время провести в Филадельфии, но сколько именно, не знает.