Текст книги "Сокровище тамплиеров"

Автор книги: Джек Уайт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 42 страниц)

Сокровище тамплиеров

Моей жене Беверли, бесконечно снисходительной,

удивительно терпеливой, всегда ободряющей,

поддерживающей и воодушевляющей меня

Каждый франк чувствует, что с отвоеванием нами побережья

(Сирийского), когда покров их чести будет сорван и попран, эта

страна ускользнёт из их хватки, тогда как наша десница

протянется к их землям.

Абу Шама, арабский историк (1203—1267)

Воин Христов не боится убивать и ещё менее боится умирать.

Умирая, он служит собственным интересам, убивая же,

служит Христу!

Св. Бернард Клервоский (1090—1153)

ОТ АВТОРА

Где находится Франция? Если бы кто-нибудь невзначай задал вам такой вопрос, вы бы, наверное, сильно удивились подобной необразованности. Как же иначе? Ведь каждому известно, где находится Франция, вы сами тысячу раз видели её на различных картах – там, где она находится и сейчас, где находилась всегда... Или, по крайней мере, где была последние десять тысяч лет, с окончания ледникового периода. Совершенно ясно: тут и спрашивать не о чем, и подобный вопрос является ярким свидетельством самого дремучего невежества.

И всё же вопрос этот стал занимать меня как автора исторических романов с самого начала работы над данным произведением. У меня есть непреложное правило: выписывать исторический фон в строгом соответствии с реалиями французского, британского и в целом европейского Средневековья, почерпнутыми из заслуживающих доверия исторических источников. Однако мне приходится отдавать себе отчёт в том, что подобный подход способен сбить с толку многих читателей, рассчитывавших всего лишь развлечься, провести несколько, смею надеяться, увлекательных часов над книгой, описывающей в числе прочего жизнь в те стародавние времена.

Например, работая над романами о короле Артуре, я вынужден был принять как факт и отразить в тексте то, что доблестный Lancelot du Lac (Ланселот Озёрный), считающийся повсюду французским рыцарем, никак не мог быть французом, поскольку в пятом веке нашей эры, сразу после распада Римской империи, не существовало самого понятия «француз». И французское прозвище du Lac (Озёрный) он носить не мог, ибо в ту пору территория нынешней Франции ещё звалась Галлией. Французского языка тогда не существовало, а наречие франков – вторгшегося в Галлию германского племени, которому лишь спустя годы и годы предстояло дать имя завоёванной стране, – являлось одним из множества варварских германских диалектов.

С подобными затруднениями, пусть и не такими большими, я столкнулся и при написании этой книги. Хотя страна, а точнее, географическая территория, именуемая Францией, в двенадцатом веке уже существовала, этим словом в ту пору обозначали вовсе не то, что мы называем Францией теперь.

Во Франции царствовал королевский дом Капетингов, однако его владения оставались относительно скромными. В описываемый период на французском троне восседал король Филипп Август; его держава, центром которой являлся Париж, представляла собой узкую полосу земли, протянувшуюся к проливу Ла-Манш. В ближайшие полтора столетия державе предстояло объединить прилегающие земли, но пока она делала лишь первые шаги на этом пути.

В начале двенадцатого века небольшой королевский домен был окружён могущественными герцогствами и графствами, такими как Бургундия, Анжу, Нормандия, Пуату, Аквитания, Фландрия, Бретань, Гасконь. С севера к королевству прилегала территория, именуемая Вексен, – ей вскоре предстояло оказаться в составе королевских земель. Все жители названных территорий говорили на разных диалектах одного и того же языка, который уже именовали французским, однако французами себя называли лишь те, кто жил в королевском домене. Все прочие с гордостью именовали себя анжуйцами (обитателями Анжу), нормандцами, фламандцами, бретонцами, гасконцами, бургундцами и так далее.

Ричард Плантагенет – герцог Аквитанский и граф Анжуйский – во многих отношениях был гораздо богаче и могущественнее французского короля. После смерти своего отца, Генриха Второго, он стал королём Англии Ричардом Первым, прославился под рыцарским именем Ричард Львиное Сердце и получил в наследство от отца и матери, урождённой Элеоноры Аквитанской, настоящую империю, намного превосходившую владения короля Филиппа.

С точки зрения наших современников уроженцы всех перечисленных провинций – французы, но в то время это было отнюдь не так, поэтому мне следовало показать читателю, что указанные выше различия не просто существовали, но были жизненно важны. Вот почему во время работы над книгой я сам часто задавал себе вопрос, с которого начал данное предисловие: «Где находится Франция?»

В описываемый период, во время правления Ричарда Плантагенета, во времена Третьего крестового похода против сарацинов, возглавляемых султаном Саладином, рыцари ордена Иерусалимского Храма (они же храмовники, или тамплиеры) ещё не стяжали того богатства и того могущества, ещё не впали в ту испорченность, что в будущем навлекла на них ожесточённую зависть и злобу. Однако уже тогда их орден добился огромных успехов, хотя прошло всего восемьдесят лет с тех пор, как девять безымянных, безденежных рыцарей-монахов, что несли послушание в туннелях под Храмовой горой в Иерусалиме, положили начало этому духовно-воинскому сообществу. За восемь минувших десятилетий орден превратился в настоящую христианскую армию, одну из самых сильных и боеспособных на Востоке, отличавшуюся от большинства рыцарских ополчений того времени сплочённостью, дисциплиной и неколебимой, безграничной преданностью католической церкви.

Из полной безвестности орден вознёсся к славе и получил всеобщее признание. За то же недолгое время благодаря главным образом энергичной и безоговорочной поддержке Бернарда Клервоского, величайшего духовного лидера своего времени, тамплиеры скопили немалое богатство – у них имелись деньги, земли, замки. Надо сказать, орден с самого начала являлся тайным обществом, его внутренняя жизнь с её церемониями, обрядами, ритуалами посвящения была укрыта завесой тайны, оставаясь недоступной для посторонних ушей и глаз. Само собой, сколь бы непогрешимым и праведным ни было то, что изначально скрывала эта завеса, такая таинственность неизбежно и довольно скоро заразила рыцарей высокомерным сознанием собственной избранности, что столь же неизбежно породило конфликт ордена с внешним миром и обусловило грядущее падение тамплиеров.

Если по прочтении моей книги вы зададите вопрос своим друзьям и знакомым, подозреваю – вам непросто будет отыскать человека, который сможет с ходу дать точное и ёмкое определение слова «честь». Те, кто всё-таки попытается ответить, скорее всего, начнут использовать синонимы, выискивая в памяти архаичные, не характерные для нашего времени термины, такие как «честность», «неподкупность», «нравственность» и «цельность», базирующиеся на нормах этического и морального кодекса. Некоторые могут даже дополнить этот перечень словом «совесть», но вряд ли кто-нибудь успешно даст всеобъемлющее определение понятию «честь». Хотя бы потому, что честь представляет собой глубоко личный феномен, по-разному отзывающийся в душе каждого, кто даст себе труд задуматься об этом. Правда, в нашу эпоху постмодерна и пост-всего-остального о чести задумываются редко.

Честь – пережиток, милый анахронизм, слегка смешной отголосок былого; и к тем из нас, кто думает о ней или заводит о ней речь, относятся благожелательно-снисходительно, как к чудакам или эксцентричным личностям. Однако в былые времена честь уважали и ценили весьма высоко, превыше многого другого. Её считали неким неосязаемым, но вполне конкретным свойством, изначально присущим каждому человеку. Другой вопрос, что общепринятые стандарты чести всегда были чрезвычайно высоки и зачастую сознательно завышались, а боевые знамёна на протяжении веков реяли над полями сражений именно как символы чести и доблести их обладателей. Однако для всех людей доброй воли, мужчин и женщин, мерило чести всегда оставалось сугубо индивидуальным, глубоко личным, ревностно хранимым и не зависящим от чужих суждений, речений или деяний.

Джек Уайт.

Келоуна, Британская Колумбия,

Канада, июль 2007 г.

РОГА ХАТТИНА,
1187

ГЛАВА 1

– Нам ни в коем случае не следовало покидать Ла Сафури. Во имя Христа, это же видно и слепцу!

– Неужели? Тогда почему какой-нибудь слепец не выступил и не сказал это до того, как мы покинули упомянутое место? Я уверен, де Ридефор прислушался бы – особенно к слепцу – и принял во внимание его мнение.

– Можешь засунуть свой сарказм себе в задницу, де Беллин. Я не шучу. Что мы здесь делаем?

– Мы ждём, когда нам скажут, что делать. Ждём, пока представится случай погибнуть. Такова участь воинов.

Рыцарь Храма Александр Синклер слушал тихий, но жаркий спор за своей спиной, делая вид, что не обращает на него внимания. Отчасти он был согласен с горькими словами мессира Антуана де Лависа, но не мог допустить, чтобы другие поняли, что он согласен, – это непременно нанесло бы ущерб дисциплине. Потому Синклер лишь потуже затянул обмотанный вокруг лица шарф и привстал на стременах, чтобы обвести взглядом раскинувшийся вокруг лагерь, погруженный во тьму. Повсюду из темноты доносился шум невидимого движения, смешиваясь с далёким одиноким голосом, весь вечер выкликавшим по-арабски: «Аллах акбар!» – «Бог велик!»

За спиной Синклера Лавис продолжал бормотать:

– Зачем человеку в здравом уме оставлять крепкую надёжную позицию, с каменными стенами и со свежей водой, так необходимой его армии, и в разгар лета отправляться в пустыню, в самое пекло? Да ещё выступать против врага, для которого пустыня – дом родной; врага, которому нипочём любой зной; врага, который кишит в пустыне, как саранча? Скажи мне, пожалуйста, де Беллин. Мне нужно знать ответ на этот вопрос.

– Если тебе нужен ответ, спрашивай не меня, – раздражённо отозвался де Беллин. – Бога ради, ступай да спроси де Ридефора. Именно он уговорил короля сделать столь неразумный шаг, а почему – наверное, он будет рад тебе растолковать. По-своему. Скорее всего, привяжет тебя к своему седлу с завязанными глазами и голой задницей и бросит посреди пустыни на потеху сарацинам.

Синклер резко вдохнул. Было бы несправедливо возлагать вину за их нынешнее затруднительное положение исключительно на Жерара де Ридефора. Конечно, великий магистр ордена Храма был лёгкой и очевидной мишенью для обвинений, но не стоило забывать, что Ги де Лузиньяна, короля Иерусалима, просто необходимо было подталкивать, чтобы добиться от него хоть каких-то действий. Ги лишь назывался королём, да и короновали его только по настоянию жены, которая души в нём не чаяла, – Сибиллы, сестры прежнего короля, а ныне законной королевы Иерусалима. Новый монарх оказался человеком слабым, безвольным, совершенно неспособным править. Неудивительно, что другим приходилось брать ответственность на себя. Однако спорившим за спиной Синклера людям было не до рассудительности и справедливости, они сетовали и ворчали, выплёскивая свою досаду.

– Тсс! Глянь-ка, Морэя несёт.

Синклер нахмурился, всматриваясь в темноту, и слегка повернулся туда, откуда приближался верхом его друг мессир Лаклан Морэй, готовый к любым неприятностям, какие мог принести рассвет... Хотя до конца ночи оставался ещё полный час, Синклера не удивило его появление: насколько можно было судить, на протяжении всей этой ужасной, изматывающей ночи никто не сомкнул глаз. Повсюду слышался надсадный сухой кашель – люди, изголодавшиеся по свежему воздуху, прочищали глотки, забитые пылью и едким дымом.

Кишевшие вокруг сарацины заняли под покровом мрака склоны ближних холмов и жгли там сухую смолистую поросль; вонь от горящих колючек становилась с каждой минутой всё сильней и невыносимей. Чувствуя, что в горле угрожающе першит, Синклер заставил себя дышать неглубоко. Он вспомнил, как десять лет тому назад, когда он впервые ступил на Святую землю, ему вообще неизвестно было о существовании такой твари, как сарацин. А теперь это слово вошло в обиход для описания самых преданных и ревностных воинов пророка Мухаммеда – вернее, курдского султана Саладина – независимо от того, к какому племени воины принадлежали.

Империя Саладина была громадна, ибо он объединил две огромные мусульманские страны – Сирию и Египет. В состав его армии входили нечестивые магометане самого разного происхождения, от смуглых бедуинов из Малой Азии до эбеновых египетских нубийцев. Теперь все они говорили по-арабски и считались сарацинами.

– Что ж, вижу, не только я спал хорошо, без сновидений, – промолвил подъехавший Морэй и повернул коня так, чтобы оказаться колено к колену с Синклером.

Он стал неотрывно смотреть туда же, куда и Синклер, – на сумрачные склоны двух гор, именовавшихся Рогами Хаттина.

– Сколько, по-твоему, нам осталось жить?

– Боюсь, недолго, Лаклан. Не исключено, что к полудню мы все умрём.

– И ты туда же? Я надеялся, хоть ты скажешь что-нибудь другое, друг мой.

Морэй вздохнул.

– Трудно поверить, что столько людей могут погибнуть из-за самонадеянного, хвастливого недомыслия... Из-за причуды одного мелкого тирана и бесхарактерности короля.

Менее чем в шести милях впереди, на расстоянии, которое они могли бы преодолеть ещё прошлой ночью, находился близ пресноводных озёр город Тивериада. Одна беда – правил там граф Раймонд Триполитанский, с которым Жерар де Ридефор, великий магистр ордена Храма, уже не первый месяц пребывал в жестокой ссоре, называя этого человека коварным, недостойным доверия ренегатом.

Вопреки всякой логике и элементарной военной осмотрительности де Ридефор решил вчера не спешить с прибытием в Тивериаду. Причём это решение проистекало не из нежелания снова встретиться с Раймондом Триполитанским, ибо Раймонд пребывал сейчас в военном лагере, а в его отсутствие городскую цитадель защищала его супруга, графиня Ишива. Причины так и остались неясны, но, каковы бы они ни были, де Ридефор отдал приказ, и никто не посмел ему возразить, поскольку большую часть его войска составляли рыцари-тамплиеры. В крохотной деревушке Маскана, неподалёку от места, где в данный момент находилось войско христиан, имелся колодец; возле него де Ридефор и велел своим командирам встать на ночлег, чтобы на заре продолжить путь к Тивериадскому озеру.

Если кто и мог отменить пагубное решение, то лишь Ги де Лузиньян, король Иерусалима. Но слабохарактерный монарх терпеть не мог споров и предпочёл согласиться с приказами Ридефора, которого поддержал Рейнальд де Шатийон, ещё один влиятельный тамплиер, иногда становившийся союзником великого магистра Храма. Де Шатийон, злобный самодур, властолюбием и заносчивостью превосходивший самого́ де Ридефора, был кастеляном крепости Керак, известной также как Вороний замок, – самой грозной крепости в мире. Он несказанно гордился тем, что Саладин, султан Египта, Сирии и Месопотамии, ненавидел его больше всех остальных вождей франков.

В результате приказ был отдан, и войско Иерусалима – такую большую армию королевство собрало впервые за восемьдесят лет – остановилось и разбило лагерь. А тем временем легионы огромной армии Саладина (одна его кавалерия превосходила франков в соотношении десять к одному) почти полностью окружили христиан.

Франкское воинство состояло из двенадцати сотен рыцарей, десяти тысяч пехотинцев и двух тысяч лёгкой кавалерии. Окружённые ещё до наступления ночи, христиане сгрудились в неуютном лагере, всё больше падая духом. И в придачу, слабея телом, ибо выяснилось (увы, слишком поздно), что пресловутый колодец пересох. Проверить колодец заранее никто и не подумал.

Когда с наступлением ночи поднялся лёгкий ветерок, все были благодарны за дарованную им прохладу, но не прошло и часа, как воины начали проклинать ветер за то, что он до самого утра нёс в их сторону дым.

Теперь небо начало бледнеть, приближалось утро, и Синклер нутром чуял, что для его спутников шансы пережить рассвет весьма малы. Смехотворно малы.

Рыцари-храмовники, девизом которых было «Первыми нападать, последними отступать», любили хвастаться, что один-единственный христианский меч способен обратить в бегство сотню врагов. Однако эта неоправданная самонадеянность чуть больше месяца назад уже привела к ужасному разгрому большого отряда тамплиеров и госпитальеров при Крессоне. В тот день полегли почти все христиане, за исключением самого магистра де Ридефора и четырёх безымянных раненых рыцарей. Однако урок не пошёл впрок, и, похоже, сейчас сарацины вознамерились покончить с похвальбой храмовников раз и навсегда.

Почти вся армия Саладина состояла из подвижной, манёвренной лёгкой конницы; воины в лёгких доспехах, верхом на исключительно резвых йеменских скакунах, были вооружены дамасскими клинками и лёгкими, но беспощадно острыми дротиками с тростниковыми древками. Обученные стремительно атаковать и так же стремительно рассыпаться, уходя из-под удара, сарацины действовали не скопом, а небольшими быстрыми отрядами, хорошо организованными, сплочёнными, возглавляемыми умелыми командирами. Преимуществом сарацинов (помимо огромного численного превосходства) было ещё и то, что говорили они на одном языке – арабском. Христиане же, хоть всех их и называли франками, происходили из разных земель и зачастую не понимали наречий сражающихся рядом товарищей.

Синклер давно уже знал, что в войско, которое султан собрал для этой священной войны и которое окружило сейчас армию франков, входят отряды из Малой Азии, Египта, Сирии и Месопотамии. Он знал также, что командовать подразделениями армии Саладин поручил своим союзникам, свирепым курдам, составлявшим костяк его отборных отрядов. Одна лишь ударная кавалерия сарацинов, по слухам, насчитывала около пятнадцати тысяч всадников, а вспомогательные силы заполонили всё пространство до самого горизонта, насколько хватало глаз.

Синклер слышал, как из уст в уста передавали невероятную цифру в восемьдесят тысяч мечей. По его расчётам выходило, что столько магометан не наберётся, их никак не больше пятидесяти тысяч... Но спокойнее ему от этого не становилось.

– В нашей беде виноват де Ридефор, Синклер, мы оба это знаем. Почему ты не хочешь признать очевидное?

Синклер вздохнул и потёр глаза кончиком рукава.

– Потому что не могу, Лаки. Не могу. Я – рыцарь Храма, он мой магистр. Я связан с ним обетами повиновения. Более я ничего не могу сказать, не погрешив тем самым против долга.

Лаклан Морэй откашлялся и, не глядя, сплюнул.

– Что ж, мне он не магистр, поэтому я могу говорить, что хочу... И мне сдаётся – он безумен. Он и его присные. Король и магистр Храма – два сапога пара, а эта скотина де Шатийон хуже, чем оба они, вместе взятые. Торчать здесь при подобных обстоятельствах глупо и унизительно. Я хочу вернуться домой.

Синклер криво усмехнулся.

– До Инвернеса путь не близкий, Лаклан. Сегодня тебе туда, похоже, не добраться. Так что лучше оставайся здесь и держись рядом со мной.

– Если эти язычники сегодня меня убьют, я окажусь там раньше, чем солнце скроется за Бен Уивис...[1]1
  Бен Уивис – гора в Шотландии.


[Закрыть]

Морэй поколебался, потом искоса взглянул на друга.

– Держаться рядом с тобой, говоришь? Я не из твоего отряда, и ты не в арьергарде.

– Что верно, то верно.

Синклер устремил взгляд на восток, туда, где небо быстро светлело.

– Но я чувствую: солнце ещё не проделает половину пути до зенита, как станет уже не важно, кто из какого отряда, кто храмовник, а кто нет. Держись меня, дружище, и, если нам суждено умереть и вернуться домой, в Шотландию, давай вернёмся вместе, как вместе покинули дом, чтобы отправиться сюда.

Он посмотрел на свет, угадывавшийся в глубине черноты большого королевского шатра.

– Король не спит.

– В том-то и беда, – пробормотал Морэй. – Как раз сегодня ему лучше было бы оставаться в постели. Без него мы могли бы надеяться совершить хоть какой-то разумный поступок и, возможно, остаться в живых.

Синклер бросил на него быстрый насмешливый взгляд.

– На твоём месте, Лаклан, я бы не возлагал на это надежд. Если язычники захватят нас живыми, нас продадут в рабство. Нет, быстрая и честная смерть куда как лучше такой судьбы...

Его прервал звук трубы, и Синклер машинально схватился за рукоять висевшего на поясе меча.

– Что ж, пора. Запомни, друг, – держись рядом. При первом удобном случае – а я готов поклясться, что он скоро представится, – направляйся к нашим рядам. Нас нетрудно будет найти.

Морэй хлопнул Синклера по плечу.

– Попробую. Но дай бог, чтобы мне не пришлось оставлять в опасности своих друзей. Ну, всего наилучшего.

– Спасибо на добром слове. Только имей в виду: опасность грозит сегодня всем, и с такой опасностью мы ещё никогда не встречались. Единственное, что нам остаётся, это дорого продать свою жизнь. А поскольку все мои братья – храмовники, у тебя будет больше шансов это сделать, сражаясь рядом со мной, чем у меня – рядом с твоими спутниками, при всей их неоспоримой отваге. До встречи.

С этими словами рыцари развернули коней и разъехались по своим позициям. Синклер занял место среди рыцарей Храма, позади королевских шатров, Морэй же присоединился к пёстрому отряду христианских рыцарей и искателей приключений, откликнувшихся на призыв вооружиться, оглашённый Ги де Лузиньяном после коронации. Именно эти люди, осенённые драгоценной реликвией Истинного Креста, окружали сейчас короля.

Подняв глаза, Синклер увидел, что небо на востоке чуть порозовело, возвещая скорый рассвет, и невольно поёжился, узрев на светлеющем небосклоне ослепительно яркую новую звезду. В отличие от большинства своих собратьев он не был отягощён суевериями, однако в последнее время не мог избавиться от постоянного чувства тревоги. Новая звезда появилась десять дней назад, спустя три недели после гибели рыцарей Храма при Крессоне, и вид её повергал франков в трепет: то был ещё один знак в длинной череде странных знамений, наблюдавшихся в последнее время на небесах. С прошлого года произошло шесть солнечных затмений и два лунных; многие сочли это недвусмысленным указанием на недовольство Всевышнего происходящим в Святой земле. А потом в небе воссияла эта звезда, настолько яркая, что её видно было даже днём. Иные поговаривали (и священники не спешили затыкать им рты), что сие есть новое явление звезды Вифлеемской, озарившее небеса, дабы напомнить франкским воинам об их долге перед Богом и Его возлюбленным Сыном.

Однако Синклер был склонен верить в то, о чём толковали меж собой знавшие французский язык знакомые ему арабы. Они считали, что звёзды перемещаются независимо друг от друга, и, когда насколько самых ярких совмещаются в одной точке небосвода, с земли они кажутся одной-единственной звездой. Тогда этот маяк делается настолько ослепительным, что его можно видеть даже в полдень.

Добравшись до своего отряда, Синклер решительно сдвинул на лоб плоский стальной шлем и обвёл взглядом товарищей. Все они бодрствовали и вели себя надлежащим образом: в утро перед боем шутки и смех утихли. Впрочем, смех вообще нечасто раздавался в рядах храмовников, ибо орден не поощрял всякого рода легкомыслие, полагая, что оно не подобает человеку, шествующему по благочестивой стезе рыцарского служения.

Синклер отыскал взглядом Луи Чисхольма, служившего ему с тех пор, как Александр Синклер был ребёнком. Ныне Чисхольм стал сержантом ордена. Когда его хозяин вознамерился вступить в братство рыцарей Храма и перед Луи открылась перспектива свободной жизни, Чисхольм предпочёл остаться рядом с человеком, которого знал лучше всех прочих людей, и добровольно вступил в орден в качестве брата-сержанта.

Синклер подъехал к Луи; нагнувшись в седле, тот всматривался в дым, плывущий в сторону вершин Рогов Хаттина.

– Говорят, именно там Иисус прочёл Нагорную проповедь, – с сильным шотландским акцентом сказал Чисхольм. – На склонах той горы. Интересно, мог бы он сказать толпе, собравшейся там сегодня, что-нибудь такое, что изменило бы грядущие события?

Он обернулся и заглянул Синклеру в глаза.

– Мы проделали долгий путь из Эдинбурга, сэр Алек, и оба малость изменились с тех пор, как впервые отправились в путь, но больно уж это мрачное место, чтобы здесь умереть.

– У нас нет выбора, Льюис, – тихо ответил Синклер, произнеся имя собеседника на шотландский манер. – Не мы довели дело до такого исхода.

Чисхольм скривился.

– Ну, вам известно, что я обо всём этом думаю.

Он снова огляделся по сторонам.

– Вот-вот начнётся. Вон там, справа, строятся госпитальеры. Скоро они выступят, так что нам лучше быть наготове. Видали, сколько народу собралось против нас?

Сержант сплюнул, провёл кончиком языка по зубам, слизывая мелкие песчинки, и сплюнул снова.

– Думаю, предстоит недолгий бой, но мы постараемся сделать так, чтобы он был добрым. Удачи вам, сэр Алек. Я буду у вас за спиной, прикрывая вашу задницу.

Синклер улыбнулся и взял сержанта за руку.

– Господь да благословит тебя, Луи. Я тоже буду присматривать за тобой. А сейчас... Чего мы ждём?

Но стоило ему произнести эти слова, как запела первая труба, на её зов откликнулись другие, и вся армия, начиная с рыцарей-госпитальеров, пришла в движение, выстраиваясь в боевые порядки. Королевская дружина под высоко реющим королевским штандартом заняла позицию сразу позади ветеранов-госпитальеров. Нельзя сказать, что построение отличалось особой чёткостью, но рыцари личной стражи собрались за своим королём, в то время как сопровождавшие войско прелаты и священники вынесли гигантский ковчег, искусно сработанный в виде перламутрового, обильно изукрашенного самоцветами и драгоценными камнями креста. Крест являлся чётким, ясно видным ориентиром – правда, не только для собирающегося вокруг христианского войска, но и для противника, собирающегося атаковать.

Вокруг тесных рядов христиан клубилось и передвигалось великое воинство Саладина. Теперь, с рассветом, стало ясно, что противников несметные полчища, хотя часть вражеских армий время от времени скрывали клубы дыма и поднятая копытами пыль. Сарацины почти не переговаривались и не спешили завязать сражение, ожидая, что предпримет христианское войско.

Впрочем, окружавшие Синклера бойцы тоже вели себя на удивление тихо: люди лишь привставали на стременах и вытягивали шеи, чтобы поверх голов товарищей рассмотреть в свете зари вражеские ряды. Слышались немногие, до боли привычные звуки – кони переступали копытами и фыркали, скрипели сёдла и упряжь, позвякивал металл. Движения были скупыми, но их хватало, чтобы к дыму, приносимому ветром, добавлялись клубы удушливой пыли.

Синклер попробовал, легко ли выходит из ножен меч, и слегка наклонился в седле, чтобы увидеть Луи Чисхольма.

– Держись поближе ко мне, Луи. Нас ждёт тяжёлая, грязная битва.

Едва он это произнёс, как трубы наперебой заиграли атаку.

Когда отряд Синклера, отзываясь на звуки труб, пришёл в движение, готовясь устремиться вперёд, храмовник невольно задался вопросом: кто в ответе за этот идиотизм? Ибо двигаться им было некуда, кроме как в самую гущу вражеской кавалерии. Впрочем, эта мысль была его последним связным воспоминанием, поскольку затем воцарился полнейший хаос.

Неожиданная суматоха в рядах тамплиеров за спиной Синклера возвестила о внезапном массированном наступлении сарацинской конницы: укрываясь за дымовой завесой, сарацины сумели незаметно приблизиться к христианам с запада, ещё тонувшего в полумраке.

Синклер и его товарищи-храмовники из арьергарда, оказавшись в меньшинстве против вражеских сил, отчаянно сражались, чтобы отбить атаку отборной кавалерии Саладина, которая атаковала их с тыла. Тамплиеры попытались встретить врага контратакой, но, сколько ни повторяли свою попытку, всякий раз она оказывалась напрасной. Подвижные сарацинские всадники легко рассыпались и уходили из-под удара, а потом, перегруппировавшись, осыпали тяжеловооружённых рыцарей ливнем стрел и дротиков. Причём вражеские лучники метили в основном в коней, а уже потом обрушивались на пеших храмовников и убивали их или оттесняли назад.

Приказ короля выставить в тылу его личного отряда заграждение из палаток ещё больше усилил сумятицу: в качестве оборонительного манёвра это имело мало смысла, зато помешало отступлению уцелевших храмовников. Им приходилось ломать строй, чтобы проехать между палатками, а неумолимые сарацины тем временем гнались за ними по пятам.

Но даже оказавшись за парусиновыми стенами, тамплиеры не нашли передышки. В тесноте они чуть не смешались со сбившейся вокруг короля и Истинного Креста королевской стражей, рыцари которой лишь мешали друг другу: им не хватало места, чтобы как следует сражаться.

Синклер, исключительно по наитию, свернул направо и повёл свой отряд в обход беспорядочной мешанины людей и коней. То, что он забрал вправо, позволило избежать столкновения со своими, зато теперь его воинам грозила ещё бо́льшая опасность, поскольку они подставляли вражеским стрелам не прикрытые щитами бока. На глазах Синклера Луи Чисхольм рухнул – в него вонзилось никак не меньше двух стрел. И почти в тот же миг на Синклера налетел сарацинский воин, вынырнувший словно ниоткуда верхом на выносливой, проворной лошадке. К тому времени, как тамплиер отразил замах сарацинского симитара[2]2
  Симитар – кривая восточная сабля.


[Закрыть], сумел сблизиться с врагом и выбить его из седла стремительным, яростным ударом в горло, Луи остался лежать далеко позади. На Синклера так напирали, что он не мог даже оглянуться, не то, что попытаться помочь Чисхольму.

Что сталось с их двенадцатитысячной пехотой? Никого из пехотинцев не было видно. Но к тому времени мир Синклера сузился до крохотной истоптанной площадки, где со всех сторон в клубах дыма и пыли люди с душераздирающими, адскими воплями убивали и калечили животных и других людей. Происходящее воспринималось не как целостная картина, а как беспорядочные обрывки; такими же обрывочными были и мысли Синклера, мелькавшие в крошечных промежутках между отражением и нанесением удара, между появлением очередного искажённого яростным оскалом вражеского лица и ещё одним взмахом меча или движением щита.

Синклера сильно ударили в спину; он сумел остаться в седле только потому, что зацепился локтем за заднюю луку. Это стоило ему щита, но рыцарь понимал: если ещё один удар заставит его упасть, ему конец. Поэтому он сумел выпрямиться и, резко дёрнув поводья, повернул коня в сторону. На время он избежал опасности, но в считанные мгновения его вынесло к краю возвышенности, откуда было видно, как ниже по склону бьются оказавшиеся в окружении госпитальеры из головного отряда. Вражеские конники, прорубив путь между авангардом и центром христианского войска, отре́зали их от основных сил.