Текст книги "Украденные горы (Трилогия)"

Автор книги: Дмитро Бедзык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

И еще одно: не нападайте на моего отца. Это я склонила его пойти на добрый мир со священником. Мы все обязаны помогать отцу Кручинскому в его нелегкой миссии».

Петро гневно скомкал записку, повернулся и бросил ее в печку.

9

Сегодня воскресенье, мама с детьми в церкви; якобы из– за того, что надобно кому-то стеречь хату, я остался дома один. Лучшего времени для меня нет. Можно почитать последнюю подаренную дядей книжку про Тараса Бульбу, потом попробовать перерисовать оттуда некоторые картинки, попозже, дождавшись товарищей, затеять игру. Гнездуру и Сухане скучно выстаивать в церкви бесконечную обедню, а Гжебень вообще не ходит туда, потому что он католик, вот они втроем, как воскресенье, и заявляются ко мне, чтобы провести свободное время не на глазах у старших. В то время я еще не знал, что во Львове и в Кракове существуют профессиональные театры, но все же под впечатлением спектаклей, которые время от времени разыгрывались на любительской сцене читальни имени Качковского, мы тоже пытались показать зрителям театральное представление, где герои ведут между собой отчаянные споры и, если не помогают слова, стреляют из пистолетов. Мне и моим друзьям нравилось, когда мошенники и всякие прощелыги, обиравшие честных людей, под конец спектакля сурово карались, что добрые и справедливые герои хоть и гибли на сцене, однако их правда, их правое дело не умирали с ними, а потрясали сердца людей, и люди, плача над их судьбой, хлопали в ладоши и кричали с мест: «Слава!»

– Мы напишем свою пьесу, – объявил я, как-то уходя с последнего спектакля. – А летом, на троицу, сделаем на дворе сцену и покажем свой спектакль.

С этой минуты у нас только и мыслей было что о спектакле. Мы стали сообща придумывать, кого именно показать в пьесе. Мы перебирали знакомых людей на селе и наконец остановились на красавице Ванде Станьчиковой, – изо всех панночек она была самой ласковой с нами. Сошлись и на том, что злым героем должен стать наш сосед, всегда угрюмый Базьо, чей грубый голос не раз пугал нас.

Лысый тучный старик Базьо вполне подходил для этого героя. Но какое же зло вложить ему в душу и из-за чего он столкнется с панной Вандой, мы никак не могли придумать… Базьо был из бедных хозяев. Кроме хаты и огорода, у него ничего не было, жил он коровой да грибами, которые тайком собирал в глухой чащобе. Будь Базьо помещиком или войтом, мы бы знали, что писать о нем, тогда бы он сыграл нам занятную комедию на сцене!

Раздумывая – в который уже раз – над этим, я ненароком глянул в угол возле двери, где висела черная дедова шапка. Прикрыв глаза, я старался как можно яснее вызвать в памяти образ деда. Это он своею рукой повесил ее в последний раз на гвоздик. Пришел пьяный, велел подавать ужин, стал попрекать маму, потом схватил из-под лавки топор… По моей спине пробежали мурашки. После смерти деда, возвращаясь с кладбища, дядя сказал маме:

– Просил тебя папа перед смертью простить его. Это были его последние слова. Каялся, что мучил тебя, ни в чем не повинную. Поветовый староста, который поступил с ним так несправедливо, сделал из него пьяницу. А до того он был порядочный, справедливый человек. За людей, за общество стоял, а сам попал в беду.

Я еще крепче сжал веки. Хотел, как во сне, услышать дедов голос. Уже больным, дед рассказывал мне про свою обиду, про злость на панов. Я никогда не видел старосты, но со слов деда он должен быть еще безжалостней, чем панский лесник…

«Дедушка, – мысленно обращался я к нему, – а что, как я возьму вас в пьесу? И вас, и поветового старосту. Вы бы согласились на это?»

«А почему бы и нет, – отвечал в моем воображении дед Андрей. – Хоть ты, Василько, добрым словом вспомни меня. Я о громаде заботился, защищал земляков от ненасытных зверей, что зовут себя христианами. Только не своди меня, Василечко, со старостой, а то я опять схвачу его за грудки. Так схвачу, что сдохнет в моих руках… Живым его не выпущу».

– Дедушка! – вскрикнул я на всю хату. – Так это же готовая пьеса! Вот я и запишу то, что от вас услышал.

Я обмакнул перо в чернила, склонился над тетрадкой и стал быстро записывать разговор, который, по моему мнению, состоялся между дедом Андреем и уездным старостой.

«Так за что же все-таки ты засадил меня в тюрьму, пан Енджевский?»

«А ты не тыкай, мурло. Я с тобой свиней не пас. Благодари бога, что всего десять лет просидел. Больше пальцем не посмеешь прикоснуться ко мне, мужицкая рожа».

«Не посмею? О-го-го!»

«Не подходи, мерзавец! Не то я кликну жандармов, и ты опять очутишься за решеткой».

«А я твоих жандармов в порошок истолку. Пускай только попробуют, подступятся. Как били в старину наши збойники».

«Ты что, гайдамак, пули захотел?»

«Ха-ха, пан староста! А ты разве не знаешь, что меня пуля не берет? На, стреляй!»

За этим занятием меня и застали товарищи. Я прочитал им сцену из будущей пьесы, они похвалили ее, и мы сразу взялись за работу. Второе действие должно было происходить на небе, перед райскими вратами – так подсказал Суханя, взглянув на святого Петра, висевшего перед нами на стене. Таким образом, к двум земным героям прибавился третий, святой апостол Петр, который должен был стоять с огромными ключами в руке у райских врат.

Ребята подсказывали мне, и я быстренько записывал, стараясь расставить речь действующих лиц в таком порядке, как если бы они произносили со сцены.

«Слава Иисусу, – сказал дед Андрей, кланяясь седобородому высокому старику, надо лбом которого сиял венец – признак святости. – Вы, паноньку, будете святым апостолом Петром?»

«Да, я, – ответил громовым голосом святой Петр. – А ты, человече, кто такой?»

«Я с того света, святитель. С земного. А зовут меня Андрей Юркович. Из-под Санока. Из села Ольховцы. Будьте милостивы, святой отец, впустите меня в ваш рай».

«В рай? – святой Петр с недоверием оглядел деда Андрея. – А имеешь ли ты, человече, на это какое-нибудь право?».

«Да вроде бы имею, святой Петр. За людскую правду в тюрьме сидел».

«И до чего досиделся, крестьянский сын Андрей?»

«Должен признаться, святой отец, что до пьянства».

«И много пропил?»

«Половину земли, святитель. А под конец и кожух снес в корчму. Горела моя душа от обиды».

«А кто тебя, крестьянский сын Андрей, так тяжко обидел?»

«Да кто же, как не этот злодей, поветовый староста…»

«Пан Енджевский? Знаю, знаю. – Святой Петр позвенел ключиками, на этот звук приоткрылись высоченные кованые врата, в створку выглянула светлая голова ангела. – Кликни-ка, херувим, того пузатого шляхтича – Енджевского».

Тут надо сделать паузу. Святой Петр прохаживается перед вратами, поглаживает бороду, а затем спрашивает:

«Какие там новости на земле, крестьянский сын Андрей?»

«Ничего хорошего не слыхать, святой Петр. Хотел бы на пана помещика пожаловаться. Измывается над нашими сельчанами».

«Знаю, знаю, – вздохнул сокрушенно святой. – Когда-нибудь он ответит мне за вас. Придет коза до воза, замекает, просясь в рай, да я его, этого выдумщика на всякие козни, и в чистилище-то не пущу. А пока спрячься-ка, крестьянская душа, за вон той райской кущей».

В тот же миг бесшумно раскрылись врата, и из рая вышел важный, с основательным животиком, выпирающим из-под жилетки, пан Енджевский.

«Звали, мосьпане?»

«А чего это ты так задрал голову?»

«Урожденные шляхтичи все так ходят».

«Ты, Енджевский, забываешь, что здесь тебе не Карпаты и не Санок, где ты измывался над людьми, здесь рай, а в раю, Енджевский, все равны».

«Извините. Я с одним лишь паном богом признаю себя ровней. По какому делу пан Петр звал меня?»

Прежде чем начать разговор, святой Петр запирает врата и, поглаживая бороду, садится на пенек.

«А теперь побеседуем, собачий шляхтич. Отвечай: это ты упрятал в тюрьму честного хозяина Андрея Юрковича?».

«Не помню, пан Петр. И такого хозяина не помню. Я с мужиками дел не имел. У меня были слуги – жандармы, войты, – их пусть и спрашивает пан Петр».

Святой Петр подает знак, и из укрытия выходит Андрей.

«А теперь узнаешь, мосьпане Енджевский?»

Староста, конечно, узнал Андрея.

«Да, да, тот самый! Это он схватил меня, урожденного шляхтича, за грудки! – Набрасывается с кулаками на Андрея: – Прочь, прочь отсюда! Ты, гайдамак, пойдешь на самое дно адово! Вечным огнем гореть будешь за оскорбление…»

Святой Петр встал между ним и Андреем.

«Это ты, пан Енджевский, пойдешь в огонь вечный, на самое дно пекла. Потому как сюда, в рай, ты попал ошибочно. Обвел меня, старика, вокруг пальца».

«Цо? – Енджевский кидается к вратам, но они заперты на замок. – Я естем уродзони шляхтич!» Он бьет кулаками, стонет, грозится позвать жандармов со всей земли, но появляются откуда-то черти с веревкой, скручивают пану руки и тащат за собой в пекло.

Потом входят ангелы. Они кланяются деду Андрею, берут его вежливенько под руки, ведут к вратам.

Когда пьеса была готова, мы тут же распределили между собой роли. Гнездур согласился представлять деда Андрея, Суханя – святого Петра, Гжебень – пана Енджевского. Я взял на себя роль суфлера и режиссера. Не откладывая, приступили к репетиции.

С этого дня у меня каждый вечер собирались ребята. И не только «артисты», но и будущие зрители, которым наша пьеса, несмотря на ее антирелигиозную окраску, пришлась по вкусу. Репетиции проходили интересно, с подъемом.

Скоро пришло время расплаты за нашу дерзостную затею. На следующей неделе, на уроке закона божьего, из уст священника грозно вылетело мое имя.

Я поднялся, моля бога, чтобы священник не спросил меня про евхаристию, зачатие от святого духа или другую премудрость, в которых я никак не мог разобраться. Суханя и Гнездур, мои ближайшие соседи, тоже насторожились, готовясь подсказывать.

– Юркович, ты можешь объяснить, – пан отец сделал паузу, пытаясь поймать своими грозными очами мой взгляд. Я не испугался лишь потому, что все мои мысли, едва я услышал свое имя, были устремлены к богу. – Ты можешь сказать мне, Юркович, что означает слово Петро?

Я усмехнулся. Подумаешь, тоже вопрос. Мои друзья тоже заулыбались, они уверились, что я и без подсказки легко выкручусь.

– Петро, или по-церковнославянски Петр, это, пан отец, скала.

– Так, скала;– подтвердил священник. – И что завещал Христос своему апостолу Петру?

«А прах его знает, что он завещал», – подумал я, скосив глаза в сторону Сухани.

Мой друг старался. На чистом листе бумаги он вмиг очертил карандашом гору, а на ней поставил башню с куполом и крестом. Я незаметно кивнул головой, – понял, мол, – и ответил спокойно:

– Иисус Христос сказал Петру: «Ты, Петр, моя твердая скала, и я поставлю на ней такую высокую церковь, что в нее никому из грешников доступа не будет»… И еще завещал Иисус Христос, что во врата той райской церкви он вставит такой хитрый замок, к которому никакой тать не подберет ключа…

Удар линейкой по столу прервал мой рассказ. В классе стало тихо, можно было услышать, как в старой стене школы точит свои ходы шашель.

– Прекрати паясничать! – прогремел в этой тишине голос священника.

Я не понял, чего от меня хотят. Мне понравилось мое фантазирование про святого Петра. Я даже подумал, что хорошо было бы и такую сцену написать: Христос советуется с Петром, какую именно церковь поставить, католическую или нашу, греческую, для простых мужиков, и из какого материала ее строить – из сосны или, может, из кирпича, чтобы дольше стояла…

– Скажи, Юркович, – проговорил уже спокойнее священник, – может ли святой Петр впустить в рай грешника?

– О, этого не может быть, – ответил я. – Если только святой Петр не задремал возле врат.

У священника лицо еще больше нахмурилось. По тому, как под кожей у него на щеках заходили желваки, я понял, что мой ответ встал ему поперек горла.

– Следовательно, Юркович, грешник не может достичь рая?

– Святая правда, – сказал я, выдерживая холодный взгляд священника. – Хоть бы очень хотел, да не попасть туда.

– Так зачем же ты, сопливец, пачкаешь бумагу своими святотатственными выдумками, зачем гневишь бога попранием его святых законов?

У меня похолодело в груди, а щеки горели так, словно священник надавал мне хороших пощечин. Я догадался, на что он намекает: ему стали известны наши сценические сочинения, и он против того, что я без его разрешения осмелился впустить деда Андрея в рай…

Меня пронизала обида за дедушку. Больше, чем кому– либо на свете, я верил дяде Петру, а он при мне сказал маме, чья несправедливость довела деда Андрея до пьянства.

– Мой дедушка не грешник, – дерзнул возразить я священнику. – Он никого не обокрал и никого не убил.

– Твой дед пьяница, – заорал на меня священник. – Он не принял перед смертью святых даров, ему уготовлена одна дорога – в ад, на вечные муки.

– Неправда! – вырвалось у меня.

Я тогда не сознавал, что бросил вызов и священнику, и религии. Я был убежден, что отстаиваю правду, а все, что правда, так учил меня дядя, не есть грех и за правду легко принять даже самые тяжкие муки.

– Моего дедушку мучили здесь, на земле, за правду мучили, за людей, как Иисуса Христа!

Звонкий хлопок линейки по столу заглушил мои слова.

– Замолчи, болван!

Держа в правой руке линейку, священник, путаясь в длинной сутане, прошел вдоль рядов и остановился перед моей партой. К счастью, я сидел третьим от края, и священник не мог огреть меня по спине.

– Выйди вон! – велел он. – Сейчас же! Ну?

Я не двинулся с места. Не встали из-за парты и мои друзья, которым священник приказал выйти, чтобы легче добраться до меня. До сих пор священник бил учеников по рукам, как учительница в младших классах, и это не считалось в школе серьезным наказанием, сейчас же линейка могла пройтись по моим плечам.

– Ты выйдешь? – спросил священник.

– Нет, – ответил я решительно.

Тогда священник схватил за плечи крайнего, Стефана Михновского, но я мгновенно нырнул вниз и полез из-под своей парты дальше, под соседнюю, потом еще дальше и не вылезал оттуда, несмотря на угрозы священника. Между ногами школьников я чувствовал себя как в густом лесу. Священник метался из одного угла класса в другой, бил линейкой о парты, кричал на учеников, чтобы они задержали меня, но они лишь делали вид, что слушаются, на самом деле помогали мне всячески не попасть в руки святого экзекутора. При этом они подняли такой шум, что разъярившийся священник вынужден был выбежать в коридор за сторожем.

– Ну, теперь я выйду! – сказал я, выбираясь из-под парты. Меня охватил азарт борьбы, мне хотелось во что бы то ни стало перехитрить «святого» отца. Когда в сенях скрипнула дверь, я метнулся в угол и спрятался за черную доску.

Священник, а за ним сторож с длинной кочергой вошли в класс и принялись среди напряженной тишины обходить с двух сторон парты. Я тихонько, мышонком, шмыгнул из-за доски к порогу, еще тише открыл незапертую дверь и с кошачьей ловкостью выскользнул в сени.

10

Когда Петро вышел на улицу, из-за поросших елями гор, что подступили с юга вплоть к селу, показался краешек солнца, такого слепяще-яркого, словно его только что выхватили из кузнечного горна. Хотя щеки пощипывал морозец, в воздухе уже чувствовалась весна. Днем снег на крышах, пригретый мартовским солнцем, зачастит капелью со стрех, заиграют под его лучами серебряные сосульки, и тогда крыши крестьянских хат по-праздничному засверкают прозрачными, словно зажженными от солнца, причудливыми свечками.

– Здравствуйте! – почтительно приветствовали учителя дети по дороге в школу.

– Доброе утро, – отвечал Юркович своим воспитанникам.

К нему выбегали с дворов, из боковых закоулков, ждали те, что шли впереди, догоняли запоздавшие, и к школьному крыльцу учитель подходил в окружении большой толпы ребятишек, обвешанных холстинными сумками. Он уже занес ногу через порог, когда перед ним возник почтальон и протянул ему письмо, должно быть, из вчерашней, поздно привезенной почты.

Петро задержался, приятно пораженный столь ранним подарком. Тотчас мелькнула мысль: «От нее! Дала-таки о себе знать. Спохватилась, что была не права».

И гнев, и тяжкая обида – все забылось. Стефания снова встала перед ним, какою запомнилась с первой встречи над Саном. Сан и Стефания, хоть не было между ними ничего общего, слились в воображении Петра в один поэтичный образ. Шумливый Сан серебристым вьюном петляет меж крутых берегов, подмывает их, и глыбы земли вместе с пихтами падают в его пенистую быстрину. Стефания же, хрупкая, молчаливая, тихая, казалось, не в состоянии была даже букашку обидеть. А что ее нежная ручка написала тогда очень недоброе письмо, в том виноват Кручинский. Черный иезуитский ворон, отвратный в своей звериной ненависти ко всему русскому, водил ее рукой…

Это письмо будет другим. Петро поднес его к глазам, прежде чем распечатать, прочитал адрес. Хотя нет, это не Стефания писала! Заостренные, неровные, небрежные или наспех набросанные буквы, у Стефании же почерк ровный, буквы крупные, округлые…

Разорвал конверт, развернул небольшой, вырванный из тетради лист бумаги. Шаль было расстаться с иллюзией, не оправдалась его последняя надежда: письмо писала чья-то чужая рука…

«Привет, Петро! – пробежал он глазами. – Эгей, пан профессор. Догадываешься, кто тебе пишет? (Волю мой, это ж он, Михайло Щерба, забытый, но незабываемый друг семинарский!) Почти шесть лет прошло с того дня, как отец катехита[11]11
  Катехита – законоучитель.


[Закрыть] произрек над моей головой свое апостольское «благословение». Попав невзначай в Санок, узнал, что ты учительствуешь в Синяве. Это хорошо. Любопытно только, каким истинам учишь своих школьников? К какому берегу в конце концов пристал? Сожалею, что наша дружба так скоропостижно оборвалась. Немного о себе: много, ох как много пришлось увидеть и пережить. И горя и радости. Утешаюсь тем, что горе не придавило меня, что хребет мой лемковский крепок, трудненько переломить его. Смотрю вперед, цель нашего парода вижу ясно. А ты, Петруня? Какие зерна сеешь в детские души? Льщу себя надеждой, что не отравленные, наподобие тех, какие пытались затолкать в наши души «духовные отцы» из семинарии. Встретимся когда-нибудь – побеседуем. А может, я к тебе в Синяву соберусь. Сейчас же должен спешить.

Крепко жму руку. Твой М. Щ.».

Петро сунул письмо в карман пальто. Он был сам не свой, растревожен до крайности. Письмо переполнило его радостью и вместе с тем тоской. Он даже перестал замечать детей, которые, здороваясь с ним, проходили в школу. Не мог сообразить толком, о чем говорила ему молодая учительница панна Казя, – что-то там дети наозорничали, кого– то следовало наказать… Петро невнимательно кивнул головой, сбросил пальто, заглянул в записную книжечку, на расписание уроков, бросил учительнице:

– Потом, потом, панна. Пусть сторож даст звонок к урокам. – И, взяв со стола книги, пошел в класс.

Но уроки не принесли Петру ни успокоения, ни удовлетворения. Из головы не выходил Михайло Щерба. Горячий, с густой шапкой волос семинарист, которого дирекция не допустила к выпускным экзаменам, заслонил даже Стефанию. Дал-таки сегодня весточку о себе. «Привет, привет, Михайло». Петро вспомнил, как на третьем курсе у Щербы нашли запрещенные книжки, им тогда заинтересовалась даже саноцкая жандармерия, он стал «подозрительной» личностью не только в семинарии, но и среди «добропорядочных» кругов уезда. Отец катехита созвал всех в конференц– зал и прочитал семинаристам целую проповедь по случаю тяжкого греха Михайлы Щербы: он осмелился не только прятать у себя, но даже читать ученикам стихи богоотступника Франко, того самого львовского писателя, который призывает в своих сочинениях не к святой вере Христовой, не к смирению перед господом богом, а к разбою, к так называемому социализму.

– Иван Франко наша гордость, наш неподкупный гений! – выкрикнул тогда Михайло на весь зал.

Давно, ой как давно состоялся этот диалог между катехитою и Щербой, и посейчас звенит в ушах Петра безбоязненный голос Михайлы. Что-то с ним теперь? Почему не пишет, чем занимается? На первых порах устроился было репетитором к купеческим детям, были кое-какие неприятности со стороны охранки, потом исчез. Одни поговаривали, будто перебрался в Вену, стал профессиональным революционером, другие – что перешел восточную границу… А выходит – нет. Щерба где-то здесь – может, в Кракове, может, во Львове…

Почти машинально вел сегодня уроки Юркович. Перед глазами стоял Михайло, ставил все новые и новые вопросы.

«А что, если бы и ты, Петро, пошел по моим следам? Не испугался того семинарского попика? И не поверил, что Франко богоотступник? К добру или к худу было бы это для тебя?»

«Скорее всего, к худу, – ответил Петро. – Я любил тебя, Михайло, и преклонялся перед твоим мужеством, но изменить вере отцов не в силах был. Оттого по окончании семинарии солидаризировался с местным священником Семенчуком. Называя себя старорусином, сторонником славянской ориентации в политике, Семенчук тоже чурался Франко. «Франко не для нас, русинов, пишет, – внушал он мне, молодому учителю. – Франко подкуплен немцами. Он хотел бы, чтобы лемки навсегда остались под ярмом швабов…» Для меня, Михайло, не было ничего страшнее, чем прозябать под ярмом швабов. То же самое проповедовал на своих собраниях и доктор Марков, лемковский депутат в Вене: «Франко предатель. Франко идет в польской упряжке, он пишет для них в газеты. Он призывает не к единению, а к распрям».

«И ты, великий мудрец, поверил этому?»

«Поверил. И сейчас верю. Вера эта не только моя. Это вера тех, которым невыносимо под Австрией шить. Это, Михайло, вера всех обездоленных лемков. Нам не на кого больше возлагать надежды. Лишь русский царь может вывести нас из швабской неволи, как некогда Моисей вывел израильский народ из египетской».

«Подумай, пораскинь мозгами, на что ты положился, Петруня. На поповскую брехню, друг мой. Не такая вера нужна лемку…»

«Полно, Михайло! Шесть лет назад я слышал то же самое. Не считай меня столь наивным. Поповской брехне не разрушить моей веры. Есть нечто выше ее. А какие зерна, Михайло, я сею в детские души – прошу, загляни ко мне на урок истории».

Урок истории для старшей группы по расписанию назначен на последний час школьных занятий, и проходить он будет в той же большой, заставленной от стены до стены длинными партами темноватой комнате, где сидели и младшие группы.

– Сегодня урок будет общий, – объявил Петро на последней переменке. – Прошу садиться.

В классе поднялся оживленный шепоток. Ученики всех четырех групп любили такие общие уроки, – на них можно было услышать то, чего не вычитаешь в учебниках. После такого урока даже дома родители спрашивали с любопытством: «Ну, что новенького услышали вы от профессора про наших лемков?»

– Тихо, дети, тихо! – Раздумывая, с чего начать урок, Петро прошелся вдоль передней парты, на миг остановился, поглядел на портрет императора в золоченой раме, в мыслях промелькнуло: «Состарился уже, а обещанной школы так и не построил». Встав перед столиком, спросил, обведя взглядом весь класс, до задней парты, где сидел Николай Дубец, один из лучших учеников: – Кто из вас, дети, может спеть песню о збойниках?

В классе наступила тишина. Потом заскрипели старые, расшатанные парты, пролетел по рядам недоуменный шепот. Младшие с передних парт оглядывались на старших, сидевших у стены. Но и на задней парте не находилось никого, кто осмелился бы откликнуться на вопрос учителя. Вот был бы смех на всю школу, если бы кто решился петь перед всем классом…

– Никола, может, ты споешь?

С задней парты поднялся паренек, который чем-то напоминал Петру его ольховецкого племянника Василя, – худощавый, крепкий, со светло-синими глазами и белобрысым чубчиком. Это был сын хозяйки, у которой жил Юркович.

– Пожалуйста, Никола. Ты же пел мне дома. Спой ту же самую сейчас.

Петру издали видно, как меняется Никола в лице, как вспыхнуло оно от смущения перед десятками пар глаз, с любопытством уставившихся на него.

– Не стыдись, Никола. Пусть твои товарищи услышат лемковскую песню во всей ее красоте. Ну хорошо. Если тебе совестно петь, продекламируй ее.

Никола поднял голову, благодарно улыбнулся пану профессору, а затем, утерев ладонью взмокший лоб, начал негромко среди общей тишины:

 
Гори мої, гори —
Ви мої комори.
Зелені ялиці —
Ви мої світлиці.
 

Голос Николы крепнул, набирал силу, звенел на все более высоких нотах…

 
Ой, зазеленійте,
Високі ялиці,
Та мене укрийте,
Як піду в збойници!
 

И сразу, словно поднявшись на Бескиды, словно очутившись на самом высоком выступе горы, не заметил, как декламацию сменил на напев, затянул бесконечное верховинское «о-о-ой!»:

 
Ой, прикрийте ви мня,
Зелененькі буки,
Як мня будут лапац
На конях гайдуки.
 

Петро добился своего. В исполнении Николы песня раскрылась перед школьниками во всей силе и правде лемка; осмелившегося поднять руку на панское могущество. Теперь легче будет, говорить с учениками, теперь их раскрытые сердца готовы принять слово учителя об антифеодальной борьбе лемков XVI–XVII столетий.

– Спасибо, Никола. Садись, пожалуйста. Ну, а теперь побеседуем, дети! – обратился Петро ко всему классу. – Что кому неясно в этой песенке? Когда она возникла, о чем в ней говорится?

Пытливость школьников не знала границ. Одни интересовались возникновением освободительного движения на Карпатах, другие, услышав от учителя о связи лемковского повстанческого движения с восстанием на далекой степной Украине, непременно хотели знать, через кого посылал Богдан Хмельницкий свои универсалы лемковским повстанцам, кто больше всего прославился среди карпатских главарей. То, что в селе Барвинок под Кросном произошла в 1649 году общая рада трех повстанческих вожаков – Сенько из закарпатской Маковицы, Василя Ченца из Грибова и Андрея Савко из Дукли – и что на этой раде пришли к соглашению послать свои повстанческие отряды под знамена польского вождя Костки Наперского, вызвало у старшеклассников новые вопросы. Ученикам захотелось поподробнее узнать о польском вожде, который вместе с лемковскими побратимами отважился поднять руку на главные силы коронного войска под Краковом. Слова Костки, с которыми тот обратился в своем универсале к крестьянам Подгалья: «Освобождайте сами себя, пока не поздно. Раньше, чем они вас уничтожат, лучше вы их уничтожьте!» – вызвали у учеников восхищение и гордость за своих храбрых предков.

Петро радовался вместе с детьми. Видел себя за семинарской партой, вспоминал, о чем тогда мечтал… Не о том ли, чего теперь добился? Хотя и нелегкая это работа – учить детей грамоте и раскрывать перед ними правду, однако Петро верит: вырастут из его учеников сознательные, с мощными крыльями горные орлята. Пусть знают паны шляхтичи – лемки не безродные «хлопы», у них за их плечами есть своя история, и они непременно добьются всего, что имеют другие народы!

– Пан профессор, – услышал за своей спиной Петро, – можно задать вопрос?

Оглянулся, увидел поднятую руку. Самый апатичный его ученик, сын войта.

– Ты, Роман? – удивился он неожиданной активности этого мешковатого «размазни», как прозвали его сами школьники. – Пожалуйста. Что ты хотел спросить?

Краснощекий, непомерно раскормленный, самый заносчивый, отличавшийся полным равнодушием к тому, что волновало школьников, он и из-за парты, казалось, поднялся вразвалочку. Заговорщицки перемигнувшись со своим дружком, сыном богатея Васьком Юринцом, и шмыгнув носом, спросил:

– А почему так получается, пан профессор, – вы говорите одно, а мой папа другое. Папа говорят, что збойники – это збуи[12]12
  Збуй – разбойник (польск.).


[Закрыть], которые грабят и мучают людей. И что петь про них не дозволено. Что за такие песни жандармы сажают под арест.

– А почему сажают? – отозвался Никола. Не подняв руки, не попросив разрешения, он подхватился с места и ответил за учителя: – потому что жандармы сами боятся збойников, жандармы – те же гайдуки.

Спор вокруг повстанцев достиг грани недозволенного. Поминать о жандармах на уроках, уподоблять их панским гайдукам было небезопасно. Дабы не накликать беды на школу, ничего не оставалось, как вовремя пресечь спор.

– Роман сказал правду. За песни збойницкие, если их петь в общественном месте, можно и в тюрьму угодить. Ни император Франц-Иосиф, – Петро показал на портрет за своей спиной, – ни жандармы не любят подобных песен. Но история должна их знать, ибо она изучает все – и доброе, и злое, – все, что творилось до нас на свете.

На этот раз Петру Юрковичу повезло. Не успокой он детей, не скажи этих фраз, чтобы защититься от подозрений войта, почем знать, не стал ли бы этот урок его последним уроком. До слуха уездного инспектора, задержавшегося на секунду в сенях перед дверью, долетели вполне благопристойные речи: учитель ссылался на авторитет самого императора. Следовательно, негласная информация, поступившая из Перемышля от греко-католического епископата, не подтвердилась: учитель Юркович вполне лоялен по отношению к императорскому престолу. Убедившись в этом, инспектор постучал в дверь и, сняв на ходу шапку, вошел в класс.

– Здравствуйте, дети, – произнес он, когда ученики всех четырех групп по знаку учителя с шумом поднялись с мест. – Садитесь, пожалуйста.

Сухощавый, в пенсне, довольно пожилой, инспектор интересовался всем: и познаниями учеников в арифметике, и каллиграфией, и тем, дошло ли до сознания учеников старшего класса значение культурной миссии императорского дома Габсбургов для горского племени русинов. Затем, остановившись около школьницы третьей группы, предложил ей продекламировать стихотворение, которое она больше всего любит.

 
Мова рідна, слово рідне, —
 

начала с подъемом девочка, —

 
Хто вас забуває,
Той у грудях не серденько,
А лиш камінь має.
 

Инспектор недовольно повел носом, но ничего возразить не мог: стихотворение это было напечатано во всех хрестоматиях школ русинской Галиции. Равнодушно прослушав декламацию, он попросил девочку так же «отлично» прочесть что-нибудь на польском языке.

Девочка задумалась, кивнула головой и, сложив, как на молитве, ладони, начала читать на память стихотворение, которое нравилось ей своей таинственностью, скрытым для нее смыслом и еще тем, что в нем упоминалось про Христа:

 
Хвала тобі, честь і слава, королю,
Визволителю, Христе!
Перед тобою в покорі
Діти схиляють голови.
 

Растроганный инспектор готов был расцеловать милую девчушку. Он наклонился к ученице, погладил по голове и сказал:

– Бардзо добже, ах, бардзо добже, дзецко[13]13
  Очень хорошо, очень хорошо, детка (польск.).


[Закрыть].

Инспектор Дзядек и Петро остались довольны друг другом. Позднее, за обедом, на который, по случаю удачной проверки, учитель пригласил к себе пана инспектора, после второго или третьего бокала доброго венгерского вина благодарный за гостеприимство сапоцкий гость, понизив голос, сказал своему подчиненному:

– Конфиденциально, пан Юркович. Советую вам – не кладите пальца в рот ольховецкому священнику. Это небезопасно, заверяю вас.