Текст книги "Украденные горы (Трилогия)"

Автор книги: Дмитро Бедзык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

– Что с вами, Андрей?

Вялая усмешка скользнула по его лицу.

– Мы с вами, панна Галина, прощаемся. И неужели вы мне напоследок ничего не скажете?

«Боже, до чего ж он влюблен, – подумала девушка, польщенная и в то же время испуганная. – Но что поделаешь, если мое сердце до сих пор не разлучилось со светловолосым синявским профессором».

– Кажется, я вам все сказала, – и Галина ласковым взглядом задержалась на лице Андрея. – Осталось разве лишь то, о чем не время сейчас говорить.

– Но хоть надежда, панна Галина, хоть крохотная надежда…

– Будем же откровенны, Андрей. – Она опустила глаза, чтоб не видеть страдальческого лица. – Не таким вы понравились мне в нашу первую встречу. И мне бы хотелось, чтоб вы таким и остались в моем сердце. – Она протянула ему обе руки. – Не скрою от вас: вы могли бы стать героем моего сердца, я вам верю. Мы еще встретимся… Тогда, – с нежностью заглянула она ему в глаза, стиснув в ладонях его сильные руки, – тогда, Андрейчик, мы вернемся к нынешнему разговору. Хорошо?

Он подтянулся, щелкнул каблуками, взгляд его светился счастьем и благодарностью.

– Очень хорошо… Галиночка… Если позволите вас так величать.

Девушка взяла Андрея за локоть, и они пошли разыскивать Василька. Андрей вдруг свободной правой рукой поправил фуражку на голове, заломил ее набекрень и с воодушевлением сказал:

– Поверьте, отныне я ничего не страшусь. Всех Козюшевских скручу! О, Галиночка, вы еще обо мне услышите! Со своей ротой мы натворим таких дел, чертям станет тошно!

9

Стефания, стоя перед трельяжем в спальне, пристально разглядывала в зеркале свое отражение. Пока не слышно конского топота под окнами, успеть – в который раз – проверить свой утренний туалет. Все на ней должно быть тютелька в тютельку пригнано, чтобы львовские дамы кусали себе пальчики и лопались от зависти, когда она проедет в фаэтоне. Его обычно с утра присылал за ней старший усусовский[25]25
  Усусовцы – украинские сечевые стрельцы, формирование добровольцев австрийской армии.


[Закрыть] каноник отец Кручинский. Она подвела тонкие брови, чуть-чуть коснулась венским карминовым карандашом изящно очерченных губ и еще раз поправила на голове белую широкую косынку с красным крестом, повернулась перед зеркалом в одну, в другую сторону. Очень хотелось, чтобы накрахмаленные крылья белой косынки подчеркивали ее красоту и, как уверяет Кручинский, пикантность яркого мотылька, у которого вот-вот затрепыхают крылышки и он вспорхнет… правда, не до самого неба, а прямо на руки Кручинскому.

Стефания была очень довольна собой.

Если верить Кручинскому, во всем Львове не сыщешь другой такой элегантной сестры милосердия. «Ты настоящая аристократка, – говорил он, – и с тобой мне ничуть не стыдно было бы предстать перед светлые очи самого преосвященного отца Шептицкого, если бы его с собой не увезли москали…» Яркие черные глаза на матово-бледном лице, грациозная осанка – Стефания была привлекательна не для одного Кручинского. На нее засматривались штабные усусовские офицеры, даже иные венские графы косили глаза в ее сторону, и, кажется, сам главный начальник усусовцев, его великокняжеская светлость Василий Вышиваный, терял самообладание от ее соблазнительных маленьких грудей.

Стефания погрозила пальчиком той другой, что подморгнула ей из зеркала, и кокетливо проворчала:

«Ну-ну, Стефка, не теряй голову. Кавалера лучше и верней Кручинского тебе не найти».

«Я и не думаю искать, – ответила сама себе. – С Кручинским хоть на край света. Ах, если б исполнилась наша мечта и нас под конец войны увидели на своих улицах киевляне верхом на белых конях… – Заложив руки за голову, Стефания томно потянулась: – До чего же сладко помечтать, Стефка. И плевать тебе, что у Кручинского где-то на селе осталась законная жена. Завлек он тебя своим патриотизмом, своей воинствующей романтикой, верой в победу. Да, да, москалям придет конец! Они отступят за Доя. Украинские сечевые стрелки справятся со своей исторической миссией – высвободят из-под царского ярма Украину… Может статься, что преосвященный вернется из московского плена и еще благословит Кручинского на светскую деятельность: «Скинь, сын мой, сутану священника и прицепи к поясу меч воина…» Такие мечты не дают им обоим спокойно спать. Кручинский примет от митрополита освященный самим папой золотой меч и, припав на колено, скажет: «Преосвященный владыка, я не один свершал свои подвиги во имя Украины, со мной неразлучно была панна Стефания, благословите, владыка, мне ее в жены…»

Из прихожей послышались шаги, а вскоре стук в дверь. Стефания заторопилась в гостиную. В дверях стояла сестра.

– Ванда?

На полголовы выше Стефании, одетая в дорожное темное платье замужней женщины, в широкополой шляпе, скрадывавшей ее молодые годы, она казалась очень важной и недоступной.

– Что за метаморфоза? – изумилась Стефания, отступая перед сестрой. Та степенно, без единого словечка поставила на пол дамский саквояжик, манерно сняла с головы черную шляпу. – Ты на себя не похожа, Ванда, столько наложила пудры на лицо! Будто играешь на сцене.

Ванда скинула с себя жакет, черные сетчатые перчатки, достала из лакированной сумочки квадратное зеркальце и свежий носовой платок и, сняв с лица пудру, обернулась к сестре и посмотрела с давно знакомой Стефании усмешкой, в которой сквозила не то ирония, не то дерзковатое чувство превосходства младшей сестры над старшей.

– Я же не располагаю неприкосновенностью сестры милосердия и поневоле спасаюсь от преследования господ офицеров с помощью пудры да еще этим траурным платьем. – Ванда протянула руки: – Давай же поцелуемся, сестрица.

Они не слишком горячо обнялись, больше для видимости, прижались щеками. Свою отчужденность сестры чувствовали взаимно: Стефания потому, что младшая Ванда не одобряла ее духовной, и не только духовной, близости со священником Кручинским, а Ванда потому, что еще с гимназических лет не желала признавать над собой авторитета своенравной старшей сестры.

– Ну, как там отец, мама? – заговорила после паузы Стефания, довольная, что нашлась хоть какая-то ниточка родственной связи с непослушной сестрой. – Отец что-нибудь сообщил о себе из Талергофа?

Ванда качнула отрицательно головой и посмотрела на сестру так, что та перешла в оборону:

– Кручинский старался сделать все возможное. По первому разу, в начале войны, это ему легко удалось. А вторично – никак не смог выручить. Жандармерия получила сведения, что отец, как москвофил в прошлом, сочувствовал москалям. Ты, собственно, по какому случаю приехала? – внезапно сменила Стефания тему, чтоб прервать нежелательный разговор.

– Да с одним делом, – сказала Ванда. Она еще в пути подготовилась к этому вопросу сестры – ведь истинную причину ее приезда во Львов мог знать лишь один человек: друг Щербы с улицы Костюшко, печатник Нечитаный. – Приехала я кой за чем, чего не найдешь теперь в Саноке. Не поможешь ли мне, Стефания, обзавестись свадебным платьем… Выхожу замуж и хотела бы…

– Ты выходишь замуж? – не поверила Стефания. На лице у нее заиграла теплая улыбка. – Наконец-то! А за кого, за кого? Я-то его знаю? Интересный?

– Для меня лучше его нет никого на свете.

– О-о, это понятно! – засмеялась Стефания.

– За Михайлу Щербу, – иронически сощурившись, сказала Ванда.

Лицо Стефании стало меняться на глазах, пошло серыми пятнами от нахлынувшего острого волнения, губы задрожали, – казалось, вот-вот она разразится слезами.

– Шутишь, Ванда.

– Какие тут шутки, Стефания. Мы любим друг друга.

– Этого разбойника? Бездомного бродягу?..

– Называй как хочешь.

Стефания, схватившись за голову, застонала. Непостижимо! Выйти замуж за субъекта, занимающегося антигосударственной деятельностью, социалиста Щербу. Еще перед войной с его рук не сходили жандармские наручники, нынче стоит ему единожды споткнуться, и его вздернут просто как московского шпика…

– Опомнись, сестра, – начала умолять Стефания, продолжая выискивать слова и факты, что могли бы представить Щербу в наихудшем свете. – Не позорила бы ты нашу фамилию. Фамилия учителей Станьчиков – честная фамилия. А Щерба кто? Еще студентом этого человека гнали по этапу как преступника. И что ждет тебя, если он опять попадется? За ним пойдешь? Этапным порядком?

– Может, и пойду, – совершенно спокойно сказала Ванда. – Щерба достоин того, чтоб за ним последовать.

– Ты меня поддразниваешь, Ванда?

– Нет, вполне серьезно, Стефания.

Под окнами зацокали копыта по брусчатке. Громкоголосый извозчик затпрукал, и оторопевшая Стефания заметалась, не зная, как выйти из создавшегося положения.

– Ванда, – нашлась она наконец, – я на некоторое время тебя оставлю. За мной прислали карету. Я быстренько. Тебе приготовят позавтракать. Хорошо?

– Хорошо, Стефания, хорошо. С твоего разрешения, я сперва отосплюсь на этом диванчике.

Ванда так устала с дальней дороги, что не стала раздеваться, лишь принесла из спальни подушку с пледом и тут же свалилась на мягкую кушетку. Вытянув разутые ноги, подложив обе ладони под правую щеку, она блаженно закрыла веки.

Но сон бежал от нее. В ушах все время звучал щебечущий говорок сестры, ее оскорбительные слова. «Бездомный бродяга…», «Еще студентом гоняли по этапу…» «Что ж, гоняли. И может, еще случится подобное. Франко в свое время тоже изведал этапы. Когда учителя карают, его последователь не откажется следовать по его пути. Вот уж ксендза твоего не поведут. Я бы не задумалась, сестрица, как тебе ответить, да приходится пользоваться твоим гостеприимством».

В комнату проникает с улицы едва уловимый дребезг трамваев. Приподняв голову с подушки, Ванда прислушивается. Не офицерские ли это шпоры звенькают? Дрожь пробежала по всему телу. Три месяца прошло с того весеннего дня, а сердце и сейчас замирает от страха…

Ванда видит себя на львовской улице. Позванивает, погромыхивает трамвай, в подбитых гвоздями сапогах тяжело шагают солдаты в серо-зеленых мундирах. С полной выкладкой за плечами, они спешат к востоку от Львова – догонять, как выкрикивают мальчишки-газетчики, тех, кто дерется в настоящий момент с отступающими русскими войсками. Большой город постепенно и с опаской входит в колею нормальной жизни. Открылись кофейни, над крышами зданий, заглушая грохот дальней канонады, поплыл колокольный звон, появились первые фиакры и первые подкрашенные голодные панночки…

Ванда как раз в это время очутилась во Львове. Она приехала из Санока, чтобы разыскать Стефанию, которую якобы увезли с собой русские. Стефания стреляла в полковника Осипова, она была задержана во дворце ольховецкого помещика, предстоял суд, но офицеры почему-то тянули с этим делом, когда же началось отступление, увезли ее с собой во Львов.

Ванда спешила, зажав в руке адрес, по которому можно было осведомиться насчет Стефании. Ей как будто удалось с помощью монахов вырваться из офицерского плена. Такую секретную телеграмму получил ольховецкий священник Кручинский, у него же Ванда достала ориентиры, наводящие на след сестры.

Она шла ходким шагом, то и дело останавливаясь, расспрашивая, далеко ли еще до Святоюрской горы. Ванда явно выделялась среди накрашенных паненок, – уж слишком часто стали попадаться офицеры, назойливо не отстававшие от нее…

Она заторопилась, услышав позади себя неотступный серебристый звон чьих-то шпор. Оглянувшись, увидела в нескольких шагах элегантного, с черными усиками венгерского офицера. «Боже мой… – испуганно подумала она, – за кого он принял меня?..»

Сильно заколотилось сердце, ощутила, как горят у нее щеки. Ванда проклинала себя, что слишком долго прихорашивалась перед зеркалом в гостинице. Вот уже совсем близко зазвенели шпоры. Оставалось лишь бежать. Она уже и без того шла с крайним напряжением всех сил.

И вдруг! – случаются же чудеса на этом свете, пришло спасение! Знакомое лицо. Да это Щерба! Знала его еще по Саноку. Еще до войны слышала его выступления на собраниях «Просвиты».

Ванда кинулась ему навстречу и, припав к груди, зашептала взвинченной скороговоркой:

– Называйте меня, Щерба, сестрой, женой… обнимайте, целуйте, но спасите от того вон австрияка!..

С ее прямого желания, Щерба охотно заключил ее в объятия, а между поцелуями стал по-немецки расспрашивать, откуда она приехала, да что слышно дома, и вернулся ли из Вены дедушка генерал?

Офицеру, очевидно, надоело наблюдать эти нежности, и он строго потребовал у Щербы документы. Тот незамедлительно вручил небольшую книжечку с Красным Крестом на белом переплетике, которая удостоверяла, что Михаил Щерба является представителем Международного правления Красного Креста в Швейцарии, что он вправе пересекать государственные границы и уполномочен контролировать исполнение воюющими сторонами Гаагской конвенции.

Офицер презрительно скривил губы, отдал документ и, положив руку на эфес шашки, зашагал дальше.

– Ну, сейчас познакомимся поближе, – сказал Щерба, когда они остались одни посреди уличной сутолоки. – Вы Ванда, Ванда Станьчик, не правда ли? Сестра ваша Стефания была до войны видным человеком в Саноке. Упорная националистка, верный оруженосец попа Кручинского.

– Я не разделяю взглядов сестры, – сказала Ванда, – и ненавижу ольховецкого попика. Он совратил сестру своей демагогией, подчинил себе ее душу, сделал своей рабыней.

Этих признаний Ванды было достаточно, чтобы Михайло продолжил разговор.

– В таком случае я не сожалею, что встретился с вами… Смею надеяться, – он взял ее под локоть, – что и в дальнейшем вы будете так же расположены ко мне.

Она улыбнулась:

– Как сестра к брату.

– Нет, нет, панночка Ванда, я надеюсь на нечто большее. У меня и сейчас пылают щеки от ваших поцелуев.

Они шли, обмениваясь веселыми шутками, попутно завернули в кофейню и выпили по чашке кофе с пирожным, оттуда направились к Святоюрской горе, где рассчитывали отыскать Стефанию. Много общего было между ними: оба стройны и подвижны, оба хороши, оба – выходцы из тех горных мест, что зовутся Лемковщиною, и – что всего важней – оба люто ненавидели зелено-пепельные мундиры, которыми был битком набит город Львов.

…Ванда и не заметила, углубившись в воспоминания, как заснула, как сам собою перекинулся мостик связи между тем, что тут происходило нынче весной, и тем сегодняшним, о чем неотвязно думалось по приезде во Львов. По пути с вокзала она умоляла всех святых, чтоб на квартире сестры избежать встречи с ее идолом, но стоило ей погрузиться в сон, как этот долговязый пес возник перед Вандой… Как на исповеди, он накрыл ей голову епитрахилью и настырно стал допытываться, с какой целью она приехала во Львов. Она не сказала ни слова, пока Кручинский не полез в ее саквояж… Там было спрятано то, зачем ей понадобился Львов: крохотные бумажные мотыльки с отпечатанным манифестом против войны. «Не трогай, не трогай! – вскрикнула она. – Не оскверняй их своими руками!»

Чья-то ладонь коснулась ее головы. Ванда отчаянно закричала, приоткрыла глаза и, увидев перед собой сестру, мгновенно в мучительном страхе взглянула туда, где стоял у стены ее саквояж.

– Ты одна, Стефания?

– Как видишь.

Ванда провела ладонью по влажному лбу.

– Ну и сон…

– Что-нибудь страшное привиделось? – снимая перчатки, поинтересовалась Стефания.

– Твой иезуит, – призналась Ванда.

Стефания, забыв о перчатке, задержалась хмурым взглядом на сестре, потом, отбросив с раздражением перчатку, сказала:

– Не забывай, где ты находишься. Да, да. Даже тебе, моей сестре, я не позволю оскорблять святого человека…

Ванда подняла голову с подушки. Широкие зрачки ее блеснули иронически-насмешливым огоньком.

– Святой человек, говоришь? – Ванда спустила ноги г кушетки, поправила платье. – А не считаешь ли ты грехом хотя бы то, что он, священник, именем бога благословляет честных, но наивных людей, вроде ольховчанина Павла Гуцуляка, на кровавую бойню?

Стефания, подбоченившись, гордо запрокинула голову:

– Кручинский благословляет драться за Украину!

– За какую, собственно, Стефка? За чью?

– Украина одна-единственная. Она наша! Святая, великая. От Сана до Дона, сестра!

– Все-таки не поповская, Стефания! И не императорская с австрийским великим князем Вышиваным!

Стефания рассмеялась:

– А что, может, социалистическая? – И добавила, припомнив слова Кручинского: – С Иваном Франко во главе, конечно, да? А может, с твоим Щербой?

Ванда поднялась с кушетки. Она готова была обрушиться на сестру, яростно высказать ей, что мощный гений украинского народа не заслужил, чтобы дочь сельского учителя глумилась над его идеалами, но понимала: ничто уже не проймет Стефанию, ослепленную призрачным иезуитским блеском. Неспешно, без единого слова, оделась и, подколов шпилькой шляпу к волосам, подняла саквояж и направилась к дверям. Уже взявшись за ручку, напоследок повернулась к оторопевшей сестре и сказала:

– Возможно, знай ты, что как раз в эти дни умирает наш Франко, ты бы не сказала этого. А впрочем… – Ванда помедлила, но, вспомнив речи Щербы насчет будущего Украины, отрезала: – Да, мы с Михайлой мечтаем о том, над чем ты, Стефка, издеваешься. Да, да – о социализме мечтаем. Ты угадала. Только где ж тебе это понять.

Стефания проводила глазами сестру и, когда шаги ее стихли за дверью, со сцепленными кулаками, стеная, свалилась на кушетку, на которой давеча спала сестра, и в голос зарыдала, закрыв ладонями искаженное гневом лицо. Она всем существом ощутила, что потерпела поражение. Ванда, младшая сестра, которую она всегда считала глупенькой сопливой девчонкой, жестоко ее осмеяла.

Из прихожей донесся знакомый голос, потом подобострастное щебетание горничной, сообщившей, что госпожа хозяйка недавно вернулась домой. Стефания вскочила с кушетки, на скорую руку поправила прическу, блузку и освежила заплаканное лицо.

На пороге стоял отец Кручинский и с нескрываемым удивлением поглядывал на свою милую, чем-то потрясенную принцессу.

– Что случилось? Почему так рано вернулась из госпиталя?

Стефания с натугой улыбнулась, подбежала к нему, прижалась к его груди.

– Властитель мой, любимый, родной, как мне хорошо с тобой!

Он склонился к ней и, как обычно в минуты сильного возбуждения, схватил ее, словно ребенка, на руки и, осыпая поцелуями, закружился с ней по комнате.

– Я, милая, принес тебе новость: мы вместе выезжаем на фронт.

10

О неожиданном аресте Заболотного Василь узнал лишь после того, как панна Галина ввела его в дом, познакомила с родителями и угостила вкусными блюдами.

Новость оглушила Василя. Даже когда за дядей Петром явился жандарм, он не так был потрясен, как сейчас. В своих Ольховцах он успел привыкнуть к арестам, целыми партиями вели через село арестованных, забирали лучших людей, и никто не удивлялся: раз ты не вор и не бандит, а человек порядочный, тебя обязательно арестуют. Но ведь это же была Австрия, где на престоле сидел немец, там над тобой, русином, каждый шляхтич норовит поизмываться. Выходит, Василек, что и Россия – недаром доказывал ему Игорь Заболотный – полностью схожа с Австрией.

– Одно хочется мне понять, – мучительно, после долгой паузы, заговорил Василь. Паренек почувствовал, что самое время открыться близкому и родному человеку, все равно как старшей сестре, о которой довелось узнать немало хорошего от дяди Петра. – Почему, панна Галина, – только, пожалуйста, обязательно скажите мне истинную правду, – почему люди, – а их так много на белом свете, – почему они безропотно подчиняются царскому произволу? Почему и у нас и у вас люди ведут себя с такой покорностью? Идут убивать друг друга. Австрийцы русских, русские австрийцев. К примеру, мой отец, он, возможно, стреляет где-то в москаля, которого в жизни не знал и не видел. И может случиться, отца кто-нибудь убьет. А за что? Не лучше ли для всех жить вовсе без войны? Ездили бы друг к другу в гости по праздникам, как, бывало, к деду-бабке на святки. У меня, панна Галина… – Василь подсел к ней на кушетку. – У меня не выходят из головы эти большие холмы с солдатскими могилами. Не могу забыть страшных слов, что слышал от отца Серафима. Даже во сне, панна Галина, они преследуют меня, эти его слова! Я все думаю… Как это можно получать доход с солдатской головы? Зарабатывать на ранах и страданиях? Однажды спрашиваю отца Серафима: почему, отче, вы только мне открыли эту тайну? Почему бы вам не выступить в церкви, перед народом, и не сказать полным голосом об этой жульнической, грабительской арифметике богачей? Почему не возвестите с высоченной колокольни?.. На всю вселенную, чтоб люди узнали настоящую правду? Что про царей, что про богачей. А отец Серафим, панна Галина, подобно вам, обнял меня, глянул мне в глаза и со вздохом сказал: «Подрастешь, парень, все узнаешь. Пока что помалкивай, дитя мое…» Конечно, придется молчать, за такие слова жандармы не милуют везде, и в Австрии, и здесь. Но, панна Галина, я ведь уже не ребенок. Шестнадцать осенью исполнится, и я понял, почему рабочие на Подоле не смогли взять под защиту Заболотного. Будь у них хоть но винтовке на брата и патроны к ним, наверняка Заболотный не оказался бы за решеткой.

Галина почувствовала свою беспомощность. Не было у нее ни собственного опыта, ни подхода в столь деликатном деле, как воспитательная беседа с юношей на темы, выходящие за пределы его обычных представлений. Единственно, что ей осталось, – повторить сказанное звонарем Серафимом: «Вырастешь – во всем разберешься, а покуда учись, набирайся жизненного опыта и знаний…» Впрочем, она попробовала объяснить Василю в самой доступной форме кое– что о двух противостоящих силах – богатых и бедных, – что вступили в смертельную схватку, о силе правды, которая обязательно переборет зло на земле, рассказала и о таких людях, как машинист Заболотный, людях ясного ума и несгибаемой воли, которые сумеют не только рабочих Подола, но и весь рабочий класс России привести к победе.

Василь замер, Галина толкует о двух силах. Поучает его, шестнадцатилетнего увальня. Но увалень этот, милостивая панна, уже кое-что кумекает в этих «силах». Помещик – одна сила, а мужик – сила иная. Достаточно наглядное представление о борьбе этих сил он получил еще в родном селе. Невольно припомнился дед Андрей. Не подчинился господину уездному старосте, остался верен своей общине, но… и не победил, а прежде времени отправился гнить в землю. И помещика Новака, первого богача на всю волость, никак не одолеют мужики, даром что их – огромное большинство, а он – один. И полковник Осипов родом из той же – первой силы, которой вольно сажать людей за решетку, стрелять и вешать… Где уж беднякам одолеть злую силу, если за ней сам царь стоит, а у царя не счесть жандармов и войска наготове!

– Вот когда войско перейдет на нашу сторону, – пробует Галина получше разъяснить, – все пойдет по-другому…

Василь противится даже слушать такое. Давно ли он видел на улицах Киева маршевые роты, что под музыку духовых оркестров отправлялись покорно на фронт. Армия не вступится за бедняков: ее ведут офицеры. Вроде Осипова, приказавшего повесить газду Покуту.

– То чистейшая фантазия, панна Галина, – дерзнул возразить Василь. – Взять, к примеру, моего отца, панна Галина, разве осмелился бы он не пойти на войну? Никому на ум не пришло поинтересоваться, согласен ли он бить москалей во имя императора. Закованных в кандалы русских солдат я сам, собственными глазами видел во Львове, – русские же солдаты их и арестовали. Да вы же сами, панна Галина, приказали подпоручику Падалке не домой отправляться, а на фронт. А туда, всем известно, не на прогулку отправляются, туда идут убивать, калечить других.

Галина бессильна растолковать хорошенько простодушному, вроде его дяди, но честному парню с цепким, наблюдательным умом всю глубину и сложность законов человеческого общества. Ни к чему раскрывать перед ним все тайны подполья и конспирации. Наступит время – сама жизнь ему подскажет, где классовый враг, а где друг.

– Василек, – сказала она, – не торопись, со временем все узнаешь, только надо тебе учиться. Если согласен, я в ближайшие дни куплю тебе билет на поезд. Станция Мечетна, кажется? Ну, вот и все. Там, как беженец-галичанин, будешь учиться на казенный счет. Станешь в будущем агрономом. А к той поре, возможно, и в Галичине вспыхнет революция.

– Революция? – повторил Василь. У него широко открылись глаза, он замер – так неотразимо овладело всем его существом произнесенное грозное слово, которое он впервые услышал от Игоря на днепровской землечерпалке. Он не в состоянии был вообразить, чтобы эта самая революция, которая простых людей делает отважными и справедливыми, а господ жестокими и трусливыми, чтобы она докатилась в их горы, к бедным лемкам. – Слишком уж покорный у нас народ, панна Галина, не годен он будет принять ее, революцию. Ведь не поддержали же сельчане моего деда, хотя он ради них за решетку сел.

– Василек, поверь мне, не вечно люди будут безропотны и приниженны. В конце концов каждый бедняк осознает, кто его истинный враг.

Но паренек все еще никак не мог поверить в это чудо. Игорь рассказывал ему о революции девятьсот пятого года, водил даже по улицам, где проходили восставшие войска со своим офицером Жадановским. Но то Россия, тут, наверно, все возможно, тут действуют такие смелые люди, как машинист Заболотный, а там, в Карпатах!..

– О, панна Галина не представляет себе, какие там сильные господа шляхтичи.

– Но революция еще сильней, Василь! – Галина стояла посреди гостиной, стройная, пышноволосая, и, воодушевляясь, рисовала юноше величие и несокрушимость будущей революции. – Остановить ее не дано ни морям, ни высочайшим горам. Она, Василек, дает свободу узникам, рушит царские троны, она же карает врагов народа!..

Василь не сводит с нее восхищенных глаз, затаив дыхание, напряженно ловит каждое ее слово, и на ум приходит неожиданное сравнение: легкая, словно ветер, Галина, с ее проникновенным, льющимся в душу, как песня жаворонка, голосом, невольно связалась в его воображении с картинкой, которую на прошлой неделе показал ему Игорь. То был небольшой рисунок молодой женщины – с распущенными косами, с пламенеющим знаменем в руках, с вдохновенным лицом, зовущим за собой вооруженных людей. Василь спросил: «Кто это?» – «Революция», – ответил Игорь. «Именно такая?» – удивился Василь, у него уже сложилось некое представление о революции как о народном восстании. «Символический образ революции!» – пояснил Игорь. Василь постеснялся спросить, что за символичный образ, и лишь теперь, глянув на панночку, сообразил, что для художника символичным образом может быть вот такая Галина, женщина исключительной доброты и мужества, которой не страшны ни жандармы, ни тюрьмы. Та, что на картинке, и та, что перед ним, удивительно схожи – обе в одинаково легком платье, и у каждой те же движения быстрокрылой птицы… Лишь знамени недостает Галине.

Так закончилась беседа Галины с Василем. Условились, что завтра она достанет ему билет и он немедленно отправится в степи Екатеринославщины, чтобы успеть к вступительным экзаменам в сельскохозяйственную школу. Василь попросил разрешения у Галины сходить на Подол к Заболотным, попрощаться с Игорем и его матерью.

В последнюю минуту Галина, многозначительно приложив палец к губам, предупредила:

– О чем было у нас говорено, никому ни гу-гу. Слышал?

– Не сомневайтесь, панна Галина. Я знаю, что такое конспирация.

11

Когда Галина провожала Василя, дверь из кабинета в коридор приоткрылась и показалась седая голова отца.

– Зайди, пожалуйста, – сказал старик. По тону – деловому и почти официальному – дочь легко догадалась, что разговор предстоит не из приятных. Последнее время отношения между ними заметно испортились. Отец был явно недоволен, что, не закончив курсы в Петрограде, дочь осела в Киеве и надела серое платье сестры милосердия, не нравилось ему и то, что Галина, помимо госпитальных дел, поддерживает какие-то сомнительные связи с военными, которыми уже пропахли, как выражается отец, все уголки в квартире. Галина предчувствовала: сейчас отец наверняка напустится на нее из-за чужого парня, которого, не спросив родителей, она посадила за общий семейный стол, предупредив вдобавок мать, что Василек на какое-то время поселится у них.

Галина вошла в просторную комнату, казавшуюся тесноватой и полутемной из-за того, что она была заставлена множеством археологических образцов, разместившихся по полкам, во всех углах, на подоконниках, у стен и посреди комнаты. Кабинет отца напоминал археологический музей. Здесь после каждой экспедиции «оседало» все, что не могло найти себе места ни в университетском, ни в городских музеях. Теснота в музее душила инициативу научных сотрудников, связывала руки профессору. Администрация университета меньше всего заботилась о подыскании нового помещения. Какой в том интерес? Что, собственно, могут сказать нового по поводу истории заселения южных степей Украины неутомимые в поисковых раскопках археологи?

Галина не сомневалась, откуда у отца в последнее время раздражительность, хмурое ворчание и нескрываемая злость на каждого, кто косит офицерские погоны и помогает затягиванию войны. Она считала, что отец не давал себе труда задуматься над трагедией народов, втянутых в эту страшную мясорубку. В своем тишайшем кабинете, возле добытых из скифских погребений костей, он был бесконечно далек от всего, что творилось на белом свете. Отец даже прекратил чтение газет, чтобы совершенно отрешиться от событий последнего года. Профессор Батенко, как он сам не так давно признался своей жене, постепенно усыхал и скоро превратится в египетскую мумию под гнетом неотступных раздумий о собственных бесплодных долголетних трудах. Как раз в начале 1915 года, когда он готовился к новой завершающей экспедиции в Причерноморские степи, ему категорически отказали в ассигнованиях.

– Война, профессор, война, – сочувственно сказал ректор университета. – В Петрограде советовали стирать пыль с выкопанных черепков. – И, наклонившись через письменный стол, вполголоса добавил: – Совершенно конфиденциально, профессор: немцы рвутся к Киеву. Так что готовьтесь, милостивый государь, к иной экспедиции. Всего можно ожидать.

Галина скользнула глазами по комнате и, пробравшись к своему излюбленному месту в углу, неподалеку от окна, опустилась в глубокое кожаное кресло. Отец уже сидел за столом, едва виднелась его седая голова из-за книжных стопок и каких-то уцелевших древних ваз.

– Я слушаю, папа. – Галина устроилась поудобней, подвернула под себя ноги.

– Вот-вот, – кивнул отец, надвинув на глаза черные мохнатые брови. – Усаживайся поуютнее. Диалог у нас с тобой надолго затянется. – Он потер ладонью сухощавый подбородок, пригладил усы и выпалил: – Ты давно занимаешься революционной деятельностью?

– Что? – Галина дернулась и на миг обомлела – так неожидан был вопрос. – А что, собственно, имеешь ты в виду?