Текст книги "Украденные горы (Трилогия)"

Автор книги: Дмитро Бедзык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

Падалка снял шляпу, вытер платком повлажневший от волнения лоб.

– Я тоже, пан Козюшевский, не ожидал, что вы… именно вы, я же прекрасно знаю ваши политические взгляды, могли надеть эту форму нашего светлейшего…

«Сумасшедший, – чуть не вырвалось у Галины. – Что он говорит?»

– Удивляюсь, Андрей, – сказала уже вслух. – Неужели только ты можешь назвать себя подлинным украинцем? Господин Козюшевский, насколько мне известно, тоже нашей, казацкой нации. Возрождение украинской государственности не могло не затронуть патриотических чувств господина Козюшевского.

– Совершенно верно, – обрадовался заступничеству Козюшевский. – Да вы, пани Галина, будто в самую душу мне заглянули.

– Ведь пани Галина не присутствовала при нашем диалоге на станции Фастов, – не отступал Падалка. – Припоминаете, господин Козюшевский, как вы глумились над Украиной, над украинским народом. Да-да, припомните-ка собственные свои слова. Хохлами, мазепинцами обзывали…

– Ты, Андрей, очень примитивно мыслишь. Разговор на станции Фастов произошел три года назад. Срок немалый, во всяком случае вполне достаточный, чтобы изменился и сам человек и его взгляды.

Падалка круто повернулся к жене, увидел ее побледневшее, испуганное его излишней откровенностью лицо и, словно успокаивая ее, подумал: «Ох и посмеюсь я над тобой, если мне удастся до конца провести свою роль», – а вслух сказал:

– Я в такую перемену не могу поверить. Посудите сами, господин Козюшевский, поставьте себя на место светлейшего: гетман уверен, что у него на службе его единомышленник, что булаву ему помогают удержать наипреданнейшие поборники.

– Да как вы смеете подозревать меня в нелояльности? – возмутился Козюшевский. – А сами вы чем здесь занимаетесь?

Только сейчас Галине стало ясно, как ловко Андрей разыграл Козюшевского, с каким блеском выказал свой талант перевоплощения, заткнув в этой игре за пояс даже, ее, опытную подпольщицу. Она сообразила: тайна его успеха во внезапности наступления. Он не ждал, пока враг начнет штурмовать, а первый бросился на него, и тот вынужден был отступить.

– «Инструктор-организатор при всеукраинском товариществе «Просвита», – читает Козюшевский в небольшой коричневой книжечке, которую небрежным жестом протянул ему Падалка. – Не нашли себе лучшего дела. Вы ж, поручик, военный человек, а взялись за игрушки. Хоры, танцы, спектакли, просвещение. Наше ли это дело?

– Прошу прощения, господин Козюшевский, а вот светлейшему нравятся песни.

– Знаю, что нравятся. Да этим пусть бы себе интеллигентики занимались. А наше дело, – Козюшевский взмахнул рукой, точно саблей, – наше дело, дело рубак, воевать до победного конца.

– Я, полковник, люблю военную службу и мог бы послужить светлейшему, если б кто-нибудь замолвил за меня слово.

– Извольте, Падалка, я к вашим услугам. А еще лучше было бы, если бы вы пошли ко> мне адъютантом. – Козюшевский по-панибратски взял его за плечо. – Не заноситесь, поручик. Смотрите, недурная униформа! Аксельбантов себе навешали бы на грудь и… на Крещатик. По рукам?

– Я подумаю, полковник.

– Думайте, думайте, поручик. Завтра я вас жду.

Козюшевский отдал честь, поцеловал ручку Галине, назвал адрес штаба, где он будет ждать, и, позванивая шпорами, зашагал дальше.

Некоторое время Андре» и Галина шли молча, растревоженные встречей. Закурив папиросу, Андрей взвешивал последние слова Козюшевского – и тон, каким они были сказаны, и скрытое коварство в его прищуренных глазах, и то, каким простаком тот прикинулся. Нет-нет, не таким он знает Козюшевского; Козюшевский лишь форму сменил, а внутренне остался тем же, что при царе: хитрым, жестоким и… бездарным.

– А хорошо ты сыграл свою роль. Я даже сначала не поняла, испугалась, – призналась Галина.

– Но еще лучше сделал это он, – хмуро заметил Падалка. – Да-да, Козюшевский не поверил ни одному моему слову.

– Как это понять?

– А так, Галина: сегодня ночью он будет у нас. До вечера нам необходимо перебраться на другую квартиру.

21

Стефания ужаснулась, закрыла глаза ладонью: крутой поворот улицы, засаженной акациями, вывел коней на площадь, к небольшому кирпичному зданию волостной управы, напротив которой покачивались пятеро повешенных.

– Боже мой, – простонала она, останавливая коня.

Неожиданное зрелище неприятно поразило и Кручинского, хотя он, имея крепкие нервы вояки, реагировал на него не так болезненно, как Стефания. Он понимал, почему вырвался у нее этот полный отчаяния стон. Слишком много ужасов насмотрелась она на бесконечных дорогах Украины, особенно в этой неприветливой екатеринославской степи. Нежное женское сердце Стефании не может привыкнуть к подобной жестокости. Но что поделаешь, война есть война..

– Очевидно, они заслужили эту кару, – сказал негромко Кручинский тоном человека, который разбирается в законах войны.

Стефания повернула коня, чтобы не смотреть в ту сторону. Почувствовала вдруг, что силы оставили ее. Боже, с какой радостью, свершись подобное чудо, она вернулась бы под отчий кров, в Ольховцы, к больной матери, чтобы припасть устами к ее руке, чтобы одним разом за все пережитое выплакаться на ее груди. «Мама, я так устала от этой проклятой войны. Пригрейте меня, мама, приголубьте…»

– Блажен, кто верует… Можете, святой отец, быть довольны, – ответила резко и принялась стягивать перчатки.

Кручинского передернуло от брошенной фразы.

– Что ты говоришь, Стефания? С чего бы мне быть довольным?

– А как же! – Стефания никак не могла стянуть перчатки, и это еще больше выводило ее из себя. – Вы же, святой отец, идейный поборник этого похода. Ваш кумир – Василь Вышиваный. – Она нервно рассмеялась: – «Освобождение от большевиков». Теперь я вижу, какое это освобождение. С помощью виселиц.

Кручинский побелел, на щеках заходили желваки, первый признак того, что он хотя и духовное лицо, а начинает терять самообладание.

– Ты, я вижу, совсем обольшевичилась от этих бунтарских писаний, которые нам подбрасывают на дорогах.

– Неправда! – почти крикнула Стефания. – У меня еще во Львове, после смерти Гуцуляка, глаза начали открываться. А здесь я и вовсе прозрела.

– Чего ты, в конце концов, хочешь от меня? – Кручинский сорвал свое раздражение на коне, дернул за повод, дал шенкеля, заставил стоять спокойно. – Я же не принуждал тебя силой, Стефания. Ты добровольно пошла в крестовый поход во имя святой римской веры.

– Да, добровольно. – Она наконец стянула перчатки, точно от пут, освободилась от них и, достав из кармана чистый носовой платочек, вытерла им дорожную пыль с лица. – Добровольно, потому что еще не в силах была сбросить с себя ярмо нашей демагогии, потому что все еще верила в то, что пан отец Кручинский называет патриотизмом.

Кручинский сумрачно, исподлобья глянул на свою спутницу. Он раскаивался, что связался с этой шальной девкой. Сознавал, что теперь она пропала и для него лично и для той идеи, которой он посвятил всю свою жизнь. В его душе нарастало чувство ненависти к ней. Скоро, очевидно, придет время, когда он вынужден будет любым путем, но избавиться от нее…

– Любопытно, какой же «патриотизм» импонирует панне Стефании? – спросил он, тронув шпорами коня, чтобы ехать дальше, на сигнал трубы.

Только не такой, – махнула она рукой в сторону повешенных, – не швабский, святой отец.

В последний миг, когда уже тронулись с места, к ним, увидев даму в седле, подскакали двое всадников: один, приземистый, был денщик, вооруженный на всякий случай карабином, другой – пехотный офицер, который в свое время на галицийском фронте подверг жестокому наказанию шпанглями Петра Юрковича. Денщик, обвешанный притороченными к седлу мешками, отстал от офицера, а тот, поднявшись на стременах, лихо козырнув, отрекомендовался очаровательной даме с крестом на рукаве:

– Честь имею! Штабс-капитан Габриэль Шульц, комендант этого степного села, приглашает вас, майн фрейлейн, на именинный обед. Ваш полк остановился до утра на отдых в этом селе. Завтра двинетесь на Гуляйполе.

Кручинский недружелюбно спросил по-немецки:

– Можно узнать, за что их казнили? – он кивнул в сторону повешенных.

Офицер неохотно ответил:

– Депутаты местной рады. Трое из них бывшие фронтовики. Имели при себе оружие.

Кручинский понимал, что это не причина, чтобы вешать людей, и что дотошная Стефания не посчитает это законным основанием для подобной расправы, и потому продолжал:

– Оказали сопротивление?

– Мы их взяли во время заседания, – неохотно объяснил штабс-капитан священнику и снова повернулся к очаровательной фрейлейн с огромными, как у серны, черными глазами. – Готовили список для раздела земли. Ха-ха, теперь этот список в наших руках!

– Он при вас? – поинтересовалась Стефания.

– Конечно, при мне. – Офицер полез во внутренний карман мундира и достал сложенную вдоль школьную тетрадь в зеленой обложке. – О, этот списочек нам теперь очень пригодится. Я уверен, не одного из этих «претендентов» постигнет судьба тех бунтовщиков, – кивнул он в сторону повешенных.

Стефания наклонилась с седла, протянула свою маленькую ручку к тетради.

– Можно взглянуть?

– Пожалуйста, пожалуйста. – Шульц готов был к ее услугам. – Но моя фрейлейн ничего там не разберет. – Он придвинул своего коня почти вплотную к коню Стефании, чтобы и самому заглянуть в тетрадь. – Написано на их языке.

– На украинском, – уточнила Стефания, листая страницы.

– О-о, – удивился Шульц, – так милая фрейлейн владеет их наречием? Чудесно, чудесно! Здесь вам это пригодится. А я не удосужился выучить. – В его словах звучала гордость за свое невежество. – Хотя и прожил пятнадцать лет в одном из поветовых гарнизонов Галиции… – Он не договорил. У него перехватило дыхание от дикой наглости милой фрейлейн. Стефания с силой разорвала тетрадь пополам, потом половинки еще пополам, а затем в неистовом остервенении начала рвать все это на мелкие кусочки.

– Вы с ума сошли! – прохрипел Шульц, – Я прикажу вас арестовать! – Он обернулся к своему денщику, ожидавшему в шагах десяти от него. – Альбрехт! – крикнул, махнув рукой.

Слово это было последним в его жизни. Стефания выхватила свой маленький револьвер и не целясь выстрелила ему в грудь.

Брюхастое тело Габриэля Шульца начало сползать – вот-вот свалится на Стефанию. Она дернула за повод, ударила коня каблуками ботинок, и тот рванулся вперед, одним махом пересек площадь. Стефания заскочила в какую-то извилистую улочку и помчала, пригнувшись к гриве. Не думала о спасении, не обращала внимания на пули, со свистом пролетавшие мимо ушей, боялась лишь одного, чтобы тот святоша не погнался за ней, иначе не пожалеет и для него пули. Захотелось вырваться на волю, подальше от этих пепельно-зеленых мундиров, от лицемерия и лжи. Слышала, чудилось, поощряющий голос Ванды: «Вперед, вперед, Стефка! Верь в свое счастье! Мы еще с тобой искупаемся в Сане!»

Да, она начинает верить в свое счастье. Тогда, в 1915 году, в Ольховцах, на офицерском балу, она не застрелила полковника Осипова, лишь поранила его, а нынче в самое сердце попала этому палачу Шульцу…

Ой, что это? До ее слуха долетели удары копыт о землю, откуда-то сбоку. Оглянулась. Не увидела никого. Зато из бокового проулка наперерез ей выскочил всадник в черном.

– Стой! – закричал он за полсотни шагов от нее.

«Вот оно, мое счастье, Ванда, – прощалась Стефания с той, которую совсем недавно ненавидела. – Вот уж и накупались мы с тобой, сестра…»

Не замедляя бега коня, положила палец на курок револьвера, еще ниже пригнулась к гриве… Но уходить, кажется, нет смысла: тот, кто преградил ей дорогу, сидел в седле без оружия и дружески приветствовал ее поднятой шапкой.

– Стой, дивчина!

Стефания рванула за повод, круто остановила коня. Увидела перед собой плечистого, с карими улыбающимися глазами юношу в черной куртке, в рубашке с поперечными бело-черными полосами на груди.

– Сворачивай, кавалерист, вправо! – он показал на стену леса, что темнела неподалеку, за скалистым берегом реки. – Потому что гонишь ты дорогой, которая приведет тебя прямехонько в пасть к оккупантам.

Она все еще с любопытством разглядывала всадника.

– Кто ты такой? – спросила, любуясь его разгоревшимся от скачки красивым лицом.

Он надел бескозырку, подбоченился и, гордый своей силой, серьезно, однако со смешинкой в глазах отрекомендовался:

– Командир лесных партизан, революционный матрос Щусь. Слышала про такого? Не слыхала? Так скоро услышишь. – Он наклонился, подал ей руку и, разглядывая ее маленькую ручку в своей большой, тяжелой ладони, дивясь, рассмеялся: – И как ты, куропаточка, живешь с такой деликатною ручонкой? Ведь ею ни хлеба замесить, ни коровы подоить. А все же не промахнулась, хоть и маленькая. – Его лицо разом помрачнело, из глаз исчезли веселые смешинки. – Так ему, гаду, и надо. Пятерых невинных повесил.

– Вы все видели? – изумилась Стефания.

– Видел. Никак, ты из тех, кто за Центральную раду? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой. Долго рассказывать про все свои мытарства. Да и поймет ли он ее?

Завернули коней в узенькую улочку, которая мимо садов и белых хаток спускалась к реке.

– Как же тебя, горлица, звать? – спросил он, видя перед глазами своих хлопцев в лесу, в чье окружение ему вскоре предстояло ввести эту, с нежными руками и храбрым сердцем, очаровательную девушку.

– Стефания.

– Стефания? – удивился он. – А я думал, ты наша.

– Теперь буду ваша, – проговорила просто, словно знала этого юношу с медными пуговицами на куртке уже много лет, и громко, взахлеб, как, бывало, давно, в детстве, когда входила с Вандой в холодную воду шумливого Сана, рассмеялась.

22

Петр Михайлович Цыков играет с детьми в жмурки. Зина с Иринкой убегают от отцовых расставленных рук, которыми он пытается поймать одну из них. Игру портит двухлетний Володя, который сам лезет отцу под руки, визжит, смеется. Девочки сердятся, грозят братику пальчиком, а ему до этого и дела нет.

Мария Яковлевна, наблюдающая игру с дивана, перехватывает мальчугана и усаживает к себе на колени.

– Иди сюда, озорник. Не мешай, – говорит она, вытирая носовым платком его взмокшую головенку. – Ишь, до чего запарился.

Володя не сопротивляется. Ему даже больше нравится посидеть на коленях у мамы – с тех пор как он стал прочно на свои ножки, у нее никогда нет времени поиграть с ним, спеть песенку: то на кухне занята, то помогает папе что-то переписывать.

Мария Яковлевна, глядя на комичные движения и жесты мужа, понимает, что тот проделывает все это нарочно, чтобы позабавить детей, порой и на ее печальном, осунувшемся за последнее время лице появляется теплая усмешка, а вообще– то ей непонятно, как может Петр, которому ежеминутно грозит смертельная опасность, столь беззаботно веселиться с детьми. Хотя на улице, перед школой, дежурят преданные ему ученики, хотя о его возвращении никто из чужих даже не подозревает, все же ему следовало бы быть начеку, когда под боком враг. Придет вечер, и она опять, уже вторично, будет собирать его в дорогу. Всего пять дней назад провожала его впервые. Тогда ей все казалось просто. Уверена была, что австрийцев остановят, что на шахтах найдутся силы, чтобы дать отпор врагу. И вдруг вчера ночью услышала сквозь сон условный стук в стекло. Сразу догадалась, кто под окном. Так стучал Петр, когда приходил с заседаний ревкома. «Вынужден был вернуться, – сказал ей, зайдя в дом. – Немцы уже в Юзовке. Наши рабочие отряды отступили на Царицын». – «И как же теперь?» – спросила. «Думаю пробираться в свои края, на Волгу». – «А мы?» – «А вы побудете здесь. Немцы долго не засидятся». – «Ты уверен?» – «А иначе и быть не может».

Эти слова не выходят у нее из головы: «Немцы долго не засидятся». А ну как засидятся? Что она тогда с этой ребятней мал мала меньше одна-одинешенька делать станет? Кто им заработает на хлеб? Кто поможет? А что, если Нил Яковлевич велит освободить казенную квартиру… Друзья, конечно, найдутся, для всего села старался ее бесстрашный Петр, но ведь и недругов немало притаилось по селам, один Григорович чего стоит, готов живьем проглотить, тем более что сын его, говорят, офицером стал…

В дверь из школьного коридора послышался условный стук. Игра прекратилась. Петр Михайлович сорвал с глаз платок, кивнул жене, чтобы открыла, а сам пошел в смежную комнату, свой домашний кабинет. Поправил галстук, надел пиджак, вынул очки из кармана и стал протирать их платком.

Выглянул в окно. На дворе весна, распускаются деревья, в открытую форточку слышно, как жаворонок вызванивает под небесами, зовет хлеборобов в поле, а он, агроном, вынужден заниматься совсем другими, не хлеборобскими делами.

Постучали в дверь кабинета.

– Можно?

– Прошу, пожалуйста.

Вместо Давиденко или Юрковича увидел стройного молодого человека. Сразу не узнал. Пристально всматривался в лицо, в нем было что-то знакомое – эти мягко очерченные линии губ, этот с горбинкой нос…

– Не узнаете, Петр Михайлович?

– Простите… Неужели Падалка?

– Так я изменился?

– Боже мой! Андрей Кириллович? – Цыков протянул Падалке руку, обнял по-отцовски, поцеловал в щеку. – Ну, кто бы мог подумать? Был щупленький паренек, а теперь – эк тебя! – на пол-аршина вымахал. И в плечах стал шире… Подожди, хлопец, а почему ты в штатском? – И сам же ответил, помрачнев: – Ах, так, понимаю. – Цыков пригласил гостя сесть, да и сам присел на диван рядом с ним, помолчал, усмехнулся какой-то своей мысли. – Простите, Андрей, знаете, что мне вспомнилось? Я, признаться, хотел бы знать, как закончился ваш роман с той девушкой, о которой вы мне писали.

Падалка смутился, опустил глаза, но все же рад был сообщить, что они еще в Петрограде поженились.

– Тогда я рад за вас, Андрей. Из вашего последнего письма я догадался, что вы встретили настоящего друга. А где она сейчас?

– В Киеве, Петр Михайлович, – ответил Падалка. – На подпольной работе.

– Даже так? – приятно был удивлен Цыков. – А вы по какому делу прибыли к нам? Где ваш полк, Андрей Кириллович?

– Мой полк, Петр Михайлович, уже на мирной вахте. Это ж были ополченцы, рабочие одного из петроградских заводов. А новый полк, Покровский, еще в процессе формирования. По этому делу, Петр Михайлович, я и прибыл к вам.

– Вот как? – Цыков не спускал внимательных глаз с Падалки. – Покровский полк. Партизанский, значит? Подпольный, так?

– Пока что, Петр Михайлович.

Заложив руки за спину, Цыков прошелся по комнате. Свежим весенним ветром повеяло от Андреевых слов. Выходит, и ему, коммунисту Цыкову, могла бы найтись работа во вражеском тылу.

– Ты с кем, Андрей, советовался?

– С Лениным.

Цыков замер на месте, взглянул на своего собеседника. Поправил очки, как он это делал, когда что-либо особенно волновало его. На какую-то секунду впился, оценивая, в самые глаза. Верил и не верил.

– Ты правду говоришь?

– Правду, Петр Михайлович. Будь тут Галина, она могла бы подтвердить. Нас обоих прислали на Украину. Ленин сам занимался этим. Юрий Коцюбинский, например, сын писателя, уже показал себя здесь. Кое-кого послали в нейтральную зону организовывать партизанские полки, кое-кого в самую гущу оккупантов.

– На бывших фронтовиков возлагаешь надежды?

– На них. – Падалка заглянул в окно, сквозь ветви школьного парка увидел на гористом берегу Волчьей свою Серковку, где на пороге родной хаты небось ждет, высматривает сына его матуся. «Хоть бы на один денек привезшее, – журила она его за Галину. – А то из-за этой проклятой войны так и не увижу невестки». – На них, – повторил Падалка, повернувшись к учителю. – Есть на селе такие, которые служили еще в моей роте.

– А что, если бы вы использовали и меня для этого дела, Андрей Кириллович? – спросил Цыков. В голосе его прозвучала неуверенность. – Хоть я и не был на. войне, но… на чердаке у меня есть спрятанная винтовка. И патроны есть…

– Что касается винтовки, Петр Михайлович, для этого у нас будут фронтовики. А вот с политикой… Политику, Петр Михайлович, хотели бы вам поручить. Комиссаром полка, если бы вы согласились. Затем я и пришел к вам, мой дорогой учитель.

Цыков сник, опустил руки, он вдруг ощутил себя не учителем, а учеником, который растерялся перед непомерно трудным заданием.

– Пусть будет так. Не смею отказаться, – сказал он и в знак согласия пожал Андрею руку. – Благодарю за доверие, товарищ командир, – добавил он то ли всерьез, то ли в шутку. – Постараемся отплатить оккупантам.

После разговора вышли из кабинета в гостиную. Мария Яковлевна была изумлена, увидев мужа в прекрасном настроении. А когда узнала, что муж оставил мысль об отъезде из Покровского, подхватила Володю на руки и, целуя его, поднесла к отцу.

– Целуй, целуй папочку, – проговорила взволнованно. – И за меня, сын, и за всех нас!

Стук в дверь из школьного коридора, хоть и условный, но нетерпеливый, мигом заглушил радостное возбуждение. В гостиную вошел взволнованный Давиденко и рассказал, что на дороге к школьному хутору ученики заметили четырех австрийцев во главе с офицером, а за ними какую-то штатскую фигуру и что позже, когда они приблизились к хутору, эта фигура куда– то исчезла и, как предполагают ребята, должно быть, угодила в глинище – яму, из которой выбирают глину.

Не успел Давиденко выйти из дома, как в дверях показался школьник Кайстро. Тот сообщил вполголоса, что австрийцы, поблескивая на солнце лезвиями штыков, идут быстрым шагом и уже свернули с дороги к школе.

Короткую паузу нарушил Цыков:

– Андрей Кириллович, немедленно к Полетаеву! Мы с ним хоть и не единомышленники, но он честный, порядочный человек. Он спрячет вас.

– А вы? – заколебался Падалка.

– Я попробую выскользнуть из дому. До свидания, Андрей. Кайстро, проводи, пожалуйста.

Отправив Падалку, Цыков кинулся к кухонным дверям, чтобы черным ходом выскочить в парк, а оттуда перебежать к садовым зарослям над Волчьей.

– Хальт! – крикнул австриец, приставив к его груди лезвие штыка. – Хенде хох!

Запись в дневнике

7 апреля 1918 года. Я видел, как нашего учителя повели под австрийскими штыками из школы. Повторилось то самое, чего я нагляделся в 1914 году в Ольховцах. Я сцепил зубы, лишь бы не зарыдать. Нужны сухие глаза, чтобы увидеть, кто там спрятался в глинище. И увидел, сидя в кустах. Предал Цыкова наш ученик Кмицинский. То-то так мил с ним Малко. Я видел, как эта рыжая лисица, лодырь и паяц, зарабатывающий себе хорошие отметки подхалимничаньем, вылезал из глинища и, стараясь остаться незамеченным, шкодливо озирался по сторонам. Он, возможно, не сам до этого додумался. Подозрительно обходителен с ним Малко.

Ночью, через полчаса после того, как Полетаев закончил обход спальни, мы втроем подошли к койке Кмицинского. Он еще не спал, но мы успели заткнуть ему рот. Вывели из спальни в школьный парк, чтобы допросить. Да нам не повезло: подсудимый сумел вырваться. Бежали за ним через весь сад, могли бы догнать на берегу Волчьей, но Кмицинский, не останавливаясь, плюхнулся в воду.

– Что он натворил? – сказал я испуганно. – Там же дна не достанешь. А он плавать не умеет.

– Научится, – буркнул Кайстро.

Мы не дождались его появления на поверхности. Лунной дорожки на воде никто нс пересек.