Текст книги "Украденные горы (Трилогия)"

Автор книги: Дмитро Бедзык

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 44 страниц)

– Именно то, Галина, что совсем недавно ты с таким упоением проповедовала этому пареньку.

Нет, не само изобличение повергло в страх Галину, а то, что ее любимый, благородный отец мог оказаться в столь некрасивой роли.

– Ты что, подслушивал? Неужели стоял под дверью и подслушивал? – Галина вскочила и, не отдавая себе отчета, что она выкинет через минуту, размашисто, путаясь в фалдах черной юбки, шагнула к столу. – В таком случае наш диалог будет очень коротким.

Отец тоже сорвался с кресла и стукнул ладонью по столу.

– Замолчи! И не смей, поганая девчонка, так думать обо мне. Двери в гостиную не были закрыты, и я безо всяких подслушиваний мог легко разобрать, о чем ты говорила со своим конспиратором. А тебе, наверное, хотелось бы, чтобы я из-за твоих гостей вовсе не выходил из кабинета?

– Папа! – Совсем другая, кроткая, притихшая, Галина подошла к отцу и припала к нему на плечо. – Прости меня, папа.

Отец, однако, не удовлетворился ее покорностью.

– Ты не ответила на мой вопрос, Галина. Кроме того, я хотел бы знать: имеется ли у нас в доме какое-либо оружие?

Она молча кивнула головой.

– Ну вот, теперь ясно! – Отец взял ее за руку и осторожно, как больную, повел обратно к креслу. – Сядь. У настоящей революционерки оружие обязательно должно быть. Странно лишь одно: как ты решилась все это скрывать от меня? – Заложив за спину руки, он прогуливался по небольшому, свободному от археологических вещей пятачку. – Я давно уже стал подозревать свою доченьку в чем-то таком… сомнительном. Внезапные отъезды и приезды, скрытные разговоры с чужими людьми при закрытых дверях, какие-то пакеты с литературой, какие-то чемоданы. И загадочная дружба с военными. Заговор какой-то, что ли? В моем-то доме? В квартире профессора, которого не замедлят посадить в Лукьяновку за то, что он добивается мира, не войны. – Отец постоял перед Галиной. – Почему же ты молчишь? Ну, говори, защищайся. Неужели я не заслужил доброго слова? Возможно, что нет. – Он смущенно рассмеялся: – Трухлявый пень, к тому же и пацифист, ха-ха!

– Чего ты хочешь от меня, отец? – тихо сказала Галина.

– Я хочу, чтобы в доме у меня не пахло военными. У нас не казарма. И не офицерский клуб. И револьверов, прошу тебя, чтоб и в помине не было!

Горькая усмешка скользнула по ее лицу.

– Ты хотел бы, чтобы я стирала пыль с твоих черепков, да?

– Нет, чтобы ты училась. Чтоб кончила курсы. Политикой пусть другие занимаются.

– Кто, по-твоему, другие?

– Те, – махнул отец рукой в сторону окна, – кому следует. – На мгновение он заколебался, спрашивая себя: «А кому в самом-то деле?» – Во всяком случае, мужчинам, – ответил он себе и дочери, – а не таким изнеженным, наманикюренным барышням.

«Изнеженная барышня». Это про меня-то? Знал бы ты, папа, на что способна твоя изнеженная Галина, в какие только переделки она не попадала. Мелькнула в памяти пограничная станция по пути на Краков. Галина, или Галька Мюдовска, польская девушка, повидав родителей по ту, русскую сторону границы, возвращалась в свое родное село под Краковом. Переход через границу местных жителей был узаконен, но с условием: иметь на руках служивший паспортом документ, выданный местными властями. У Галины все в порядке: временное удостоверение на чужое имя, праздничное деревенское платье, словно по ней скроенное, ее польская речь, расцвеченная диалектными словечками, звучала вполне пристойно, в руке у нее корзиночка, набитая всякой девичьей мелочью, купленной на территории Царства Польского, а самое главное, ради чего она, курьер ЦК партии, переходит границу, – письма к Ленину от товарищей из Петрограда запрятаны у нее вполне надежно.

Перед шлагбаумом Галина вторично показала документ, разрешила русскому жандарму порыться в кошелке, ответила по-польски, где была, и… оцепенела от страха: перед ней вырос жандармский вахмистр, тот краснощекий наглец, что приставал к ней по пути к границе, соблазняя ее обильными подарками. Вахмистр подкрутил усы, плотоядно хохотнул, попросил отойти в сторонку, а там шепнул: «Красавица, одну лишь ночь со мной – и тогда хоть ежедневно валяй через границу».

Она все-таки сумела перебраться без помощи вахмистра. Сперва вернулась назад в село, к «родне», пробыла там несколько дней и, дождавшись кромешной с дождем ночи, обойдя далеко стороной шлагбаум, крадучись в сплошном тумане, переползла через границу.

Закинув за голову руки, Галина некоторое время молча приглядывалась к отцу. «Постарел, постарел ты, отец, – мысленно прикидывала она. – И телом и душою. Отказали в ассигнованиях на экспедицию, и ты уже не находишь себе места на земле. Сузились, измельчали твои горизонты. Нет, не таким я тебя раньше любила…»

– Ты, отец, был другим, – заговорила она, прижавшись к спинке кресла. – Совсем другим. Помнится, еще до войны, до твоего убогого пацифизма, твое теплое, задушевное слово лилось мне прямо в душу. Сколько было в нем крылатой поэзии, сколько мужественной красоты… Кто же, как не ты, папа, внушил мне любовь к нашей обездоленной Украине. Ты заронил плодоносное зерно привязанности к родной земле, и теперь, когда оно проросло в моем сознании и потянулось к солнцу правды, ты, отец, побуждаешь меня отречься от своего самого дорогого в жизни для меня, как отрекся ты сам…

– Опомнись, безумная! – крикнул отец, всплеснув руками. – Разве от Украины и от любви к ней зову я тебя отвернуться… Вовсе нет! А от тех, тех… – белые манжеты из-под его рукавов взлетели опять туда, к окнам, – кто залил кровью нашу землю!

Галина выпрямилась, нахмурилась, лицо построжало.

– Ошибаешься, отец. Тех, кто залил кровью нашу землю, я никогда близко не подпускала к своему сердцу. Мы ищем единомышленников среди тех, кто, не испугавшись крови, повернет свое оружие против…

– Против кого?

– Против врагов моего народа.

– «Против врагов моего народа», – повторил отец. Что-то вспомнилось ему при этих словах. Кажется, он где-то уже слышал это? Или, может, читал? Он прошелся по комнате, сосредоточившись на этой мысли. Стоя перед столом, старался припомнить газету. Он недавно обнаружил ее у себя на столе. Кто-то из сотрудников «невзначай позабыл». Статья, которую, очевидно, рекомендовали ему к прочтению, была очерчена красным карандашом. Неведомый ему автор призывал рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели, повернуть свое оружие против тех, от кого они его получили. Лозунг этот сперва поразил профессора. День-деньской он жил под его впечатлением. Он никак не мог поверить в реальность этих необычных слов. Неужели выдрессированные офицерами солдаты в состоянии осознать свою роль в истории? Если б такое могло действительно свершиться! Но маршевые роты изо дня в день отправляют на фронт. Военно-полевые суды свирепствуют. Тюремные камеры, пули всегда наготове для тех, кто осмелится нарушить дисциплину в армии. Однако же существуют люди, не давшие себя запугать. Среди этих смельчаков и его доченька. Она-то поверила, что серый, темный солдат прозреет и осуществит свою миссию…

– Кажется, ты была на похоронах дочери Гринченко?

– Насти? – вздохнула Галина. – Что ж, была.

– И тебя не устрашает ее трагический конец?

– Я об этом не думаю. Борьба есть борьба. Кому что выпадет.

– Да-а! – В кабинетной тишине гулко отдавались отцовы шаги. Он остановился у стола и, подняв надбитую глиняную вазу, осмотрел ее. Почти десяток лет его жизни ушло на то, чтобы постичь тайну находки – и профессор разгадал ее. «А проникнуть в душу родной дочери тебе, пожалуй, не удастся…» И, все поворачивая вазу, он сказал: – Бориса Гринченко рано свела в могилу смерть дочери. Очень рано. Тебе это известно, Галина?

– Однако, папа, он не осудил свою дочь.

– Да, не осудил. – Отец поставил вазу на место, отряхнул ладони и посмотрел Галине прямо в глаза. – И я, дитя мое, не осужу, если тебя постигнет ее участь,

12

Шел второй урок по садоводству. Учитель Левковцев, он же Малко, прозванный так старшеклассниками за его малый рост, сидел перед нами за столиком и, поблескивая стеклышками очков, толковал про начатые на предшествующем уроке основы промыслового садоводства: климатические условия, почва и вода. Под рукой у него лежал учебник, он его перелистывал, но даже не заглядывал туда, будто знал все досконально на память. Это нас поразило и сразу же после первого урока вызвало разные догадки и подозрения. Один из наших учеников, «философ» Викторовский, – кличку эту он получил не потому, что носил очки, а потому, что не расставался с книжками на философские темы, – стал уверять, что у Малко, наверное, цейсовские, со шпионскими стеклами, очки, которые позволяют ему видеть даже то, что творится у него за спиной. Но как бы там ни было, урок у Малко проходил монотонно, как если бы он читал псалтырь над покойником, и, похоже, он ничуть не интересовался, слушаем ли мы его лекции.

За кашу неприязнь к урокам нам крепко доставалось. В классе, если ты выучил урок, Малко был бессилен чем– либо тебе досадить. Зато в саду ты попадал в положение подчиненного, низшего существа, почти раба. Он покрикивал на нас, как на поденщиков, запрещал разговоры, приказывал копать землю на полный штык и без передышки, а за сорванное яблоко требовал на педагогическом совете исключения из школы.

В тот достопамятный день мне было довольно муторно от поучений Малко. Эх, если бы не посвечивали холодным блеском очки на его носу, кто знает, может, я давно бы уже бродил по берегу Днепра, а то и по родным ольховецким местам. До сих пор я гнал от себя коварную задумку, а нынче она таки вползла мне в душу, все громче и настойчивей втемяшивая свое: «Стоило ли, Василек, ехать сюда за такой наукой? Не смахивает ли эта школа на Бучачскую бурсу, из которой ты чуть живой вырвался?..»

Отведя голову немного в сторону, я попытался укрыться за чужой спиной. Опыт удался. Мне повезло. Чужая спина стала для меня чем-то вроде заслона, под прикрытием которого я мог отвести душу и помечтать о тех, к кому я рвался всем сердцем. Меня неудержимо влекло на берег Сана; ребята, наверное, сейчас высыпали на реку. «Иван, – обращался я мысленно к Сухане, которого видел грустящим на берегу, – я еще, Иван, вернусь. Кончится война – и я вернусь домой. Вы за это время прогоните помещика с земли. Отберете горы. А там и землю поделим. О, я здесь хорошенько подготовлюсь. Я уже и астролябию держал в руках».

Положив голову на руки и зажмурившись, чтобы яснее представить былое, я вдруг услышал песню, которую любил напевать по пути в ночное:

 
Перестан, перестан,
Коню, воду пити,
Бо я юж перестал
Дівчатко любити.
 

– Юркович! – раздался внезапно на весь класс голос Малко, напоминавший скрежещущий крик сороки.

Я точно ото сна пробудился. Прекрасное видение растаяло, и передо мной оказались стекла очков, а за ними злые, глумливые огоньки.

Я неуклюже встал в ожидании учительского вопроса.

– Вы можете сказать… – Малко повернул голову к окну – в очках его отразился луч осеннего солнца – и снова впился мне в глаза. – Вы можете ответить, какую роль играют грунтовые воды при закладке промыслового сада?

Я охотно кивнул. Для меня не было ничего проще. Об этом я сумел бы рассказать действительно даже со сна. Я по собственному опыту знал, что, если лето удается засушливое, то яблоки осыпаются прежде времени.

– Вода… – начал я не совсем уверенно, ибо другое, понадобившееся русское слово не приходило мне на язык. – Без воды яблоко не способно…

– Как вы выразились, Юркович? – переспросил с повышенным интересом Малко. Он произнес слово «вода» именно так, как я, – с ударением на первом слоге.

Не подозревая подвоха, я повторил с тем же ударением: «Без воды…»

Учитель довольно, будто попробовал нечто очень приятное, улыбнулся… и в классе как бы по сигналу поднялся громкий хохот.

Я съежился, щеки у меня горели, точно каждый в классе подходил и плевал мне в лицо. Лишь мой сосед, Алексей Давиденко (а может, и еще кто, позади меня), опустив голову, безмолвствовал; стиснув на парте большие, обожженные солнцем руки, с искаженным от болезненного стыда лицом, он, казалось, готов был сорваться с места и что есть силы грохнуть кулаком по парте.

Малко поднял руку и, дождавшись тишины, обращаясь ко мне, подчеркнуто учтивым голосом сказал:

– Вода у нас не говорят, Юркович. Н₂O – это водá, а не вóда. Это известно у нас каждой бабе, когда она стирает белье. Садитесь.

Проклятый Малко! Как же он надо мной на глазах у всех поглумился! Я склонился на парту, подпер голову, ладонями закрыл пылающие щеки. Нечто подобное случилось со мной в Саноцкой гимназии, когда бледнолицый лощеный баринок обсмеял мое мужицкое происхождение. Но там я отплатил за обиду, дав ему почувствовать, что такое удар русина, а в этом случае… что я мог поделать? Лишь стиснуть зубы, чтобы не разрыдаться…

– Слышь, Василь, – вдруг донесся до моего слуха шепот Давиденко. Я чуть отвел ладони и увидел наклоненную ко мне голову товарища. – Не горюй. В батраках у этих клятых богатеев похуже достается.

Я знал, что еще до вступления в Гнединское училище Алексей батрачил, и потому легко поверил, что он говорит правду.

– Не падай духом, – вполголоса повторил Алексей. – Водá или вóда, все одно этому Малко всыплем того и другого. – И чтобы окончательно развеять мою тоску, закончил нашими, от меня же, наверно, услышанными галицийскими словами: – Бічме, Василечку, все буде файно[26]26
  Право, Василек, все будет в лучшем виде.


[Закрыть].

Звонок в коридоре оповестил о конце урока. Алексей первый бросился к дверям и, как только преподаватель покинул класс, тут же их захлопнул.

– Эй вы, подлизы малковские! Поднимите-ка руки, кто тут насмехался над Юрковичем! – закричал он на ребят, шумно поднимавшихся из-за парт. – Молчите? Так знайте же: кто будет подлащиваться к Малко и вместе с ним смеяться над Юрковичем, тому придется испробовать силу вот этого физического коромысла! – И Алексей погрозил своим увесистым кулачищем. – Что, согласны?

Ученики замерли, ошеломленные смелым вызовом Алексея.

– Я не смеялся! – откликнулся «философ» Викторовский, самый высокий в классе. Он подошел к плечистому Алексею и, точно желая придать тому силы, стал с ним рядом. – И вообще, – от волнения то и дело поправляя очки, заговорил он, – вообще это подло и недостойно порядочного человека!

– Я тоже не смеялся! – с места подал голос Антон Кайстро, смелый, напористый в работе паренек, и сразу же направился к дверям. – Не советовал бы вам, ребята, заниматься подобным свинством, – сказал он, встав бок о бок с Давиденко и Викторовским. Подбористый, красиво сложенный, с сильными руками, он вчера на школьной ферме укротил норовистого жеребца, и теперь можно было подумать, что собирается воздать должное тем, кто смеялся надо мною.

За Кайстро потянулся Герасименко, потом еще кто-то, еще… У меня уже складывалось впечатление, что не наш, а другой какой-то класс потешался надо мной и что глумливого хохота вовсе и не было, а под конец этого странного собрания я смог убедиться, что никто здесь мне, галицийскому лемку, не желает зла.

Я вышел из класса умиротворенный. Покончено с одиночеством. Мое лемковское произношение неожиданно помогло мне найти среди учеников настоящих друзей и сторонников.

13

В субботу после уроков ученики освобождались от обязательных хозяйственных работ и вольны были распорядиться своим досугом до понедельника. Это была самая приятная долгожданная пора – субботний вечер, а за ним – воскресенье. Через воспитателя – учителя гуманитарных дисциплин Полетаева – законоучитель Григорович требовал, чтобы учащиеся посещали службы и проповеди по субботам и воскресеньям в местной сельской церкви – замаливали грехи, которые натворили за неделю. Одни, слабодушные и богобоязненные, подчинялись этому приказу, подавляющее же большинство учеников чувствовали себя на полтора дня вольными казаками и не думали оглядываться на запреты, хотя поп и пугал ребят снижением оценок по закону божьему.

В субботу, после обеда, хлопцы, предоставленные самим себе, развивали бурную деятельность. Они мылись в школьной бане, прихорашивались, приводили в порядок одежду, штопали, зашивали и меняли белье, наряжались в вышитые рубахи, натирали мелом пуговицы и «золотые» агрономические значки на форменных тужурках, старшеклассники к тому же, вооружившись бритвами, выбривали начисто пух, появлявшийся за неделю на юных щеках. Словом, большинству парней было не до церкви. Кто увлекался музыкой, снимал с гвоздя инструмент, начинал его настраивать, и вскоре обширная, разделенная толстыми арками спальня полнилась мелодиями самодеятельного оркестра; любители театра собирались где-нибудь, в классе, репетировали монологи классических драм; когда была готовая пьеса, выходили на сцену, которую обычно устраивали в столярной мастерской; книголюбы, или «философы», как их уважительна прозвали в школе, которые даже на работе завзято спорили насчет любопытных мест в прочитанных книгах, – те стучались в квартиру Николая Владимировича Полетаева и вместе с ним отправлялись в библиотеку, самую крупную ценность Гнединской школы.

Были и такие, кому не терпелось открыть свое сердце какой-нибудь из сельских девчат, – те обряжались в полную форму с блестящими медными пуговицами и земледельческой эмблемой (колосистый сноп пшеницы на серпе) и по шаткой кладке через реку Волчью отправлялись на село, чтоб успеть оттуда вернуться до обхода воспитателем спальни.

Ни у Алексея Давиденко, ни у Василя Юрковича не было ни формы, ни тех наипрекраснейших на свете существ, которым не раздумывая можно отдать все, даже свое сердце, и потому Алексей еще в постели, до звонка, предложил Василю пойти с ним в его родную деревню Романки.

– Не так уж далеко. Пятнадцать верст. Пройдем степью, увидишь, какая она красивая осенью. – И шутя добавил: – Настанет время, и ты меня в свои Карпаты поведешь.

– Если бы, – вздохнул Василь. – Нынче снилась мама. Упрекала, что не пишу. На фронте, говорят, дела наши плоховаты.

– В Романках и про фронт новости узнаем.

– Разве там больше читают газеты?

– Нет, газет там не читают. Сами фронтовики правду расскажут. Раненые и калеки возвращаются. Есть что послушать.

– Что ж, сходим, Олекса, – согласился Василь.

В это время тишину спальни нарушил внезапный звонок дежурного.

– Вставайте, вставайте, лежебоки! – шумел он, проходя меж рядов коек. – Нынче, не забудьте, наш день, суббота!

После обеда, с разрешения Полетаева, Давиденко и Юркович спустились по деревянной лестнице главного корпуса школы и, миновав густую аллею по-осеннему расцвеченных деревьев, вышли за ограду хутора. Вскоре позади остались кирпичные корпуса ремесленной школы, усадьба попа Григоровича и высокая белая церковь за ней.

– Свербят у меня руки на поповича Сергея. Заявится на рождественские каникулы – обязательно отлуплю, – сказал Алексей, кивнув головой на церковь.

– За что? – поинтересовался Василь.

– За оскорбление. Еще в августе, в пору сдачи экзаменов, довелось мне пройтись на наш «проспект», что на пустыре над школьным садом. Задумал, знаешь, погулять с покровскими девчатами. Ну, познакомился с одной, хорошенькая… Одна беда: она застенчива, я еще больше, ходим, вертимся, не зная, с чего начать разговор. Как вдруг из-за куста: «Да ты, дурень, хоть «цобе» шепни ей!..» Мне потом сказали, что это был Сергей. Не мог я тогда оставить дивчину, чтобы посчитать ему ребра. Но уж непременно сделаю это при случае. Он, видать, считает, что только гимназисты люди, остальные все – мужичье.

– Сергеем звать? – спросил Василь, вспомнив своего дружка Сергея Гнездура.

– Сергеем. Старший брат у него офицер, сейчас на фронте, а этот… Чудно даже, что у попа, который исповедует людей и учит нас закону божьему, мог вырасти такой подлец. Говорят, еще мальчишкой порол кошек, собак любил мучить, а как поступил в гимназию и одел форму, совсем обосячился. Он не то что мы, мастер выкаблучиваться перед девчатами, но, если какая отвернется от него, тогда берегись, дивчина: выследит на мостках да пустит про нее дурную славу…

За разговором и не заметили, как перебрались по мосткам через речку Волчью, крутой тропой над глубоким оврагом вышли к центру села и, свернув влево, очутились на длинной мощеной улице, с разными складами и магазинами, лавчонками и особняками покровских богачей. На правах местного жителя (хутор его Романки числился за Покровской волостью) Алексей выложил все, что знал про село Покровское и про его первых поселенцев. Село это, оказывается, запорожцы основали после того, как царица Екатерина уничтожила Запорожскую Сечь, одна половина села, Серковка, получила свое название в честь славного запорожского рыцаря Ивана Серко. А так как сельская церковь именуется, как и запорожская церковь, – святого Покрова, то и само село запорожцы, обосновавшись на Диком поле над речкой Волчьей, тоже окрестили Покровским.

Друзья, увлеченные разговором, не успели оглянуться, как село осталось позади. У станции Мечетна они пересекли железную дорогу с лесозащитной полосой и вышли на проселок к Романкам.

Дальше шли молча. Перед ними, до самого горизонта, широкая, необъятная, как небо, степь. Василь оглянулся вокруг: степь всюду, без конца и края, не на чем глазу остановиться. Хоть бы одинокий взгорбок где обозначился. Скоро завечереет, а там и ночь накроет черным покрывалом безбрежные дали. Глядишь, громыхнет гром да сыпанет ливень – куда, Василь, денешься? Кто приютит тебя? Нет, такой степи его душа не примет, ни за что не променял бы он ее на красу родных гор.

– Знаешь что, Олекса? – прервал молчание Василь. – По горам куда легче ходить.

– Как это? – удивился Алексей.

– У вас больно однообразно, Олекса. Ни тебе скоку, ни прискоку. Скукота.

– А ты врежь гопака, – со смешком сказал Алексей.

– В горах и танцуется легче. Там ты вроде как белка на ветках. Скок да скок!

– Скок да скок, – повторил невесело Алексей, живо вспомнив старшего брата, славшего домой оттуда, с Карпатских гор, словно в предчувствии собственной гибели, печальные письма.

– Э, – отмахнулся Василь, – приехал бы твой брат на Карпаты до войны! Да послушал бы, как мы под старой грушей вечерами распевали. – И, поведя плечами, будто перед танцем, лихо затянул:

 
Татарочка квитне,
Не ход до нас, Митре,
Лем приход, Андрію,
Дам ти розмарію.
 

– Душевно поешь, – сказал Алексей. – Подобной песни отродясь не слышал.

– Наша, лемковская. Красивей песен, пожалуй, не найти. По крайней мере, так считает профессор Батенко, он в Киеве мне это говорил. А у вас, Олекса, какие? Может, споешь? Чтоб веселей шагалось…

– Хорошо, Василек, – согласился Алексей. – Но песня моя состоится в прозе. На батрацкую тему. Сейчас узнаешь, что за «университеты» прошел друг. Вон он, мой «университет», – показал Давиденко на зеленый хутор в балочке, обнесенный высоким дощатым забором, по обе стороны которого высились опаленные осенней стужей стройные тополя. – Хутор тавричанина Окуня, у него я проработал все прошлое лето, еще до Гнединской школы.

Когда осенью дело подошло к расчету, Алексей, сосчитав у себя в уголке на конюшне полученные деньги, растерялся: целых пять, рублей недоставало! Он хмуро, с едва сдерживаемым раздражением встретил на дворе хозяина, высокого, горбоносого, с черной копной нечесаных волос, все лето служивших ему вместо шапки.

– Вы тут что-то недодали, хозяин. – Алексей поднес к его глазам зажатые в кулаке деньги. – Пятерки не хватает.

– Там, парень, все в порядке, – неохотно буркнул Окунь. – Даже лишний рубль тебе дал.

– Никак в толк не возьму, хозяин. – И Алексей вслух стал множить тридцать копеек поденных на сто пятьдесят дней. – Выходит, что за пять месяцев, хозяин, причитается сорок пять рублей, как мы весной и уславливались. Вы же дали только сорок.

Василю трудно представить себе, как выглядел хозяин и какими глазами смотрел он на своего поденщика во время этих расчетов. Казалось бы, ему застыдиться и попросить у Алексея прощения, но не тут-то было: он погрозил пальцем и строго сказал:

– Ты, парень, забыл учесть те двадцать дней, что пролежал с книжкой за ригой.

– По воскресеньям-то?

– Именно, именно по воскресеньям, парень. Вспомнил?

– Хозяин, но ведь… – Алексей запнулся, беспомощно озираясь и прикидывая, сколько трудился он тут в течение долгого жаркого лета. – Я-то вспомнил, хозяин, но… – И опять сбился, словно ожидая, что и кони, и коровы, и культиваторы, и плуги, что все кругом на усадьбе вступится за него и человеческим голосом завопит: «Побойся бога, хозяин, семь потов твоего батрака мы еще чуем на себе». – Грех тяжкий вам такое на покров говорить. Пока в церкви шла служба господня, я вправе был и кое-что почитать. Вы же не кричали на детей, когда они приезжали на каникулы и, наигравшись, заглядывали в книжку.

– О моих детях лучше помолчи, – огрызнулся хозяин. – Мои дети гимназисты, а там, даст бог, выше поднимутся, аж до университета. Ты же поденщик, и далеко тебе до моих детей!

У Алексея завертелись желтые круги перед глазами, невольно сжались кулаки. Он продолжал доказывать свое:

– Все-таки после обеда я выгонял коней.

– Подумаешь, после обеда, – передразнил Алексея хозяин. – А до обеда сколько ты стравил сена?

– Кони же ваши, хозяин.

– И сено мое. Оно, парень, было бы цело, если б ты не совал нос в книжки…

– Боже мой! – вздохнул Алексей. Он оторопело оглянулся, будто ожидая чьей-то помощи. С болью посмотрел на сытые, лоснящиеся, давеча почищенные его руками крупы коней, привязанных к желобу. – Хозяин, – Алексей сделал последнюю попытку достучаться к его совести, – вы же сами по воскресеньям не работаете.

– Не работаю, – отрезал хозяин, – потому как мне не платят, а ты нанялся…

– Но ведь на срок, не поденно! – выкрикнул Алексей.

– Но и не книжки читать, – заорал хозяин, – а работать! Работать, – повторил он, после чего, желая подчеркнуть свое недосягаемое превосходство, запустил руки в карманы и хотел было отойти.

В эту минуту арапник, с которым Алексей разлучался лишь во сне, свистнул в воздухе и полоснул хозяина по спине. Раз, еще раз, а третий пришелся по голове…

– Убью, проклятый! – зверски зарычал хозяин и, пригнувшись, кинулся на своего поденщика.

Но Алексей – парень ловкий. Распиравшая его лютая ненависть не смогла затемнить сознание. Он отдавал себе отчет, что придется ему расплачиваться за этот бунт, и потому рассчитывал каждое свое движение, каждый удар. Отступая, он сек батогом так, что хозяин поневоле, закрывая ладонями лицо, бросился к хлеву, где у стены стояли железные вилы-тройчатки.

Алексей воспользовался паузой, метнулся к желобу под навесом, отвязал жеребца, вскочил на него и, дав ему босыми ногами под бока, погнал к открытым воротам.

– Убью! – раздался позади крик хозяина.

К счастью, кинутые вдогонку вилы скользнули мимо Алексеева уха, впились остриями в зеленую доску ворот, а жеребец с перепугу в мгновение ока вынес паренька за ворота.

Всю дорогу до Романок Алексей продолжал рассказывать спокойно, как о заурядных вещах, что хозяин гнался за ним на своем лучшем жеребце вплоть до реки Волчьей, когда же Алексей переплыл через быстрину и оказался на правом, романковском берегу, хозяин обрушил на его голову тучу проклятий и пообещал переломить хребтину…

– Хребтину, положим, я не дам себе переломить, – закончил Алексей уже на подходе к Романкам, – но в школе может напакостить. Цыков даже намекал насчет хозяйской жалобы на меня. – И грустно добавил: – Так что, Василь, возможно, мы последний раз идем с тобой вместе…

Василь пытается охватить всю картину дикарской этой схватки, хотя бы одним глазком заглянуть во двор богатея, пробует представить себе хозяина. Высокий, жилистый, бесики в черных глазах, нос ястребиный… Но не давалось ему понять натуру этого хуторянина. Зачем понадобилась богатому тавричанину какая-то Алексеева пятерка, ежели у него полно всякого добра?

В родном краю Василь немало был наслышан, сколько творится еще зла и неправды. Деда Андрея безвинно посадили за решетку и со света сжили лишь за то, что он был правдолюб, не вор и не убийца. Собственными глазами ему приходилось видеть, как измывается панский лесничий над бедными людьми. Недаром седовласого Нафтулу, отхватившего у отца его земельный надел, в Ольховцах называют ростовщиком и пиявкой. Но это происходит в лемковском краю. Там русина даже захудалый шляхтич попирает ногами. Русин для пана не человек – быдло, хлоп… А почему? Уездный староста, и судья, и лесничий, и сам пан помещик– все они люди чужой веры.

Как добраться до истины? Кто подскажет, как разгадать загадку обширной таинственной степи, где одна вера и язык общий, а несправедливость валится на бедного поденщика одинаково, что и в горах Карпатских.

14

«29 октября 1915 г.

Боюсь, мне не найти подходящих слов, чтобы обрисовать в своем дневнике ее несказанную красу. Что только есть прекрасного на свете, все собралось в ней, в Ганнусе. К нам в церковь приезжали маляры из самого Львова, они изобразили деву Марию до того милой, что самые пропащие забулдыги не обходят теперь церкви, и все же Ганнуся еще очаровательней. До чего же чистые и живые глаза у нее, совсем как синий наш Сан, они так мило улыбались мне, особенно же когда отец ее восторгался силой и значительностью поэзии нашего Франко. О, знай Ганнуся мое невежество, она, пожалуй, не дарила б мне щедрой улыбки и не стала бы помогать маме подавать на стол самые вкусные блюда. Галичанину хотели угодить, гостя сажали на почетное место и добром поминали его лемков. Не описать, как я краснел от стыда, как я сетовал на тех учителей, что не открыли мне глаза на поэзию Франко. Потом находчивый дружок Алексей повернул тему застольной беседы в иную сторону, и я смог говорить о том, что сам хорошо знал.

Возвращаясь из Романов, я осведомился у Алексея, кто они, эти замечательные люди. Простая хата, под соломенной стрехой, и одевается семья просто, по-деревенски, Ганнуся доит корову, стирает белье, но больше всего, как и отец, интересуется книжками. Показывает любовно, одну за другой, все новые достает с полки… Отец тут же по-профессорски подсказывает и поправляет ее. Рослый, рано ссутулившийся, с черными усиками и очень печальными глазами на бледном лице.

– Кто ж он, – спрашиваю, – твой умный друг?

– Костя Пасий, – крестьянский сын, самоучка, – рассказал мне Алексей, – сдал экстерном на право учительствовать, но преподавать ему довелось лишь одну зиму в родной деревне. На следующую зиму перед ним двери школы оказались закрыты. Кто-то донес начальству, что он скрытно читает школярам стихи Шевченко. Отныне Костя Пасий находится под строгим полицейским надзором: еженедельно его навещает пристав в поисках крамолы в его книгах. Пережитое больно сказалось на его сердце, и Пасий уже не. в состоянии взяться ни за ручки плуга, ни за косу, потому все тяготы по хозяйству легли на плечи жены и дочки Ганнуси. – А Ганна, – закончил свою невеселую историю Алексей, – сам видел, Василек, наверно, второй такой девушки и на свете нет. – Он почему-то вздохнул. – Если б такая полюбила…