Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц)

Орел еще раз склонил голову. Склонил голову и Тар-Минастир.

Теперь птица, взмахнула крыльями, стремительно, среди колышущихся на легком ветру флагов, взмыла в небо. Поднимаясь все выше, полетела на запад, там, где плыло в него огромное и величавое, поднимающееся даже выше Менельтармы облако.

Король проводил орла взглядом, затем резко развернулся; сделал несколько стремительных шагов. Тут к нему обратился один из советников:

– Так прикажите ли проводить восхождение?

– Сегодня великий праздник, разве же случилось что-то, ради чего это торжество может быть отменено? – вопрошал Тар-Минастир, и, помолчав немного, продолжал. – Сегодня, как и всегда в этот день, в десять часов процессия начнет подъем на вершину Менельтармы…

Альфонсо быстро прошел через покои, застучал в дубовую дверь.

– Эй, Тьеро, лежебока! Ведь, спишь еще, наверное?! – теперь голос Альфонсо звучал громко и раскатисто.

Не дожидаясь ответа, он распахнул дверь и обнаружил, что друг его Тьеро, уже не спит, а ополаскивает лицо, из журчавшего здесь же фонтанчика.

Тьеро был еще моложе Альфонсо, у него лицо было крупное, с ясными большими глазами лицо. Должно быть, для того, чтобы выглядеть старше своего возраста, он отрастил светло-русую бородку, как раз под цвет его густых волнистых волос.

Тьеро как раз протирал уши, и не расслышав Альфонсо, говорил:

– Спрашиваешь, какой сон мне сегодня привиделся? Так красивый такой сон – будто иду я по дивному саду, который – раз! – и переходит сразу в облака. Ну, а среди облаков – одна особа – ты ее знаешь! Ха-ха! Ну, а тебе что приснилось – у тебя такой вид, будто это не сон был, а целое сокровище…

– Что?.. Сон… Да какой там сон! – усмехнулся Альфонсо, и ему, и впрямь, теперь совсем незначительным казалось ночное виденье.

С восторгом говорил Альфонсо:

– Пока ты тут уши прочищаешь, я такое слышал!.. Представляешь – в Среднеземье зашевелился Саурон, и у нашего короля был посланник Манвэ – призывал на войну с тюремщиком Моргота. Король ответил, что, после праздника созовет совет. Ты понимаешь, что это значит?!

Тут лицо Тьеро просияло, украсилось улыбкой:

– Выходит… выходит… – тут он ударил по фонтанчику руками, так, что брызги метнулись по комнате и попали на лицо Альфонсо. – Выходит, что и нас, может, возьмут?

– Не «может», а точно, непременно возьмут! – твердо и счастливо выкрикнул Альфонсо. – Я то сегодняшнего дня как ждал – но ты знаешь – по совсем иной причине: сегодня какой праздник! И день Всходов, и год исполняется братьям моим – этим тройняшкам! Ха-ха! И, наконец, с верфей сегодня должен сойти десятитысячный корабль. Говорят даже, что, ежели выстроить все наши корабли в ряд, то от западного нашего берега получится мост до Валинора… Но мы пойдем с армией! О – мы увидим все о чем мечтали!

– Значит, и побег не понадобится?

– Ха-ха! Да какой там побег! Теперь мы увидим те земли, на которых проснулись когда-то эльфы…. Сколько чудес нам предстоит увидеть – о всем, разве ж, упомянешь! Но самое прекрасное!.. – тут Альфонсо подбежал к Теро и порывисто схватил его за руки. – Самое прекрасное, что мы будем идти по этим великим землям, во главе армий свет! Друг мой, пред нами будут разбегаться полчища орков, а освобожденные народы станут нас славить! О столь прекрасном, я раньше и помыслить не мог!

– Хорошо… – улыбнулся более сдержанный Тьеро. – Но так, ведь, ничего еще не решено.

– Все уже решено! Я уверен, что мы не оставим Среднеземье. Я знаю, что мой отец на совете будет настаивать на походе, а все потому, что он любит Среднеземье. Ведь, моя мать оттуда родом.

– Ну, хорошо, хорошо – только не будем торопить события. Поживем, посмотрим….

– Все уже решено, друг мой!.. О, как будут бежать орки! Сегодня великий праздник!

* * *

В последний день июля, в Нуменоре издавна был заведен праздник Всходов. Считалось, что до этого земля отдавала силу, взращивала все плоды свои, ну а после – сами плоды к земле устремлялись…. Иначе, и яснее этот праздник называли Праздником начала сбора урожая.

Каждый раз, в этот день, король Нуменора, его супруга; их свита, все придворные, горожане, и, так же, пришедшие со всех окраин этой земли крестьяне, восходили на вершину Менельтармы, где высился единственный во всем Нуменоре храм – храм Иллуватора. Говорили, что в строительстве его древним зодчим помогали сами Валары – хотя точный подтверждений тому не был. Как бы то ни было, но те, кто его видели, утверждали, что нет нигде на свете ничего более прекрасного ни из созданного человеком, ни самою природой.

Как бы то ни было – в девять часов утра процессия начинала восхождение по западному склону. Даже для выносливых нуменорцев по дороге требовалось хотя бы две остановки – они и были предусмотрены на укрытых площадках, где можно было перекусить, посидеть, полюбоваться… Остановки, каждая занимала не более получаса – все остальное время, шли по мраморным ступеням – процессия достигала вершины в одиннадцать часов вечера, а в полночь – король приносил дары Нуменорской земли в Свет (об этом еще будет сказано дальше).

Затем, процессия, во главе с правителем, начинала спуск по восточному склону – возвращалась в город уже на следующий день, ближе к вечеру. Устраивали трехдневный пир для всех.

* * *

Просторный парк, который густо-зелеными волнами подбирался ко дворцу Нуменорских королей, гудел как растревоженный улей.

На главной аллее выстраивалась торжественная процессия в которой к ясным ликам придворных вельмож и дам примыкали наряды столь роскошные, что каждый из них достоин описания на нескольких страницах – но, так как вельмож и дам было там несколько сотен, да подходили все новые и новые – достаточно будет сказать, что такого многообразия ясных цветов, можно было встретить разве что на Нуменорских лугах, да в весеннюю пору, когда сотни разных цветов пытаются перещеголять друг друга перед Солнцем, каждый украшает свои лепестки, как может и от этого они восхитительно прекрасны – только вот Солнцу нет до того дела – оно дарит свою силу всем без различия…

Ну, а на маленьких аллеях было не столь оживленно – разве что пробежит, шурша платьем, какая-нибудь дама, пройдет вельможа, да с таким-то гордым, напыщенным, воинственным видом, будто он никто иной, как воитель Тулкас, пред которым разбегались когда-то самые опасные из тварей Моргота.

По одной из таких пустынных аллей стремительно, с пылающими страстью очами, шел Альфонсо – взгляд юноши впивался в проходящих дам, он то ждал встречи с одной – ведь, именно на этой аллее назначена была их встреча.

И вот он услышал милый ее голос – он летел со стороны, оттуда, где среди кустов виднелась полянка. Альфонсо бросился было туда, хотел уж и имя выкрикнуть, как и замер, с ужасом вслушиваясь в слова, которыми потчевала она кого-то:

– Милый, милый мой! Какой же ты красивый и статный. Нет, нет – никогда я не встречала создание более прекрасное, нежели ты. Кажется, Иллуватор влил свою благость в каждую твою черточку. Ах ты, милый мой…

Тут раздался счастливый мужской смех, а возлюбленная Альфонсо все приговаривала:

– Милый, милый мой.

Альфонсо побледнел, дыхание его стало еще более частым, нежели раньше; в груди неудержимым колючим комом возрастала боль.

Вот шепотом повторил он имя возлюбленной своей: Благодушное настроение Альфонсо разрушилось – каждое новое слово Сэлы (так ее звали) было для него, точно удар стенобитного орудия.

«Да как же она смеет, после всех признаний… да как же тот неизвестный смеет становится на нашем пути?!» – все это как то разом взвилось в нем, а он, чувствуя безграничную ненависть к тому, который так счастливо смеется в объятиях Сэлы – вырвался на поляну. Он намеривался тут же вызвать на дуэль похитителя его сокровища, и тут же, на глазах у Сэлы, и завершить все.

Разъяренный взгляд метнулся, выискивая противника. Да вот он – стоит, самодовольный, со счастливым лицом – конечно Альфонсо знал его – это был один из виднейших кавалеров и его приятель.

Но теперь, от гнева, Альфонсо даже и имя его позабыл, он выкрикивал:

– Ты… мерзавец! Похититель! Я бросаю тебе вызов, ты гнусная тварь!

Лицо приятеля – этого известного воителя – еще продолжало улыбаться – он увидел Альфонсо, был рад этой встрече, и не хотел верить, что слышал эти оскорбления. Улыбка его даже стала шире и он молвил:

– Альфонсо…

Сын адмирала с лицом, которое все больше искажала ярость, выкрикивал:

– Ты принимаешь мой вызов, или, быть может, прирезать тебя, как бандита?! А?! Ну – доставай свой клинок!.. Мерзавец!

И с этим криком он выхватил клинок; рассек им, старательно заточенным, воздух – от этого смертоносного свиста, спорхнули с густых ветвей, мирно до того ворковавшие птицы, а со стороны раздался еще выкрик Сэлвы:

– Альфонсо, да что с тобой!

Юноша презрительно скривил губы, несколько раз рассек клинком воздух, чувствуя себя правым и оскорбленным, выкрикивал:

– Ну же… Мерзавец!.. Давай скорее – не медли же!

Улыбка на лице приятеля исчезла – теперь пред Альфонсо стоял суровый, статный воин, изучающий глазами своего противника.

– Ты нанес мне оскорбленье! Да – я принимаю твой вызов! Да – после того, что я услышал, мы будем драться, но не здесь, и не сейчас, конечно…

– А я говорю: здесь и сейчас! – запальчиво выкрикнул Альфонсо – он стал наступать на Бэриона (так его звали), вертя клинком.

Тот оставался на месте, положил руку на эфес:

– Здесь дама – это во-первых. Во-вторых – драться в сегодняшний праздник, против всех законов!

– Похищать возлюбленных, тоже против всех законов! Мерзавец! Сейчас же!

Следующим ударом Альфонсо размозжил бы сэру Бэриону голову, однако, тот ловко отступил и также выхватил клинок.

– Хорошо же, разъяренный щенок – сейчас ты узнаешь, как кусать меня.

В следующее мгновенье их клинки должны были схлестнуться, однако тут плечи Альфонсо обвили девичьи руки, потянули его в стону – и не от этого рывка, а от резкого, пронзительного вопля: «Нет!!!» – Альфонсо не устоял таки на ногах, повалился в траву.

Те же девичьи руки теперь крепко обхватили его за голову; губы, показавшиеся ему прохладными, быстро целовали его в лоб; сквозь всхлипывания, раздавался голос Сэлвы:

– Альфонсо, милый, да что же с тобой?! Зачем же ты так?!.. Сэр Бэрион не надо, я молю вас – отойдите! Альфонсо – это же сэр Бэрион…

Тут со стороны аллеи раздались выкрики:

– Это где-то здесь кричали! Скорее, скорее сюда!

Альфонсо вырвался из объятий, презрительно взглянул на Сэльву:

– Теперь ты меня называешь милым?! Только минуту назад ты то же самое говорил этому мерзавцу! Так же ты и ласкала его!..

А Сэльва, испытывая к нему то же, что к тяжелобольному, умирающему, вновь обхватила его голову руками, стала целовать:

– Да что ты говоришь такое?! Как ты мог подумать? Да – вот же кому же я это говорила!

И тут Альфонсо увидел… единорога. Эти благородные и мудрые создания обитали в Валиноре, ну а в Нуменоре жило их всего трое.

Белоснежный, окруженный светлой аурой, похожий на коня, но более статный и высокий, чем любой конь, стоял единорог на краю поляны, возле скамейки, а на траве, у его ног, лежала оброненная Сэльвой арфа.

Очи у единорога были белыми, а большие, золотистые зрачки сияли спокойствием. Альфонсо почувствовал призыв: «Спокойно, спокойно. Достаточно гневится, теперь пришла пора помириться».

Альфонсо больше и не чувствовал ярости – он все понял, и теперь вот, сквозь побелевшие губы, выдавил:

– Что ж это на меня нашло такое?!.. Сэр Бэрион – я прошу прощения… – он ища поддержки, повернулся к Сэльве.

В это время, на поляну, из аллеи стали вбегать услышавшие крики придворные. С изумлением смотрели они, то на гневного, раскрасневшегося Бэриона, то на бледного, сидящего в траве Альфонсо, которого обнимала Сэльва.

Альфонсо, услышавши их шаги, резко обернулся и выкрикнул:

– Здесь произошло недоразумение, прошу оставить нас! Уйдите!

Может, кто и ушел бы – да, привлеченные этой тревожной ноткой сбегались все новые. Среди подошедших оказался и Тэур – главный судья королевства, своим обычным, торжественным голосом потребовал он объяснений.

Сэр Бэрион посмотрел на Альфонсо, на Сэльву, потом – на единорога – бардовой цвет гнева постепенно уходил с его лица, и вот он расхохотался – так громко и надменно смеется победитель:

– Этот юнец спутал меня с единорогом! Слышите – обращенные к единорогу ласки, он приревновал ко мне! Он оскорбил меня, потребовал поединка! Сначала я хотел принять его вызов, я был оскорблен, но теперь мне просто смешно. Я прощаю тебя, Альфонсо! Но впредь, до тех пор, пока не поумнеешь – не подходи ко мне…

С этими словами, гордо расправив плечи, с торжественным лицом Бэрион покинул поляну. Вот и придворные стали расходится, и Альфонсо понадеялся было, что их с Сэльвой оставят, и он сможет ей все объяснить. Однако, подошел судья Тэур сурово молвил:

– А ну-ка поднимайся, молодой Альфонсо, давно собирался с тобою поговорить.

Альфонсо пребывал в таком состоянии, что не мог ничего возразить; раскаяние, отвращение к себе – ведь это такой позор и для него, и для Сэльвы! Он не мог понять, в чем была причина его гнева – все казалось теперь настолько ничтожным, мелочным. Теперь он и слова, не смел вымолвить; взглянул на Сэльву – та ободряюще улыбнулась:

– Ничего, ничего. Я все понимаю. Глупо, конечно, вышло, но я не держу на тебя обиды – все это скоро забудется. Я пойду вместе с тобою.

По парковой аллее направились они туда, где гудела целая река ясных, радостных голосов. Со всех сторон – круженье платьев, ясных лиц – теперь Альфонсо казалось, что все дамские смешки обращены к нему; и все мужчины деловито и басисто, также обсуждают недавнее происшествие..

На самом деле – в обычно счастливый рокот этого дня вплелась тревожная нотка, но, конечно, не из-за истории Альфонсо (эта история уж и забывалась) – но из-за быстро разлетевшимся слухе о посланце Манвэ.

Альфонсо же никак не мог отделаться от мысли, что это его поступок все они обсуждают – от этого стала уж и злоба проступать: «Вот стервятники! Вот слетелись и клюют! Да хватит же рокотать…»

Альфонсо даже и представить не мог, что всем этим людям он может быть столь же безынтересен, как и они для него. Нет – ему казалось, что вся эта толпа должна обсуждать его, его и только Его…

– Адмирал Рэрос. – это Тэур подошел к отцу Альфонсо. – Надо поговорить относительно вашего сына.

Адмирал Рэрос был среднего для нуменорцев роста; очень широкий в плечах. Покрытое морщинами, мужественное лицо, украшали несколько шрамов, полученные в стычках с пиратами в южных морях. В темных, коротко остриженных волосах его виднелась проседь – глаза внимательные, сдержанные, и, видно было, что человек он волевой.

Одет адмирал Рэрос был в темно-голубой, бархатный кафтан, перестегнутый тонкими златистыми пряжкам. На поясе – клинок в увитых драгоценными камнями золотых ножнах – подарок Тар-Минастира за уничтожение водной столицы пиратских морей – грозного и жуткого Сэулака «Кровавого жира»… Каких-либо иных украшений он не носил.

Вчетвером отошли они в сторону, причем Сэльва держала Альфонсо за руку, Судья Тэур кратко поведал о случившимся и закончил такими словами:

– …Вот и продолжение нашего давнего разговора, доблестный адмирал.

– Да, да. – молвил адмирал Рэрос, внимательно разглядывая своего сына.

– Отец! – Альфонсо склонил голову. – Я поступил глупо, я поступил, как мальчишка. Я прошу у вас прощения.

Адмирал некоторое время, в раздумье помолчал, потом изрек:

– Альфонсо, выслушай меня внимательно, и прими сказанное в сердце… Мальчишка… Когда ты был мальчишкой, ты был очень резв – ни минуты без движенья не сидел – это и хорошо в мальчишечьем возрасте. А в юности всем нам дана страсть – знаешь, такой Праздник Всхода всей твоей души. Вот, как ты используешь эту страсть, так и сам сложишься. Некоторые из людей, которые живут в Среднеземье использовали эту ее во зло, или же попросту пропивали ее – я был так сказал – утекали в стакан. А тебе, Альфонсо, было предоставлено прекрасное воспитание. Но ни прочитанные книги, ни науки не искоренили твоей несдержанности – это не мальчишечье – это уже взрослое – чувства в тебе кипят. Я хорошо тебя знаю – ты, ведь, внутри похож на пламень…

Альфонсо слушал его и согласно кивал. Да – это было про него сказано. Вот он, сжав сильнее руку Сэльвы, воскликнул:

– Да, да – ты прав! Все горит – чувства вихрятся… Все горит все время!

Тэур разочаровано покачал головой; адмирал Рэрос продолжал сдержанным своим голосом:

– Вот ты и сам это признаешь, и беды не видишь. Тебе самому нравятся вихрящиеся в тебе чувства, а, ведь – это Зло. Или, по твоему, не было бы злом, если бы ты убил сэра Бэриона? Или, конечно, скорее он тебя… Ты только взглянул на единорога и тогда все понял; а до этого в тебе кипел гнев, и ты был уверен, что Бэрион достоин смерти, а твоя возлюбленная – презрения. Через минуты, ты каешься, а еще через минуту – опять поддавшись этим, вихрящимся чувствам – будешь готовь убить кого-нибудь… Вспомни о разуме.

При этих словах, Альфонсо стоял безмолвно, но вот, когда адмирал упомянул о разуме, глубоко, быстро вздохнул и молвил:

– Да – разум это хорошо, но чувства… Истинная сила – в чувствах! Да – я поступил плохо, я поддался плохому чувству, но отныне я буду гнать плохие чувства! Истинная и великая сила в чувствах хороших! Когда в человеке есть стремление к прекрасному, к любви – кто может быть сильнее этого человека?! Да – человек растет и с разумом, но грошь цена будет всем прочитанным им книгам, если он бесчувственный, холодный!..

Большие, темные очи Альфонсо теперь лучились могучим светом – казалось, что он один из древних эльфийских владык, а то и Валар. Переход был безмерен – из какой-то бездны ярости, когда он с перекошенным лицом выскочил на поляну и заорал на сэра Бэриона, и, вдруг – этот прекрасный, творческий лик – будто бы душа его за несколько минут взмыла из бездны адской, в высь небесную.

Адмирал Рэрос лучше знал своего сына, потому, таким же спокойным голосом продолжал:

– В тебе, сын мой, от рождения заключена великая сила; ведь, в каждого из нас Иллуватор вложил искорку того пламени, из которого и создал он Эа – мир сущий. Некоторые губят эту искорку, некоторые раздувают. А в тебе она разгорелась. Но нет в тебе сдержанности, пламя захлестывают самые разные чувства – то хорошие, то плохие…

– Отец! – все с тем же светом в очах, с могучей силой выкрикнул Альфонсо, и, даже, проходившие рядом обернулись – но теперь Альфонсо не было до них дела. – Я знаю, какое ученье будет для меня лучшим! Ты, ведь, знаешь – сегодня у короля был орел Манвэ!..

– И что же из того? – сухо спросил Рэрос.

– Так вот он сказал, что…

– Я знаю, что говорил посланец владыки Манвэ. Ну, и что же из того?

– Я хочу идти впереди армий… Ну, то есть… Ну, да – именно так. Увидеть нашу древнюю родину, увидеть жизнь…

– Если даже король согласиться двигать туда свои армии, ты с ними не пойдешь. Ты останешься здесь, вместе с матерью, и с младшими братьями. Будешь воспитывать их – да, да – именно это, а не война научит тебя жить. Война не может научить жить. Война – это смерть, а жизни только жизнь может научить. Да – ты не будешь против орков яриться, а будешь сидеть с братьями в нашем парке, у ручьи и читать им сказки..

Да разве ж мог тут Альфонсо смирится?! О – нет! Он был до боли в сердце уязвлен словами отца. Среднеземье было его надеждой – он давно уже Жаждал ступить на те древние поля. Там надеялся он обрести древние знания, там, как он считал – душе его суждено взрасти; там он надеялся найти свободу, хотя в чем эта свобода, он никогда и не понимал.

И вот теперь и вспомнился план тайного отплытия, который так давно вынашивали они с Тьеро. Потому он сдержался; хоть и с большим трудом – согласно кивнул.

Тэур и Рэрос почувствовали, что Альфонсо кивнул не искренно; однако, тут затрубил королевский рог, извещающий, что шествие началось. Звук этого рога подхватили иныеЮ и эхо пошло гулять по всему Аременелосу, и окрестностям.

Тэур, Рэрос, и Альфонсо с Сэллой, которая по прежнему держала его за руку, направились к передней, так ярко сияющей части процессии. По главной аллее, среди величественных статуй древних Нуменорских королей, направились они туда, где ясно голубел склон Менельтармы.

Уже из парка видна была мраморная лестница; у подножья – белесая нитка, выше она становилась тоньше паутинки, и, наконец, терялась среди укутанных дымкой уступов. У вершины Менельтармы покоились бирюзовые облака, а одно – самое высокое, было того мягко-златистого света, который красит осенние листья. То облако скрывало храм Иллуватора.

Навстречу процессии, веял даже и не ветерок, а призрачное дыханье – словно бы гора хотела их приободрить, придать сил для этого восхожденья.

Вот деревья парка остались позади. Менельтарма раскрылась во всей красе – эти многоверстные склоны – они подобны были нежным объятьям, и никому уж не хотелось говорить о каких-то земных делах, когда пред ними чувствовалось некое вечное таинство. Они забывали и о блеске своих нарядов, о своих чинах, но шли, созерцая эту гору, и все ждали какого-то откровения…

Они проходили по Арменелосу, среди ясных домов, в тенистых двориках которых звенели фонтаны; они проходили среди парков украшенных дивными скульптурами; они проходили под мраморными, изумрудными, жемчужными, радужными арками; среди просторных площадей на которых пели фонтаны, изображающие сказочных обитателей глубины; над площадями возвышались дворцы и каждая, держащая портики, колонна была произведением искусства.

С боковых улочек к их процессии пристраивался городской люд, радуясь свету дня, смеялись дети. А сколько было улыбок, да и просто счастливых, любящих лиц!

Как-то нуменорский поэт Мэллот сказал про такое шествие: «Здесь видишь мир не искаженным. Только глупец, или не видевший никогда этого многотысячного шествия бросил бы грубое слово – „толпа“. О, нет – ничего общего с толпой здесь нет. Здесь есть великое собрание озаренных любовью, душевным, творческим счастьем ликов. Здесь, в предчувствии встречи с вечным, нет иных чувств, кроме возвышенных. Толпа – есть чуждое человеческой, творческой, свободной натуре; толпа угнетает; здесь же, напротив, каждый черпает из окружающих ясных ликов себе оплот, и мило видеть каждый лик также, как лик любимого, близкого человека – да так оно и есть. Здесь хочется подойти к каждому, расспросить его о жизни, а потом – посвятить поэму. Глядишь, и видишь будто идут слитые в понимании души; и так бы, кажется, и должно было быть всегда – чтобы, соединенные любовью, черпая друг у друга силы, шли все вперед и вперед, восходили все выше и выше…» Такие чувства испытывал поэт Мэллот, такие чувства (или похожие), испытывал и каждый, начиная от малышей, и заканчивая людьми преклонного возраста. Кстати сказать, в то время в Нуменоре еще не ведали той мучительной старости, когда несчастные, проклиная свою дряблость, согбенные, едва передвигались с помощью посоха, а потом, обессилившие от долгих болезней, медленно умирали в своих спальнях. Нет – во времена Тар-Минастира, человек жил долго, и до самой смерти, чувствовал в своем теле только здоровье. И душа оставляла тело легко, вовсе не цепляясь за него, как за ненужное сокровище. Конечно, говорить и петь никому не возбранялось, однако, слова звучали редко, да и то – шепотом – все, вслушиваясь в движенье воздуха, опасались упустить что-то.

Восточные окраины Арменелоса остались позади главы шествия (хвоста то еще и не было – вливались все новые и новые люди).

Пред главою же и до склона, сияло поле, где росли цветы элланора. Хотя солнце еще не взошло над Менельтармой, сами лепестки испускали солнечный свет, отчего казалось, что шли они среди солнечной плоти, вздумавшей полежать на земле. А чуть в стороне, из янтарной пещеры многометровой жилой устремлялся поток изумрудного, с радужными прожилками света.

Альфонсо шел вслед за своим отцом, который нес открытый, белый и увитый живыми цветами палантин, на котором сидела мать Альфонсо – Мильена, и спали в люльке три младших его годовалых брата, которым должны были в этот день дать имена.

Альфонсо шел рядом с Тьеро, и, единственный в процессии, разочарованным голосом шептал:

– Представляешь – душу мою хотят запереть на этом острове, в этом парке, где я уж каждый уголок знаю. А я то хочу вперед лететь, понимаешь? Мне тут тесно; очень тесно! Друг мой, да как же я смогу – зная, то что в это же время мог видеть земли, где проснулись эльфы; в то время, как мог бы идти по гномьим царствам, – как же я смогу, в это самое время, сидеть в парке, да читать этим крикливым, глупым малышам сказки?! Этим, пускай, всякие няньки занимаются. А я, еще больше, чем раньше жажду теперь в Среднеземье попасть – каждый день здесь теперь в тягость… Быстрее бы… Не получится уйти с войском, так… Ну – ты знаешь…

– Да – придумаем что-нибудь. – кивнул головою Тьеро. – Ты посмотри: красота-то какая!

Альфонсо огляделся: сначала без всякого интереса, потом уже смотрел на цветы элланора с восторгом, и вновь очи его изливали тот сильный душевный свет, который ничего общего не имел со сосредоточенным хитроумным выражением, которое, словно паутиной, окружало его только что.

– Да, да! – улыбался он. – Да будет же все это благословенно! Ах, создать бы еще краше!

Началось восхождение по ступеням. Никто, никогда не считал, сколько их. Никто не знал и высоты Менельтармы, но с ее вершины был виден весь Нуменор, и сияние, разливающееся на западе, над морем. Говорили, что Менельтарму нет смысла мерить земными метрами, ибо ее склоны прикасались к иным сферам….

* * *

Среди великого многообразия восходящих на Менельтарму ликов, одно выделялось особенно. То был высокий старец, одетый в черный, усеянный звездами плащ. На голове его, тоже на черном фоне, златилось Солнце, и серебрился Месяц; у старца было вытянутое, сияющее звездным светом лицом, тем же звездным светом сияли и укрытые густыми бровями глаза. Борода его, усы, а, также, выбивающиеся из под колпака волосы, имели тот цвет, которым наполняются ночные облака, когда зайдет за них поколдовать над своею красою Луна. В руках старец держал посох, на верху которого мерно сияла самая большая из звезд.

Это был великий звездочет, первый мудрец королевства, а, также и маг – Гэллиостикс-иена-дэ-ассано, но так называли его только в торжественных случаях, а, также, все время, но скороговоркой, звал верный его друг – изумрудно-зеленый попугай, с ярко-синей холкой, и с малиновыми мягкими глазами. Попугай сам себя величал Милашкой, а все остальные просто – Милом.

Старца же почтительно называли Гэллиосом и кланялись. Он поднимался в нескольких шагах за Альфонсо, а изумрудный Мил сидел у него на плече и любовался открывающимся чудным видом. Вот тень беспокойства прошла по лицу старца, он вздохнул; и голосом столь же глубоким, как и прожитые им годы (а, говорили, что он пришел в Нуменор среди первых), он молвил своему зеленому другу:

– Ну что ж, Мил, помнишь, что поведали нам звезды: опасность близка, зло проникло и в Нуменор, дотронется и до празднике… На празднике Всходов, на склонах Менельтармы – в это так и не каждый поверит, но звезды никогда не ошибаются – значит, будем ожидать… Только бы вот не упустить, вовремя почувствовать, вмешаться. Что скажешь, друг мой?

– Гэллиотикс-иена-дэ-ассано! – скороговоркой, хрипловатым голоском отчеканил Мил. – Мудр-ро, мудр-ро, говор-ришь! Не пр-ропустить, не пр-ропустить.

* * *

Наступил полдень, когда навстречу поднимающимся выглянуло Солнце. Оно окрасило, лежащие на вершине облака в густые златистые слитки, потом стало распускать их легкими, уплывающими на запад крыльями.

Между тем, нуменорцев ждала первая остановка: мраморная лестница переходила в павильон – колонны поддерживали свод, а между ними уже стояли столы с яствами. Впрочем – яств было немного – пиршества ждали в последующие дни. За столами хватило бы места для нескольких сот человек, а рассчитано было так, что, когда первые, уже отдохнувшие, продолжат восхождение, пришедшие следом, как раз займут их места.

Стол, предоставленный для короля, и знатнейших нуменорцев был из чистого злата – он сиял у дальней стены, где за сводчатым выходом, продолжал свое восхождение мрамор лестницы. Король сидел на высоком золотом троне во главе ствола, вел неспешную беседу с адмиралом Рэросом, также неспешно, мягко переговаривались, или же любовались открывающимся между колонн видом и иные придворные…

Альфонсо и Тьеро разместились у края золотого стола. Альфонсо сидел у мраморного ободка, перевесив через него левую руку, спиной прислонившись к такому же ободку. Тьеро сидел рядом – уплетал и блюдо Альфонсо, от которого тот отказался в пользу своего друга, пренебрежительным кивком головы.

Против Альфонсо сидела Сэльва, и отраженное от стола сияние делало ее лик прелестным. Ясными, добрыми и внимательными глазами смотрела она на своего друга, однако, тот ее не замечал – он смотрел на склон горы. Вот она – змейка взбирающихся по мрамору людей – еще можно различить цвета на нарядах ближайших, но дальше… дальше все сливалось в одну расплывчатую пелену. Альфонсо глядел дальше, туда, где одной зеленой кроной цвел дворцовый парк; а, средь него – и сам дворец – словно прекраснейшая из всех игрушек, многоцветно сиял на Солнце. А за этим, кажущимся игрушечным градом, густыми волнами красовались дубравы и ухоженные парки; дороги тончайшими лучами расходились…

В мечтаниях Альфонсо все тянулась в нескончаемую даль цепочка людей – прекрасных, с сияющими ликами. Все они здравили Альфонсо; все смотрели на него, как на повелителя своего, как на великого человека, и вновь увидел он себя во главе могучей армии, несущей радость освобожденья.

Как же тихо вокруг стало – не двигался воздух, ни одного шепота не раздавалось; весь мир застыл, точно бы время, всегда идущее, утомилось и заснуло.

Тут юноша вздрогнул, так как, в указательный палец, свисающей через огражденье правой руки его, что-то кольнуло. В совершенной тишине, от которой Альфонсо стала пробивать дрожь, он вскочил на ноги и перегнулся через огражденье.

Там, в тени, на камне сидел черный ворон. Ни единого, хотя бы серого пятнышко не было на этой птице, а в выпуклых глазах жила такая чернота, что юноша вскрикнул – вспомнил ночное виденье – огненная воронка во весь мир, а за ней – эта чернота; бездна от сотворения мира не знавшая ни лучика надежды, ни доброго слова…

Он смотрел в этот зрачок, и зрачок стал расти, заполнять собой и склоны Менельтармы и весь мир:

– Кто ты?! – с трудом смог выкрикнуть юноша, и зрачок сразу отодвинулся, принял прежние свои размеры.