Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

И вот в центре площади была сложена груда из деревяшек, к ней поднесен факел. Однако, костер из отсыревших дров не спешил разгораться и потребовалось несколько минут, прежде чем языки его, все-таки, лениво поползли вверх, и, наконец, взвились вверх на несколько метров.

Тут из толпы мужчин, выступил один – с очень широкой грудью, и маленькими ножками; он заговорил тонким и медленным голосом:

– Позвольте мне их сжечь! Ради закона! Ради славы! Ради чести! – похоже, он сам не понимал, зачем эти слова говорит, однако, они ему казались торжественными, и он был горд, от того, что их говорит.

– Да честь же тебе и хвала! – завопил щуплый человечек. – Ну, возьми – сожги! Прославься! – и он торжественно передал ему кошек.

Этот человек, подошел переваливаясь на своих маленьких ножках к пламени, протянул к нему двух кошек. Однако, каждая из них вывернулась – расцарапала ему руки – такого он не ожидал; вскрикнул – выпустил кошек – те бросились во тьму, да и след их простыл…

– Что случилось?! Что случилось?! – раздался тупой голос.

– Этот болван упустил вражьих лазутчиков! – завопил «щуплый».

– Сжечь его!

Маленькие ножки подогнулись и грузное тело повалилось на мостовую, раздался горький плач. «Щуплый» продолжал визжать:

– Они уже умчались за Врагом! Это лес нас позвал – мы все должны идти к нему! Мы будем спасены! Но у нас осталось мало времени!

Этот голос, поспешил подхватить мокнущий под дождем властитель этих безумцев:

– …Все к лесу! Все-все! Все к лесу! Все будут спасены! Все к лесу! – он, вдруг, погрузился в такой восторг, что уж не мог остановиться, и повторил это: «Все к лесу!», до тех пор, пока у него не заложило в горле, пока он не стал задыхаться…

За него закончил «речь» визглявый человечек:

– Пойдут все, в том числе, и рабыни! Вы… то есть – мы уже никогда не вернемся сюда, мы будем жить, в великих корнях, и стволах; рабыни будут прислуживать нам! Вперед же! Впе-е-е-е-р-р-е-е-ед!

Хэм зажал уши, и локтем задел какую-то доску – она переломилась, что повлекло обвал: обугленные бревна загрохотали по мостовой; часть постройки осела и выпустила облако холодного пепла.

Вновь визг:

– Да – это Враги! Но не бойтесь: если мы сейчас же пойдем к лесу, то будем спасены! Как только мы ступим под великие своды – никто нас не достанет!

На этот раз впереди понесли создание с тупым голосом, за ним – пошли мужчины; ну а сзади, прикрывая их от «врагов», шли женщины…

Догорал, шипел под дождем костер – вот как-то резко оборвался, и на его месте осталась груда, испускающих пар, углей.

Все выбрались из под развалин, и Мьер проговорил:

– Ну, Хэм, знаешь ли… Из-за тебя нас всех едва не раздавило.

– А я думал, что еще немного и ума сойду. Это ж надо такое придумать – это ж похлеще орков! Бывают безумные, но те то безумные порознь, а эти все вместе собрались, напридумывали каких-то законов, вот и живут по ним радуются!.. Бр-рр! – он помотал головою и поднял ее навстречу дождю. Уже значительно тише и спокойнее пробормотал. – Безумие то какое…ть.

– Понимаете теперь?.. – заплакала девочка, которая стояла на мостовой – в глазах ее блистали слезы.

– Да… – тихо произнес Эллиор.

– Ничего то вы не понимаете! – с жаром воскликнула она. – Мне десять лет, и я должна была быть такой же тупой, как моя мамаша, как все эти, на которых вы тут нагляделись!.. А почему же я такой не была?! Почему? Меня, думаете, учил кто-нибудь?! Да – никто меня не учил…

Тут она зарыдала – эльф сделал было плавный шаг к ней навстречу, однако, она отстранилась; воскликнула:

– Нет – подождите! Я еще не досказала! Дайте доскажу, а потом и лезьте со своими утешеньями! Думаете, мне легко было?! Да я… Знали бы вы, сколько раз я плакала; знали бы вы, как ненавидела я всех их!.. Все видели?! Все ли поняли теперь?..

Эллиор все-таки опустился перед ней на колени, но девочка отступила еще на шаг:

– …Один раз я случайно обмолвилась… Меня чуть на костре, как ведьму, не сожгли! Вмешался мой папаша – выкупил! Потом целый месяц я должна была по двадцать часов на дню работать! Я чуть не умерла тогда, но все, и мамаша моя – все хвалили благость моего папаши, ну а в меня – плевали! Понимаете ли теперь, отчего я так в лес стремилась?! Я думала – там нет такого, там спокойно, а там… там тоже безумие…

Эллиор стоял перед ней на коленях и, глядя прямо в глаза, говорил:

– У тебя чистое сердца, но, ты все-таки доверилась одной из ваших легенд – мол лес это благость. Благость то благость – только не этот. Этот лес околдовал вас, заманивал жертвы…

– Да, да. – кивнул Мьер. – Вы тут плодились, с ума сходили; а он рост да рос, вами подкармливался…

И вновь говорил Эллиор:

– Но пойдем с нами, и ты увидишь, что есть такая жизнь, о которой ты мечтала. Ведь, не даром же ты стремилась вырваться – ведь, значит, чувствовала, что есть иная, истинная жизнь. И я говорю тебе: есть такая жизнь! Пойдем с нами, и ты сама все увидишь. Веришь ли?..

Она кивнула и тихо молвила:

– Да, верю.

– Хорошо! – громко выкрикнул Хэм. – Тогда скорее идем за караваном – а то мы уже сколько часов потеряли!.. И не говорите ничего про сон – вовсе я не хочу спать! – тут он прикусил губы, так-как рвался зевок, и, вообще – глаза слипались.

Эллиор достал флягу, и, как открыл ее, так сразу на площади стало как-то и уютнее, и светлее. Он дал отпить сначала девочке, потом хоббиту, Ячуку, Мьеру, и сам сделал последний маленький глоток. Фляга опустела, однако все почувствовали такой приток сил будто хорошо выспались, а потом – крепко позавтракали. Хэм даже заявил:

– Эх – бочку бы такого добра – выпил бы, да и один весь этот караван орочий раскидал!

Тут девочка вздрогнула; вопросительно взглянула на Эллиора. Эльф отвечал ей:

– Видишь ли – мы должны вызволить из плена одного нашего друга…

Девочка с готовностью закивала:

– Да? Да?! Что ж вы мне раньше то не сказали? Как же может живая душа томиться в плену? Это так страшно! Я же сама все это знаю!.. Что ж мы тут стоим – пойдемте, пойдемте!

Они оставили площадь. На улицах было достаточно темно, чтобы спотыкаться на каждом шагу о обгорелые бревна. Вновь прошептал слова заклятья Эллиор, и вокруг засеребрилась аура света.

Когда они прошли останки стен, и разгребая травы, направились в сторону дороги, Мьер усмехнулся:

– Если они до леса не дошли, обернуться сейчас, этот свет увидят – так побросают свои кнуты, да бросятся к этим елям бежать! Конечно, нас за врагов примут – они ведь всех, кто по их законам не живет, за врагов принимают: всех бояться, всех ненавидят…

И тут произошло то, чего никто не ожидал: зашевелились травы, и в ауру света, заискивающе улыбаясь, выступил тот щуплый человечек, который несколькими минутами раньше так надрывался на площади. Он выставил вперед пустые ладони, склонил голову, и стремительно, захлебываясь словами забормотал:

– Я с самыми мирными намерениями, я хочу вам добра. Я ваш друг. Извольте представиться, мое имя Сикус, я был советником при одном безумном правителе в одном безумном городе. Впрочем, ни правителя, ни города больше нет – осталось только воспоминанье, но воспоминанье совсем ненужное!.. Впрочем, что говорить, вы все видели. И, после того, как все видели, надо ли мне говорить что-то о дружеских своих намерениях? Хе-хе! О нет – вы такие разумные, что, конечно, нечего тратить пустые слова – и вы, с сердечной благодарностью, примите своего спасителя Сикуса! Хе-хе! Впрочем, вы знайте, что я скромен, и не требую для себя лавров, но я требую к себе уважения, я считаю, что заслужил уважения…

Он выпрямился, и стоял теперь, гордо подняв голову – при этом смотрел он куда-то между ними. На лице его можно было прочесть теперь и почтительность, и уважение, и в тоже время – и чувство собственного достоинства, ясно выделялось там.

У человека было очень вытянутое лицо, маленькие, спрятанные под нависающими висками глазки, длинный, но вжатый в лицо нос горбинкой. Рот был длинный, и, когда он улыбался все лицо его, вслед за этим ртом вытягивалось. Он был почти лысый, и только у вытянутых ушей, виделись жесткие, точно ежовые иголки светлые волосы.

Все остановились, в изумлении смотрели на него. Только вот девочка, как только он появился, попятилась – отступала так до тех пор, пока не уткнулась в ноги Эллиора, и там некоторое время стояла – губы ее подрагивали. Только эльф хотел что-то сказать этому нежданному гостю, как она вскрикнула:

– Это Сикус! Он… он один из главных был!.. Не верьте ему! По его вине столькие погибли!..

От этого голоса лицо Сикуса вытянулось больше прежнего, он побледнел, дернулся; но тут же вытянулся еще больше – он смотрел прямо в глаза эльфа, и, как казалось, искренним голосом чеканил слова:

– По правде я не ожидал, что с вами окажется эта… девочка. Я помню ее: года два назад было такое дело, что некая малютка посмела думать о запретном, за это была приговорена к костру, но ее выкупил для рабского, совершенно непосильного труда папаша. Я хорошо это помню, потому что сам тогда присутствовал в суде… Не легко такое забыть, ибо сердце мое обливалось кровью. Ах, дитя, дитя – конечно, я понимаю твой гнев. Как бы хотел я освободить тебя раньше… Но что я мог сделать? Бедный Сикус – такая же жертва, как ты, маленькая… – при этом он не разу на девочку и не взглянул, все глядел прямо в очи Эллиора. – …В душе то я был таким же бунтарем, как и ты, просто понимал, что не пришло еще время, что не приведут ни к чему мои слова. Но вот время наступило, и я совершил подвиг. Своим мудрым решением избавился от этих мерзавцев, и вас от смерти спас. Что, думаете, я такой же полоумный, как они?! Хе-хе!.. Я же сразу приметил, где вы лежите, а в конце еще испугался, как бы вас не придавило!.. У одного из вас – вон у самого здорового нога наружу торчала! Но я все предусмотрел, я, даже знал, под какими развалинами эти кошки сидят! Я спас вас, и избавил мир от мрази! Ну, что – это ли не подвиг?! Не достоин ли я теперь признания, или, по крайней мере, вашей дружбы?! А помните ли, как один раз все чуть не сорвалось, когда у меня вырвалось, что не «Мы», а «Вы» – никогда не вернетесь из леса? Но они, как пьяные – у них разума, как у червяков!.. А какая сама эта история – нет, ну вы подумайте: из леса вылетели черные кошки-лазутчики врага, и, таким образом лес зовет нас, а?! То есть, наш главный благодетель выплюнул этих черных тварей, чтобы они позвали Врага, и, чтобы мы поскорее бежали к лесной благодати! Нет – ну, вы подумайте, какими же надо быть безмозглыми, чтобы во все это поверить?! Но я знал, что они поверят; да еще с радостью… Сейчас уже перевариваются – хе-хе!.. Ну – теперь ли вы будете смотреть на меня, на доблестного Сикуса, как на Врага, как на лицо подозрительное? Ежели спасением ваших жизней, если же риском собственной жизни я не доказал.

Девочка уже некоторое время стояла с зажатыми ушами, и плакала, плакала – наконец, упала перед Эллиором на колени, обняла его за ноги, и зашептало страстно:

– Чтобы он не говорил, пожалуйста, не верьте ему! У него больше всего рабынь был, он издевался над ними, как хотел… да!.. да! Я знаю! Это он, а не толстый всем правил – у Сикуса был разум, он и делал, что хотел! Вы не верьте, не верьте, как бы сладко он не распинался! Он такой человек, что ничего без собственной выгоды не стал бы делать! Язык то у него длинный, а совести совсем нет…

Тут Сикус махнул рукою и очень громким, но и доверительным голосом, будто старый друг, дающий добрый совет, вскричал, обращаясь опять-таки к Эллиору:

– Ах, бедная девочка! Ты так утомилась! Нужно, конечно, время, чтобы ты хоть сколько то успокоилась, чтобы поняла, что все не такие уж плохие, как тебе кажется. Но я же для вас старался – я хочу вашей дружбы!. Да – вот, ежели хотите, выгода моя: хочу теперь с хорошими людьми, а не с безумцами жить. Заживем Новой Жизнью! Об одном прошу помнить: о подвиге моем, о том, как ради вас, я жизнью рисковал – как одним только разумом своим стольких врагов победил. Неужели не верите вы мне, неужели нет искренности в моих словах! Ну – посмотрите в глаза мои – я то знаю, вы эльфы проницательные, вот пускай и увидят, что ни крупиночки там лжи нету, только преданное чувство к вам, святым!

И Сикус задрал голову еще выше, так что теперь, под надбровьями можно было различить и глаза его – однако, смотрел он куда-то поверх голов, и, кажется, следил, как в летают в серебристую ауру дождевые капли. Самое удивительное, что даже Эллиор ничего не мог прочесть по этим глазам. Там не было ни чувств, ни эмоций, ни мыслей – сами глаза были бесцветными, с маленькими, едва ли не точечными зрачками…

Хэм подошел к Эллиору и шепнул:

– Не верьте ему. У него есть какой-то замысел…

И, хотя произнесено это было совсем тихо – оттопыренные уши Сикуса пошевелились, и на глазах его выступили слезы, он вновь смотрел в очи Эллиора и выкрикивал:

– Что ж – я вижу – мои слова кажутся вам ложью! А я сам для вас – не лучший друг, не герой, но какой-то отвратительный лгун! Вижу, вижу, как вы против меня настроились!.. Всю жизнь мне приходилось лгать, и все верили мне, и вот теперь, когда я, быть может в первый раз говорю так искренно, от всего сердца, меня называют лжецом, и подозревают в корыстных замыслах! О, какая же боль мне!.. Что ж…

И тут он, разорвал на груди рубаху. Оказался он ужасающе тощим – торчали ребра, живот ввалился. И вот он приложил свою тонкую длинную ладонь, с коротенькими, точно отрезанными пальцами к сердцу, и со слезами на глазах, вскричал пронзительно:

– Только бы слышали вы, как бьется оно, жаждущее справедливости в этой узкой клети! Но оно же говорит мне: «Никогда не будет тебе справедливости, никогда она не поверит тебе, ведь, легче представить человека подлецом, предателем, чем протянуть ему, страждущему, так истосковавшемуся по любви руку, и назвать другом». Но знайте – я так ждал этого дня, я так мечтал поговорить с такими мудрыми, как вы! Вижу – хотите убить! Так бейте! Бейте! Вот моя грудь! Бейте же, несчастного Сикуса! Я готов! Я…

Тут Мьер оглушительно зевнул, потянулся, и от треска его костей Сикус сбился, сморщил лоб, пытаясь вспомнить, на каком месте он остановился. Мьер же говорил:

– Что мы здесь встали? Долго ли его еще можно слушать? Давайте-ка свяжем его, да понесем с собою – я его на плечи взвалю. Когда на привал остановимся, тогда и решим, что с ним дальше делать…

– Я протестую! – выкрикнул Сикус. – Смерть должна быть такой же красивой, как и чувства мои! Убивайте же, да почаще вспоминайте потом мой лик; вспоминайте, мои глаза – вспоминайте и слова мои; знайте, что в смертный час я не держал на вас обиды…

– Долго ли еще слушать этот напыщенный бред?! – прорычал Мьер – затем – подошел к Сикусу, пробормотал: «– Веревки то нет» – после чего оглушил его ударом кулака по лбу, и перекинул через плечу.

Через несколько минут, когда они вышли на размытую дорогу, Хэм нарушил молчание:

– Ни единого слова правды! Он так привык лгать, что у него даже правдоподобно выходит, даже искренно, а, все-таки, чувствуется, что эту речь он много раньше заучил…

– Убить его надо! – выкрикнула девочка.

– Да – он лгал. – молвил Эллиор. – Но убивать мы его не станем – ты попробуй душу живую из мрака возроди!..

– Не знаю, что вы такое умное говорите. – молвила девочка, и бросила полный ненависти взор на бесчувственного Сикуса. – Вот увидите, он еще совершит какую-нибудь подлость!..

Эллиор принялся утешать ее, говорить про доброту, про прощение, про добродетель, про короткую жизнь человеческую вообще. Девочка слушала его, кивала, со многим соглашалась…

* * *

 
– …Под темным небом, по холодной дороге,
Медленно к смерти, сейчас мы пройдем,
Вспоминая о жизни, о страдающем боге,
Мы спокойствие скоро найдем.
 
 
В этот день – день последний, осенний,
Утопая в холодной грязи,
Мы не слышим уж радостных пений —
Ах, ты боль – не грызи, не грызи…
 
 
Уж увяли последние листья,
Спят деревья, замерзли ручьи,
Гонит ветер холодные тучи,
И ломает со стоном сучьи.
 
 
И пройдем в этот день, в раз последний —
Нам навстречу несется пурга,
Средь метели восстанет цвет пений —
Песнь последнюю грянут сердца…
 

Эти строки негромко пел, склонившись над колыбелью Фалко. В голосе его была такая печаль, что больше всего он походил на печальные переливы скрипки….

Фалко пропел бы еще много строчек, ибо в последние дни, мрачное поэтическое вдохновенье ни разу не оставляло его. Однако, он услышал тяжелые шаги, с крыльца, и по шагам этим узнал Брогтрука. Дверь распахнулась, и ввалился этот громадный орк; который все так же и ходил в своей золотой броне – да только сверху еще накинул меховую шубу, а на голове его был тяжелый, неудобный шлем, который он при входе сорвал, по привычке хотел было запустить в угол, но был остановлен шепотом Фалко:

– Тсс – они спят.

Брогтрук хмыкнул что-то, однако, шлем бросать не стал: осторожно положил его в угол, затем скинул шубу; протянул ее Фалко. На шубе был снег, и Брогтрук заявил негромким, хрипловатым голосом:

– Первый снег! Мы близко от дома….

– Как… – прошептал хоббит, вычищая шубу, и затем вешая ее на вбитый в стену гвоздь. – …Значит, я правильно почувствовал…

– Что почувствовал?! – рявкнул орк, и, так громко, что младенцы зашевелились.

Фалко подбежал к люльке и зашептал:

– Тихо, тихо, маленькие.

Через несколько мгновений они уже сладко спали…

Брогтрук уселся за стол – причем стул отодвинул не так как раньше – рывком, с пронзительным скрипом, а осторожно поднял, и, также осторожно, уселся на него. Переспросил уже шепотом:

– Так что почувствовал?

Фалко подошел к нему, так что шепотом отвечал:

– То, что снег пошел. Я же не мог видеть, что он начался…

– Да уж… – усмехнулся Брогтрук. – Он подкрадывается незаметно, как какой-нибудь эльфов лучник, в зарослях! Ух, как он падать начал, так еще тише стало – словно в ушах заложило!.. А ты то небось удивился – снег! Ха – да там, где мы живем, где ты в рудниках стучать будешь снег круглый год! Весна там короткая, и эти смрадные ваши цветочки там не распускаются, а, если и распускаются, так мы топчем!.. То-то же…

– А у нас сейчас начало сентября. – мечтательно произнес Фалко. – В это время, знаете ли, на меня всегда находит поэтическое вдохновенье. В лесу появляются желтые и красные листья; и с каждым днем становится их все больше и больше, начинаются листопады. Знаете – листья так печально шелестят, когда касаются своих, еще не увядших братьев. Над лесами и над полями собираются в стаи птицы, ах – если бы вы только знали, какое печальное у них в эти дни пение; сердце так и разрывается от печали… А небо все время разное: то клубиться черными тучами, пойдет дождь, дрожью по телу пробежит, но ты не побежишь от него прятаться (ведь, не бегут же деревья, не бегут птицы) – о, нет – ты поднимешь к нему лицо, и он освежит тебя – этот печальный осенний дождь. Тучи пройдут, и как песнь могучая грянет лучами солнце – и такое блаженство и телу, и духу, отогреться в этих благодатных лучах!.. И все это время, в душе вдохновенье: строки так рвутся, так и рвутся из души – пока их шепчешь, кажутся они самым искренним, что есть на свете, самым важным, будто именно из этих строк, и был создан весь мир; кажется тебе, что это есть самое лучшее, что ты можешь придумать, но только мгновенье, а потом – потом эти строки забываются и на место их приходят совсем иные, и они кажутся самыми важными, а те, прежние, ты уже и не вспомнишь никогда. Ну, и правильно – разве же можно когда то останавливаться…

Брогтрук опять хмыкнул, открыл бутыль с орочьей гадостью, плеснул немного в кружку, покрутил ее перед носом, чуть отхлебнул, потом отставил кружку направился к двери, намериваясь остаток вылить на улицу, остановился, пробормотал что-то, и осторожно перелил обратно в бутыль, вновь уселся перед Фалко, принялся внимательно его разглядывать. После двух минут молчания, негромко прохрипел:

– Лопочешь ты что-то непонятное, но послушать тебя интересно; вот так подумаю – зимой обычно скукота бывает, делать совсем нечего. Можно пойти и клыки поломать этим болванам, но иногда надоедает; и не лучше бы тебя послушать. Вот я буду попивать, а ты мне будешь сидеть и всякие сказки рассказывать. Решено. Ну, что – рад?

– Чему рад? – удивился Фалко.

– Да тому, что я тебя от рудников освобождаю, дубина! Будешь моим слугой, будешь мне служить, а потом, когда надоешь, так и свободу получишь. Так что, годиков пять мне свои сказки поболтаешь, а там, глядишь, и к своим холмишкам вернешься. Правда вот найдешь ли там кого – этого не знаю. Ха! Вы этой свободой дорожите. Так что радоваться, благодарить меня должен. Ну, рад ли?! А?! Да почитай я тебя от смерти спас! Пошел бы в рудники, так, через этих пять годов издох бы в какой-нибудь шахте! А у меня через пять годов будешь жив, здоров! Это, конечно, в том случае, ежели будешь служить так же верно, как и теперь. Ну, а ежели воспротивишься: получишь плетей! Помнишь небось, а? До сих пор то еще спина болит, а? Ха-ха!

Хоббит кое-как выдавил улыбку, после чего, прошептал:

– Я вам благодарен, но… Я был бы истинно счастлив, если б вы оставили и младенцев. Зачем их продавать? Ну – получите вы несколько монет… А где вы еще таких малышей найдете? Посмотрите: они же к вам привыкли: ручки к тянут, смеются – я ж вижу, как это вам нравиться… Ну так, и останемся все вместе – и им, и вам, и мне хорошо будет. Ну, а ежели вы хотите их на рудники продать, так я с ними пойду – понимаю, что там мука меня ждет, смерть скорая, а, все-таки, не оставлю их!

Брогтрук так и застыл от такого ответа. Вот морда его налилась кровью, он вскочил из-за стола, схватил бутыль, размахнулся, намериваясь запустить ею в хоббита, однако, тот выставил перед собой руки и прошептал:

– Тише. Ведь, маленькие, то спят. Ежели вам угодно наказать Меня, так давайте же выйдем, чтобы не шуметь; ведь, они то не повинны ни в чем.

Брогтрука зашипел что-то с такой яростью, что, казалось – вот сейчас бросится на хоббита, да и перегрызет ему горло. Почувствовавши сгустившуюся в воздухе злобу, вновь проснулись, заплакали младенцы. Фалко прошептал им несколько утешительных слов, однако, подходить не стал – опасался, что, ежели броситься на него Брогтрук, так и им повредить может.

Но вот орк поставил бутыль, сам опустился на место, и прорычал, не очень то и громко:

– Ты говоришь, что мне они приятны? О да – они приятны – потому что, глядя на них, я представляю монеты, которые получу с их продажи. Представляя эти монеты, я набираюсь терпения, чтобы не перегрызть им глотки – знал бы ты, как ненавистен мне их плач! О-о! Именно, чтобы избавиться от этого плача, я и начинаю их смешить… И я, сын гордого племени, я вырывавший сердца у эльфов – целый месяц терпел их присутствие в своей повозке!..

Он уставился на Фалко. Вообще во взгляде его в последние недели появилось что-то задумчивое. И, ежели раньше, он первые свои примитивные порывы и выражал сразу, то теперь привык часто сдерживаться, обдумывать. Наконец, он заявил:

– …А ты, действительно, не останешься. Сечь тебя станешь – не переменишь своего решения. Ты – упрямец!.. Малышей не возьму – и не надейся, и не смотри с такой надеждой. Ни за что не возьму – это же позор. Надо мной итак уже посмеиваются – придется хорошенько поработать кулаками, чтобы заслужить уважения, в этих безмозглых тушах!..

Тут Фалко, чувствуя, какой же это важный момент, придвинулся к нему и зашептал:

– А какое вам до них дело? Ведь, они ж – сброд этот – только отвращение в вас вызывает. Вы же чувствуете, что истинная то ваше счастье только рядом с младенцами. Так, я вам уже говорил, и еще раз скажу: бежим от всех них. Я же чувствую, что вы сейчас как бы между двух миров стоите. Ведь, можете сейчас вырваться из того темного мира – стоит вам только захотеть, стоит только сказать: «да».

Брогтур засопел отчаянно, а Фалко не мог справиться с некоторой дрожью – ведь он понимал как, как многое теперь решалось. Вот орк вскочил и заходил из угла в угол, при этом, он не переставая ворчал что-то – однако, старался ступать как можно тише: заботился о сне младенцев. От напряженных, непривычных раздумий, на лбу Брогтура выступили капельки пота – вот налетел на поставленное в углу оружие… Орк начал было ругаться, однако, услышавши жалобный плач, разбуженных младенцев, оборвался так резко, будто бы ему голову ятаганом срубили. Вот подошел к Фалко, схватил его за руку, резко дернул, усадил на стул; прохрипел было: «Ладно…» – но тут сам отдернулся, будто слова своего испугался; вновь заходил, едва ли не забегал, вновь подскочил к Фалко, и не с того ни с сего, выдохнул ему в лицо:

– …Ну и что? Ну и что же из того?!..

Вот он отскочил от него, подбежал к люльке, несколько мгновений постоял над нею, потом издал какой-то сдавленный болезненный стон, бросился к столу, схватил бутыль; вновь ее откупорил, поднес к глотке – так простоял несколько мгновений, и приняв окончательное решение, отставил бутыль, и склонившись к Фалко, молвил:

– Хорошо…

Повозка неожиданно остановилось, и одно из копий, поваленных Брогтруком покатилось по полу.

– Что такое!.. – воскликнул орк, а с крыльца раздались тяжелые шаги.

Младенцы проснулись, и неожиданно во все горло расплакались. Вот дверь распахнулась, и на пороге предстал Тгаба – тот самый орк, с которым несколько недель тому назад у Брогтура вышла стычка из-за восставших рабов. И вот теперь он вошел, бросил полный ненависти взгляд на Брогтура – мстительно усмехнулся, обнажая пасть, в которой большая часть клыков была выбита, повернулся, поклонился, и отступил в сторону, пропуская создание которое шло за ним следом.

Оно было облачено в черную, волочащуюся по полу ткань; капюшон накрывал беспросветную, плотную черноту. Когда Оно вошло, то казалось немногим выше орков, но вот разрослось метра в три..

– Ну, и кто же?

От этого голоса, терялись мысли, ноги дрожали, хотелось повалиться на пол, и лежать без движенья. Тгаба сам видно боялся, однако, старался этого не показать – он ткнул когтем в Брогтрука я рявкнул: «Вот!».

– Так… – зашипело это создание и резко согнулось к Брогтруку, прохрипело. – Ты обвиняешься в том, что вступил в заговор с врагами, предназначенными для рабства. Что можешь сказать в свое оправдание?

Брогтрук пал на колени, принялся целовать пол, возле стоп Этого. Он лепетал сильно изменившимся, пораженным голосом – его мысли тоже путались:

– Я ничего… Это все Тгаба на меня наговорил. Да, да – я знаю, что это все от его наговоров! Вот – вы его схватите!.. Да – он хотел поднять бунт, я давно хотел с ним расправиться, да так этими младенцами увлекся, что и забыл…

Темное создание распрямилось, словно высвобожденная пружина, и, не обращая никакого внимания на окружающих (настолько все они казались ему ничтожными) – принялось рассуждать вслух:

– Так – ну, вот он сам во всем сознался. Когда человеческие детеныши значат для разума орка больше, чем месть – это явное колдовство. Такие орки становятся опасными для армии…

– Помилуйте! – в ужасе выкрикнул Брогтрук.

Создание, не обращая на крик никакого внимания, продолжало:

– …Пожалуй, я лишу его способности мыслить, лишу памяти. У него, ведь, много мускул – пригодятся на каменоломнях.

– Да, да! – взвизгнул Тгаба.

Брогтрук взвыл, подхватил валявшееся у его ног копье – еще одно мгновенье и поразил бы Тгабу, но тут из мантии темного создания вырвался отросток; вцепился Брогтруку в лоб – вспыхнул синий, слепящий пламень, запахло паленым… Тут орк выронил свое оружие, повалился на пол, остался там лежать без движенья. Тгаба издал победный вопль, подбежал, что было сил пнул его ногою; замахнулся, чтобы ударить еще раз, но создание повелело: «Оставь!» и Тгаба остановился; почтительно поклонился, отступил в сторону. Потом был окрик: «Встать!» – и Брогтрук мгновенно поднялся. Глаза его теперь ничего не выражали, и он стоял без всякого движения, ожидая только – что ему теперь прикажут, и, если бы ему приказали перегрызть горла младенцам, так он, исполнил бы и это.

Создание. без всякий эмоций повелело: «Выйти!» – и Брогтрук быстро вышел и остался стоять на крыльце – так же без движенья, как стату.

Теперь создание повернулось к Тгабе и проговорило:

– Ты поступил правильно! Всегда надо выдавать врагов; и, даже, если будет только небольшое подозрение – сразу выдавать. Враги кругом, и только обратя их всех в наших рабов, мы одержим окончательную победу. Теперь ты займешь его место; и, если увидишь, что твой новый начальник окутан колдовством – докладывай немедленно и будешь награжден! Их оставляю в твоем распоряжении – будь недоверчив и жесток; любое сопротивление скручивай силой!

Тгаба усмехнулся; выкрикнул: «Я рад!» – после чего нагнулся, хотел поцеловать отросток, но, в последнее мгновенье испугался, отдернулся, вжался в стенку, и зачастил:

– Я так рад! Я буду служить! Ничего, кроме служения! Я буду стараться!

Тварь, вышла на крыльцо и… растворилась в воздухе.

Тгаба осмотрел помещение, подошел к Фалко, и, не успел тот опомнится, со всех сил ударил его в лицо. Перед глазами хоббита поплыли темные круги; он повалился куда-то, выплюнул набравшуюся во рту кровь. И вот увидел, как этот Тгаба схватил колыбель с кричами младенцами; рывком выволок ее на крыльцо и оттуда бросил… прямо в дорожную грязь, рявкнул кому-то:

– В телегу с рабами!

– Нет!!! – завопил Фалко и бросился на него.

Но хоббит не рассчитал своих сил, к тому же ярость, совсем его ослепила, и он так и не нанес Тгабе ни одного удара – зато сам был повален на пол несколькими сильными ударами, от которых совсем потерял способность сопротивляться – изо рта у негошла кровь. Тгаба выбросил его на крыльцо, а оттуда – лицом в ледяную, дорожную грязь. Фалко уперся дрожащими руками в эту темную кашу, приподнялся, все кашляя, борясь с заполняющей все чернотую; увидел, что колыбель рядом с ним – она упала боком, и один из малюток вывалился в холодную грязь, весь перепачкался, вместе со своими братиками, оглушительно кричал. Где-то рядом хохотали орки.

– Маленькие мои… – плача, от жалости к малышам, прошептал хоббит. – Что же это происходит? Зачем же все это?.. Небо, небо… неужели ты отвернулось от нас?.. Как же может быть такое…

И он, еще не веря, что весь этот ужас происходит, подхватил вывалившегося малыша, и положил его в колыбель. Тут его ногой ударили в бок, и он перевернулся на спину, увидел над собой низкое-низкое, тяжелое, темно-серое небо. С него веяло промораживающее беспрерывное дыханье, а вместе с ним падали снежинки. Они были острые, как маленькие иглы, темные как это небо; и было их великое множество.

Снегопад все усиливался – вот стал валить порывами, кидаться в лицо – а вот завыл, с болью продираясь через эту круговерть, ветер.