Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Хэм с тоскою взглянул на противоположный берег – произнес:

– Но за Фалко то мы прямо сейчас должны бросится!

Тогда Эллиор, достал из-за пояса флягу, открыл ее, наполнив воздух теплым ароматом – протянул Хэму:

– На-ка, отпей немного – на сердце-то и полегчает.

Хэм сделал несколько глотков, и действительно, почувствовал, как потеплело у него на сердце, мысли стали более ясными – только вот при мысли об Фалко сердце по прежнему с болью сжималось…

– Вот и хорошо. – приговаривал Эллиор. – А мы придумаем, как перебраться – обязательно придумаем.

Тут налетел порыв северного ветра, и к своему удивлению Хэм услышал, как за его спиною зашелестели древесные кроны. Обернулся – в двух шагах вздымались крепкие стволы – будто произошло чудо, и в одно мгновенье пролетели целые века. Но вот раздались глубокие голоса и хоббит понял, что – это энты подоспели. Среди их, похожей на вязкий мед речи, можно было разобрать одно слово, повторяющееся в самых разных оттенках: «Опоздали».

Эллиор склонил пред ними голову, и начал говорить на эльфийском: энты ему неспешно отвечали. Так продолжалось минут десять, в течении которых Хэм совсем извелся, и, наконец, едва не плача, выкрикнул:

– Я то, конечно, понимаю: у вас сейчас разговоры возвышенные, да мудреные. Вы обсуждаете, что-нибудь о судьбе целых эпох. Однако – Вы совсем, наверное, забыли про одного хоббита, которого теперь на рудники увозят! Ну обсуждайте, раз вы такие бесчувственные, А вот я поплыву – быть может – не Заметит меня; ну а Заметит, так и пусть – по крайней мере, я не языком молол, а другу помочь пытался!

Тут он бросился к воде, однако, Эллиор, успел схватить его:

– Эх, хоббиты – то вы сонные, то горячие, да безрассудные. Не разберешь вас! Да от чего ж, скажи, решил ты, что мы тут судьбу грядущих эпох решаем, а не об твоем друге заботимся. Ведь, именно о твоем друге и говорим.

– Да?! И что же – решили?! – шагнул навстречу энтам Хэм.

Эллиор говорил:

– Энты могут приготовить зелье вымазавшись которым, от нас не будет исходить ни запаха, ни тепла. Тварь то слепая, а значит, нас для нее, и не станет. Только, все-равно, очень это опасно: ведь, может она услышать, как мы плывем – тогда надо не двигаться, не дышать… А сможешь ли ты не двигаться, не дышать, когда этакая громада на тебя поплывет?..

– Да что спрашиваете!.. – воскликнул Хэм. – Где же эта мазь, скорее, скорее!

– Да ее и нет пока. Вот в лесу найдутся нужные травы, тогда и изготовят.

– Сколько ждать то?!..

Один из энтов побежал к Ясному бору и вернулся через полчаса – принес целый букет из трав да цветов – да все-то разных, и попадались среди них такие редкие, о которых Хэм и не слышал… – хотя, он и не взглянул на этот букет – он так за эти полчаса извелся, что уж не мог стоять на месте – подбежал к этому энту, и тот его, не заметив, раздавил бы, если б, не Эллиор, который успел выхватить хоббита из под самых корней.

– Подожди же еще. – говорил он. – Это одни травы – зелье же еще сварить надо…

Хэм вынужден был прождать еще полчаса. Чего то он только в эти полчаса не делал! Он и на холм взбегал, он и к берегу слетал, он и к котлу с варевом подлетал – так что один из энтов, приняв его, за какой-то корень, едва не сварил маленького хоббита – тут опять помог Эллиор.

И вот, наконец, варево готово! Оно получилось темно-зеленого цвета, очень густое, и горячее. Его и надо было натирать горячим – когда же оно застывало, то покрывало тело броней, которая, однако, гнулась так же хорошо, как кожа.

Одежду пришлось снять; однако, на этом берегу ее оставлять не стали: Эллиор увязал все в плотный узел, который тоже покрыл мазью, и, вместе с клинком, привязал на спину. Вообще, похожи они были на водяных жителей: оба темно-зеленые, покрывшиеся паутиной трещин – будто чешуей. Только глаза оставались прежними, и дышали они легкими, а не жабрами.

Когда они подходили к воде, Эллиор говорил хоббиту:

– Теперь, главное, запомни: что бы не случилось – ни звука. И береги силы – нам плыть и плыть. Несколько раз придется останавливаться – тогда просто перевернемся на спину… Готов?

– Мне бы побыстрее на тот берег перебраться!..

Все-таки, жутко стало Хэму, когда вошел он в воду, когда сделал первые шаги. Дно у берега все было разворочено – в глубоких бороздах еще клубилась муть. Все вспоминалось чудище – и где то оно теперь? – ведь тот жуткий остров, который видел он посреди течения, пропал и мог быть, где угодно.

Жутко было потом почувствовать, что дно уже ушло из-под ног, броситься в эту воду. Каждую мгновенье представлялось, что вот сейчас все кругом забурлит, и… От одной мысли хотелось кричать, а он шептал про себя: «Это все твое воображение. Лучше уж вообще ни о чем не думать – просто плыть да плыть…»

Однако, когда он попытался ни о чем не думать – как раз и стали всплывать самые жуткие образы. Тогда он стал вспоминать, как в прежние дни гулял среди родных холмов, как в этой же воде, вместе с Фалко, купался – как нырял, и какая она была ясная, на многие метры наполненная солнечным светом.

Он позабыл наставлении Эллиора – сразу же стал грести из всех сил. И, когда эльф, без всякого труда нагнал его и схватил за ногу – едва сдержал вопль – ему то подумалось… Он обернулся и увидел, что на берегу стоят, машут на прощанье ветвями, несколько энтов. Тоска сжала сердце…

Поплыли дальше – теперь уже в полсилы. Первые полчаса плаванья: страх рвался в душу Хэма беспрерывно, – и как он только не завопил, когда какая-то рыбка ударилась ему о бок!

По истечении этого получаса, когда они проплыли одну треть – пришло время и отдохнуть. Их, как раз снесло к останкам моста, и за один из обгорелых столбов, они и уцепились. Этот обгорелый обрубок некогда живого целого, был еще жив. Он был теплый, по нему пробегала дрожь. И тогда на темно-зеленом лице хоббита появилась улыбка: он представил, что в следующим году, этот столб, переборов смерть, вырвет из своих глубин зеленые, живые ветви.

И вновь плыли… плыли… никогда прежде не доводилось Хэму плавать так долго, и теперь у него болели и руки, и ноги.

Они проплыли еще с полчаса, однако, достигли только половины течения, так как уставший Хэм плыл значительно медленнее. И вот, когда оба берега были одинаково удалены, эльф схватил хоббита за руку. Стоило только увидеть как напряжено его лицо, какая тревога в его очах – сразу становилась ясно: надо застыть, и, чтобы ни случилось: оставаться недвижимым.

Хэм ничего не мог поделать с нервной дрожью, которая тело его пробивала. Также – ничего не мог поделать и с часто-часто бьющимся сердцем. Он попытался задержать прерывистое, кажущееся ему оглушительным дыханье, однако, и тут ничего не вышло…

А Оно почувствовало, как плывут они. Оно еще и раньше пробило остатки моста, и вот теперь приближалось. Вот звуки от этой вожделенной добычи пропали – все-таки Оно продолжало прислушиваться. Оно жаждало этой добычи. Оно чувствовало там что-то особенно лакомое. Остановаясь на глубине, вслушивалось… вслушивалось… чувствовало, как разлагаются в ее теле, эти еще живые куски, чувствовала, как, благодаря им, разрастается плоть. И вот уловило (правда, едва слышно) – частые удары сердца – начало подниматься к поверхности…

А Хэм почувствовал, как ладонь эльфа, легла на его сердце. Ладонь оказалась неожиданно холодной. Ледяные язычки дотянулись до сердца, окутали его, и хоббит почувствовал, что его сердце больше не бьется…

Легким движеньем приподнялся он вверх, и вот увидел, что его тело, которое он совсем больше не чувствовал, осталось в нескольких метрах внизу; вот и Эллиор лежит недвижимый, медленно сносится течением, а из глубин всплывает темная масса…

Стоило только захотеть, и вот он поднялся еще на несколько десятков метров. Теперь видны стали и, окутанные дымом Холмищи, и Ясный бор, и остатки Роднива, и западный берег, где клубилась тьма, да переползала вражья сила. Он устремился на затемненный берег за Фалко. Хотя вражий лагерь был огромен – он не сомневался, что найдет своего друга. Так и получилось.

Фалко, лежал связанный, грязный, избитый на дне телеги, под темным навесом, и, когда Хэм подлетел к нему – был без сознания. Но вот он открыл глаза, попытался пошевелиться, прошептал неуверенно:

– Хэм – это ты?

– Да – это я! – попытался выкрикнуть Хэм, однако, не услышал собственного голоса.

Фалко еще пошевелился, пробормотал:

– Наверное у меня бред. Как здесь может оказаться Хэм…

И, вновь, Хэм попытался закричать:

– Ты знай: мы тебя не оставим! Скоро – скоро мы к тебе придем.

Фалко все оглядывался, бормотал:

– А чувствие то такое, будто Хэм рядом. Ах, да ладно – все это, конечно, от расстройства… Вот как мне теперь к малышам пробраться?

Тут Хэма как прожгло: «Назад, назад – скорее назад! Сейчас главное рядом с Эллиором быть!» – не успела там мысль еще пролететь, как он перенесся через несколько верст, прямо к своему телу.

Он и Эллиор, совершенно недвижимые, сносятся течением, проплывают метрах в трех от стены слизи – хоббит еще витал возле своего тела, не мог вернуться.

Так их отнесло на полверсты, а слизистый выступ остался на прежнем месте. Тут что-то кольнуло в грудь хоббиту, ему стало холодно, усталое тело отозвалось болью – он вернулся, и вновь сжали и напряжение, и страх…

До западного берега доплыли уже без всяких приключений; только вот, когда Хэм отполз на пару шагов от водной кромки, то повалился уж без всяких сил, без движения, без стона.

Эллиор достал и флягу с золотистым напитком и проговорил:

– Всю ночь на ногах провести, а теперь через Андуин переплыть… И он-то никакой не воитель… Да – крепкий народ эти хоббиты…

Он склонился над хоббитом, и намеривался потрясти его за плечо, перевернуть на спину, и, если понадобиться, так и бесчувственного напоить целительным напитком. Какого же было изумление эльфа, когда хоббит сам вскочил на ноги. Лицо его было усталым, заспанным; но глаза сияли – он воскликнул:

– Я кажется заснул… Да что же вы меня не разбудили?!.. Сколько же я проспал?!.. Ах, да быстрее, быстрее – побежали!..

– Вот уж воистину народец богатырей! – произнес Эллиор. – Да ты только что на этот берег выбрался. Да и минуты ты не лежал.

– А, ну вот и хорошо! Ну – а теперь бежим!

– Бежать мы не будем – это во-первых. – негромко изрек Эллиор. – Войско большое, какие-то твари могли и по кустам расползтись… Во-вторых: конечно хорошо, что в этом панцире наши тела не оставляют никакого запаха, однако – должно знать, что если до заката он останется на нас, то так до конца жизни, нашей новой кожей и останется. Мало ли что приключится – лучше избавиться от этого сейчас. Ну и в третьих: неплохо бы и в одежду облачиться.

От темно-зеленого покрова оказалось гораздо легче избавиться, чем предположил Хэм. Надо было только поддеть, ну а потом уж эта затвердевшая оболочка начинала отваливаться сама, причем – довольно большими пластами.

Ну а потом они оделись, и пошли сквозь кустарник.

* * *

Единственное, что запомнил Фалко о перелете – это то, что ему постоянно наступали на ноги, которые он так и не смог засунуть под мешок, а также – постоянную ругань, вопли, да еще невыносимый смрад. Как всегда бывает в таких случаях, ему казалось, что перелет этот никогда не закончится.

В конце концов, ноги его были совершенно отдавлены, и малейшее движенье приносило сильную боль – он думал даже, что у него раздроблены кости. Но вот корзина врезалась в землю; на мешки что-то навалилось – едва не раздавило Фалко. Его схватили за отдавленные ноги, отчего он заскрежетал зубами, и едва не лишился чувств. Его выбросили на землю, но тут же поставили на ноги – какой-то орк держал его за плечи, ухмылялся – а вокруг все были клыкастые, злобные морды.

В воздухе рассеивался некий серый полумрак, и все в нем казалось грязным, расплывчатым. Со всех сторон несласлась ругань, и хохот более отвратительный, чем ругань. Подошел Брогтрук – орк в золотой броне. По потной его морде катились капельки пота, глаза сжались в болезненно слезящиеся щели. В лапах он сжимал громадную ржавую кружку из которой несло жгучей гадостью. Вот он залпом выпил половину этой кружки, остальное плеснул Фалко в лицо. Со всех сторон, сжимаясь раскаленным обручем, заскрежетал хохот.

Фалко почти ослеп: гадость щипала его лицо, от зловония он задыхался. Брогтрук схватил его за подбородок, и притянул лицом к своей морде. И, вновь, этот буравящий злобный хохот, передираемый возгласами: «Хоть одного поймали! Позабавимся теперь!»

Орчище, брызжа слюной, хрипел на Фалко:

– Кто такой?! А хотя – плевать на твое имя; теперь ты – раб! Ну – что скажешь!

– Давайте посмотрим какого цвета у него потроха! – взвизгнул кто-то.

– Нет – он раб! Его можно бить, но нельзя переламывать кости, и разрезать внутренности! – рявкнул Брогтрук.

А Фалко стало невыносимо больно и жутко – но не от ран на теле, не от боязни побоев, а от осознания – насколько же это несчастные создания, что не ведают они ни истинной жизни, ни любви, ни вдохновенья – и он заплакал. Орки посчитали, что – это он от трусости плачет: стали хохотать еще громче. Брогтрук брезгливо бросил его на землю. Тут его несколько раз ударили ногами, да так сильно, что у Фалко потемнело в глазах.

– Ну – довольно, довольно! – усмехнулся Брогтрук. – Ну, что скажешь?! Нравиться тебе быть рабом?!

И вновь хохотали, опять вздернули за плечи, толкали…

По щекам Фалко все катились слезы; он чувствовал, что ему не хватает свежего воздуха, что он задыхается – однако, ни толчков, ни ударов он больше не воспринимал. То вдохновенное чувство, которое началось в нем от жалости к этим несчастнным – разрасталось, и вот он – истово веря, что искренними словами сможет все изменить – вырвался, остановился на небольшом свободном пятачке, поднял руку, и, что, было сил, закричал:

– Слушайте!

…Как же болели ноги! Ему неимоверных усилий стоило удерживаться на них – только вера в то, что он сможет изменить все, придавала ему сил. Не хватало воздуха.

Фалко оглядывался и видел, что вокруг стояли одни орки, а впереди всех – Брогтрук. Метров на десять еще можно было разглядеть ухмыляющиеся морды; а дальше – тьма сгущалась в непроглядную паутину, но и там угадывалось какое-то движенье. Вот один орк с выбитыми клыками, выкрикнул: «-Ну что – говори! Гы-гы-гы!»– ясно было – они ждали, что этот раб начнет их потешить.

Фалко начал говорить, и речь эта давалась ему тяжело: от нехватки воздуха мысли перекручивались, ноги подгибались, и он, вдыхая воздух, часто глотал окончания слов:

– А знаете ли вы, что делал я два дня назад, при заходе солнца?.. Я стоял на навесе, на ветвях раскидистой березы, и любовался закатом! Как же было легко, ясно на душе! А я знаю, что вы делали в то же самое время: вы шли в этом мраке; вам было больно от собственной злобы, вы, как и предки ваши, ругались все теми же грязными, мерзкими словами, от которых вам становилось еще больнее – еще больше вы озлоблялись. И, так же, как и теперь, хохотали вы над чем-то грязным – никому, в том числе и вам, счастья не приносящим. И вот теперь: настал прекрасный солнечный день – скажите, почему же вы толпитесь здесь и хохочете, потеете, ругаетесь, деретесь – вам это нравиться?! Что за сила вас здесь сдерживает?! Ответьте: почему вы обязаны идти на Казад-Дум? Большинство из вас там погибнет. Ради чего? Вам дана жизнь, вам дан какой-то разум – почему бы не развивать его? Почему бы не попытаться измениться. Ну, скажите – почему вы не можете даже попытаться не толкаться в этом мраке, не лезть на гибель – а остановиться, послушать, как поет лес, полюбоваться закатом… Не верю я, что совсем вы этим обделены – какая-то искорка должна в ваших сердцах оставаться. Ведь, есть же в вас какой-то проблеск от света – иначе бы вы уж все давно перегрызлись!.. Вот, вы послушайте. Я верю – встрепенется кое-что в ваших сердцах. Я эти строки сочинил, любуясь зарею:

 
– За краем мира, за лесами,
Из легких гор восходит ввысь,
Летит огнистыми кудрями,
И миру светит: «Расцветись!»
 
 
Летит сияющим потоком,
Все выше-выше восстает,
И полнит душу жизни током,
И пламень в сердце разведет!..
 

Совсем не так, как ожидал Фалко, ответили орки на его речь, а, в особенности – на стихи. Когда он говорил речь, они, ничего не понимая, ухмылялись. Особенно их веселили искренние слезы, которые выступали на его глазах – они думали, что он какими-то мудреными речами упрашивает, чтобы они отпустили его на волю. Но вот, когда Фалко принялся чувственным, сильным голосом читать стихи – ухмылки разом снесло с их морд. При первых же строках они захрипели, начали браниться. Из задних рядов заорали, чтобы: «Заткнули елфийскую глотку!». А Фалко расчувствовался так, что на глаза его выступили слезы; и он уже веровал, что сейчас свершиться чудо: выйдут они из мрака – направятся к своим домам, а по дороге будут слушать голоса птиц и любоваться небом.

Но вот, по окончании второго четверостишья, его вновь схватил за подбородок Брогтрук, приподнял в воздух и сдавил челюсти со страшной силой, Фалко почувствовал, как из десен хлынула кровь, сразу заполнила рот.

Морда Брогтрука была перекошена от ярости, он завопил так, что у Фалко на несколько мгновений заложило в ушах:

– М-о-о-р-ч-а-т-ъ!!! Гр-рх-ро-гр!.. Ты значит колдовские елфийские песенки решил нам спеть?! Решил нас околдовать?!.. Да тебя сейчас посадят в котел; и будут варить на медленном огне! Откуда ты этих песенок понабрался?! А?! Отвечать! Ты знался с мерзкими елфами, знаешь, где они сейчас?! Отвечать!!!

И он прижал Фалко к своей перекошенной морде – а кожа у орков такая жесткая, что на лице Фалко потом остались царапины.

Хоббит плакал, шептал, все еще надеясь, что они его поймут:

– Что же вы?!.. Я же от всего сердца…

– Ты знаешь, где елфы?! – рявкнул Бругтрук.

– Нет, где эльфы я не знаю… Но послушайте – в эти мгновенья, за вашей толпой, за вашим смрадом…

– И что же там?! – насторожился Бругтрук; да и все орки насторожились, ожидая, что скажет он что-нибудь об их врагах.

Фалко, все еще вжатый в морду Бругтрука выкрикивал:

– Там свет! Представляете: все в ярких цветах, все свежо, в тени веет прохладой, птицы и в небе веют, купаются в солнечных водопадах. А от нагретой земли веет ароматами, такими душистыми – ах, да вы бы хоть часок это созерцали – вам бы сразу на душе легко стало; поняли бы…

Орков эти речи привели в ярость – им казалось, что хоббит насмехаться над ними. Ведь, говорил он, сам того не зная – о вещах наиболее им ненавистных, да еще предлагал им пойти к солнечному свету, от которого им всегда становилось дурно. В общем, со всех сторон посыпались выкрики, что надо его разрезать на части и изжарить, а кое-кто уже и ятаганы выхватил.

Брогтрук прорычал:

– Довольно! Кто зарубит его – сам пойдет рабом в рудники! Он дерзок, но туп, если смеет говорить Нам такие вещи! Дерзость мы выбьем из него плетьми, останется тупость! Ха-ха-ха! Из него выйдет хороший раб!

– Давайте хотя бы пару пальцев ему отсечем!

– Был указ: рабов без особой надобности не портить! Отнести его в телегу!

Фалко сдавили так, что потемнело в глазах, затрещали кости, дышать стало совершенно невозможно. Еще сыпались удары, однако – он почти не чувствовал их. Хоббит шептал:

– Ведь, все-таки, где-то в глубинах ваших есть эта искорка Жизни… А сейчас вы как мертвые… Кто ж оживит вас?!.. Кто?!

Последнее «Кто?!» он выкрикнул в отчаянии, и несший сдавил его сильнее.

В глазах Фалко померкло и он не видел ничего, до тех пор, пока не почувствовал, что рядом с ним Хэм. Он не мог видеть дух своего друга, не мог и слышать его…

В этой телеге, помимо его были навалены большие мешки, из которых просачивалось что-то черное, смрадное – в мешках этих происходило медленное, беспрерывное движенье.

– Что ж это? – бормотал хоббит. – Быть может, корм для какой-нибудь твари, для какого-нибудь паучищи десятиметрового? Этак, и меня на корм отдадут!.. А, ведь – быть съеденным – это гораздо лучше, чем в рудниках, от холода, от побоев месяцами изнемогать. Однако – не позволю! Нет!.. Я же все отдал за то, чтобы за младенцами последовать…

Все это время, где-то поблизости разрывалась ругань. Еще звенела посуда, кто-то дрался. Перекатывались рыганья, шипенья, стоны, гогот. Один раз телега сильно зашаталась, и протяжное, прерывающееся в писк шипенье раздалось совсем близко – Фалко замер, не смея пошевелиться. Вот что-то, похожее на острый железный уступ надавило ему на ногу – на лбу выступила испарина: «Неужто такой глупый конец?..» Но вот раздался орочий окрик, зазвенела цепь ошейник – «железный уступ» отодвинулся от Фалко.

И вновь налетает ругань, и вновь кто-то шипит, хрипит, двигается, и, вдруг – едва слышные рыданья младенцев – тут же Хоббит выкрикнул:

– Эй, малыши! Где вы тут?! Вы не плачьте – я сейчас к вам приду!..

С необычайными для своего усталого, избитого тела силами, он стал выбираться из телеги. Так как был он связан по рукам, и по ногам, то пришлось передвигаться на подобии гусеницы: он выгибался, извивался; упирался плечами в выступы – таким образом ему удалось добраться до края телеги.

Выглянул – огляделся видны были и иные телеги – из мрака свисали похожие на паутину, темные материи. Повсюду угадывалось призрачное движенье: вот что-то с пронзительным визгом пронеслось в воздухе… Фалко казалось, что весь тот прекрасный мир, в котором он раньше жил, теперь был разорван неким злым великаном, и остались лишь уродливые обрывки…

Вновь закричали младенцы, и вновь Фалко крикнул:

– Вы не плачьте. Я к вам иду… Баю-баю!

Он перевал через край телеги, упал спиною, и едва не расшибся – там, вместо земли, было что-то твердое, холодное, покрытое выступами. Застонал, перевернулся на живот и вот вновь – рывками, как гусеница, пополз на эти крики. Он проползал под колесами, когда его исчезновение заметили – раздались вопли, забегали, затопали.

А вот и телега, в которой малыши рыдали: она высилась непреступную горою. Из мрака выскочила, надвинулась на него некая тварь похожая на метрового черного краба: голодные, многочисленные глаза вспыхнули кровью – она, щелкая клешнями, устремилась на хоббита – тот подогнул ноги, и резко распрямил их – удар пришелся в бронированный панцирь – тварь перевернулась, застрекотала, да и скрылась во мраке.

Где-то совсем рядом пробежали орки – только случайно его не заметили. Слышались вопли Брогтрука:

– Он не мог далеко уйти! Искать!.. Ух, всыплю я ему плетей! Тому, кто найдет – лишнюю кость за едой!..

Фалко подполз к колесу, рывком облокотился на него; следующим рывком – взобрался на это колесо. Еще один рывок – и вот он, перевалившись грудью через выпирающую из борта ступень, уже почти достиг борта.

И тут он услышал, что, помимо плача малышей, раздается еще и негромкий, ласковый голос старушки. Только вот старушка эта часто начинала кашлять, и, после каждого такого приступа, мучительно стонала.

– Да что же вы, маленькие, так расплакались?.. Да не плачьте, не плачьте, лучше поспите, поспите – пусть вам сон такой сладкий-сладкий приснится. А вот я вам колыбельную спою. Это старая, старая колыбельная – ее пела еще моя бабушка… – тут она закашлялась. – …Вот я, как сейчас помню: на улице ветер свистит, вьюга ревет, снежинки так и бьются в окно, так и бьются. А комнате тепло, пламя переливается. Вот послушайте:

 
– Когда дела дневные, остались позади,
Ложитесь, мои детки, и спите во ночи,
И к шелесту камина ты тихо подойди,
И искорок не бойся – они не горячи.
 
 
И тихо-тихо, тихо, в вуали из снегов,
Ты в теплом снов дыханье достигнешь облаков.
И что-то ветер снежный там ласково шепнет,
И дальше-дальше, дальше вас к звездам понесет.
 
 
С той высоты небесной, увидите холмы:
То облака и горы, и снежные валы,
То спящие просторы твой родной страны,
То мягкие шептания, то сны седой зимы…
 
 
И там тебя свет звездный, лаская, обовьет,
И эту колыбельную еще раз пропоет…
 

Малыши начинали было засыпать – однако, раздавался какой-нибудь вопль или шипенье – и вновь они начинали плакать. Старушка вновь пыталась их утешить, и снова петь начинала; однако – все повторялось.

И вот Фалко перевалился через край; и сразу же увидел, что в этой телеге не одна только старушка с малышами: там, недвижимые, связанные по рукам и ногам, да еще с кляпами во рту – лежали несколько человек. Хоббит смог разглядеть только одного: у него было очень худое, утомленное лицо, он беспрерывно дрожал; и, если бы вытащили кряп, да зашелся бы, наверное, безумным воплем.

Но вот бабушка признала его:

– Ты Фалко-хоббит. Ты, ведь, был несколько раз у Туора…

Стал приближаться орочий топот – раздались выкрики:

– Слышишь, кричат?!

– Ну и что?!

– Это он!

– Что он – это малявки кричат!..

И вот Фалко резкими, сильными рывками стал перетирать веревку на руках, об одну из железных скоб, которыми были обиты борта телеги. Несколько раз, скоба срывалась на его ладонь, и он разодрал ее в кровь – так, в отчаянных рывках, прошло минут десять, а потом его схватили. Завопили малыши, бабушка попыталась их успокоить, но зашлась долгим приступом кашля. Все никак не могла остановиться, а, когда прекратилась – мучительный стон вырвался из нее – и ясно было, что она умирает.

Фалко схватил сам Брогтрук, и теперь рычал:

– Ну, что – убежать хотел?! Не лги – я видел, как ты перетирал веревку! Неужели думаешь, ее так легко перетереть?! Ха-ха – да хоть бы ты целый месяц ее так тер – все было бы бестолку! А теперь тебя ждет пятьдесят, нет… сто плетей.

Фалко, едва не терял сознание, однако – нашел в себе силы выкрикнуть:

– Разве не видите, что эти младенцы скоро останутся без присмотра?! Кто их будет кормить?!

– Не твое дело!

– Я бы присматривал за ними! Они бы у меня не голодали, если бы только вы позволили мне приносить травы, коренья, да грибы. Неужели вы не понимаете – они с самого рожденья ничего не ели! Им материнское молоко нужно – иначе, ведь… Но молока то нет – вот я из трав кое-что приготовлю!

– Хорошо – на цепи тебя отведут, чтобы набрать этих смрадных корешков. Но перед этим ты получишь сто ударов плетью!

– Сто ударов! – горько усмехнулся Фалко. – Я едва на ногах стою; да я вовсе умру от этих ударов…

– Хорошо – сначала ты и накормишь их, а потом получишь награду! Или, думаешь – можно безнаказанно бегать?! Ты раб – и скоро с этим смиришься! Скоро ты будешь рад служить нам! Ха-ха!

После этого, хоббита отнесли в кузнецу, больше похожую на застенок, и заковали в ошейник, который словно удавка жал его шею, да еще жег.

Вообще Брогтрук сразу бы засек его до смерти, если бы не младенцы. Этот орк безошибочно определил, что выйдут из них настоящие богатыри, знал, что это же заметят и в рудниках, а, значит, можно было на этом деле нажиться…

И вот Фалко, закованного в ошейник, на цепи, повели два здоровенных орка с маленькими головами. Ему дали грязный мешок, рассудив, что он весь набьет его травами – мешок хоббит отбросил в сторону; направившись туда, где, по его чувствам, был солнечный свет, и свежий воздух.

Конечно туда, где солнечные лучи сияли в полною силу ему дойти не дали; но из под самой густой, непроницаемой тьмы они вышли. Над головой небо завешивала черная вуаль – однако, и небо можно было видеть, и какой-то простор вокруг. Фалко едва не захлебнулся от свежего воздуха, и тут только понял, какой же, на самом деле, спертый, болезненный воздух был во вражьем лагере. И он опять, забывшись, выкрикивал оркам:

– Неужели не чувствуете?! Ну – вы только вздохните, только оглянитесь!.. И малышей сюда надо вынести: неужели не понимаете, как вреден для них тот воздух?!

Орки давно уже морщились, начинали шипеть – ведь, от запаха земли, от свежего воздуха, а в особенности от солнечных лучей (пусть даже и слабых) – у них кружилась голова, подгибались лапы. Они были разъярены, и давно бы загрызли Фалко, если бы не строгий наказ Брогтрука.

Хоббит вскоре услышал то, что искал: в травах журчал ручеек. Он вымыл руки, лицо окунул; затем – принялся за поиск нужных трав…

* * *

Фалко не мог знать, что Хэм и Эллиор, в то время как умывался в ручейке – были совсем близко – шагах в сорока. Они ступили под темную завесу, и уже чувствовали расползающийся от вражьего лагеря смрад. Ступали они теперь совершенно неслышно…

Перед ними открывалась длинная, неведомо кем проложенная просека. За ней поднималась рощица – а уж за ней и собирал травы Фалко.

Хэм вышел было вперед, да его перехватил Эллиор, потянул обратно, и знаком показал не двигаться, не дышать.

Высокие, сочные травы посреди этой просеки шевелились, пригибались – раз показалось там какое-то тело. Еще несколько мгновений прошло, и вот смогли они услышать тихий плачь. Эллиор указал Хэму оставаться на месту, сам же распластался на земле, слился с нею, стремительно и бесшумно пополз к тому месту, откуда плачь раздавался, и вот уж воротился, да не один…

Это был совсем маленький – меньше хоббитского локтя, тоненький человечек; от которого расходилось слабое розоватое сияние, а, также – довольно сильный цветочный запах, он крепко-накрепко вцепился эльфу в шею, и уткнувшись в золотистые волосы – плакал.

– Эльфы! Эльфы! – рыдал человечек. – Как хорошо, что наконец-то пришли эльфы!.. Да только… ох-ох-ох!.. Теперь уже ничему не поможешь!.. Я остался последний!..

– Поблизости орки, потому – лучше не кричи. – шепнул Эллиор.

– Ах, ах, ах… – вздыхал маленький человечек, и, еще громче чем прежде, тоненьким своим голоском принялся причитать.

– А я и не слышал никогда про таких – молвил Эллиор. – Как же звать тебя?

Человечек зарыдал, а поблизости переломилась ветвь, раздалось шипенье. Эллиору ничего не оставалось, как отодрать человечка от шеи, и зажать ему рот (для этого хватило одного указательного пальца).

Некая каракатица, размахивая черным хвостом, пронеслась по просеке.

Немного подождали, и тогда Эллиор спросил у человечка:

– Ну – будешь еще кричать?

Тот, думая, что именно этого от него и ждут, утвердительно закивал головою:

– Тогда не отпущу тебя. – молвил Эллиор.

В глазах человечка появилось такое жалобное, молящее выражение, что эльф вздохнул, и, все-таки, отпустил его. Тогда это создание перепрыгнуло на ветвь, оттуда внимательно стало разглядывать Хэма и запищало:

– Ты один из мохноногих, которые на том берегу реки жили. Ты тут несколько раз был, да все с тем… Его Фаа-алко звали.

– Так ты его знаешь?! – воскликнул Хэм.

– Тише. – повелел Эллиор.

– Ты его видел, видел – да?!

– Бедный я несчастный. – простонал человечек, словно и не слыша Хэма. – Один-одинешенек остался. Один-один на всем белом свете! Вот вы, эльф, можете себе представить – если бы все-все ваши сородичи погибли. Вот, что бы вы тогда делали?

– Я бы оставил этому миру несколько плачей, а потом – соорудил суденышко, и, если бы то было угодно Владыке Ветров – доплыл до Валинора. Но, неужели, никого из вашего народа не осталось?