Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Один из этих троих лежал уже мертвым. Феагнор был тяжело изранен: самая большая из его ветвей была вырвана – потеря человеком руки могла сравнится с такой раной. Так же – множество шрамов покрывали его тело, и один из них был особенно глубоким – до самой сердцевины, оттуда медленно вытекала тягучая зеленоватая жидкость, и, там где она падала, паучий яд отступал, и нанесенные земле раны заживали.

Эллиор также получил несколько ран, но неглубоких, и яд в них не попал. Он подошел к энту, и услышал его глубокий, словно бы по большой пещере перекатывающийся голос:

– Теперь бы отдохнуть… постоять века три в теплой мягкой земельке, возле родника, да чтобы кору мою ласкали березы…

Эльф склонился над телом Глони, поцеловал его в лоб. Посидел минуту, в величайшем напряжении, потом зашептал, роняя жаркие слезы:

 
– Прощай и ты, мой старый друг,
Прощай навек, – пою в печали,
И не услышать больше стук,
Большого сердца – его ветра забрали…
 
 
В далеких залах, в тишине,
В мерцании святого грота,
Ты тихо вспомнишь обо мне,
И ясной мудрости твоей не омрачит забота.
 
 
А я вослед тебе пою:
«Бессмертны наши души,
Там, в дальнем, западном краю,
У схода снов и суши».
 

Пройдет время, и раны, нанесенные эту месту заживут. Уже в следующую весну, поднимутся вокруг холма подснежники – там, где пал гном раскроются алые розы; а на вершине, где заснул благородный Сполох – бликом нездешних лугов засияют цветы эланора. Там, где падали слезы эльфа, взрастут нежные синеглазки; а там где слезы Феагнора – взрастут березы.

Пока же вокруг густела тьма, а издали доносилось паучье шипенье.

– Мы оставим тела здесь. Земля сама позаботится о них. – тихо молвил Эллиор, но потом прислушался, и вновь его голос стал суровым. – Пауки нагоняют хоббитов, а их может защитить один только Мьер. Скорее туда…

– От меня совсем мало проку. – тяжело вздыхал Феагнор. – Вместе с соками уходит моя сила. В бою я чувствую свою погибель но, все-таки, помогу тебе, друг. – и он протянул ему одну из своих ветвей.

Но тут под угольной, скрывающей спокойную высь завесой показался дракон.

– Все – теперь нам не прорваться – устало выдохнул израненный энт. – Мне то и здоровому едва бы удалось убежать от драконьего пламени, ну а уж такому… Я отступаю к Ясному бору…

– Да, да… – говорил Эллиор, и страшно было слышать в этом голосе такую сильную боль. – Как же тягостно все оборачивается!.. Ладно – надеюсь эта встреча была не последней.

Энт ничего не ответил, но покачиваясь из стороны в сторону, побежал к Ясному бору, и встал там среди иных деревьев, почти неотличимый от них. – он запустил корни глубоко в землю, и теперь, когда находился в единении с ней – смерть ему больше не грозила. Он закрыл свои глаза, опустились его изодранные ветви, и он погрузился в сон столь же глубокий, как и у окружающих его деревьев.

Эллиор пробежал к холму Грибниксов, приоткрыл дверь, и грибной дух объял его – да – это было надежное укрытие, а позади – смертная опасность. Но Эллиор остановился в дверях, обернулся – постоял еще несколько мгновений, а потом – стремительной, почти слившийся с землей тенью, побежал на север – откуда доносилось паучье шипенье.

* * *

Хэм Рытникс с немалым трудом приоткрыл глаза. Сквозь слабость прорывались крики – хоббиты кричали в ужасе, а еще кто-то рычал, шипел. Вот телегу, сильно тряхнуло….

Промелькнуло знакомое лицо.

– Тэд… – слабым голосом позвал Хэм.

И вот к нему повернулся Тэд Рытникс – на нем, как говорится, лица не было – этот некогда веселый, работящий хоббит – был теперь и бледен, и трясся, как хворостинка на сильном ветру.

– Я так ослаб, у меня тут… – Хэм провел еще слабой ладонью по груди. – …У меня тут клинок был. Эльфийский…

Тэд каким-то сдавленным, замогильным голосом прошипел:

– Без твоего бы клинка, мы бы… – и тут на глаза его выступили слезы. – …Мы бы… Тут… Марту мою… Нет, больше ее… Нет!

– Да что говорить то! – раздался другой, хрипловатый голос, и Хэм узнал в нем, одного из старейшин рода – старого Вэрри. – Уже два раза на нашу телегу пауки нападали, только твоим клинком, Хэм, ее и отбил! Но несколько наших уже погибло! Несколько ранено…

Только теперь Хэм понял, что те странные отрывистые звуки, которые он слышал и раньше – издаются не ветром, не чудовищами – но живыми (пока живыми) – раненными хоббитами. Его передернуло…

– Где бы нам еще таких клинков достать, а?!

В голосе старого Вэрри душевная мука пробилась, и только теперь Хэм увидел его лицо – раньше добродушное и успокоенное, с густыми волосами, чем-то напоминающее кроны яблонь – теперь это лицо было рассечено кровоточащим, глубоким шрамом; волосы потемнели, сжались от спекшейся крови…

Вэрри закашлялся, а Тэд закричал дурным голосом:

– Опять! Да – вот же они!!!

Что-то сильно толкнуло телегу, раздался вопль:.

Хэм схватился за плечо Тэда, рывком поднялся. Голова его закружилась. Он жадно захватывал воздух, но воздуха то почти не было.

– Клинок! – бешено выкрикнул он, когда увидел, что на телеге почти все уже перебиты. Слезы навернулись на глаза Хэма, он почти ничего не видел..

Клинок оказался у Тэда Рытникса, который вмести с двумя хоббитами соскочил с повозки, бросились на паука, дравшего мертвую уже лошадь.

– У кого еще силы есть – давайте-ка за мною, на прорыв! К холмам! – надрывался старый Вэрри.

– Нет!!! – пытался перекричать его Хэм, бросаясь вслед за своим клинком. – В холмах вас все равно найдут! Прорываемся на север – за нашими!

В это время Тэд Рытникс налетел на паука, и, выкрикнув: «Вот тебе, за Марту!» – всадил клинок в его подрагивающее брюхо.

– Назад! – кричал Хэм, но опоздал – паук уже разорвал Тэдди Рытникса и помчался прочь, унося эльфийский клинок.

– На прорыв, к холмам! – все надрывался старый Вэрри.

Хэм уже не пытался их остановить – все смешалось, вихрилось темно-багровыми красками; духота становилась невыносимой, стоял паучий смрад, но страшнее был запах крови; страшнее их шипенья были крики малышей, которых укачивали их матери, тоже рыдающие.

Хэм не мог сдерживать слезы, и они, все таки прорывались – медленно, скупо, одна за другою. Ему понадобилось огромное усилие воли, чтобы отбросить слабость, которая сковывала его тело.

Он обернулся, увидел оставшихся на повозке хоббитов: все они – беспомощные, испуганные – жены, дети – вот узнал Мэллу – возлюбленную свою; подбежал к ней, схватил за руку – рука оказалась бессильной, дрожащей:

– Мэлла!.. Мэлла!.. – словно могучее заклятье, выкрикнул он. – Я вернусь! С клинком! Ты не бойся – мы их всех… – он не договорил – бросился в марево.

Вот темная тень проскочила над его головою. Вот он споткнулся обо что-то, взглянул – а это мертвый хоббит лежал – и хорошо еще, что вниз лицом, а то бы Хэм не выдержал… Еще одна тень над головою промелькнула… Легкие разрывались от тяжести, которая провисала в воздухе – казалось, что в грудь врывался густой, раскаленный кисель. Он споткнулся обо что-то, пополз в этой духоте, судорога страданьем его лицо сводила, из носа шла кровь.

Долгое, долгое время он полз и не чувствовал уже ни своего тела, ни земли, ни воздуха – в нем оставалась только боль. Надо было двигаться вперед и он двигался; вспоминал Мэллу, и знал, что остановится только, когда остановится его сердце.

Он долгое время совсем ничего не видел, и в этом то мраке, еще издали почувствовал эльфийский клинок. Вновь отчаянная борьба со слабостью и, наконец, вот он – сияющий так живо, словно приоткрытая дверца в тот счастливый мир, где он жил раньше, и даже не замечал, какой он прекрасный.

И вот он дотронулся до клинка. Ах, что это было за чувство! Представьте, что вы целый месяц пролежали прикованным тяжелой болезнью к кровати, а за окном все это время было непроглядно темно, надрывалась там вьюга и, вдруг, ваше тело полностью излечено, и чувствуете вы себя также легко, как и в самый лучший день вашей жизни, исчезают стены, а вокруг теплый апрельский лес…

И вновь Хэм мог видеть, (насколько то позволяла муть) – в теле чувствовал прежние силы. Вот он из всех сил бросился назад. Тот путь, который без клинка, как показалось ему, занял целую мучительную жизнь, в обратную сторону продлился совсем немного..

Вот и дорога разбитая, кое-где покрытая темными, кровавыми сгустками; вон и холм Длинноногов едва выступает из мрака. Вот и телега перевернутая; вокруг все потемнело от крови – некоторые эти кровавые следы темными мазками терялись во мраке. И никакого движения; только плывет какая-то жуткая дымка – все же крики доносились совсем издалека – с севера.

«Быть может, они, все-таки, к холму ушли». – забилось в голове у Хэма, но он уже знал, что никто никуда не ушел – что все они так и остались на этом месте до конца – его Хэма, выжидая. И он знал, что Мэллы уже нет. Но вот, взгляд на эльфийский клинок, и виденье – словно бы только что прошедшее: за двое суток до этого, в вечерний час, они с Мэллой сидят на берегу Андуина, любуются закатом, который гривой огнистого коня во все небо разгорелся; беседуют негромко, неспешно, и такая тишь да благодать на сердце, что чувствуешь себя частью этого заката.

Да ведь все то, что теперь его окружало – это кошмарное наваждение! Вот сейчас встряхнет его кто-нибудь и все это рассыплется в прах… Но его никто не встряхивал, и это продолжалось…

Покачиваясь, и без какой-либо цели, он побрел куда-то; и тут понял, что воздух вокруг него свистит – он глянул и обнаружил, что мрак начинает сужаться, и даже свет эльфийского клинка не мог через эту муть прорваться. Во мраке что-то кружило, да так стремительно, что за ним было и не уследить:

– Отдай Мэллу!!! – с яростью, едва ли уступающей паучьей, завопил Хэм и с этим воплем бросился во мрак…

* * *

Уже полчаса дракон кружил над Холмищами. Ему доставляло удовольствие присесть у какого-нибудь холма, подвинуть пасть к двери, дыхнуть туда пламенем, а потом наблюдать, как огненные бураны, промчавшись по коридорам, вырываются из многочисленных окошек… Потом он взмывал, кружил, поливая ослепительным водопадом уже сам холм – с удовольствием смотрел, как вспыхивают хоббитские сады, как мириады искр облаками взмывают навстречу ему. Наконец – он устроил целое огненное царствие: пламень вырывался из под земли, где горели хоббитские норы; трескучими языками извивался там, где совсем недавно благоухали дерева. Треск, гул, разрушенье – над всем этим кружил дракон, и чувствовал себя хозяином – а когда он умчался к Родниву среди нестерпимого жара, появилась богатырская фигура. В руках он сжимал железную палицу, которая нашлась в одной из хоббитских телег и никто уж не помнил, как она туда попала.

Палица весила не менее полутоны, но Мьер не замечал этой тяжести. Зато раны – причиняли ему куда больше страданья. Многие раны покрывали его тело, в него попал и паучий яд. Мьер был кудесником, и он изгонял из себя этот яд – но слишком много было этих ран, слишком много он крови потерял. А железная палица была измята, и дымилась от крови пауков и вампиров.

Вот навстречу ему метнулась высокая фигура, Мьер вскинул было палицу, но так и не нанес удара:

– А – это ты, Эллиор… – он закашлялся, и уткнул палицу в землю, уперся в нее руками. Кровь стекала по его рассеченному лицу.

– К Родниву полетел. – молвил Эллиор.

– Да, я знаю… уф-ф… бой-то какой был! Уф-ф! Пережить бы такое… Уж во всяких передрягах удалось побывать, но в такой…

– Глони погиб…

Они постояли с минуту в молчании, а потом, из груди Мьера стал нарастать страшный рыдающий гул.

– Мы почтим его память потом, как должно. – молвил Эллиор. – …Как же здесь жарко. Я бежал на помощь хоббитам, но… неужели…

– Я делал, что мог – ты видишь. – Мьер, пошатнулся. – …И я возвращался посмотреть – не осталось ли кого на дороге.

– Нет – я никого живого не видел. Но неужели… этот народец…

– Многие погибли, но некоторым, все-таки, удалось прорваться к лесу.

– Побежали – по дороге все расскажешь…

Эллиор подошел к Мьеру, а тот ухватился за его плечо, да с такой силой, что эльф едва выстоял:

– Помоги-ка… Какой тут сражаться – прилечь бы, сил набраться, да за Глони отомстить; но… что же это был за бой! Сколько их было!..

– Мы просчитались – думали, что будет только один, а оказался целый выводок! И энты их не остановили… Быть может, сами пострадали…

Они шли среди пылающих холмов; некоторые из которых все уже выгорели изнутри, и теперь, испускали густой дым, и зияли каким-то болезненным матовым светом; медленно оседали – от жара слепли глаза, дымились волосы.

Эллиор достал маленькую флягу, в которой был свет апрельского полдня, дал хлебнуть Мьер, сам сделал небольшой глоток – им стало полегче… Широкие черные борозды тянулись по сторонам – то были следы от драконьего пламени.

– Как же все было? Рассказывай… – настойчиво требовал Эллиор, видя, что его друг вновь впадает в забытье.

Мьер с трудом приподнял голову, заплетающимся языком промолвил:

– Про отвагу хоббитов, да и про мою палицу, вы эльфы сочинили бы много прекрасных баллад. Вот только… боюсь… некому рассказать будет… Их много с севера подошло. – рука Мьера так сжала плечо Эллиора, что, не будь он эльфом – кость бы треснула, но он даже виду не подал, продолжал слушать – помогал Мьеру идти все вперед и вперед…

– В некоторых телегах были вилы… Вы представляете – с вилами против них… Они, защищали своих детей, от страха плакали, но дрались… С вилами десять, двадцать погибнут, а, все-таки, одного паука отгонят, а я то – представь – один вокруг всего обоза с этой палицей бегаю – да бью! Бью! по этим тварям. Вижу, как они хоббитов рвут – и такая во мне ярость!!!..

Эллиор давно уже приметил, что дорогу окружают какие-то бесформенные, дымящиеся груды – совсем небольшие…

– Пауки телеги переворачивали: и дети, и жены – все гибли. Все-таки, прорывались мы к Ясному бору, а тут дракон налетел, и все, кто не успел под деревьями укрыться – в его пламени погибли… Была поляна, широкая – несколько сухих деревьев поперек ее лежали. Деревья мы подожгли – пауки то огня бояться – не подойдут до тех пор, пока не догорит. Не могло их так мало остаться – от всего народа две-три дюжины – вот я и пошел искать…

– По дороге сюда, я никого не видел, не слышал ни стона, ни окрика, а ты знаешь, что мы эльфы – лучшие следопыты. Нет – там позади никого нет; или же он так далеко, что нам его уже не спасти. Лучше позаботиться о тех, кто еще жив. Скорее – на ту поляну!

Но, через несколько шагов, сам Эллиор остановился, и в голосе его прорезалось страдание большее, чем когда-либо за этот день:

– А вот еще одно горе! То, что могло бы многие сердца очистить от скверны, то, во что вкладывали все свои силы мудрейшие люди древних дней, и чему нет повторения в этом мире – все это стало пеплом… Подожди немного, друг мой, я только посмотрю – быть может, хоть что-то осталось…

Эллиор отпустил Мьера, и тот уселся на дороге, обхватил голову и тихо застонал. Эльф же направился в сторону – туда, где перевернутая догорала телега, а вокруг лежали, мерцали раскаленные до бела железные переплеты книг Брэнди звездочета. Ветер закручивал в воздухе целые вихри бумажного пепла – пепел этот налетал на Эллиора, обволакивал его волосы, и слышался эльфу тихий плач. Он ходил и минуту, и две, но нашел только один листок, с потемневшими, съежившимися краями. Бережно неся этот листок, уберегая его от искр, вернулся Эллиор к Мьеру, и положивши ему руку на плечо, негромким, но сильным голосом молвил:

– Это единственная из сохранившихся страниц дневника Хлоина Мудрого. Да – он был мудрейшим человеком древности. Ах, если бы донести свет этих, уже сожженных страниц, до всех людей – как бы они счастливо зажили! Если бы они – это приняли… Эх – да то мечты, мечты… Вот слушай:

«1 февраля.

Моя башня окружена ветром. Бессчетные снежинки летят плотной, стремительной стеною и ничего за ними не видно. Ветер воет от холода, и я бы его впустил, погреться у моего камина, но, ведь, он не войдет – для него лучше страдать долгие месяцы, чем смирить свой бурный нрав, сидеть в человеческом уюте. Ветер не признает ничего кроме вольных просторов, ну а в человеке такое заложено, что он все-время делает себе жизнь поуютнее – но он не так свободен как ветер! Он все больше зажимается своим уютом! Ах, как ты силен, не признающий никакого блага ветер… ты никогда не умрешь, не знающий ничего кроме воли, и стремления; ты будешь так же выть страдая, когда нас не станет.

Ну а я взял прозрачную склянку, влил в нее молоко единорога – ах, какое прекрасное сияние исходило оттуда… Как же воет ледяной ветер – кажется сама смерть, кружит возле моей башни, и пусть она мостом перекинется через многие века, к вам, читающим – ведь смерть и возле вас, также, как и возле меня давно уже мертвого. Она такая же, неизменная, а мы, словно тени, проходим перед ее ликом.

Я достал склянку, в которой была черная кровь дракона и вылил ее в ту, где сияло молоко единорога. Они еще предо мною – эти схлестнувшиеся потоки тьмы и света – как же каждый из них был прекрасен и могуч, пока они перекручивались, вихрились словно пушистые облака и грозовые тучи; сколько же они давали воображению, как же они поглощали внимание! Вот крапинка белизны осталась на черном фоне, закружилась, заметалась… Но это прошло – не стало ни тьмы, ни света. Они смешались – и вместо них, застыло что-то серое, унылое, настолько отвратительное, в своей бездейственности, что я выплеснул это поскорее в камин – лишь бы только не видеть это, потерявшее и силу света, и страсть тьмы – это, не говорящее ничего воображению – эту смешавшуюся, исчерпавшую самою себя силу. И вы, стоящие в грядущих эпохах – счастливцы вы, если ваша эпоха – это та эпоха, когда свет и тьма, еще не перемешались, если они вихрятся еще между собою.

Почему счастливы? Да потому, что вас до самого конца будут окружать сильные и искренние чувства. И вы, обуянные великими свершениями, так и останетесь до конца этими облаками или тучами. Вы счастливцы!.. Но как же незавидна участь тех, кто будет жить в тех эпохах, когда свет и тьма перемешаются, и останется одна серая тина. Ах – с каким же великим трудом вам придется возжигать свои сердца, чтобы вырваться из этого унынья. Радуйтесь же, клубящиеся в ярком и черном небе!..»

– …Вот и все, – вздохнул Эллиор. – Дальше – сожжено…

И тут совсем близко заревел, налетевший со стороны Роднива дракон. Темной горою метнулся он над ними и не заметил две покрытые пеплом фигуры. Он обрушил слепящий водопад метрах в ста от них, но, все же, нахлынувшего жара было достаточно, чтобы лист, который держал в руках Эллиор обратился в пепел. От этого жара друзья повалились, а раскаленная волна с гулом неслась над их спинами, жгла их, вжимала в дорогу; и, наконец, Мьер не выдержал этой боли – завыл…

* * *

Черный дым, гонимый северным ветром медленно отползал к югу, но все еще нависал над черными пепелищами, бывшими некогда Роднивом. Где-то далеко на западе, беспрерывно грохотало, но по движеньям в воздухе, ясно было, что буре той суждено разразиться в каком-то ином месте.

Солнце, как ни в чем не бывало, восходило над далекими восточными пределами. Сначала оно подсветило бордовым светом выступы на угольной завесе снизу; затем, поднявшись выше, наполнило уже всю эту толщу кровавым сиянием; от которой окружающий мир обратился в свежую рану.

Так и говорила старушка Феора, лесному охотнику Туору:

– Ты погляди только: Сестра то (реку так звали), кровяной стала…

– Да, да, да… – тихо молвил Туор, который укачивал трех малышей – они проснулись, и начали плакать – проголодались, да и жарко, и душно еще было в пещерке – от пожарищ воздух накалился, а южный ветерок был слишком слаб, чтобы этот жар рассеять. – Тихо-тихо, надо вам привыкать, не дождетесь вы теперь молока материнского…

Так просидели они еще некоторое время, прислушиваясь, но ничего не было слышно, кроме плача малышей: звери и птицы покинули эти места, а те, кто не мог – притаились, выжидая, когда враги уйдут.

– Тихо, тихо… – пытался успокоить малышей Туор, но все было тщетно…

Тан, все это время, словно белая статуя, обагренная кровавыми отсветами, высился у входа, и вот могучие мускулы его валунами вздулись. Шипенье разрослось прямо над головами, комочки земли посыпались на пол. Пес угрожающе зарычал, и тогда послышались удаляющиеся удары паучьих лап.

Прошло еще, должно быть, часа два. Дымовая завеса все отползала на юг, но оставалась такой же плотной; взошедшее уже высоко солнце, обращала ее в густо пропитанную кровью одежду, такого же цвета была и земля.

Было тихо-тихо – даже слишком тихо. Вот по успокоенной, поверхности реки ударила хвостом рыба – плавная рябь разошлась в стороны. Голодные же младенцы продолжали плакать…

– Что же. – молвил тогда Туор. – Я попробую найти что-нибудь съестное…

И тут пес вновь насторожился. Зарычал тихо, а потом затих, но оставался таким же напряженным, готовым к бою.

– Тихо, тихо маленькие… – успокаивала малышей Феора, но они не слушали ее – продолжали рыдать.

Туор вышел из пещерки, и, пригнувшись, чтобы не выступать над выжженным, черным берегом, прошел по воде несколько шагов. Как же далеко в этом недвижимом воздухе разносился плач младенцев! Он отошел шагов на десять, а они, казалось, ревели прямо перед ним.

Но вот он услышал новые голоса – о, их было хорошо слышно и за криками младенцев! Эти голоса – грубые, похожие на треск дробящихся камней, точно тараны разрывали утреннюю тишину со стороны сожженного Роднива. Туор приложил ухо к прожженному берегу и почувствовал, как вздрагивает земля.

Он вернулся в пещеру, и говорил Феоре:

– Нам надобно уходить. Скорее. К Ясному бору или – куда угодно – только подальше отсюда. Там – орки. Они услышат детей…

Он подхватил было люльку, да так и замер, а на лбу его выступила испарина, ибо понял он: «Все – поздно».

Никто из них не знал, как враги приспособили в своем войске гигантских летучих мышей-вампиров. А они привязывали к их лапам канаты, на этих канатах крепили большие корзину, каждую такую корзину поднимало четыре кровопийцы, и в каждой корзине помещалось по несколько дюжин орков. Корзины эти использовали, когда требовалось перенести какой-то отряд в труднодоступное место – на горный склон, например; или же – через реку. Так и в этом случае, узнав, что на том берегу было богатое поселение, они решили переправиться с помощью вампиров… А там их ждали пепелища, да сожженные тела…

– Гр-рр! – рычали они, потрясая своими ятаганами. – Проклятый дракон – сжег все, а нам ничего на веселье не оставил! Брр-р, попади нам только кто-нибудь – вот тогда бы мы потешились!

А в это время пролетал над их головами дракон, и слышал последние слова; он подняв облака пепла, уселся неподалеку от орков. Ему хотелось веселиться – обращать в пепел, все новых и новых, ведь, стоило ему только дохнуть – ничего бы от них не осталось. Лишь с трудом удалось огнедышащему побороть этот соблазн (как-никак – войско), но он решил подшутить над ними:

– Если вы ищите поживы, то найдете в этом треклятом лесу, в паре верст отсюда к востоку. Я до того селения и просеку выжег.

Орки могли ругать дракона, только, когда его не было поблизости (или, когда они его не видели), но, стоило дракону приблизится, как они тряслись, падали на колени, и трепетали, отдавая ему свои грубые мольбы:

– О, властелин пламени! Спасибо тебе могучий, сильный владыка! Придай же, ненависть, силу твоим темным крыльям!

Дракон взмыл в небо, но, все же, не удержался от небольшой шалости – подхватил одного орка в когти, и выпустил его только над Андуином, где, возле остова моста, подхватила его, сильно разросшаяся за прошедшую ночь слизь.

А орки, испытывая к дракону страх и ненависть; бросились в указанном им направлении, в нетерпении помахивая ятаганами.

И вот они вылетели на пепелища Роднива. Кое-где еще выбивались языки пламени; угольные холмы испускали жар, тот тут то там, торчали обугленные остовы печей. Уже чувствуя, что они обмануты, орки продолжали бежать; еще крутили своими ятаганами, и, перерубили бы, верно, друг друга, если бы не услышали этот младенческий плач.

– Есть! Есть! – завизжали они на своем грубом, предназначенном для ненавистной брани языке. – Они здесь, здесь! Здесь!!!

В это время, в пещерке заплакала Феора:

– Ах вы маленькие…

А орки уже подлетели, затопали над их головами, зарычали, загалдели:

– Где-то здесь они прячутся!.. Крови!.. Веселья!.. Выходите!.. Аха-ха-ха!..

Тан стоял молча, но по напряженным мускулам, ясно было, что он готов к последнему бою.

– Оставайся здесь! – шепнул Туор бабушке. – Быть может, нам с Таном удастся отбиться, быть может… все еще будет хорошо.

И он первым, а за ним Тан, выскочили на выжженный берег. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – отбить их не удастся. Орков было несколько сот, а, средь них – еще и несколько троллей.

– Ах-ха-ха! – захохотали они, увидев Туора; одежда на котором изодралась и покрылась копотью. – Один!.. Ну иди же на нас!..

Но тут они увидели Тана, и, почувствовавши силу, которая в этом псе крылась – перестали смеяться, даже отпрянули на один шаг, но потом, с грозным рычаньем, темными, клокочущими волнами бросились на них…

Туору был сильным и ловким человеком, но не знал тех приемов с помощью которых великие воители, обращали в прах многих врагов. Но в Туоре была ярость… какое то время он бил – бил без разбора в эту ревущую плоть, которая сожгла родину его, и теперь грозила убить еще и детей. Орки пытались достать до него по нему ятаганами, и некоторые удары он отбивал; а, какие-то достигали цели, но все вскользь – его тело и лицо покрывали уже многие раны, но, все неглубокие; он же уложил уже многих орков и не отступил ни на шаг…

Еще больший урон наносил врагу Тан. Отважный пес, точно зазубренный клинок без конца рубил и рубил наплывающую плоть. Его клыки без перерыва рвали глотки, под его могучими лапами трещали кости – и такая ярость в этом, покрывшемся кровью псе была, что орки, нанеся и ему несколько ран, отхлынули, испугавшись, что – это некий могучий кудесник. Прошло не больше двух минут, а весь берег был покрыт телами, темнела кровь, но, ведь, этой густой кровью был залит и весь мир…

Теперь вперед выступили тролли; в каждом – метра по три ростом; покрытые окаменевшей чешуей, с выпученными, черными глазами; они издавши громовой вопль, и, занеся каменные молоты, бросились на непокорных.

– Живыми!.. – завизжали орки. – Уж мы потешимся над ними живыми!

А тролли налетели на Туора и Тана. Туор увернулся от молота, и тот врезался в землю, сильно всколыхнув ее, оставил там полуметровую вмятину. А он, размахнувшись, уже нанес удар снизу-вверх – в темное брюхо. Но он не знал, как крепка чешуя троллей, что только заговоренные эльфийские клинки могут пробивать ее. Удар был так силен, что посыпались искры, на клинке появилась большая зазубрина; а на чешуе тролля – лишь небольшая царапина.

Тролль резко склонился, перехватил правую руку Туора у предплечья – каменная ладонь сжалась – раздался треск; и вот рука уже болтается без сил, клинок повалился на землю…

Вот стал приближаться, нарастать уродливый, точно неумелым топором из камня высеченный лик, вот раскрылась пасть из которой дохнуло таким зловонием, что Туора стало выкручивать наизнанку.

В это же время, Тан, проскочил под лапами тролля, запрыгнул ему на спину, и ухватился когтями за плечи. Еще один рывок – и он уже на голове – намеривается, выцарапать эти вытаращенные черные глазищи. Но, в это время, другой тролль увидев на голове своего собрата Тана, замахнулся молотом. Надо сказать, что ненависть к этому псу, была куда сильнее родственных чувств. И он совсем не жалел головы своего сородича. Молот, веса в котором было не менее тонны, прогудел в воздухе, обрушился на затылок чудища, ну а Тан уже отскочил в сторону. И в это то мгновенье, кровавое покрывало над их головами расступилось – хлынули оттуда потоки солнечного света; видно стало и небо над ними – высокое, ярко-голубое. Засиял изумрудно-золотистым, живым цветом Ясный бор; а вода в реке оказалась вдруг не кровью великана, но прозрачной до самого дна, покрытой теплыми солнечными бликами жилой. Белыми девами, с длинными, густыми прядями засияли березки…

Виденье этого счастливого мира уже закончилось – пелена затянулась, словно жадная пасть; и вновь мир стал темно-кровавым. Этот свет, да еще крик младенцев – предали сил Туору, и он не потерял сознание. А вот все тролли сразу обратились в каменные статуи. У той статуи, которая держала его, откололась голова и ударившись о землю, отскочила в реку, подняв высокие брызги. Стала заваливаться и сама статуя – Туор уперся ногами в ее грудь, оттолкнулся, и вот, едва опять не потеряв сознания от боли в сломанной руке – вырвался, повалился в реку. Рядом с ним рухнула, всколыхнув реку глыба, всколыхнув реку, еще несколько каменных истуканов застыло на брегу.

И вновь бросились орки; Туор слышал, как хрипит на берегу Тан, как трещат орочьи кости, как свистят ятаганы, но сам он уже не мог выбраться – боялся только, что от боли потеряет сознание – стоял у входа в пещерку, а за спиной его кричали младенцы, и пыталась утешить их Феора, которая и сама плакала…

Вот в воздухе пролетело несколько растерзанных орочьих тел – они были подхвачены течением и унесены. Туор не знал, что орки, набросившись разом со всех стон на Тана, нанесли ему несколько смертельных ран, но он отбросил их, и успел перегрызть глотки еще нескольким, прежде чем смерть освободила его дух…

А Туор, сжав левый кулак, и, слабея все больше, облокотившись на стену, ожидал, когда же они подойдут. И они не заставили себя ждать – градом посыпались сверху, вода взметнулась кровавыми брызгами. На побелевших губах Туора вспыхнула усмешка – то была усмешка отчаяния; и хриплым вздохом вырвались из него слова:

– Ну – идите же сюда! Давайте – попробуйте взять меня живым!

Орки загоготали и бросились на него, но Туор, в эти отчаянные мгновенья, нашел еще в себе какие-то силы – ударил первого из подбежавших в морду – удар получился сильным, орк опешил, покачнулся, а Туор, воспользовавшись этим, выхватил его ятаган, и все так же отчаянно усмехаясь, выдавил:

– Не пройдете! Нет! Прочь в свои берлоги!

И он нанес удар, поразил того орка, но тут подбежало несколько – он отбил еще один удар, но вот второго не успел – клинок пронзил ему грудь. Все-таки Туор был еще жив, он отдернулся назад, уперся в берег – изо рта его пошла кровь.

Орки стояли в воде, полукругом, со злобными усмешками, наблюдая за его мукой. А он, издав отчаянный вой, бросился на них; и смог снести голову еще одному, но этот его удар был последним. Ятаган распорол ему живот, другой вонзился в спину – сделал шаг к пещере… злой хохот закружился, стал удалятся, совсем незначимым стал…