Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Фалко шептал:

 
– Вот и темный снегопад,
Первый и последний.
Он замел сожженный сад,
Память птичих пений…
 
 
Бьет и кружит, и свистит,
И метель тоскует,
Смерть голодная летит,
Холодом бичует…
 

* * *

Дорога для друзей Фалко, была бы мучительной, если б не подбадривали они друг-друга добрым словом, а то и песней…

И вот в сгущающихся сумерках, как-раз накануне того дня, когда их избитый друг был брошен в телегу к иным рабам; они устроили маленький костер метрах в двухстах от дороги. Все дрова отсырели, и промокли; пламень поддерживался только волшебством Эллиора.

– Так как же нам величать тебя? – спрашивал Мьер.

Девочка сверкнула очами на Сикуса, который уже на второй день их путь был освобожден от пут, и, единственное чем занимался, кроме того, что переставлял ноги – болтал о своей преданности. И так он надоел своей болтовней, что Мьер в конце-концов так на него прикрикнул, что он совсем замолчал. Теперь, встретившись взглядом с девочкой, он замер, и пронзительно на нее глядел – мол: «Что же ты скажешь? Как еще меня, несчастного, обидишь?»

Девочка хмыкнула, и, повернувшись к Мьеру, говорила:

– Вон он, должно быть помнит, как меня звали! Вот пускай он и говорит – мне то, прежнее мое имя, отвратительно, я слышать его не хочу. В том имени все рабское! Вообще в каждом имени что-то рабское, как это можно обозначить душу человеческую через несколько звуков! Я же не собачка вам, чтобы меня кликать! Не хочу я никакого имени – слышите!

– Успокойся, пожалуйста. – прошептал Мьер. – Извини, конечно, что я тебе такой вопрос задал….

Тут заговорил Эллиор:

– А вот на Сикуса ты зря так кричишь. Зачем же так обвинять человека?

Тут впервые за несколько дней подал голос Сикус:

– Э-э-э – я надеюсь, Мьер не прибьет меня, за то, что я открыл рот? Или, хотя бы отложит – не станет этого делать при девочке? Ведь, именно забота о девочке движет вашими словами, о примудрый эльф. Не так ли? Ведь, будь тут боевой отряд – от меня бы давно уже избавились, как от досадной помехи. Но есть девочка, и благородный Эллиор, желая воспитать из нее создание доброе, сострадающее, показывает, каким надо быть милосердным. Но кто из вас не досадует, что я с вами? Кто вздохнет по мне, кто прольет хоть одну слезинку, если я случайно погибну? Конечно, вы и не выпустите меня – ведь, кругом столько всяких тварей – вдруг я попадусь к ним в лапы и выдам вас. Конечно, нельзя выпускать – приходится тащить этого подозрительного, мешающего, плохого Сикуса…

– Зачем вы его слушаете?! – воскликнула девочка. – Ведь, вы же знаете, что, чтобы он не говорил – все обман; а говорить так сладко и жалостливо он уже давно научился!.. Лгун! Убейте его, иначе – он всех нас погубит.

– Да, убейте меня! – воскликнул с жаром Сикус, и вскочил на ноги. – Сколько же можно говорить об этом убийстве – вы ж меня все, в сердцах своих давно уже убили; то есть, в сердцах вы уже убийцы – так давайте, сделайте теперь маленькое движенье мускул, чтобы погрузить клинок в мои кости!

– Сядь, пожалуйста. – тихим, печальным голосом молвил Эллиор. – …Все мы друзья… Нам же самим, от таких слов, хуже становится: сердце болит. Ну и довольно теперь о злом, да о мрачном. Мало ли мы такогого нагляделись: где деревня сожженная стоит, где тело мертвое на дороге лежит… А вот послушайте, что я вам спою…

Сгущалась темнота, кругом было холодно, мрачно, бесприютно, но возле костерка все позабыли об этом окружающем мире, все придвинулись к этим маленьким язычкам; и приближались все ближе-ближе к этому теплу, к этому яркому свету – ибо виделось им в нем окошко в какой-то иной, более счастливый мир.

Вот что пел эльф:

 
– Эх – это было, было, было:
Волшебная пора,
Когда огней двух сила,
Несла любви ветра.
 
 
Когда весь год, бездонный,
Луга тянулись ввысь,
И мира дуб огромный,
Шептал: «Любовь, святись!»
 
 
Пора благая мира,
Волшебные деньки,
Осталась только лира,
Да искры огоньки.
 
 
Осталась только память,
Да светлые сердца,
Их хладом не умаять,
И жизни нет конца…
 

И все, пока пел эльф, представляли себе поля, покрытые коврами из цветов, коих лишь отблески можно приметить в цветах нынешних; представлялись деревья великаны – целые миры, распускающие свои облачные кроны в небе… Они и не заметили, как грезы перешли в сон, но свесили головы, и, повалились бы, верно в самый пламень, если бы эльф не успел каждого из них подхватить и уложить возле язычков огня. Он подложил еще дров, приготовился просидеть караульным до самого утра, как услышал – треснула ветвь шагах в двадцати от их ночовки. Эллиор беззвучно поднялся, выхватил из ножен клинок – если бы это был орк, или какая-либо иная вражья тварь, так клинок засиял бы – однако, он оставался почти темным – разве что немного мерцал, но то от орочьего каравана (до них было с версту). Эллиор прислушался: едва уловимые шаги отдалялись, правда не к дороге, а в сторону от нее – вглубь леса…

Эльф взглянул на спящих: жалко было их будить – так то они утомились, исхудали за эти недели, даже и Мьер как-то осунулся; Хэм – тот и вообще, не понятно как до сих пор шел, Сикус стал еще более тощим, совсем утомился, и только какая-то страсть гнала его все вперед и вперед. Лучше всех сохранились: маленький Ячук, который все время сидел на Хэмов плече, и девочка, которой вся тяготы пути были нипочем, ибо прежде ей приходилось переносить куда более тягостные испытания. Все-таки Эллиор решил, что следует, все-таки, разбудить пока Мьера. Он осторожно дотронулся до плеча старого своего друга, и тот сразу очнулся, вскинул голову, дико огляделся вокруг.

– Я должен проверить кое-что. – шептал Эллиор. – Ты покарауль пока. Если услышишь, что подозрительное – сразу всех буди – отступайте на восток, меня не дожидайтесь. Но главное: не засни.

Сказавши так, Эллиор неуловимой, бесшумной тенью скользнул во тьму. Он скользил среди деревьев, не издавал никакого шума – вслушивался в тихие шаги перед собою, и одновременно с тем раскаивался, что выбрал для караула Мьера: «Уж очень он поспать любит. Кого угодно побороть может, но вот со сном не совладает…» – как вскоре выяснилось, он был прав.

Шаги замерли… видно, шедший обладал превосходным слухом – во всяком случае он услышал эльфа – их всех сил бросился бежать. Эллиор собрался, и рванулся за ним стрелою, все еще надеясь быстро нагнать его…

* * *

– Что ж это такое… – , заплетающимся языком бормотал Мьер. – …Убежал, ничего не объяснил… Вот бы меду попить… А-а-а! – он громко зевнул, от чего хоббит перевернулся на другой бок.

Мьер просидел еще несколько минут, после чего пробормотал:

– Ну, может он на охоту пошел. Вот бы лань добыл, мы б ее на костерке поджарили, да с корочкой… нет уж – лучше и не представлять, в животе урчать начинает…

А лес стоял безмолвный, молчаливый – только, разве что дождь гудел, но он уже привык к этому однообразному гулу, и не замечал его, а только клонился все больше в сон. Он посмотрел на огонь, который едва вырвался из груды красных углей, и представлял те волшебные луга о которых пел недавно эльф – хотелось поскорее уйти от этого холодного дождя в тот сияющий мир. И он, склоняя голову все ниже, совсем уж слабо шептал:

– Ежели посплю немного, так ничего… Спать то буду чутко, ежели и будет какой шорох, так сразу проснусь…

Он завалился на бок; да тут же и захрапел громче всех. Только он заснул, так открыла глаза девочка – она проснулась, еще, когда Эллиор будил Мьера, и все это время пролежала, выжидая только, кода он заснет. И вот теперь она приподняла голову, внимательно оглядело каждого из спящих, прислушилаь к дыханью каждого. Все они крепко спали, а маленький Ячук, прислонился к щеке хоббита, как к подушке. Взгляд девочки остановился на Сикусе, и она тихо, но так, чтобы он все-таки, если бы не спал, услышал ее – прошептала:

– А ты, может, и не спишь. Может и сейчас притворяешься, как всю жизнь свою притворялся. Ну, знай, что, если по настоящему спишь, то пришел твой смертный час, ибо я тебе сейчас горло перережу…

Она внимательно вглядывалась в его лицо, однако, ни одна из тощих его черточек не дрогнула; дыхание его оставалось таким же ровным.

Она еще раз оглядела всех спящих, затем, бесшумно поднялась и подошла к Мьеру; вытащила из ножен охотничий нож его, который был с ее локоть, затем, так же бесшумно подошла к Сикусу, склонилась над ним; хотела сразу ударить; занесла и руку для удара, однако, в последнее мгновенье страшно ей стало; она опустилась перед ним на колени и, поднеся лезвие к его шее, едва не касаясь ее, зашептала так тихо, что ее голоса совсем не было слышно за размеренным гулом дождя:

– …Вот, только поробуй пошевелись – сразу перережу! Думаешь, мне страшно – и совсем то мне не страшно, потому что я знаю, сколько злого ты совершил… Или забыл, быть может, как поймали юношу… эльфа, наверное; привели на площадь – и ты, ты – именно ты надрывался, что он враг! Ни по твоему ли наученью, его привязали к коням, и на глазах этих безумцев разорвали на части?.. Ты же больше всех орал; тебя весь город знал, тебя все боялись, и почитали; а я ненавидела, потому что знала, что ты хоть и умнее всех этих идиотов, а в душе всех их подлее. – рука ее дрогнула, лезвие коснулось его шеи.

И, как раз в это мгновенье, Сикус пошевелился – он стал переворачиваться на другой бок, однако, где-то на середине остановился, и, причмокнув губами, повернулся назад. Рука девочки дрогнула; сама она подалась назад, едва не выкрикнула от ужаса… Вновь зашептала – теперь уже значительно громче, теперь ее и услышать можно было:

– Нет, нет – никак не смогу я. Рука не поднимается… слабая я. Нет – ты должна. Они то, друзья твои – такие замечательные, что, при прежней жизни, даже и помыслить не могла, что бывают такие прекрасные создания. И вот – этот самый мерзкий из той, прежней жизни, он рядом с этими прекрасными друзьями, он хочет их погубить. Но они то, по доброте своей, никак не хотят этого увидеть…

Она перехватила руку, кое-как уняла дрожь; вновь опустилась пред ним на колени, зашептала: «Быть может, лучше глаза закрыть?». Она закрыла глаза, и тут с ужасом услышала его шепот. «Неужели он все слышал?» – взглянула – нет – он бормотал во сне. Ей почему-то очень важным стало узнать, что он шепчет, она нагнулась к самым его губам и вот что услышала:

«…Темно… холодно… как же темно вокруг! Дождь – холодный, темный дождь – что же ты… что же ты все падаешь и падаешь – всю жизнь мою?! Всю жизнь – это мрачное, низкое небо; всю жизнь блуждаю я в этом мраке… Как же больно – как же больно то мне! Темно… как же холодно… дождь… темный дождь… какой же ты холодный, а завтра – завтра пойдет снег. Первый снег – он всегда такой страшный… И терзаешь себя, и чувствуешь, что терзаньями этими ничего не достигнешь, а, все ж таки, продолжаешь мучаться… Начнешь утешать себя стихами – они запретные… Где я?… Темно то как… Не услышал бы кто-нибудь стихов; ну вот, ну вот… Мне строки с трудом даются… – Слезы, слезы, слезы слезы… Из небес из темных… В холоде ночном… Завтра, завтра, завтра… Нет – не получается: что-то в душе моей разорвано; что-то болит, что-то стонет…»

И девочке стало жалко Сикуса; она отшатнулась, отбросила нож – вернулась на свое место и повалилась без сил. Так пролежала минуты три; затем – встрепенулась, и зашипела совсем уж не по детски, с истовой ярости: «А – теперь я понимаю: ты все это нарочно! Ты всю жизнь в обмане провел, и, даже во сне продолжаешь обманы шептать, чтобы отвести только от того, что в глубине твоей, подозрения!» – последние слова она даже вскрикнула, и удивительным было, что никто не проснулся; только Хэм придвинулся поближе к благодатному теплу.

Девочке пришлось потратить еще несколько минут, чтобы отыскать отброшенный кинжал – и вот она вернулась к Сикусу – его едва было видно, в свете умирающего костра, встал перед нею на колени, так что его вытянутое лицо оказалось как раз вровень с ее личиком. Он смотрел прямо в ее глаа (хоть и не видел их при этаком освещении) и не мог видить, что клинок почти упирается ему в грудь, что, стоит ей только немного повести рукою и это остро отточенное лезвие войдет ему в серце. Он положил свои вытянутые ладони к ней на плечи, и зашептал:

– Ну, вот и хорошо, что нам все-таки, довелось поговорить так, с глазу на глаз. Я давно так поговорить хотел, и сейчас вот проснулся – думал тебя разбудить; а гляжу – ты уже надо мною стоишь. Ну – вот и хорошо. Давно стоишь то? Чай слышала, о чем я бридил то, а? Знаю – слышала. Думаешь, наверное, что – это опять обман какой-нибудь. Если бы клятва моя для тебя хоть что-то стоила, так поклялся бы, что не так это!.. Ну, да ладно – слышала, небось, что я стихи там проговорить пытался? Так вот знай, что, на самом то деле, у меня есть стихи. Немного совсем – мне их тяжело придумывать, не то что некоторым… Я еще ни одному эти стихи не рассказывал, и тебе вот первой расскажу, потому что, перед тобой себя виноватым считаю. Не суди ты меня очень строго, а расскажу я тебе про первый снег, который, чувствую, завтра выпадет.

 
– Как страшен первый снег!
Ведь – это снова смерть пришла,
Из полуприкрытых темных век,
Всю ночь пурга мела.
 
 
Еще недавно умирала,
Гнила и мучилась одна,
И в небе жалобно стонала —
Теперь под саваном она.
 
 
И я с тоскою, со слезами,
Быть может вспомню, как она,
Не так давно – за месяцами,
Юна шептала: «Мир, весна»
 
 
Быть может вспомню – сердце стонет,
А завтра первый темный снег —
То небо темное уронит,
Сто тысяч слез из темных век.
 

Сикус некоторое время провел в безмолвии, потом разрыдался, уткнулся в плечико девочки, и только потому, что грудь его была впалая – он так и не почувствовал прикосновения клинка. Он шептал:

– Ну, вот видишь – я ж от всего сердца!.. Не очень то, конечно, стихотворение, но от всего сердца. Ты еще подожди, подожди. Я тебе лучшее свое стихотворенье прочту – оно тоже про осень, потому что все в душе моей увядает:

 
– Лес умирает в дыханье осеннем,
Листья последние медленно кружат,
Вверх поднимаются, вниз опадают,
И на землю холодную
Темным саваном стелятся.
Тихо плачет березонька,
С голых веточек тоненьких,
Слезки медленно падают,
И звенят в сером воздухе,
Словно струны печальные.
Где вы птахи веселые?
Где вы трели весенние?
Где ты счастье любви?
Все разлукой наполненно,
Все забыто потерянно,
До прихода весны.
 

Девочка чувствовала, как слезы Сикуса обжигали ее плечо, да и сама едва сдерживала слезы. Ей хотелось бросить клинок, хотелось обнять его, утешить; однако, она сдержала этот первый порыв и, вдруг, зашептала:

– А я и теперь тебе не верю; вот, если бы узнала точно, что это твои стихи – тогда бы поверила – потому что… искренние они. Но вы, ведь, наврали все это! Да, да – именно наврали. Я вот сейчас вспомнила, что года три назад судили у нас нескольких поэтов… ну, тех, кто эти запретные рифмы плел – осудили их на сожженние. Я тогда еще совсем маленькой была, ничего толком не понимала, и, только одно помню точно – вы главным на том судилище были – вы! Я то и теперь маленькая, несмышленная, а, все-таки, почувствовала, что от разных поэтов эти стихотворения. У вас там, наверное, остались их записи… Лжец вы! Подлый лжец!

А Сикус все рыдал и рыдал:

– Ну – пусть и лжец я; пусть даже и так. Да – я и теперь солгал. Сознаюсь. Не мои это стихи. Никогда не писал – небыло у меня такого дара! Да, умная ты девочка – сразу все поняла. Верно, верно – остались у меня от судилища того рукописи, с них то все и началось – я ж их всех наизусть заучил – каждую, до последний буковки. Вот – хочешь еще прочитаю? А, впрочем – лишнее это теперь. Дай я только объясню. Не губи ты меня! Я ж сначала хотел эти рукописи сжечь, как и предписано было, – потом прочитал несколько строчек, и уж остановиться не мог до тех пор, пока все до конца в себя не поглотил. С тех то пор и началось мое возрожденье! Вот солгал сейчас, что не мои эти стихи, а, все-таки, не совсем солгал – ведь, я там каждую строчку прочувствовал, над каждой строчечкой рыдал потом; каждую то родною своей почитал… Так что, как бы и мною они были рождены, из души моей! Что, думаешь, мало я каялся; мало мучался?! Да ты посмотри на меня – кожа да кости – это ж я извелся так!

Сикус некоторое время ничего не говорил, только, уткнувшись ей в плечико, все рыдал и рыдал. И он хотел прислонится к ней, чтобы услышала она биение его сердца. Девочка не успела убрать руку с ножом, услышала как затрещало ребро; кровь, словно раскаленная лава, плеснулась ей на руку.

Она выронила кинжал, – вскрикнула, – отшатнулась, – увидела, как поднимается Мьер и, еще не понимая что к чему, оглядывается по сторонам.

Тут такой ужас на нее навалился, что она побежала, не разбирая дороги – натыкалась на деревья, спотыкалась о корни, падала… И на бегу, плача, она шептала:

– Ох вы, ноги мои, ноженьки. Несите вы меня, несите – уж хоть к оркам несите. А и пусть – выбегу к ним – взмахнут ятаганом и не станет ничего!..

И вот замелькали за стволами костры. Это орочий караван, уставший после многодневного перехода, остановился на большую стоянку – в этих местах чувствовали они себя в безопастности, и уже издали были слышны их пьяные выкрики, хохот да брань.

Но вот девочка споткнулась об очередной корень, да так, что вывихнула ногу; попыталась подняться, да не смогла – тогда, хватаясь за землю, за корни поползла к этим кострам, к ругани, надеясь, что избавиться там от этой боли, от ужаса…

И вот, когда до опушки оставалось шагов двадцать, а орочьи выкрики слышались столь явственно, будто они уже были рядом с нею – легкая ладонь зажала ей рот, сильная рука легко и осторожно подняла ее в воздуха, и, хоть и рванулась она со всех сил, да даже и пошевелиться не смогла.

Это был Эллиор и он шептал:

– Он жив. Ты только оцарапала его. Совсем не опасная рана… Спи… Спи…

Слова эльфа вплелись в монотонный гул дождя…

Вот увидела она чудесные поля, на которыми распускались солнечными кронами деревья-великаны; увидела птиц, и их пение вплеталось в дуновения ветерка, разносясь над землею, пело голосом Сикуса – тихим и печальным, похожим на сорванный лист, несомый этим теплым ветром – темный, осенний лист, чуть слышно шепчущий в этом солнечном раздолье:

 
– Слезы… слезы… слезы —
Пали вы из неба.
Пали, умирая, скошенные розы.
Тихо умираю без любовна хлеба…
 
 
Завтра… завтра… завтра —
Первый снег осенний,
Завтра… завтра… завтра —
Их уже не станет – тихих-тихих пений.
 
 
Из небес, из темных,
Медленно спадая,
Средь снежинок темных,
Упаду на землю, с миром умирая…
 

* * *

Эллиор надеялся, что поймает незванного гостя и вернется к костру, почти сразу же; однако прошло почти час, пока он вернулся к костру, в который разбуженный Хэм подкинул дров, и, обнаружив пропажу девочки, бросился за ней в погоню.

А час до того, он бежал неведомо за кем, и с изумлением обнаружил, что тот ночной гость бежит столь же быстро, как и он. Иногда впереди промелькивала спина убигающего – однако, кто это – человек, гном, или же эльф разглядеть было совершенно невозможно. Впрочем, Эллиор решил, что – это, скорее всего эльф – кто ж еще мог так легко среди деревьев бегать, да еще в темноте видеть? Вот он и окрикнул его на эльфийском:

– Кто б ты ни был – мы одного племени, и я друг тебе!

Бегущий не только не остановился, но, даже и выгнулся вперед – припустил так, что Эллиор, несмотря на все усилия, стал, все-таки, отставать…

Неожиданно беглец пропал. Эллиор так и замер – весь обратился в слух – он слышал, как буянили орки в двух верстах от этого места; он слышал, как испуганно дышит, разбуженная в своей норке мышка, в ста шагах от него, однако, беглеца он больше не слышал; он словно под землю провалился…

И тут что-то жесткое уперлось ему в горло, сдавило так, что он и дышать не мог – попытался хоть пошевелиться, но и этого у него не вышло. Повеяло могильным, пробирающим до костей холодом, а над ухом раздался свистящий шепот в котором не было искорки жизни, но была холодная тоска, пронзительный вой зимнего ветра:

– Я знаю все про вас, и знаю, что с каждым из вас станется… О, поверьте, поверьте – незавидная судьба ждет каждого – вы обречены на страдания, на холод, на смерть… Обычно, я лишаю жизни, и знаю, что, тем-самым, отрываю от многих тленных радостей… Но, лишив вас жизни, я сделал бы только благо. Нет – я слишком ненавижу вас, живущих, чтобы творить для вас благо…

– То, что давило Эллиору на горло отдернулось – тогда эльф отшатнулся – глянул назад – перед ним стоял некто – более двух метров в росте; облаченный в доспехи, которые уже изрядно проржавели и покрылись коростой. Жуткое было лицо – это был не совсем голый череп, но большая часть плоти была содрана, иная выступала темными, засохшими наростами, глазницы были пусты, а весь череп покрывали трещины и шрамы.

– Я знаю, почему ты побежал за мною. – начал было леденящий голос, но вот дрогнул, и спросил. – Ты ведь из лесных эльфов?

– Да. – с достоинством отвечал Эллиор. – Наше королевство испокон веков росло в Ясном бору, и сейчас нам не страшна никакая нечисть…

– Когда ты там был в последний раз?

– Я праздновал пришествие весны в этом году, на поляне, перед дворцом короля Элиэля.

– Как ты сказал – Элиэля? Нет – мне неведом такой… Сколько ему лет, из какого он рода?

– Десять веков славному Элиэлю. Его отцом был Альтэин из рода Феарона… Но, я удивлен – почему такое любопытство? Почему голос ваш дрогнул? Сталкивались когда-нибудь с нашим народом?..

Создание усмехнулось, и ответило:

– Послушай-ка лучше одну историю…

* * *

Как известно, после крушения столпов света, мрак пал на Среднеземье, и только звезды высвечивали унылые выжженные долины. Валары сокрылись в своем Валиноре, где благоденствовали, лили слезы по потерянной красоте, и разговаривали с Единым. А в искореженных землях пробил час для пробуждения Первородных – эльфов.

Мелькор наблюдал за этими наивными, светлыми созданьями, и радовался, что безнаказанно может творить, что хочет. Вот и ловил он их – обманом, или силой заводил в крепость Утомно, коей Ангбард был лишь жалкой тенью, ибо Утомно было прогрызены в толще Среднеземья еще во дни, когда Мелькор еще владел силой творенья, и по одному своему желанью, мог подняться огненным бураном до самого неба. В темницах Утомно совершал он темнейшее зло – обращал эльфов в орков…

Между тем, наивные, добрые эльфы, не ведая ничего ни про Утомно, ни про Валинор ходили под звездами, слагали первые свои песни, и придумывали звучные имена для всяких предметов.

Был среди тех эльфов один, нареченный Сильнэмом, ибо в очах его всегда пылал свет звезд, а сам он любил созерцать ночное небо, слагать звезды в созвездия, и придумывать для них названия. Голос он имел дивный – теперь уж не поют так эльфийские барды – от его страсти, вырывались из глубин камней слезы, а в воздухе просыпался и печально шептал ветер, вспоминая те дни, когда ласкался он солнечным светом и пением птиц.

Сильнэлем встретил прекрасную деву, и страстно полюбил ее. Он сложил для нее множество песен, как пример можно привести один из куплетов:

 
– …Средь звезд, во тьме, во хладе мира,
Пришла ко мне – моя святая лира!
Как звезды на небе горят, твои спокойны очи,
И свет их песнями летит, и счастие пророчит…
 

Ошибался наивный Сильнэлем, когда пел о счастии – может счастие и было, да слишком быстро оно минуло – наступила беда. Дело в том, что у Девы были три брата, ушли они как-то, сказавши, что на несколько дней, а не вернулись и через месяц…

Плачет дева, плачет мать ее – а отца то и нет – еще раньше сгинул он во мраке. Вот тогда и пришел Сильнэлем к возлюбленной своей, пал пред ней на колени и молвил:

– Хотел я назвать тебя своей женою, но клянусь, что не сделаю это до тех пор, пока не верну твоих братьев.

Больше прежнего закручинилась Дева, обнимает его, целует, шепчет:

– Сердце мою беду чует – не вернешься ты из мрака…

Верил, наивный Сильнэм, что ничто с ним совладеть не сможет. Поцеловал он возлюбленную, собрался, да и отправился во тьму; уже отходя от их стоянки, услышал прощальное пение ее, которое запомнил навсегда:

 
Пройдут года, пройдут века,
Эпохи, сны, стремленья,
Пройдет и радость, и тоска,
И грех, и вдохновенье.
 
 
Настанет день – умрет заря,
И не взойдет уж Солнце,
Тогда, средь звезд, одна горя,
Найду к тебе оконце…
 
 
Тогда, тогда среди миров,
Ждет всех освобожденье,
И лишь тогда найдем свой кров,
Сольется наше пенье…
 

Быстро шел Сильнэм во тьму – в одной руке его сиял небесным светом клинок; ну а другую руку держал он на сердце, ибо так сильно оно билось, что того и гляди вырвалось бы да и к звездам взлетело.

В странствиях, проходило время – одна бесконечная ночь тянулась и тянулась, и только иногда, далеко-далеко на западе, поднималась робкая заря – то было в те минуты, когда в Валиноре расцветало одно из двух великих дерев. Он все шел и шел, обходя завалы из обожженных глыб, пробираясь по ущельям, на дне которых застыли лавовые потоки, иногда взбирался на горные плато, где дул пронизывающий, тоскующий о теплых днях ветер; и не мог без боли смотреть на изувеченное Среднеземье…

Однажды, увидел он впереди бордовую зарю, будто там кровь пылала, а вскоре, среди камней нашел своего сородича – голодного, замерзшего – он уже умирал.

Он спрашивал у Сильнэма:

– Куда идешь ты?

Сильнэм рассказал о цели своего путешествия, и, так-как сердце его от чувства разрывалось, поведал даже и о возлюбленной своей, и о том, как ждал он новой встречи…

– Ну, вот что. – из последних сил шептал умирающий. – Возвращайся ты поскорее к ней. Возвращайся и никогда даже и не думай в эту сторону ходить.

– Но почему же? Или вы наверняка знаете что ее братья мертвы?

– Видел ли ты впереди бордовые отсветы?

– Да – мне показалось, что – это кровь пылает…

– Тот свет поднимается из глубин земных, из бездны Утомно. Никем не измеримы те пропасти; никто, кроме Мелькора не видел ее дна. Быть может, ты думаешь, что твоя сила сможет совладеть с его волшебством? Да он раздавит тебя! Я только слышал голос его слуги, он мне всю душу словно плетью избил – смотри, какой я теперь ослабший, отчаявшийся. А почему отчаявшийся? Да потому что понял всю мощь зла. И, ведь, я даже и не попал еще в бездну Утомно – только у ворот ее побывал, только лишь несколько раз хлеснул он меня плетью!.. В глазах моих темно… я умираю в отчаяньи… А, ведь, я был такой же сильный и влюбленный как-ты!.. Беги прочь! Братья твоей возлюбленной попали в эту бездну, ибо все дороги во мраке ведут туда – если бы их даже удалось вытащить оттуда – ничто их уже не возродит: их души изувечены, в них не осталось ничего прежнего! Но вот, тебе последнее мое слово: Беги!..

Эльф уже ничего не мог говорить; однако, в этот последний стон вложил он столько чувства, что Сильнэм вздрогнул – сам испугался, глядя в полные ужаса, потемневшие очи своего сородича. Но вот тот умер, а Сильнэм зашептал:

– Ежели уж начал я этот путь, так и не должен останавливаться. Чего я испугался? Положим: велика та темная сила, но я и не собираюсь драться с нею…

Похоронил он умершего, а сам отправился дальше, навстречу багровому зареву. Теперь он продвигался очень острожно, почти сливался с камнями, и, все-таки, несколько раз едва не был схвачен, так-как уж очень много всяких тварей кишело в тех местах…. Но страшнее всего был подземный гул – казалось, что там некое огромное чудище все ворочилось и ворочилось, издавало болезненные пронзительные стоны, а иногда, в этой измученной земле, точно пасть – раскрывались трещины и оттуда с пронзительным свистом вырывались клубы наполненного багровым светом дыма. Из глубин поднимался беспрерывный вопль – да такой отчаянный, да безысходный, что тяжко было на сердце Сильнэма. Несколько раз он даже думал поворотить, однако, каждый раз с горечью упрекал себя: «Неужели ты такой трус?! Ты, ведь, эльф!» и он шел все дальше и дальше…

Наконец, открылась пред ним огненное море, тянущееся до самого горизонта. Из глубин его вырывались, шипя, лавовые гейзеры, поверхность пенилась; над ней витал беспрерывный стон – казалось, что это чьи-то бесприютные души взывают о спасении. Над этим огненным озером высилась черная гора: на многие сотни метров взбирались ее отшлифованные, с выступающими острыми гранями склоны. Даже и с такого расстояния видны были ворота – они были распахнуты и из них вырывался слепящий глаза, жаркий свет. Через озеро, к самым воротам был перекинут каменный мост, который, на фоне обвивающего его пламени, был похож был на сожженную, растянутую змею.

Но вот сзади позвал голос – не злобный, но очень спокойный – это был голос мудреца:

– Перед тобой королевство великого владыки…

Сильнэм оглянулся и увидел, что рядом с ним стоит некто, с ног за головы закованный в черную броню, а за его спиной стоял, сияя красными глазами крылатый железный конь.

– Не бойся меня. – усмехнулся наездник, увидев, что Сильнэм выхватил клинок. – Я вовсе не собираюсь тебя убивать. Не собираюсь и не волить. Хочешь, возвращайся откуда пришел; ну, а, ежели хочешь увидеть истинное величие – пройди в Утумно. Я знаю, зачем ты шел… а теперь ты думал, как бы пройти в ворота. Нет ничего проще – мы рады каждому гостю, а в особенности тебе, Сильнэм. Пройди, найди тех, кого ищешь, и, если они захотят с тобою уйти – вас никто не станет неволить – вы уйдете так же беспрепятственно, как и вошли!

Никогда еще не сталкивался Сильнэм с ложью, даже и не знал, как это можно говорить неправду. Он и не засомневался, что ему дайдут пройти, что не будут мешать в поисках, а потом – выпустят. Он даже поблагодарил черного всадника.

А тот вскочил на летучего коня, и черную стрелую устремился над огненным озером.

Сильнэм же нашел среди камней дорогу, и уже не таясь, пошел к мосту. Когда он шел над лавовым морем, жар слепил его глаза, все тело жгло, мучительно хотелось пить, но кругом был только пламень… Эльфу чудилось, будто некие уродливые демоны кружат над ним, садятся к нему на плечи, шепчут на ухо что-то злое, насмешливое. Он отгонял эти наважденья рукой, они с пронзительным хохотом, кружились среди огненных буранов, вновь возвращались к нему; вновь садились на плечи, вновь шептали. Он выхватил клинок и демоны с притворным испугом разлетелись от его серебристого света, но тут же набросились на него, покрыли своим смрадным дыханьем, и он покрылась слоем ржавчины..

Но вот и окончание моста: над ним возвышались два пса, каждый с тремя головами, каждый не менее двадцати метров в высоту. Сильнэм чувствовал, что стоит им только пошевелить лапой, и раздавят они его. Но больше всего поражали, пригибали его к земле, заставляли понять собственное ничтожество – врата. Наблюдая их издалека он и не мог предположить их истинных размеров: такими, должно быть, видит высокие двери, какая-нибудь блоха ползующая по полу, и недостижимая для человеческого зрения. Вороты эти были отлиты из черной стали, и, если бы рухнули, то сотряслось бы все Среднеземье – только могучая воля, только величайших из всех кудесников мог создать такую мощь! А спереди бил, слепил какой-то мертвенный ровный свет; было очень душно, практически нечем было дышать – несмотря на огромные формы пространство казалось сильно замкнутым, словно клеть.