Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Однако, всякие мысли об еде тут же пропали, как только вспомнила она о вчерашнем. «А вдруг обманули меня?! Вдруг, все это затем только, чтобы утешить?! Что если я…» – даже и додумать было страшно; и она принялась оглядываться: ее пробуждение заметили – что-то говорил Эллиор, приветливо улыбался Хэм – нет, нет – все это ничего теперь не значило. «Где же он? Где же Сикус?!..»

Нигде его не было видно, она побледнела, часто задышала, чуствовала, как рванулось в груди маленькое сердечко: «Неужели же…? Неужели же…?» – все забилось в этом страшном вопросе. Она, едва сдерживая слезы, со все возрастающим ужасом оглядывалась, ожидала, что сейчас вот увидит недавно насыпанных холмик над могилой.

Но вот девочка вскрикнула от радости, и бросилась навстречу – к их стоянке возвращался великан Мьер, а рядом с ним – маленький, щупленький Сикус. Сикус увидев, что она бежит ему навстречу широко улыбнулся. Его голос был добродушным, хоть и усталым, хоть и довольно натянутым:

– Вижу, вижу, что ты меня, все-таки, простила…

Тут он присел на корточки, так, что его вытянутое, худющее лицо, оказалось как-раз вровень с ее личиком. Он протянул к ней свои обтянутые кожей руки, и скривив свой огромный рот в подобие улыбки, продолжал:

– Маленькая, да ты еще страдала из-за меня. Ну – не беспокойся, на груди у меня только царапинка была, да и та уже зажила… Будем же друзьями! Ну, что же ты стоишь?.. Подойди, дай я поцелую тебя, и ты поцелуешь меня – и будем мы отныне друзьями… Что же ты?..

А девочка остановилась, в то самое мгновенье, когда он опустился на корточки. Она внимательно вглядывалась в его глаза, и, постепенно, так ярко засиявший вначале, уступил место место сначала недоверию, потом отвращению, и наконец – страху и ненависти. Она попятилась, потом повернулась, бросилась к костру, и схватив за руку Эллиора, заглядывая в его очи, своими плачущими, потемневшими от боли глазами, выкрикивала:

– Я же чувствую: он обманывает! Он – он нас выдаст, может еще что-то плохое сделает… – тут она зарыдала, и бросилась перед эльфом на колени. – Уж лучше бы я убийцей стала, и вы бы меня презирали, и я бы сама себя презирала, и извелась бы вся!.. Тогда бы этого лжеца не было! Тогда бы вам ничего не грозило! Свяжите его, оставьте здесь… Он… Он…

Тут и Сикус, зарыдав, тоже бросился к ногам Эллиора, и со страданием вырывал из себя:

– Но, почему же, из-за меня она так страдает?! Как же мне доказать этой девочке, что я совсем не такой, каковым был раньше! Но раньше я совсем другим был человеком; даже и не жил вовсе, и вот только теперь по настоящему жить начал!.. Знаю, что и голос у меня подлый, лживый! Ах – если бы я мог – я бы пел, таким чудесным голосом, как вы, Эльф. Если бы вы знали, как я соскучился по добрым чувством. Это и есть моя корысть: дружбы искренной хочу!.. Опять знаю: можете подумать, что все это, про девочку я затем только говорю, чтобы раздобрить вас, чтобы показаться хорошим, чувственным… Но посмотрите мне в глаза – посмотрите – я ж только правду вам говорю!

И он, все это время, не отрываясь смотрел в очи Эллиора. Эльф переводил взгляд с него, на девочку, которая, с мукою, тоже смотрела в его очи. И вот теперь он протянул одну руку девочке, другую – Сикусу, помог им подняться; заговорил:

– Вам я одинаково верю. И ты искренна; и Сикус тоже…

Тут подошел Мьер и Сикуса молвил:

– Так и до вечера проговорить можно; да уж не мудрено – тут дни короткие. Как и было мне поручено: наблюдал я за орочьим лагерем: они собираются выходить, сейчас уже, должно быть, отъехали…

– Не забывайте, что и я ходил наблюдать… – молвил Сикус, и тут же зачастил. – Ну, я это не совсем затем, чтобы выделится то сказал… Просто, просто – так хочется заслужить вашего расположения. Видите, видите – прямо так открыто вам и говорю; потому что и нет никакай корыстной мысли…

– Впереди, верстах в двух, высятся здоровенная башня. – продолжал, словно бы и не слыша Сикуса, Мьер.

– Да, да. – закивал головою Сикус. – Я сам видел, как в одном из окошек красный свет вспыхнул. Чуть не ослепил меня!..

–..Возле башни… – продолжал, покосившись на Сикуса Мьер. – …двигались какие-то твари, однако, из-за расстояния невозможно было их разглядеть. Беда, Эллиор, в том, что вокруг, сколько не глянь – все поле. Лес то прямо к западу, к Серым горам уходит, на востоке, за дорогой тоже все поля тянуться.

Эллиор молвил печально.

– Мы зашли так далеко на север, Хэм, как никто из хоббитов еще и не заходил. Дорога, по которой движется орочий караван, вскоре за этой башней заворачивает к воротам орочьего царства. А все эти несчастные поля просматриваются не только из башни, но и из многих иных, неведомых нам мест. Так что не получится у нас по этому полю идти…

– Какой же обходной путь?! – выпалил Хэм.

– Если здесь и есть потайные дороги, то они служат только для орков. – молвил Эллиор.

Эльф подставил ладонь под все усиливающийся снегопад. Снежинки, формой похожие на осколки стекла быстро падали на его ладонь, таяли там, падали к земле теплыми слезами.

– Что ж: придется рискнуть. – говорил Хэм. – Придется идти по полю. Быть может, и не заметят. Да мы такие грязные, что примут нас издали за орков! Пройдем, пройдем – тут и обсуждать нечего.

– Опытный взгляд сразу определит, что мы не орки. Нас почти наверняка схватят. Есть, впрочем, некоторый шанс, что и не схватят. Что ж из того: хочешь издали поглять, как будут въезжать они в ворота? Разве ж легче от этого сердцу станет? Хэм, неужели ты надеешься, что наш маленький отряд сможет разгромить теперь орочий караван, и всех вызволить? Здесь, у самомого логова?.. Мы шли потому, что подвернется что-то. Значит – не повезло, не подвернулось…

В глазах Хэма пылали слезы; он сжал кулачки и выкрикивал:

– Вот вы говорите, что не осталось уже никакой надежды, а я говорю – осталось. Может, у самых ворот, что случится. Может, орки из-за добычи передеруться; может – нападет на них кто-нибудь….

– Нет – не будет такого. – нахмурившись молвил Эллиор. – Ни к чему тешить себя понапрасну. Если бы собиралась армия способная на такой удар, мы бы давно об этом знали…

– Что же назад поворите? – усмехнулся сквозь слезы Хэм. – Хорошо же: прощайте. Ах – да, можете меня связать и с собою силой поволочь. Только вот знайте: доволочете хоть до этого вашего Валинора благодатного – построю лодочку, и сюда вернусь. Здесь мой друг, а потому и слушать ничего не желаю!..

– Подождите-ка! – окрикнул его и Эллиора Мьер, он оглядывался по сторонам; вот окликнул. – Эй! Девочка! Эй!.. Да куда же ты пропала?!..

И действительно, когда Эллиор только начал рассказывать Фалко, о том, что Фалко уже не вызволить – она незаметно отошла в сторону. Теперь уже несколько минут как не было.

– ЭЙ! ЭЙ! – крикнул со всех сил Мьер, однако, его крик без следа потонул в тяжелом, темном воздухе.

– Я видел. – подал тут голос Сикус. – Она, как отошла – так на вас всех как-то дико глянула. Я ей еще кивнул: куда ж мол пошла? Зря, наверное, кивнула – она, как взглянула на меня, так и бросилась со всех ног. Вон в ту сторону побежала… – он махнул вглубь чащи.

– Что ж ты сразу то не сказал? – нахмурил густые свои темные брови Мьер.

– Сам не знаю… Испугался ее выдавать – испугался, что она меня еще больше после этого возненавидит.

– Ладно, – молвил Эллиор. – Нет время на разговоры. За нею. Хэм, ты…

– Я с вами, – отвечал хоббит. – Я к ней тоже привязался. Она то тоже как дитя… Понимаю я Фалко…

Последние слова хоббит выкрикивал на бегу, ибо вся компания уже бежала среди темных елей. Плотно сплетенные ветви не пропускали ни одной снежинки. Эти могучие ветви выдерживали многометровые сугробы, которые к середине зимы еще и утрамбовывались; в результате чего весь лес лежал под огромной крышей, и дни и ночи ничем не различались в этом непроницаемом мраке. Пока же снег еще не покрыл их значимым слоем, и было видно – как в ноябрьские сумерки.

Бежали уже довольно долго – Сикус тяжело дышал, хватался за бок, сгибался, по бледному его лицу катился пот, однако, на бегу он выкрикивал:

– Ничего, ничего – я выдержу!.. Я с вами! Я с вами!

Чем дальше они бежали, тем более темнее и морознее становился воздух. Накануне Эллиор не забегал так далеко. Могучие стволы стояли довольно близко, но они не заступали дорогу бегущим, как в лесу, где нашли они девочку. Эти древа были погружены в вековую думу… Впрочем, корни многометровыми черными змеями, изгибались над их головами. Некоторым из этих корней было тесно, и они причудливо изгибались, охватывая стволы сразу нескольких елей.

– Как же морозно! – поежился Мьер. – Мы хоть и бежим уж сколько, хоть и запыхались, а все-равно ж, мороз до костей пробирает. Бр-рр – это ж у меня жир много, а ты, Хэм, как? А ты Ячук!

– Не замерзнем… Тепло… – слились в один два ответа.

Глаза Хэма, надо сказать, пылали. Он стремился поскорее спасти девочку, и затем, не останавливаясь, устремиться за своим другом.

Мороз, однако ж, крепчал – это был уже настоящий зимний мороз, градусов под тридцать, а потому бегущие, одетые по осеннему, чувствовали, как его ледяные иголки, колят их тела. Бежали все быстрее, быстрее. Судорожно вырывалось дыхание Сикуса, и он, задыхаясь, выкрикивал:

– Я ничего… ничего… выдержу! Я с вами!..

Мьер, выдыхал вместе с белыми, густыми облаками:

– Так, однако ж, если и дальше мороз крепчать будет, так и не догоним мы ее. В ледышке обратимся!..

А вокруг возвышались уже не ели, а какие-то совсем незнакомые, черноствольные деревья, их голые ветви, толстую паутиной переплетались метрах в двадцати над головами, между ними, густой тучей хмурился мрак, и виделось в его глубинах какое-то неустанное, медленное движенье.

Вот открылся пред ними лесной тракт – метров пятнадцати шириною, поверхность которого была почти гладкой. По обе стороны от него стояли черные деревья великаны, а их ветви, хмурясь мраком, не пропускали ни одной снежинки. Тракт плавно изгибался в форме исполинской буквы S в центре которой они и выбежали. Из-за поворота лился бело-синий жгущий холодом свет. Он не высвечивал темноту между деревьями, однако, наполнял воздух над трактом, и в нем было все хорошо видно до самого поворота.

И там, у этого поворота, на двухметровом холмике, в лучах этого леденящего света стояла на коленях девочка – когда ее стали звать, то она даже и не пошевелилась. Тогда они бросились к ней, и, как только подбежали – Эллиор накинул плащ ей на плечи (холод то был смертный).

Хэм пал на колени рядом, зашептал:

– Ты же совсем замерзнешь – пошли скорее отсюда…

Девочка даже и не обернулась, даже и не вздрогнула, но склонилась еще ниже, заслоняя руками и грудью, что-то бывшее на вершине этого холмика; она плакала, и говорила чуть слышно:

– Они тоже замерзают!.. Вы вот им можете помочь?..

– Я чувствую едва уловимый запах цветов. – прошептал Эллиор.

– Да, да… Только это совсем необычайные цветы – это самое прекрасное, что я, когда-либо видела. Сейчас я вам покажу…

Тут девочка начала кашлять – она пыталась подавить свой кашель; однако, он все рвался и рвался из ее груди, и, наконец, на губах ее выступила кровь. Она пересела так, чтобы спиною заслонять найденное ею, от ледяного света. Она убрала руку, и все за исключением Сикуса (он лежал без всякого движенья), склонились над двумя цветками, согревая их своих дыханьем.

Эти два ростка, были совсем еще юными, с нежно-изумрудными лепестками, с облачными, едва ли не прозрачными листиками. В этих листиках проходили тоненькие бирюзовые жилки, они окаймлялись тоненькими солнечными ободками, которые сияли внутренним теплом – хотелось протянуть к ним руки и согреться. Вот – о чудо! – стебельки плавно распрямились. У одного цветка лепестки оказались такого теплого, белого цвета, которым сияют березки в солнечные весенние дни. Лепестки второго были того глубокого голубого цвета, которое изливает из себя весеннее небо, когда оно еще полно силой, и отдает эту силу земле. А между лепестками были маленькие, печальные личики – из ярко-золотистых, солнечных глазок вырвалось несколько крошечных слезинок, но они уже застыли, стали ледышками в этом пронзительно-ледяном, свете. Было видно, как раскрываются сказочно-маленькие ротики, слышался тихий-тихий шепот; и вот все, боясь вздохнуть громко, склонились еще ниже, прислушиваясь к этим словам.

 
– Наши братья, отцы,
Наши сестры, и мы,
Рождены далеко, за волнистой грядой,
Там, где пению птиц вторит рокот морской.
 
 
Нам бы там расцветать,
Пенью моря внимать —
Суждено нам судьбой,
Здесь, во хладе страдать.
 
 
Ветер темный и злой,
Над родимой землей —
Подхватил нас с собой —
Так, родная земля, мы прощались с тобой.
 
 
В этот хладе стоим,
И о жизни молим;
Тихо плачем, дрожим,
И «прощай!» говорим.
 

Эллиор сложил над лепестками ладони, прошептал несколько слов на своем дивно мелодичном языке. Вот, у ладоней его стала разгораться легкая золотистая дымка; вот дотронулась до лепестков, вот окутала их. Цветы сначала замерли, а затем вытянули листья – словно маленькими, слабыми ручками робко прикоснулись к пальцам Эллиора.

А потом – их лепестки потянулись друг к другу…

– Надо их забрать с собой – далеко, далеко отсюда, на юг. – молвила девочка.

И тут раздался голос, который всех, даже и Эллиора, заставил вздрогнуть. Это был холодный, полный мрачной силы голос.

– Нет – вы их не заберете…

Все резко на этот голос обернулись. Мьер – тот и вовсе вскочил на ноги; выхватил свой боевой молот.

Сильнэм стоял шагах в двадцати, возле поворота, из-за которого вырывался ледяной свет; в его глазницах теперь разгорался такой же мертвенный, синеватый свет. Он медленно, как тяжелая грозовая туча, направился к ним; и при этом приговаривал своим:

– Это мое заклятье подняло ветер – этот ветер добрался до благодатной земли, неся несколько семян. Большинство из них погибли, но вот – двое остались. Они единственные, тешут мое сердце…

Девочка, хоть даже и не слышала раньше ничего про Сильнэма, шагнула к нему навстречу, и говорила:

– А кто вам позволил так мучить их? Вам-то, быть может, хорошо; а они же мезнут! Вы только послушайте, как плачут они!..

Видно было, что девочка, несмотря на эльфийский плащ, совсем продрогла: тельце ее содрогалось, дрожал и голос. И вот бегом, устремилась она к Сильнэму. На бегу выкрикивала:

– Да как вы смели поступить так?! Немедленно, немедленно отпустите их!

Вот подбежала вплотную и, рыдая, принялась бить кулачками по его ржавой кольчуге; с надрывом рыдала, выкрикивала:

– Отпустите их! Чудище-поганое!.. Отпустите!..

Мьер, решивши, что сейчас это «чудище», заколдует девочку – зарычал по медвежьи, поднял в воздух молот, и бросился на Сильнэма. Эльф-орк, в задумчивости, смотрел на девочку, а синий свет в его глазах постепенно затухал. Но вот он вскинул взгляд на Мьера, синие крапинки в его глазах вспыхнули ослепительно, он протянул руку, и выкрикнул несколько резких, похожих на скрип старых елей слов. Теперь заскрипел Мьер, сам весь стал ослепительно синим, ледяным; застыл в своем движении вперед и, если бы его не поддержал Эллиор, так рухнул бы и, быть может, разбился.

Сильнэм по прежнему стоял на месте, но вот он опустил свою, закованную в броню руку на темя девочки, и та тоже застыла, хотя и не становилась синей. Теперь они стояли друг против друга: Эллиор и Хэм с одной стороны, эльф-орк с другой, а между ними лежал, выпуская густые белые облачка, все никак не мог отдышать Сикус.

Тут быстро заговорил Хэм:

– А я уже знаю про вас!.. Вы в этом лесу… нет – еще раньше с ума сошли! Расколдуйте Мьера, да поскорее!

Сильнэм опять усмехнулся, в глазницах его еще сильнее разгорелся синий свет. Он обращался к Эллиору:

– Ты, самый разумный из всей этой оравы, и, что же ты не вразумишь их, чтобы не дергались они; не вопили, не пойми что?.. Неужели этот коротышка полагает, что может со мной что-то сделать?!

И тут появился маленький Ячук – точнее то, он все это время был рядом, просто он замерз от ледяного света, и спрятался от него, перебравшись Хэму на затылок, да так и просидел там все время, ухватившись за густые хоббитские волосы. И вот он выскочил; взмахнул своей, похожей на соломинку ручкой – и (о чудо!) – Сильнэм покрылся зеленой паутиной – ее становилось все больше и больше; она слоями наползала на тело эльфа-орка, и уж не разобрать было отдельных контуров – все обратился в трехметровый клубок зеленых нитей.

Ячук скрестил у груди ладошки, раскланялся всем; тут же, впрочем, задрожал от холода и поспешил спрятаться позади Хэма.

Девочка вскрикнула, попятилась назад, и упала рядом с Сикусом, который так и лежал, беспрерывно вдыхая морозный воздух, и так ошалел от усталости и от холода, что, едва ли, что-нибудь понимал. Девочка закрыла лицо ладошками зарыдала, и вот тогда, услышав ее плач, Сикус очнулся, дотронулся до ее ладошки, и зашептал прерывающимся, слабым голосом:

– Ну, вот видишь, как все вышло. Ты уж, пожалуйста, доверься теперь мне. Уж, пожалуйста, не презирай меня так, как было это прежде – мне холодно, холодно, понимаешь?..

Девочка вскрикнула от этого голоса, отскочила от руки Сикуса, и, если бы ее не успел перехватить Эллиор, так и убежала бы опять. Но вот она забилась в руках Эллиора; все пыталась вырваться, а эльф шептал ей:

– Да куда же ты теперь? Замерзнуть совсем решила? А как же цветки?

При упомянании о цветах, девочка на мгновенье замерла, а потом дико вскрикнула:

– Пустите!

Эльф отпустил ее, а она бросилась к цветам, упала пред ними, роняя слезы, зашептала им нежные слова. Что же касается цветов, то им было значительно лучше, нежели, когда она нашла их – золотистое облачко, которое слетело с руки эльфа, теперь все время обвивало их; оно мерно, словно прозрачное сердце пульсировало, ну а цветки, обнявшись листьями, распрямились, расправились, поглощая в себя это благодатное тепло. Их глазки были полуприкрыты, но, все-таки, видно было, как тихонько шевелятся их, обращенные друг к другу губы. Слов то было не разобрать, но девочка знала, что шепчут они о любви, и вспоминают о благодатной стране, которую и видели то всего один раз, да и то – когда были совсем еще младенцами.

– Что ж. – молвил тогда Эллиор. – Теперь пусть могучий Ячук расколдует Сильнэма.

Маленький человечек ничего не ответил, и, даже не показался из-за головы Хэма. Эльф, поеживаясь, прошелся из стороны в сторону, и проговорил:

– Что же медлишь? Ведь мы мерзнем. О девочке подумай…

И тут раздалась тоненькая, как мышиный писк песенка:

 
– Несложно прималой букашке
Попасть в клюв стремительной пташке,
Несложно попасть в паутину,
Завязнуть в бездонную тину.
 
 
Труднее из тины подняться;
Паучью работу – порваться;
Умчаться от маленькой пташки
Совсем уж ничтожной букашке!
 

Эту песенку человечек пропел совсем жалобным голосом, и всем стало ясно, что он не знает такого заклятья, чтобы Сильнэм принял из ниточного клубка свой обычный облик. Эллиор, внешне оставаясь совершенно невозмутимым, спокойно спросил:

– Тогда, быть может, ты знаешь такое заклятье, чтобы Мьер не стоял ледышкой, а смог двигаться, как прежде?

– Нет! – раздался тоненький писк, а затем – столь же тоненький кашель.

– Ну – так я и думал… – вздохнул эльф, и, после некоторого молчания добавил. – Вот и я о таком заклятье не ведаю…

Хэм тут же нашелся и предложил:

– Так и чтож: возьмем его – вынесем отсюда. Разведем хороший костер, поставим его рядом; вот он и оттает…

– Оттает то он оттает – весь в воду и обратится – ничего, кроме лужи от старины Мьера не останется. Тут только заклятье поможет; а заклятье только один Сильным знает. Следовательно, сначала нам надо Сильнэма расколодовать…

Тут приподнялся Сикус, и тихим-тихим голосом прошептал:

– Далеко, далеко отсюда…

Все повернулись к нему, и даже девочка смотрела без обычного своего презрения – смотрела со вниманием и, даже, неожиданно – с жалостью: столько в этом голосе сильного, искреннего трагического чувства было. А Сикус, временами начиная плакать, с каждым мгновеньем говорил все более, более выразительно, и под конец, так разрыдался, что последние слова, лишь с трудом разобрать можно было:

* * *

А было это лет десять тому назад, когда ты, девочка, еще только родилась; и говорить то не умела, и плакала, и смеялась еще не ведая, в каком страшном месте родилась. Ну, а мне тогда как раз третий десяток пошел – был я молод; вся жизнь еще впереди была. И был я подл, и не знал ни правды, ни света, как и все меня окружающие – даже и вспоминать о том тошно. Пробивался я вверх, горлопанил, и творил все новые и новые, и новые подлости. Нет – не о том сейчас!..

В раннюю весеннюю пору, когда только сходил с земли снег, отправился я вместе с подчиненными своими осматривать поля, что окрест нашего города были: донесли, что видели на полях этих, какие-то подозрительные фигуры. Отъехали мы от нашего города верст на пять к востоку – там все поля да поля, перелесочками рассеченные, до самого Андуина тянуться.

Я первым те фигурки увидел. Возле маленькой березовой рощицы, которая еще голая стояла, насквозь просвечивала – недвижимые стояли, так, словно нас поджидая. Я и говорю пьяному сброду:

– Вы с коней слезайте, и, обождя минут десять, к этой роще идите. Да не все сразу, а – этак штук по десять. Потом, как окружите там все, так и нападайте. Ну, а я первым пойду – заговорю их…

Говорил я это не от смелости – ибо и не было у меня никакой смелости, но от того только, что хотел выслужиться; чтобы почитали меня героем, чтобы еще повыше прорваться. Ну, я спрыгнул я со своей клячи и пошел; где снег, а где грязь меся. Один раз, помню, нога у меня подвернулась, ну и повалился я в эту грязь – руками больно ударился, кафтан свой дорогой испачкал; ну, вот и думаю: «Хорошо же: кем вы не были – поплатитесь за мое унижение. Уж, я то для вас такую казнь придумаю!..»

Но вот подхожу, и вижу: сидит на березоньке, лет этак десять тому назад, моим отцом лесорубом поваленной, такая красавица, что и не смогу я описать ее – она уж Святою для меня теперь стала. Рядом же с ней, на перине из подснежников, лежал юноша, весь белый-белый, со светло-русыми волосами, глаза то его чуть приоткрыты, и из них лазурный цвет пышет. Рубаха же белая на груди того юноши разодрана и видны следы крови – рядом же стрела темная лежит.

Я сразу стрелу признал – наша то стрела была, городовая. Тогда мне не до жалости было – сердце у меня мерзкое, подлое было – я только о том и думал, что глупо поступил – мне то издали показалось, что много фигурок у рощи было, боялся, что разбегуться, а тут – только две. Вот и думал я, как бы так дело вывернуть, чтобы все-таки героем оказаться.

При моем приближении, девушка вскочила; перед юношей на колени упала, обняла его за кудри русые, в лоб поцеловала, зашептала:

– Милый, милый братец. Ну, вот и настигла нас судьба… Предначертанного не изменить…

Никогда не забуду я того голоса – сколько в нем нежности было! Но тогда я только поморщился от того голоса – так мерзостный орк морщится от всего прекрасного… да я и был тогда орком, хоть и в человечьем обличии, хоть и говорил более, чем орк складно.

А я, опустился на ту березу на которой она раньше сидела; с изумлением почувствовал, что ствол теплый, живой; как можно более мягким голосом и говорю ей:

– Чего же ты испугалась? Ничего ни тебе, ни твоему брату не грозит. Я, быть может, помочь вам пришел. Да, да… что с братцем то твоим приключилось?

А она так печально, так проникновенно, и с нежностью, и с жалостью, словно я и есть брат ее – взглянула на меня, и негромко так проговорила:

– Далеко, далеко отсюда – за океанами, за веками, за мирами, лежит благодатная земля, прекрасней которой нет во всем мироздании. В центре той земли вздымается до самых звезд, хрустальный дворец, и во дворце том, умирает моя матушка, правительница той земли. И лишь одно во всем мироздании сможет спасти мою матушку ее. И вот, сквозь времена, сквозь миры, отправилаясь я с братом своим в мир черных бурь в центре которого высится непоколебимый дуб, и раз в тринадцать тысячелетий сбрасывает со своих ветвей желудь, в котором – пламень жизни. Вместе с братом, чрез многое мы прошли, и это была бы долгая повесть… И вот он…

Тут дева протянула на ладони желудь, похожий на око солнца, в тот рассветный час, когда, мягкое, и могучее, наполненное трепетом жизни, только выглядывает оно из-за облаков. Тогда я долго созерцал этот желудь, и все не мог им налюбоваться. Дева же и говорит:

– Когда мы летели над печальными полями, этого движущегося к осени мира, настигла нас стрела. Попала она моему брату в самое сердце. Я бы могла спасти его желудем жизни, но – тогда погибнет моя матушка, тогда пойдет к закату наше королевство – ибо сильна тьма корысти, что клубиться вокруг ее полей.

И тут увидел я, что вокруг нас стоят какие-то полупрозрачные фигуры – значит, все-таки не ошибся я, когда решил, что у рощи многие собрались. Они и говорят:

– Милая, молодая принцесса. Исцели своего брата, и возвращайся – правь нами. Просим тебя – ибо сердца наши кровью обливаются, видя, на сколь ужасную гибель, обрекаешь ты себя, Правительница Хрустального Замка.

Вздохнула она печально, положила тому человеку желудь в ладони, и молвила:

– Сердце правительницы должно быть столь же хрустально чистым, как и дворец, который вздымается до звезд, а иначе тьма почувствует слабость… Если же я воскрешу брата своего, так, значит, уж и не будет той чистоты – ибо, для своего блага, для своей жизни его воскрешу, а мать оставлю умирать. Нет – темным тогда станет мое сердце – погибнет тогда моя Родина. Передайте моей матушке, что любила ее до последнего вздоха, а теперь прощайте – время пришло.

И тогда человек этот поднялся; вздохнул печально, поцеловал ее в лоб, шепнул:

– Прощай, любимая моя доченька…

И все те, кто стоял в те минуты вокруг нас, взмахнули руками – и вот уже вместо рук появились белые крылья. Лебединою стаей взмыли они в самое поднебесье, и там, словно печальный вздох ветра пронесся: «Прощай!»… Вскоре их уже было и не различить в весенней лазури.

А я, пораженный, сидел на березовом стволе, и созерцал девушку, которая обнимала брата своего, шептала нежные слова.

И вот она взглянула на меня: никогда не забыть мне этого взгляда; никогда не забыть ни одного из тех мгновений – каждое ее слово, каждое движенье души – все сейчас, так же, как и тогда.

Вот протянула она мне руку, вот прошептала:

– А вспомнишь ли ты, Сикус, как десять лет назад, твой отец эту березу рубил?

– Да – помню, рубил..

– Нет – ты вспомни, чувства свои тогдашние. Вспомни, как совет вашего города присудил всю эту березовую рощу вырубить, и потому только, что один безумный старик показал, будто видел, что здесь ведьмы собираются. Вспомни, как сердце твое боль охватила, как только увидел ты эти березки стройные, как полюбил ты их красоту спокойную, как заплакал, как отцу в ноги бросился, когда он первый удар нанес, и полетели щепки – вспомни, ты чувствовал, будто живую плоть рубят… Вспомни – ты обнял отца за ноги, и, рыдая, кричал ему: «Батюшка, батюшка – что ж делаешь ты?! Уж заруби меня, но березоньку не губи!».. А он тогда ударил тебя кулаком – у тебя все лицо в крови стало, и без сознания ты повалился. Он тебя тогда в сторону и отбросил, а сам продолжил рубить. Ты же, недолго без сознания пролежал, как очнулся, как увидел, что березонька эта падает – так и бросился ты на лесоруба и вцепился ему зубами прямо в руку, которой рубил он. И, ведь, знал ты уже, что дальше тебя ждет; но, ведь, не отцепился; ведь, продолжал зубы сжимать – а он тебя по голове бил – до тех пор бил, пока ты сознания не лешился. Потом тебя наказали – страшно наказали… Но рощу ты спас! Ведь, отец твой уже не смог в тот день рубить, а на следующий день какие-то иные дела нашлись… Так и осталась она средь полей этих красоваться, да плакать, над погибшей своей сестренкой…

И тогда, действительно, вспомния я все то, о чем говорила она, сильнее сжалось мое сердце; и страстно захотелось узнать мне всю ее историю. Я, помню, весь выгнулся к ней, намеривался задать первый вопрос, и тогда – бросились со всех сторон, с криками, с воплями – эти городские люди, этот пьяный сброд…

На них, опасаясь, что побегут, стали кидать сети – однако, они даже и не пошевелились. Тогда эти орки в человеческом обличии – принялись их избивать – кто дубинками, а кто – ногами.

Бросился я на них, стал в стороны расшвыривать, да какой там – мне самому несколько ударов досталось, чувствую, как кровь по лицу стекает, сам плачу, да кричу:

– Что ж вы делаете, изверги?! Кто ж вам такое то делать позволил?!..

Наконец на меня эти нелюди окружили, глаза мутные вылупили, дышат тяжело, и чувствуется, ведь, что им, как вампирам – кровушки хочется. Вот выходит один из них и орет:

– Ты что это: с колдунами заодно?! Ну, хватай его – вместе их судить станем!

Подлое у меня сердце! Только недавно в человека был возрожден, и вот – уже вновь в орка обратился. Испугался я наказания – даже и не смерти больше испугался, а того, что потеряю свое положение, что не смогу, так же, как прежде, вверх продвигаться. И вот выкатил я грудь свою тощую, да завопил:

– Да кто вы такие?! Да вам послышалось, наверное что-то?! А – знаю – вам послышалось, что я вам неверные команды отдаю! Так вас то они и околдовали, вас то и станут судить – я ж, кричал: «Бей сильнее!», а потом: «Вяжи!». Вяжите их на самом деле – в город пора.

Переглянулась тут вся эта пьянь, плечами поникли – мозгов то у них, как у орков, почитай и нет – поверили мне; стали их вязать, да в город понесли. Тогда, от побоев умер уже юноша, а девушка, хоть и лицо ее все окровавленное было, хоть и платье ее белое все в крови – смотрела на меня прежним своим ясным взглядом, и такая сила в этом взгляде была, такая любовь ко мне, подлому; что не выдержал я, отвернулся, а потом то – опять посмотрел; и сам, чувствую – плачу. «Как же, думаю – несу самое дорогое на муки, да на казнь; неужели нельзя остановить! Ведь, сейчас то еще не поздно – можно, ведь, придумать что-нибудь».

Тут меня дернул за плечо тот детина, который недавно попрекал меня, что я околдован (мое место, стало быть, хотел занять) – теперь он даже заискивал:

– Я!.. – рычит. – …Ничего! Я – слышал, что вы кричали: «Бить сильнее!» – так вы на меня то не докладывайте, я ваш верный слуга до конца буду!

И все тут кругом загоготали, и каждый что-то свое, подлое выкрикивает, и каждый то ко мне с лестью лезет – чтобы только не докладывал.

И так мне тогда тошно стало – так хотелось от всего этого мелочного, грязного вырваться!.. Но я уж боялся на ту девушку смотреть – побоялся, что вновь поддамся я тем чувствам, и тогда уж точно схватят меня…