Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 47 страниц)

Среди джунглей, там, где высоченные заросли так плотно переплетаются, что стоит вечный полумрак, где змеи шипят и стонут бесприютные, озлобленные духи – темнели развалины огромного замка. Вокруг, прохаживались без слов, и без мыслей существа с синей слизью вместо глаз, а из подвала, слышалось пронзительное шипенье.

В темном зале, куда их ввели, одни только глаза людей светились синим мертвенным светом. Так, в ожидании, простояли они час, а, может, больше. Спутники Антарина, от страха потеряли все силы, и пали на колени. Антарин стоял прямо – он гордо распрямил грудь. Он чувствовал, что цель рядом – и сердце его пылало: „Только бы увидеть ее еще раз!“

Постепенно глаза привыкли ко мраку, и он смог разглядеть подвал, и ряды созданий лишенных души, но способных двигаться. Вот у дальней стены заметил он движенье, а потом зажглись там два глаза – в каждом мог бы кануть рослый человек. Рывком эти глаза приблизились – шипенье оглушало.

Несчастные спутники Антарина закричали.

Это была громадная змея – хвост тянулся на многие метры, во мраке терялся. Рывком высунулся язык, обмотал одного спутника, поглотил в утробу; второго – тоже.

Остался один Антарин – змея заурчала:

– Сегодня я сыта… Ты пришел из дальних стран… зачем?

Голос завораживал, синие глаза выпучились. Антарин чувствовал, как слабеют ноги, но, все-таки, смог выкрикнуть:

– А затем пришел, чтобы забрать то, что не тебе, но небу принадлежит!

И в гневе выпалил все. Змея расхохоталась; и от смрада ее дыхания, едва устоял Антарин. Она потешалась:

– Мой сын, крылатый змееныш, принес эту игрушку – эту куклу, и, вместе с ней и камешек. Ох нет – камешек не понравился мне – от него болели глаза, а от голоса девы, расползлись мои рабы. Нет, не по душе пришлась та игрушка. Я не могла ее поглотить, и не могла ее выпустить – никто, и ничто, однажды попав, не выходит из этих подземелий. Твоя возлюбленная, гном, до сих пор еще здесь. Хочешь ли ты встретится с нею?

– Да! – выкрикнул Антарин, и сердце его так сильно забилось в груди, что едва не разорвалось.

– Что ж – вы будете неразлучны! Отведите его к ней!

Рабы подхватили Антарина, поволокли его в еще более глубокие подземелья, а он сам рвался вперед.

Ввели его в небольшую камеру, толкнули к стене и вышли; откуда-то сверху донеслись шипящее жуткое подобие смеха – должно быть, змея наблюдала за ним. Антарин все ожидал, когда введут его возлюбленную.

Вдруг понял, что уже некоторое время смотрит на нее; ведь все было озарено светом златых, солнечных лучей – одно из величайших творений гномов по-прежнему было на ее голове.

Прикованный цепями к стене, против Антарина висел скелет несчастной Милиэль.

Он был заперт с ее остовом; он провел с ней многие-многие годы…

Случайный взгляд на нее – понимание, что по его вине вся эта боль – какая мука это была мука! Он стонал, он молил о смерти, но смерти не было – каждый день проходили рабы и насильно кормили ослабшего гнома.

Тогда он выдрал себе глаза, и двигался в полном мраке, натыкаясь иногда на останки величайшего своего сокровища.

Наконец, пришел освободитель. Из угнетенного народа, поднялся некий герой, нашел колдовское оружие и победил змею – все ее рабы распались в болотную тину, а из подземелий были выпущены пленники, в том числе и Антарин. Сокровище гномов он оставил на челе Милиэль. Шепнул на прощанье:

– Пускай пробудет оно здесь до иных, лучших времен. Такая уж судьба у этих величайших сокровищ – к ним тянутся, рвут друг у друга из рук; забывается тут и дружба и родство. Останься же здесь, во мраке…

Так сказал он, а, когда вышел и побрел с иными пленниками прочь – замок рухнул, и разрослись там такие густые заросли, что никому через них было не прорваться.

Лет десять назад, он, совсем измученный, вернулся сюда. Из пустых его глазниц текли слезы, жгли землю.

– Даже смерть не берет меня! – рыдал он. – Нет нигде мне приюта, нет мне покоя; но везде вижу ее образ!

Конечно, мы приютили этого несчастного – он сам нашел этот мрачный, поросший мхом камень, и выдолбил в нем свое темное жилище. С тех пор, камень стал еще более мрачным, точно бы вобрал дух своего хозяина…

И вот теперь, в скорби, доживает он свои годы. Ничто уже не радует его. Он живет воспоминаньями о ней – вновь и вновь всплывают в голове его те давние минуты, когда он тайком наблюдал за нею, идущей по тропинкам этого леса. И, так вот, сидя на скамеечке, он ждет того светлого дня, когда придет ОНА – его любимая Миллиэль.

И, сдается мне, что такой день настанет – ведь, если душа искренно любит иную душу – рано или поздно настанет мгновенье встречи: он будет сидеть на скамеечке, и, вдруг, увидит, как по весенней аллее, одетая аурой света, идет она, протягивает ему руку, а он нежно обнимает ее…»

* * *

– Вот так вот. – выдохнула Эллинэль. – Так уж в нашем мире как в изначальной музыке скрестились две темы – светлая Иллуватора; и тьма Мелькора. Вот прекрасная любовь, а рядом – эти слизистые глаза.

Уже довольно долгое время шли они по главной дороге – кое-где отходили от нее одетые в зеленый полумрак узенькие аллеи; а по бокам, в тени кустов, красовались лавочки – такие ладные, да уютные, что так и хотелось усесться на них. Кое-где сидели эльфы, приветливо поглядывали на Барахира и Эллинэль. Кое-где, между ветвей виднелись домики, и не понять было Барахиру, из чего они созданы – казалось, что из утренних туманов.

– Здесь живут некоторые из нас моего народа, – говорила Эллинэль Барахиру, – но большинство – в царственном мэллорне.

– А Вы?

– Раньше я жила во дворце вместе с батюшкой; но теперь облюбовала полянку, где мы сегодня и встретились. Ну, вот сейчас Его и увидите. Не старайтесь только сразу смотреть на вершину – иначе придется вас ловить!

Уже некоторое время впереди росло златистое, с густо-розовыми жилками сияние. И вот они шагнули из изумрудной лесной тени в этот свет.

Барахиру показалось, будто пред ним макет пруда, с игрушечными постройками, а в центре этого пруда – остров, на котором вздымается куда-то вверх ствол большого дерева с темно-янтарной корой.

Вокруг ствола вилась, кажущаяся не толще белой нити, лестница. Она скрывалась за первыми ветвями, которые были так густо увиты ясно-зеленой листвою, что, казалось – это облака, в мечтательном движенье отплывали от основного ствола. Все выше-выше взбирался взгляд Барахира: там, где-то на стыке ветвей и неба, стройным, белым лебедем сиял эльфийский дворец….

Барахир, зачарованный величием древа, забыл о предостережении Эллинэль, и теперь выгнулся так сильно, что ноги его подогнулись и он упал бы, если бы дева не поддержала его.

Только когда они ступили на мост через озеро, Барахир осознал, что – это вовсе не игрушечный, а довольно широкий мост.

– Глядя на это древо, многие вздыхают, что оно может обрушится и раздавить всех нас. Но не бывать такому! Такая тут сила, что до последнего дня мира простоит.

– Сила у него великая. – спокойно подтвердила Эллинэль, в то время, как они проходили под корнем, который аркой изгибался у них над главами. – До глубин земных уходят его корни, жар из них черпают, другие корни пьют воды из Седонны и Бруиненна. Он – одно из последних в Среднеземье деревьев тех дней, когда не было еще ни Валинора, ни Солнца, ни Луны. Два святоча дали ему жизнь. Потом пришел Враг, разбил Святочи, и заключенный в них пламень, наполнил землю пожарами – до небес вздымались языки пламени. Ушли на запад Валары, Среднеземье лежало во мраке, и среди унылых пепелищ высилось это древо, черпало силы у дальних звезд, и из недр земных. А потом, когда взошло в первый раз Солнце, зажили на коре старые раны, и вот стоит оно, как память о тех изначальных днях…

Тут только Барахир обратил внимание на довольно большие, празднично украшенные плоты, которые стояли у острова. На красовались длинные столы, рядом с ними – лавки, со спинками.

На плоты те заходили эльфы, несли бесчисленные подносы заполненные яствами… Эллинэль заметила, каким воодушевленным стал лик Барахира, когда он увидел кушанья– и улыбнулась.

– Сейчас. Сейчас.

– О, да право же не надо… – начал было, смутившись, Барахир; но Эллинэль уже была на берегу, взяла несколько блюд с одного из подносов.

Затем, они подошли к поднимающемуся из земли краю исполинского корня; и как на широкой скамейке, уселись на одном из гладких, жилами выгибающихся, выступов.

– Подъем будет долгий – надо подкрепиться. – говорила Эллинэль.

Таких вкусных блюд никогда не доводилось пробовать Барахиру – они с теплом, или с прохладой таяли во рту. Поначалу Барахир стеснялся есть перед Эллинэль – он то почитал ее созданием высшим, и стыдно ему было проявлять что-то такое телесное, как поглощение еды. Да – так раньше он и ел – побыстрее набить пузо, облизать жирные пальцы, и запить кружкой кислого вина. Но тут он почувствовал еду, как что-то духовное – так красивая музыка наполняет душу гармонией, так книги приносят в сердце мудрость – так и еда эта и сердцу давала творческую радость; сама эта еда была сродни произведениям искусства.

– Лучших поваров, чем вы, эльфы, не найти. – заявил Барахир, и поглотил сиявшее в золотой чаше майское утро. – Я сам теперь, как этот мэллорн! – улыбнулся он. – Ах, так хочется создать что-нибудь столь же прекрасное, как и это древо, как все вокруг! Нет только материала, нет мастерства. Так вы это на завтрашний день готовите? Всех нас, угостить решили?

– Да. – отвечала Эллинэль. – Мы все вместе будем сидеть за этими столами…

– Прекрасно! Как же счастливо мы теперь заживем.

– …Ну а знатнейшие ваши люди, и государь, будут пировать с моим отцом на вершине мэллорна, на крыше нашего дворца. Мы надеемся, что вы люди не боитесь ни воды, ни высоты?

– Нет, нет – наши рыбаки ловят рыбу, далеко от берега уходят. Мальчишки озорники по стенам бегают, с них в стога сена прыгают. – в некоторой растерянности молвил Барахир, и провел рукой по лбу. – Странно… Мне кажется, что мы с вами провели… Да тот ли это день… Время идет у вас как-то по иному, нежели у нас; вот, кажется – только недавно мы встретились, а такое я пережил, что иному и на всю жизнь хватит. Уж не околдован ли я… – Барахир еще раз провел рукой по лбу.

– Времени прошло столько – сколько понадобилось бы, чтобы пройти от вашей крепости и до мэллорна, не останавливаясь.

Они подошли к началу лестницы, которая оказалась метров трех в ширину, но без какого-либо ограждения.

– А ветра не боитесь? – спросил Барахир.

– Мэллорн оберегает нас от ветра, а, если бы он не хотел, чтобы мы там оставались, так никакие огражденья не помогли.

Ствол уходил во все стороны стеною. Некая прозрачность была в темно-янтарной коре, там виделось движение – очень медленное, плавное; завлекаемая из недр земли и из рек сила беспрерывно поднималась там; питала всю живую гору. От древа волнами исходило тепло, которое двигало волосами Барахира, и ему подумалось, что его притянет к стволу, подхватит, наполнит им и ветви, и белокрылый эльфийский дворец.

Они начали восхождение против часовой стрелки причем Эллинэль шла ближе к стволу, а Барахир – к воздуху. Зачаровывало то, как плавно отходили вниз плоты, озеро, деревья – во уже и стены родного Туманграда затемнились за ними, вот и слитые воедино руки Седонны и Бруиненна сверкнули в своем вековечном движении к морю.

Тут Эллинэль предложила:

– А ты закрой пока глаза. Я выведу тебя на крышу, и ты все сразу увидишь.

Барахир закрыл глаза, а она взяла его за руки… Ветерок обвивал его лицо, и чувствовались просторы окружающего воздуха.

– Хочешь ли послушать какую-нибудь историю? – зазвенел нежно голосок Эллинэль.

– Да, конечно! Только теперь расскажи что-нибудь из истории своего народа.

* * *

– Тогда я расскажу, как пришли мы к этому дереву. Знаешь ли ты о последней великой битве, когда войско Валаров разрушило крепость Ангбард? Тогда лик Среднеземья сильно изменился, хлынули великие воды; наш народ едва успел от них уйти. Я была тогда совсем юна – мне было столько же лет, сколько вашим девушкам. Я хорошо помню те дни – нас мучил голод, и холод; но больнее всего было осознание того, что окружают нас варварские племена – жестокие, не знающие ни истинного света, ни любви – ведь – это они стояли не так давно в дружинах Ангбарда; ведь – это они вернулись с уцелевшими приспешниками Врага, которые и захватили у них власть, и устроили на них настоящую травлю. Мы скрывались, мы ютились в каких-то пещерках, но нас выслеживали, гнали дальше, род наш угасал…

Была среди нас юная эльфийка именем Алиэль, что значит – «ласточка».

Однажды, наш народ оказался окруженным со всех сторон врагами – там не только люди, но и орки, и тролли были. Мы зажались среди каменных отрогов, и уж ждали последней схватки, как пришла Алиэль, к отцу моему Тумбару, и, поклонившись говорила:

– Ежели мне будет позволено, я спасу свой народ.

– Ах, дитя. – вздохнул тогда мой отец. – Если бы пришла дружина Валаров – вот тогда бы нам удалось прорваться. За нами, ведь, охотится целая армия…

Улыбнулась тогда Алиэль, и такая сила была в той улыбке, что вспыхнули очи всех, кто там был, и подумали мы, что, может, и правда способна совершить она какой-то невиданный подвиг. А она говорила:

– Сила не в мече, и не в плечах – сила в душе. А, если чувство искреннее, то не перед какой бедою не дрогнет оно, и не будет сил это чувство остановить. У тебя, правитель Тумбар, прошу лишь об одном – отдай мне плащ, который превращает нас в птиц. Пред заходом солнца, я выйду на утес, ну а потом… потом вы все увидите.

Да – был у нас такой чудодейственный плащ, привезенный Тумбаром еще из Валинора – стоило тот плащ кому надеть, так превращался он в то, к чему больше тяготела душа его. Например, если бы вздумал тот плащ надеть орк, так обратился бы он в камень.

Ну, а Алиэль, обратилась в ласточку, и в тот час, когда уходящее солнце коснулось дальних лесов – попрощалась с нами и взмыла в небо.

Видела она те скалы, где бедствовали мы; вокруг все кипело от полчищ – похоже, они решили просто растоптать «ненавистных эльфов».

Все выше и выше взмывала ласточка-Алиэль; слезы жемчужинами падали из очей ее, и слышался такой шепот:

– Милый, милый мой народ. Где дни былого твоего величия? Где песни ясные, песни радости, которые, словно радуги, наполняли великолепие первых лесов? Где ты, звездный смех?.. Нет – не верю, что погибель суждена нам! Еще не настало время отчаиваться, и впереди еще будут смеяться наши дети! Вперед же, Алиэль, оправдай же свое имя – «ласточка»!

Все выше и выше поднималась она.

Уже не было видно ни нас, ни орков; сам горный кряж стал лишь тусклым пятном в темнеющем, протянувшимся длинными тенями Среднеземье. На той высоте, где летела она, лишь холодный ветер свистел.

Ветер крепчал, ледяными копьями ранил Алиэль, выкручивал ее крылья, хотел их изломать, бросить ее назад, к земле – ведь даже орлы не поднимались на ту высоту, куда взмыла Алиэль.

Еще рывок, еще рывок – вверх, к цели… Сколько их было, этих рывков? Чего ей это стоило? Ей, юной, полной сил – подниматься к своей смерт…

Но не зря она говорила про силу чувства, не зря при тех словах, точно факелы, зажженные от единого кострища, вспыхнули наши глаза. Чувство истинной любви – оно в душе – душа же бессмертна, и придает сил телу до конца. И сердце еще билось в замерзающем теле, и крылья еще устремлялись сквозь лед и боль навстречу звездам…

А вот и цель ее: одетый в звездное сияние, и в свет Силлмарила, восходящий корабль Эллендила. На палубу перед звездным кормчим упала замерзшая ласточка, и запела последнюю свою песнь:

 
– О, кормчий небес,
Меж миров, ясный странник,
Вспомни родины лес,
О, высокий охранник!
 
 
Вспомни – там, на земле,
Окруженные тьмою,
Эльфы стонут во мгле,
Под твоею звездою.
 
 
Ты спаси нынче их,
То последняя песня,
Плод стараний моих…
 

Она не допела, ибо дух ее оставил тело, и нашла она покой в залах памяти, в Валиноре. Эллендил же, растроганный ее мужеством, повел свой корабль к земле.

О, я помню, как эта звезда стала расти! Как мы, теснимые врагами, протягивали к ней ослабшие от лишений руки, и исходили от корабля небесного к нам великие силы.

Враги бросали оружие, кричали что-то о конце света, ибо были очень запуганы своими хозяевами. Мы не стали преследовать их, несмотря на все претерпленные от них горести. Тот, кто так близко стоял от смерти, полюбит Жизнь с великой силой. Нет – мы не стали преследовали их, и никто не падал на землю мертвым.

Эллендил же пролетел над землями, и с кормы его падала звездная роса, по которой и прошли мы через много дней и ночей к этому лесу. Чрез некоторое время появились и вы – согнанное с верховьев Седонны племя рыболовов. Дальнейшее тебе известно – каждый из наших народов жил бок о бок…

Впрочем – это уже не относится к сказанию о мужественной Алиэль.

Мы помним «Ласточку» – помним, что, если бы не ее, полное любви сердце, так и остались бы наши кости на тех камнях. Но мы живем, радуемся этой жизни, и слагаем песни – и для нее.

Когда пролетает по небу ласточка, нам кажется, что – это наша сестричка за великими морями слышит нас, и радуется вместе с нами.

* * *

Эллинэль сказала:

– Мы дошли до нашего дворца, но не открывай глаз Взойдем на крышу – тогда я тебе скажу.

Она вновь поднимались по лестнице. На этот раз ступени были более высокие; но, по прежнему, не чувствовал Барахир своих ног. Он плыл в белом сиянии, не зная, открыты ли его глаза, закрыты ли; жив ли он, или же мертв: плывет ли он внутри Мэллорна, или же в небе ласточкой парит.

И тогда он молвил то, что чувствовал уже давно, с тех самых пор, как вышел в этот лес:

– Я люблю тебя.

Такая странная фраза – на стольких языках, и во стольких мирах звучала она; так разны были судьбы всех говоривших ее; и все же, чувство одно – стремление двух близких душ, или одной из этих душ, слиться, так, будто когда-то они, частицы одного целого, были разделены, будто и есть в этом смысл всего мироздания: в бесконечном слиянии в единое…

И Эллинэль, дочь короля лесных эльфов Тумбара, ничего не ответила Барахиру; только ладонь ее едва заметно дрогнула…

Некоторое время они шли по ровной поверхности. Вот сильный порыв ветра всколыхнул Барахира.

– Открой глаза, – дрогнувшим голосом попросила Эллинэль.

Барахир распахнул их.

Его взгляд был устремлен к самому горизонту – там призрачными стенами высились Серые горы, он их видел с высоты птичьего полета, и проясненный взгляд его мог различить и трещины-ущелья, и синие ниточки рек. У подножия гор все пестрело, все двигалось – это Эригион, виднейшее государство эльфов покрытое дивно-пышной рябью сотен садов, а, также, белой сетью дворцов, скульптур, мостов; казалось – это грибница, из которой росли всякие чудеса.

Как волшебник, в одно мгновенье, одним взглядом, пролетал он расстояния на которые потребовались бы целые дни пешего пути.

Вот уже владения государя Хаэрона: пышность лесов; волнистые, просторные подъемы, опадания местности – нитки ручейков, точки-птицы летящих над этим привольями – но ниже Барахира.

А вон и дороги: серые и светло-коричневые, плывут, сливаются воедино, целыми трактами уходят за горизонт. В основном, дороги были пустынны – но, кой-где, взгляд улавливал движение, но вот кто это – пеший, или всадник, было не разглядеть.

Было огражденье – и, казалось, прямо под ними, двумя жилами протягивались Седонна и Бруиненн.

А Туманград? Он словно сковорода, стоял у слияния двух этих горных рек. Два моста отходили от него, и расходились уж и трактами, и небольшими тропками – все было как на ладони; и, с такого расстояния, казалось, что по городским улицам медленно протекает густая черно-серая масса…

Но взгляд Барахира долго не задерживался у родного града – он устремился вместе с течением реки дальше, на юго-запад; туда, где, как он знал, было море. Холмы, леса, поля – их было видно до самого горизонта, а там все сливалось в неясную пестрящую линию, но моря не было видно…

– Смотри. – тревожно молвила Эллинэль, и Барахир повернулся на ее голос.

На севере видна была черная стена. Покрывающие ее клубы, должно быть, двигались, однако, с такого расстояния казалось, что они недвижимы и тверды, как гранит. Стена эта была как раз вровень с вершиной мэллорна, а под ней все было темно, будто – это был обрывок покрывала ночи. Оттуда разом вырвались отсветы сотен молний, и оттого белесо-синеватое сияние было беспрерывным, то нарастающим, то немного стихающим.

– Странно. – в голосе эльфийской девы слышалась тревога. – Эта буря никуда не движется; ветер не смеет коснуться ее, а она все сгущается, и висит на месте, точно выжидает чьего-то приказа.

– Смотри! – воскликнул Барахир, и указал на приближающуюся со стороны Серых гор величественного орла.

Он стремительно, и гладко, словно слеза, катящаяся по лазурной щеке, проплывал по небу, высоко-высоко над их головами, но, все-таки, видно было, какая эта птица огромная, и какая в ней необычайная сила. Он пролетел, и, вскоре светлой точкой канул на западном небосклоне.

Барахир и не знал, что этого же самого орла, видели несколькими часами раньше, и в нескольких сот верст к востоку, хоббит Фалко и эльф Эллиор.

Еще несколько минут простояли они, созерцая, а потом Эллинэль молвила:

– А вот и батюшка мой, король Тумбар, и послы Эригиона.

Барахир обернулся, и увидел, как в полном безмолвии, словно стяги тумана, движутся к ним несколько эльфов.

У посланцев Эригиона плащи и, даже цвет лиц был того живого, мраморного оттенка, который роднил их с прожилками на «волшебной грибнице», только что виденной Барахиром. Тумбар выделялся среди них и цветом одежды, и лицом: так одежда его была того же живого янтарного оттенка, что и ствол мэллорна; лицо довольно сильно загорело, и не то что обветрилось, а, скорее, само испускало ветер. Голоса посланцев Эригиона были высоки и певучи. Голос короля Тумбара – более глубокий, зычный.

Вот Эллинэль подбежала к своему батюшке, обняла за плечи, и поцеловала в щеку:

– Дочь моя, нет тебе в красе и в тепле душевной равных, – улыбнулся король, но Барахир заметил, что на челе его залегли морщинки – следы душевной тревоги… – Ну, кого же ты привела? Кто этот храбрец, решившийся взойти на вершину?

Барахир прижал руку к сердцу, представился, поклонился. Затем спросил то, что было ему поручено.

Тумбар перешел к огражденью, взялся за него руками, и некоторое время простоял так, вглядываясь в глубины воздуха. Посланцы Эригиона отошли в сторону, и, чтобы не мешать королю, негромко говорили там о чем-то на своем, похожем на шелест волн в ясную погоду эльфийском.

– Как тебе вид с вершины? – не оборачиваясь, спросил Тумбар у Барахира.

Юноша попытался выразить свой восторг, однако, в словах у него ничего не вышло, и он запнулся; смущенно взглянул на Эллинэль – она созерцала грозовые тучи на севере.

– Конечно, отсюда видно не все Среднеземье. – негромко говорил король. – Но видна значительная его часть… Сейчас тучи собираются на севере; вот, оказывается, в соседних лесах замечен какой-то отряд; пропал страж ворот – я перечислил по ниспадающей, от большого к малому – однако, все это от одного. Уже довольно долгое время по вашему людскому счету, не тревожили Среднеземье крупные войны – небольшие стычки, поглощающих друг друга безымянных варварских царьков не в счет… А теперь вот, тот, кто скрыт за горами на юге-востоке, вздумал раздуть уголья. И все дремавшее, выжидавшее своего часа, пришло теперь в движенье. Чувствую как движутся полчища орков, троллей, всяких тварей безымянных, но – это далеко отсюда, на севере; и мне неведомо какова из цель. Пока дороги кажутся по прежнему спокойными, но, чует мое сердце – это ненадолго. Вот и послы Эригиона говорят, что неспокойно. У восточных их окраин видели Барлога… Впрочем, слово «Барлог» тебе вряд ли о чем-то говорит; ну, вот, хорошо бы, чтоб до конца своих дней ты и не узнал о нем большего. Нет – нам не ведомо ни про армии сокрытые в лесах, ни про вашего Маэглина. Сейчас я пошлю следопытов.

На его зов появились двое эльфов, выслушали короля, и беззвучно, словно солнечные зайчики, слетели по лестнице.

Тумбар же говорил, раздумчиво:

– У врага это в обычаи – приходить на праздники. В тот миг, когда и забудешь, что существует зло – черный меч обрушиться на пиршественный стол. С другой стороны – впереди нелегкое время – может, та тьма, что сгущается над Среднеземьем и не обрушит на нас удар – слишком уж мы мелки для грандиозных, как всегда, замыслов Врага, но краешком то она нас задет – это точно. И только вместе мы сможем дать отпор…

Барахир ожидавший прямого ответа – проводить праздник или же нет, замер, но король молчал. Наконец, юноша решился, прокашлялся, спросил:

– Так будем ли мы завтра праздновать?

– Подождем то, что принесут следопыты.

– Хорошо. В таком случае, мне пора идти. – молвил Барахир, с сожалением взглянув на открывающийся вид, и на эльфийскую деву.

Эллинэль почувствовала его взгляд, с мягкой улыбкой обернулась:

– Батюшка, я провожу нашего гостя.

– Хотелось бы мне побывать здесь хоть еще раз. – признался Барахир.

– Что ж – почему бы и нет? Ты первым из людей сюда поднялся; к тому же, ты и раньше уже познакомился с моими подданными – не удивляйся, мне известно от птиц все, что происходит в лесу. В награжденье приглашаю тебя завтра с твоим государем на эту высоту. В том случае, конечно, если праздник состоится.

И вот, так и не заходя в эльфийский белокрылый дворец, Барахир и Эллинэль, взявшись за руки, слетели по боковой лестнице, и побежали по той, которая вилась вокруг ствола.

Сердце Барахира защемило от того, и он признался, стремительно летя навстречу объятьям леса и озера:

– У меня поэмы из груди так и рвутся! Дали бы мне перо…да, разве ж, выразишь чувства, хоть стихами… Я вас… – он запнулся, а потом решился и выкрикнул: – Я вас люблю!

Рядом зашумело лиственное озеро; и юноше казалось, что в голосе каждого листа тоже шепот: «Люблю, люблю тебя!»

Незаметно, будто за спиною осталось ступеней десять, пролетел этот спуск. Вот их ноги уже коснулись земли.

– Позвольте мне на прощанье обнять вас..

Так попросил юноша, не чувствуя даже, сколь дерзка такая просьба – как к еще одному эльфийскому чуду стремился к ней юноша, и дева поняла это.

– Хорошо, обнимемся. Только исполни мою просьбу: закрой глаза.

Барахир закрыл глаза, протянул вперед руки, и услышал ее фонтаном звенящий голос:

– Ну, подойди же!

Барахир сделал несколько шагов, и вот коснулся ее. Теплая, живая плоть, словно родниковая струя, разлилась по его ладоням – она оказалась и мягкой и трепетной; он немного надавил на нее, и она нежно поддалась. Барахир, не веря в счастье свое, не смел открыть глаз, а девичий голосок зазвенел над его ухом:

– Поцелуй меня!

Барахир придвинулся немного вперед, и вот прикоснулся к ее губам – какими же трепетными, мягкими оказались они. Юноша почувствовал, как от них перетекает к нему сила – ах, надо было оторваться, иначе бы его разорвало от этой силищи!

Ах, да пусть бы и разорвало! Такое восторженное состояние он никогда не испытывал!

– Открой глаза! – со смехом зазвенел голосок Эллинэль.

Барахир повиновался, и понял, что все это время обнимался с мэллорном, ну а Эллинэль взошла на один круг лестницы, и теперь смеялась метрах в двадцати над его головой.

Барахир нисколько не огорчился и не смутился – он любовался и мэллорном, и девой, и плотами, и всеми эльфами и озером, и лесом, и птицами, и облаками – и всех он их любил одинаково, и всех он был готов обнимать и целовать!

* * *

Маэглин был сыном сапожника. Отец его отличался суровым, угрюмым нравом; и, забитая мать Маэглина – робкая, покорная женщина, сидела все время в темном углу, пряла там, стараясь не издавать каких-либо звуков; ее тихий голос будущему хранителю ворот довелось слышать лишь раз десять.

Она умерла так же, как и жила – в молчании, и в своем углу, за пряжей, и, потом, всем казалось, что ее и не было вовсе, а был только расплывчатый призрак в старом, почти уже забытом сне.

Маэглин не любил ни своего горько запившего после смерти матери отца, ни кого бы то ни было иного. Волей не волей, именно в своего отца он и пошел. Уже вскоре после смерти матери (а тогда ему только исполнилось тринадцать) – нрав этот проявился в полной мере. Он не желал общаться со сверстниками, не желал выходить куда-либо из дома, но сидел в темном углу; слушал пьяную, обращенную к воздуху ругань отца, и никто не видел тогда его бледное, искаженное ненавистью лицо.

Уже в шестнадцать лет, не получивши никакого образования, он устроился в государеву дружину. Он, привыкший в темном углу сдерживать свои чувства, и теперь никогда не проявлял их в открытую: выполнял все, что было поручено – выполнял молча, с каким-то неискренним рвеньем; и никто от ничего, кроме сухих, односложных ответов не слышал.

Чуть приплюснутое лицо его, с маленьким носом, с синими полукружьями под глазами, с постоянной испариной на лбу – казалось высеченным из камня и никогда никаких эмоций никогда не проступало на нем.

Как-то, между начальником караула и одним государевым советником зашел разговор как раз об Маэглине, ибо, незадолго перед этим, государственному советнику довелось задать несколько вопросов сыну сапожника:

– Он юноша, или кто? – дивился советник, прихлебывая вино.

– Он отвечает, что ему только пошел третий десяток. – молвил, уже раздобревший от выпитого, начальник караула.

– А с виду кажется, что у него вовсе возраста нет. Не понятное лицо какое-то.

– Но службу несет исправно. – заявил начальник караула.

– Но необычайный… Вот такой-то необычайный – угрюмый и честный нам и нужен. Уходит старый хранитель ворот Бэги – совсем уже старым стал, уже и ключа в руках держать не может…

На следующий день, когда начальник караула торжественно объявил Маэглину о его новом назначении, то в одном месте запнулся, ибо жуткая ухмылка исказила это каменное лицо.

– Ты что?

– Все хорошо. – своим обычным, ровным тоном заявил Маэглин.

В тот же день он явился к своему оглохшему и тяжко заболевшему к старости отцу, и зашептал ему на ухо:

– Сегодня исполнилась моя мечта. Я это возжелал в тот день, когда увитая своей паутиной, умерла здесь моя мать, об этом мечтал я все последующие годы, сидя в ее же углу… Я возненавидел этот город за то, что ему не было дела ни до умирающей, от безысходной жизни с тобой, мерзкая скотина, матушки, ни до меня, достойного чего-то большего, но обреченного прозябать среди гнилостных этих стен. Как же давно я мечтал о том, чтобы город оказался в моих руках – и вот это, достойное меня, Маэглина, сбылось. Теперь то, стоит мне только повернуть ключик, и лава польется на эти улицы. Выметет все подчистую, ну а я стану героем! Ха-ха! Я отдаю тебе сокровеннейшую свою тайну, а ты даже и не слышишь! Вот так же и они не поймут, что к чему, пока лава не выжжет их!..