Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Я… я сведу счеты с жизнью. Да – я не хочу никакой власти. Я хочу той бесконечной пустоты. Да – раствориться в ней, вот чего я хочу!

– Глупец! Ты будешь в этой пустоте страдать веками. Да так страдать, что нынешние твои страдания ничем будут!..

– Оставь же меня! – взвыл Альфонсо, и, когда услышал, что ворон опять принялся что-то говорить – рухнул вдруг посиневший, холодом веющий на грудь своего друга.

Сердце Альфонсо, как и сердца всех сынов Нуменора, было от рождения сильным, однако так долго терзаемое оно не выдержало – остановилось. Да и сам Альфонсо так жаждал забвения, что это было не удивительно.

Однако, ворон все это время внимательно следил за ним и, когда он пал в траву – слетел с ветви к нему на грудь; и широко раскрывши свой клюв, издал каркающий звук древнего заклятья:

 
– Сердце мертвое, воспрянь!
Смерть, прими иную дань:
 
 
Знаю, знаю – в далекой избушке,
На лесной, березовой опушке —
Уродился малыш, краснощекий,
И сияет отец светлоокий.
 
 
Этим древним, голодным заклятьем,
Ляжет смерть на младенца холодным проклятьем.
Он умрет, в этот час, в этот миг,
Силы жизни отдаст через тысячи лиг!
 
 
Сердце мертвое, воспрянь!
Ты из хлада смерти встань!
 

И, только пропел он эти строки, как с тяжким стоном приподнялся Альфонсо. Как никогда раньше, Альфонсо чувствовал себя лишь пешкой, которую передвигали высшие силы – ему оставалась только страдать, рыдать, и… продвигаться все вперед и вперед.

* * *

Эта крепость называлась Жемчужный клык. Она красовалась среди скал на восточном побережье, и говорили, что в ясную погоду, с самой высокой из ее башен можно было видеть вершины Синих гор.

Крепость не зря получила свое название: со стороны она действительно напоминала громадную жемчужину, заброшенную на скалы. Устремленными же к нему башенками она напоминала клык. Стены многих домов, действительно, были украшены жемчугом, также, отборными, крупными жемчужинами были покрыты и стены в нижней своей части, в верхней же они были сделаны из перламутра. Жемчуг вовсе не был драгоценностью в этих местах – после бурь, весь берег переливался его чарующим светом, и мальчишки любили строить замки из этих дивных камней, некоторые из которых были не меньше их кулачков. Самая же крупная, двухметровая жемчужина, красовалась вделанная в вершину самой высокой башни, и ночью, наполняясь лунным светом, сияла на многие морские версты, давая дружеским кораблям знать, что они на верном пути, ну а пиратам – что лучше им держаться от этих мест подальше…

По перламутровой стене Жемчужного клыка медленно прохаживался старец Гэллиос, а, рядом с ним – молодой, полнолицый, рыжебородый капитан Тэллай. Над ними повисло ярко-кровавое небо – то самое небо, под которым страдал, переживая гибель своего лучшего друга Альфонсо, а отец его, терзаясь не меньше, гнал своего коня в глубину леса, чувствуя, что его сын там…

С востока наползала грозовая стена, и, хотя была она еще очень далеко, уже слышался беспрерывный ее гневный рокот, виднелись и молнии, беспорядочными нитями протягивающиеся к воде.

– Неладное что-то в этом творится. – говорил Тэллай. – Словно бы небо на нас злится. Эти дожди холодные, да затяжные – для августа дело невиданное. Тут еще небо кровавое, да эта вон – новая напасть. Буря великая будет – несчастны те, кто не успеют достичь берега. Не один корабль пред теми валами не устоит. Ни за что бы не отправился в такую погоду, в открытое море.

– Ну, зарекаться не стоит, друг Тэллай. – с тревогой вглядываясь не на восток, но на запад, где за гребнем холма, ничего, казалось бы не было видно, молвил Гэллиос…

Некоторое время они шли в молчании, потом Тэллай молвил:

– Велики нуменорские мореплаватели, однако, случаются иногда такие бури, против которых вся человеческая сила – ничто. Да – есть в этом мире, такие силы, пред которыми ничтожен человек.

– Но это не так. – спокойным и сильным голосом говорил Гэллиос. – Вспомним слова мудреца Вэллина: «Я человек – и я горд этим. Предложи мне некто стать горою, водопадом, или звездой – я бы отказался, ибо никому иному, как человеку не дана такая сила воображения, такой творческий пламень. Гора стоит незыблемая веками, а тут – в двадцать лет он уже творит в своей воображении целые миры. Вот звезда – всегда серебрится на небе, но может ли звезда любоваться, может ли писать стихи? Вот буря – порой, она вырывает с корнями многовековые деревья, как тростинки переламывает мачты у кораблей, а человек, благодаря жажды жизни, жажде творчества и любви – выстаивает там, где рушатся скалы. Если тверд человек – никакая стихия не сломит его; и сам властелин тьмы окажется бессильным перед воли Человека».

Они прошли еще несколько шагов в молчании, после чего Гэллиос добавил:

– Но тот же Вэллин пишет дальше: «…Однако, никто – ни звезда, ни гора, ни какая тварь, ни, даже, мерзкий орк не может пасть так низко, как человек– стать более презренным, чем навозный червь…». Ну, Вэллин еще много размышлял об человеческой природе, а мы поговорим о друге твоем Альфонсо.

– После всего того, что стало нам известно, я не могу называть Альфонсо своим другом. Он – матереубийца. Нуменорская земля не носила злодея большего чем он. – молвил капитан Тэллай.

Издалека донесся тяжелый громовой рокот, и, казалось, что это некая огромная гора рухнула в воды бордового моря.

Гэллиос вздохнул:

– Ему тяжело и больно сейчас. Очень больно… Я чувствую его боль – его душа отяготилась еще каким-то злодеянием…

– Еще одно злодеяние… Да его… – Тэллай не договорил – махнул своею сильной рукою.

– Что ж его? – В темницу посадить?.. Убить? – голос Гэллиоса дрогнул. – А вот я одно тебе скажу: ему любовь нужна. Он, ведь, во мраке. Поглощает его тьма… Тэллай – тебе то больно, но твоя боль с его не сравнится; так что – помни одно – что бы не было – слушайся меня.

– Вас то и не слушаться? Вы мудрейший человек в королевстве!

– Тогда держи свой корабль готовым к отплытию.

* * *

 
– Из жизни уходить нам страшно.
Цепляемся за память за образы, за голоса,
Но это все напрасно —
Зарею смерти поднимается из мрака полоса…
 

Так говорил, сам не замечая, что говорит стихами, Альфонсо.

Ведомый вороном, он только что вышел из леса, и стоял на его опушке, и видел, кажущиеся бескрайними, багровые поля.

– Помни – твой отец где-то близко. – каркал ворон. – Говори тише, а, лучше, вовсе ничего не говори. Следуй за мной да побыстрее – этот Сереб остановился возле водопоя, где его может увидеть Рэрос. У нас осталось лишь несколько минут. Скорее же, Альфонсо…

Но юноша и не слышал ворона. Он хотел поведать свою боль хоть кому-то – эта боль рвала его, а он все не мог принять то, что лучшего его друга нет больше.

Прежние, изожженные его силы, теперь пополнились силами новыми, а он даже и не ведал откуда эти силы взялись…

– Мне кажется – все это наваждение…

– Хватит бредить! Иди вперед, распрями спину! Мы близко от цели…

Альфонсо смотрел себе под ноги. Он разгребал грудью травы, и ему казалось, что все это кровь – густая, запекшаяся.

– Встретить отца…. Ты можешь сделать так, чтобы я его не встретил?

– Иди скорее, и ты с ним не встретишься…

Альфонсо, все не смея поднять головы, убыстрил свой шаг – он слышал, как махает крыльями ворон и шел на этот звук.

– Знай, что, если он поднимет на меня клинок – я не стану сопротивляться. Пусть бьет в грудь – я приму смерть, как избавление…

– Не лги. Ты слишком любишь жизнь, чтобы дать смерти забрать твой пламень. Мы опаздываем! Беги!

Повинуясь ворону, вскинул он голову, оглядел эти бордовые поля, да и бросился что было сил бежать за этим черным, машущим крыльями, пятном.

Через несколько минут, он выбежал к дремлющему среди трав озеру – на берегу его стоял, склонив к воде голову Сереб, а на спине его спали накормленные младенцы.

При появлении ворона, конь вскинул голову, захрапел, попятились, а младенцы проснулись и зарыдали. Ворон закаркал: «– Скорее! На восток!» – затем, взмыл в небо, где стал едва ли различимой черной крапинкой.

Альфонсо подбежал к Серебу, схватил его за поводья, и тут рука его задрожала, а сам он побледнел – стремительно нарастал конский топот; и вот, как близкий гром – голос его отца:

– Я слышу! Да – это мои дети!..

Затем, до предела настороженные уши юноши уловили звук вытаскиваемого из ножен клинка. Он попытался забраться в седло, да тут понял, что от ужаса попросту не может.

Так сильно было отвращение к подобному, скотскому, наполненному ужасом существованию, что он бросился было к озеру – утопиться, забыть все эти терзания, да не смог – слишком велика была жажда жизни.

Схватившись дрожащую рукою за поводья, стоял он возле Сереба и страшен был его лик. Все ближе топот – вот вылетел высокий, широкоплечий всадник. В мгновенье, соскочил со своего коня, сверкнул, рассекая воздух двуручный клинок.

В нескольких шагах от Альфонсо стоял его отец, и с ужасом не меньшим чем сын, смотрел на него.

– Ты… Ты… – адмирал хотел что-то сказать, да, несмотря на всю свою выдержку, не смог – разрыдался.

Загрохотал гром. Издалека пришел этот грохот, но что это был за грохот! Казалось, что где-то там, у самой грани земли, беспрерывная стена молний вдавилась вниз – рокот долго не хотел умолкать – перекатывался по бардовому небосклону…

– Батюшка, батюшка. – шептал, роняя слезы Альфонсо. – Я уж не знаю, где сон, где явь – все смешалось, кругом кошмары – не знаю, чему верить… Так хочу вернуться к прежней жизни! Как вспомнишь – парки эти солнечные, звездные ночи, покой, который и не представишь теперь. Спаси ты меня, батюшка, вырви из этого, или – убей. Мне все одно. Лучше даже – убей… Нет – не надо убивать. Отвези меня обратно в Арменелос – взойду я там на Менельтарму, излечусь.

Рэрос смахнул слезы, постоял некоторое время, потом – убрал меч свой в ножны и сделал несколько шагов к Альфонсо; зашептал:

– Я же ненавидел тебя, проклял, я же почитал тебя, как мертвого. А, как увидел то – и впрямь, будто злой дух в тебя вселился. Ну, а как заговорил то ты – так понял я – несмотря ни на что жив мой сын, и будет ему и излечение и покаяние. Будет тебе и прощение мое, ибо увидел я твою муку… Взбирайся же на коня, и – в Арменелос…

Альфонсо сделал к своему отцу шаг – еще мгновенье и бросился бы к нему, но тут с неба, беззвучная, бросилась на них черная тень.

Никто, не успел опомниться – только младенцы в одно мгновенье закричали сильнее. А черное пятно уже переметнулось на лоб Рэроса – черные отростки протянулись к его пылающим, наполненным слезами и прощеньем глазам…

Какое-то краткое мгновенье, но вот тень взметнулась обратно к небу, а адмирал заслонил лицо ладонями, пошатнулся, но все-таки устоял – привалился спиною к своему коню, и стоял так, заслонив лицо руками, и издавая болезненный стон.

– Батюшка, что с вами?! – выкрикнул Альфонсо, бросился к нему, да тут, на полпути и остановился – увидел, как из под ладоней потянулись, закапали к траве две густые струйки крови.

Юноша все понял – да тут и зажал свои глаза – только бы не видеть это! Но он видел – все одно видел эти две кровяные струйки. И голос отца слышал:

– Черно, как же черно! Ничего нет… как же болят глаза!.. Неужто… Что это было?! Альфонсо, Альфонсо, взгляни на меня! Где ты, сын мой!..

А юноша пятился с зажатыми глазами и шептал иступлено:

– Я не делал этого! Нет! Не делал!.. Да что ж это такое?! Да сколько же можно боли?! Не осталось ничего святого! Все погибли… я погиб…

И тут он почувствовал, как на плечо ему уселся ворон, вцепился в него когтями, и ударив клювом в тебя, закаркал на самое ухо:

– Хватит же скулить! Ты сам виноват! Он бы, все равно, не отпустил тебя! Я сделал лучшее, что мог – он остался жив, и не будет преследовать тебя! Теперь – на Сереба и – вперед!

Альфонсо бросился бежать среди бордовых трав.

Едва ли он видел что-нибудь кроме беспорядочного мелькания оттенков крови со всех сторон. Он и падал в это марево кровяное не раз, но, каждый раз вскакивал, и продолжал бежать, не смея даже оглянуться – он жаждал бежать до тех пор, пока бы не разорвалось у него сердце.

– Я ненавижу его! Как же я мог назвать его другом?!.. Разверзнись земля! Поглоти ты меня в пучину свою!

Но закончилось все тем, что он выбежал обратно к озерцу, где, возле воды стоял, ждал чего-то Сереб, а отец, прислонился спиною к своему коню, и стонал, звал сына. Ладони адмирала по прежнему загораживали лицо – однако, весь кафтан его был перепачкан в крови…

Вот он почувствовал, что сын его поблизости, протянул в его сторону руки – открылись пустые, сочащиеся кровью глазницы – зрелище от которого Альфонсо стало совсем плохо, и он едва сдержал рвущийся вопль.

– Я знаю – ты там. – адмирал сделал навстречу ему шаг, но вот покачнулся на ослабевших ногах, и вынужден был вновь прислонится к спине своего коня.

– Батюшка, веришь ли ты, что – это не я сделал?!.. Скажи же, батюшка! – и тут, не в силах смотреть на эти кровоточащие раны, он резко отвернулся…

– Подойди ко мне!.. Подойди – я должен дотронуться до твоего лица! – слабым голосом хрипел адмирал – этот, еще несколько дней назад полный жизненных сил человек.

Альфонсо попытался перебороть ужас. Он сделал к отцу своему несколько шагов, но тут на землю между ними вновь уселся ворон, расправил свои крылья и повеяло от них таким жаром, что Альфонсо, как ни старался – не мог и шага сделать.

– Прочь, прочь! – каркал ворон. – Забудь про него!

– Отец! – выкрикнул Альфонсо, и тут, опаленный жаром, повалился в траву – застонал, пытаясь подняться – жар ударил его волною – отбросил в сторону. – …Батюшка, я с тобою!

Тут он смог приподняться, и увидел, как задрожали окровавленные скулы адмирала – он выкрикнул в неожиданной ярости:

– Теперь я все понимаю! Изменник, негодяй! Будь же ты проклят! Ты не сын мне – ты Враг, проклинаю!..

С этими словами он выхватил клинок и шагнул навстречу Альфонсо, хрипенье непрерывно вырывалась изо рта его, кровь из глазниц все вытекала…

Но между ними сидел ворон, махал своими раскаленными крыльями; от одного, особенно сильного взмаха – волосы на голове адмирала задымились, сам же он застонал и повалился в траву – еще пытался подняться оттуда, но уже тщетно.

– Проклинаю! Матереубийца! Ненавистный! Альфонсо окаянный!.. Ну, дай мне только подняться, зарублю!

– Батюшка! – с болью выкрикнул Альфонсо. – Да прости же ты меня! Да не виноват же! Уж если ты не простишь, кто ж тогда простит?! Где ж мне утешенье от боли то этой искать?! В смерти ли?! А смерть то не дается – сил во мне слишком много молодых, чтобы так вот легко смерть принять!.. Батюшка!!! – от этого страшного вопля, еще сильнее зарыдали малыши.

– Прощения!.. – рыдал, повалившись в траву, Альфонсо.

– Прощения?! – безумно усмехнулся адмирал. – Не будет тебе прощения ни от меня, ни от потомков! Да – мучайся – ты этого заслужил!..

Несколько мгновений Альфонсо просидел как бы в оцепенении, потом промолвил:

– Да, вы правы – меня нельзя простить. Слишком много захотел – посидеть в темнице, да грех свой искупить. Да – я страдать должен, так страдать, чтобы изгореть всему, а потом то из пепла возродится… Не прощайте, проклинайте меня – называйте меня матереубийцей, и предателем – такой я и есть. Но позвольте же вам помочь!..

И он сделал было к нему движенье, но адмирал сделал резкое движенье рукою, точно отталкивая его; прохрипел с яростью:

– Изыди!.. Беги, Враг! Беги, пока можешь! Знай, что, рано или поздно мы еще встретимся! Прощенья захотел?! А стали ли не хочешь?! Изыди! Ненавижу!..

Адмирал совсем изнемог, и стал заваливаться на землю. Он еще пытался бороться – выставил дрожащую руку.

В это время пред Альфонсо промелькнули черные крылья, и началось карканье: «Ты что…» – однако, юноша не дослушал. Он с яростью, не говоря ни слова, только зашипев змеею, ударил по этому черному пятну кулаком – из всех сил ударил; затем – метнулся к отцу своему, успел подхватить его за плечи, положил на спину на коленях своих.

Теперь прямо перед ним был этот страшный лик с двумя кровавыми провалами. Но он не отворачивался – смотрел и шептал:

– А помнишь ли, батюшка, как мы вместе: ты, матушка, да я – совсем еще маленький, выехали к морю. Ты сидел на черном скакуне, матушка – на белом, я сидел рядом с нею… Тогда то я впервые увидел море! У меня такое тогда в душе всколыхнулось, такое!.. И тогда то, в тот теплый, закатный вечер, вы, батюшка, запели – для нас запели, для моря. Помните? Помните?.. А я вот, как на яви, все до сих пор помню… Слова то той песни – что за дивные слова:

 
– Тогда еще мальчишкой малым,
Увидел море, валов познал лихую стать,
И тайну я шепнул прибрежным скалам,
Еще лишь только мир начавши узнавать.
 
 
Я рос, росла со мною любовь к стихии,
И к небосклону полного закатного огня.
Минули годы, страсти, испытания лихие,
И уж седой стою пред морем снова я.
 
 
Все те же волны к берегу стремятся,
Все так же красота, как муза льется в нас.
Виденья детства, вечности над грохотом творятся,
И жизни нет конца, хоть и последний мой закат погас.
 

Альфонсо, склонившись над самым лбом отца своего, плакал; шептал:

– Помнишь ли, помнишь?.. А потом то мы спешились, и пошли по пляжу. Кругом ни души. Из песка камни поднимаются – темные, водами обточенные, такие древние, как этот мир. Сколько мы тогда в молчании, созерцая красоту эту, у того берега просидели! Только от одного воспоминания о том, такая теплота в душе разливается… Простите меня… пожалуйста…

Альфонсо не суждено было услышать этого ответа. Та сила, про которую он забыл, ударила его железным крылом, разодрала щеку, да силой этого удара попросту перебросила через озеро. Там Альфонсо покатился в траве. Еще не успел очнуться, а тут – новый удар. Вновь он катится куда-то… Потемнело в глазах, однако, та сила, которая овладела им, не давала юноше забыться. Вот, точно железный ветер в голове пронесся, и он, широко распахнув глаза, увидел над собою, гневливое, наполненное облачными шрамами небо. И вновь загрохотало – перекинулось через все небо, да с такой силой, что, казалось, небо расколется, да рухнет тяжеленными, кровоточащими обломками…

На груди Альфонсо сидел ворон. Смотрел непроницаемым оком:

– Что вожусь с тобою – с червем, с жалкой, бесконечно лопочущей по мелочам, слезливой, бабьей душонкой?! Давно бы бросил бы тебя, да и изгнил бы ты, слабый и некому ненужный. Не жду я от тебя благодарности, знаю, что за истинную дружбу, только ненависть от тебя получу. Но – я верен тебе! А ну встань!..

Вновь сила превосходящая его собственную вздернула юношу на ноги, и тот увидел пред собою Сереба с колыбелью. Над горизонтом поднималась сплошная, непроницаемая грозовая стена. Черные бастионы беспрерывно озарялись молниями, и, казалось, что тьма эта сейчас обрушиться, поглотит весь мир.

– Туда! – неожиданно громко и властно прокричал ворон. – Твой путь лежит во тьму. Ты пройдешь сквозь бурю, там, где никто кроме тебя не пройдет! Ты пронесешь с собою трех братьев, и оставишь на этих берегах прошлое! Да – там куда я тебя веду – прошлое не будет тяготить! На Сереба – скорее!

Тут только Альфонсо заметил, что тело коня обвивают некие синие полосы – они с шипеньем вгрызались в его плоть, стягивали мускулы, доставляли ему великие мученья, и заставляли двигаться туда, куда хотел ворон. Альфонсо хотел было воспротивится, однако, и его скрутила невидимая сила, бросила в седло – голос каркал в ухо:

– Ты еще будешь радоваться, что я подоспел вовремя! Оглянись-ка!

Не дожидаясь, пока Альфонсо повернется – та же сила, которая швырнула его на Сереба, несколько повернуло его тело и голову.

Теперь Альфонсо видел, что с запада длинную стеною, гонят своих скакунов всадники – их было не менее сотни. Альфонсо вновь был развернут в седле навстречу буре. Сереб, против своей воли, вздрагивая от боли, побежал в ту сторону, а ворон все каркал:

– Что, думаешь – они просто на прогулку выехали?! Это погоня за тобой! Уж будь уверен – в этом Нуменоре, все становится известно сразу! Нигде укрыться – всюду глаза этих ищеек. То, что случилось у озера, увидела какая-то птаха, и вот – донесла… Они в ярости, они хотят убить тебя! Смотри, как коней то гонят, ну ничего – Сереба им не догнать!

Конь нес его на восток, навстречу буре. Все сильнее, словно бы желая раздуть угли громадного костра, дул ветер; над головою, первыми отрядами грохочущей армии, неслись быстрые, похожие на копья облака. Слагались они и в другие образы – там можно было узнать и драконов, и гигантских летучих мышей – правда, они не имели плоти, но были лишь расплывчатыми, подвластными ветру призраками.

Простите вы меня. Маленькие, пожалуйста – простите меня! – шептал Альфонсо, и не переставая рыдать, иступленным, нечеловеческим голосом взвыл:

 
– Спите, братья, засыпайте,
Навсегда и на века.
Глазки, братья, закрывайте…
Бьется, бьется плач пока.
 
 
И в лихую то годину,
Суждено вам умереть —
И весна не тронет льдину,
Соловей не будет петь.
 
 
Спите, братья, умирайте,
Впереди – лишь рабский труд;
Братья милые, прощайте —
Впереди ждет неба суд.
 

* * *

От того озера, где адмирал Рэрос лишился зрения, до крепости Жемчужного клыка на быстром нуменорском скакуне был час стремительного галопа, – Сереб преодолел это расстояние менее чем за три четверти часа.

В то мгновенье, когда конь пролетел через Жемчужные ворота, и, объятый синеватыми нитями, устремился к морю, словно бы жаждя остудить в нем свой жар – буря была уже совсем близко. Первый вал черной стены уже нависал над крепостью, но это был тот вал сквозь который еще можно было разглядеть бардовое свечение неба, и который не нес в себе ни дождя, ни молний. Дальше же тьма сгущалась; и видно было, что эта глухая, грохочущая, прорезаемая бичами молний тьма встает до самой воды, вздыбливает воду, и видны уж были беснующиеся валы. Тогда ворон прокаркал:

– Сейчас я покину тебя. Близко этот безумный старик, жаждущий погубить твой пламень…

Альфонсо слишком глубоко страдал, чтобы отвечать что-либо, но он почувствовал жжение на указательном пальце правой руки, и уже знал, что появилось там черное око.

Ворон сильно взмахнул крыльями, и вдруг с какой-то невероятной скоростью бросился в бурю, в мгновенье растворился на фоне грозных отрогов.

В то же мгновенье синие путы оставили Сереба, и освобожденный конь остановился рядом с набережной.

Ветер дул беспрерывно, с перепадами – так, словно воздух разгоняло некое холодное все сильнее бьющееся сердце.

По набережной пробегали матросы, купцы, еще какие-то люди, что-то увозили на телегах в крепость – пристань стремительно пустела; и становилось на ней жутко, одиноко – хотелось броситься за этими людьми, назад, в город – укрыться там в тепле, но Альфонсо знал, что там его не примут – он закрывал свое лицо рукою, боялся, что его кто узнает, и, в то же время, продолжал оглядывать пристань:.

На палубе одного из близстоящих кораблей Альфонсо увидел сразу много человек – все они, среди всеобщего движенья, замерли недвижимые. Причем видно было, что совсем недавно они тоже двигались – переносили какие-то вещи, но теперь так и замерли с этими вещами, сгрудились у одного борта, и забывши про бурю смотрели на Альфонсо.

Первым движеньем страдальца было – дернуть поводья да лететь подальше от этих, буравящих его, пристальных взглядов. Он и натянул поводья – Сереб охотно развернулся, да тут услышал он перестук копыт – все ближе, ближе – как же стремительно они скачут!

Альфонсо безумно оскалился:

– Не дамся! Буря, возьми меня!

И так тяжко ему стало, что он бросился бы в воды, да и поплыл бы навстречу буре, сколько хватило у него сил. Но тут из этой застывшей в напряженном созерцании палубы, выделилась одна фигура, более высокая, чем иные. Этот, усеянный звездами плащ, этот колпак с солнцем и с месяцем, ни с чьим нельзя было спутать. Сильный голос Гэллиоса плыл над грохотом волн:

– Скачи на палубу! Скорее, здесь ждут тебя!

– Ждут, конечно… – процедил Альфонсо, однако ж, погнал Сереба именно к этому кораблю.

Вот деревянный мостик; в окончании – стоит старец, манит его, а рядом два матроса, которых Альфонсо знал, так как они были из команды его друга, капитана Тэллая – они готовились откинуть мостик, как только Альфонсо пролетит на Серебе. Смотрели они на него, не то что как на человека, но как на существо совершенно им незнакомое, но одним видом вызывающее отвращение, которое они на свой корабль никогда бы не пустили, или вовсе убили, но которое их принудили пустить. – Все это почувствовал Альфонсо в одно мгновенье; зажмурил глаза и прошептал:

– Вперед, Сереб, вперед!

Сереб пролетел на палубу, матросы убрали мостик, и корабль отшвартовался.

Преследователи и не думали отступать – на своих конях они влетали на палубы соседних кораблей, там хотели перескочить сразу на палубу отходящего судна, однако – их кони заупрямились, испугавшись брызжущего чернотою разрыва между палубами – тогда наездники спешились, приготовились уж сами перепрыгивать, да тут вышел вперед старец Гэллиос и закричал им:

– Вы знаете меня, и должны повиноваться! Оставьте Альфонсо – он должен сейчас уплыть к берегам Среднеземья, со мною!

Лица преследователей так и пылали гневом – несмотря на уважение к Гэллиосу, которого в Нуменоре почитали третьим после короля и адмирала, они едва себя сдерживали, а главный среди них – могучей нуменорец с разгоряченным лицом, с пылающими яростью глазами кричал:

– Вы не знаете, что он натворил! Его ждет кара! Немедленно выдайте – это самый мерзкий из всех преступников!..

– Я говорю вам – оставьте. – спокойно отвечал Гэллиос.

Иные преследователи наперебой закричали:

– Да это и не Гэллиос вовсе!.. Видели ворона – вот он то и принял облик мудреца!.. И весь корабль колдовской – все они в заговоре!.. Держи их!..

Но было уже поздно – корабль (именуемый, кстати «Жемчужиной») отошел от этих бортов – тут же опустились в воду весла, и стремительно направился к выходу из бухты.

Старец Гэллиос говорил сильным голосом:

– Не преследуйте Альфонсо, потому, что вы не можете ему дать ничего, кроме ненависти. Он, ведь, не пропащий человек, он страдает, мучается так, что никто из вас и представить не может – через любовь, да через ученье, найдет он дорогу к спасению. Он станет моим приемным сыном…

На это с палубы незамедлительно выкрикнули:

– Тогда берегите свои глаза; ведь, настоящему своему отцу он их выцарапал!

Услышь эти слова Альфонсо, он застонал бы, как от удара плетью, но он не мог их услышать, так как пребывал в забытье. Если бы, когда в глазах его потемнело, он не успел ухватится за поводья Сереба, так расшибся бы об палубу – ведь, никто не поспешил к нему на помощь. То место, где лежал этот юноша с седыми волосами, обходили стороною – старались даже не смотреть на него, как на что-то режущие глаз своей мерзостью.

«Жемчужина», тем временем, достигла выхода из бухты, и пред нею раскрылось море – зрелище было жутким! Казалось, что на них движется высотой во все небо черный вал; ветер дико свистел, поднимались, разбивались и уже перехлестывались через косу волны, а, ведь, это было еще только предвестием настоящей бури!

Рядом с ними поспешало к Жемчужному клыку какое-то суденышко, бывшие на нем матросы, выглядели счастливыми – должно быть, натерпелись страху, убегая от ненастья – на тех же, кто плыл на «Жемчужине» смотрели они с недоумением, кричали им:

– Вы ж куда?! Кто вас на смерть послал?! Буря невиданная идет – как щепки вас раздавит!

А матросы с «Жемчужины» и не знали, что на это ответить – поглядывали на своего капитана, да на старца Гэллиоса, который склонился над Альфонсо, и вливал в него, бесчувственного, какое-то остро пахнущее зелье. Переглянулись они между собой, после чего трое из них подошли к капитану Тэллаю и заявили, что привыкли исполнять его приказанья, но не самоубийцы же они, что бы ни за что, (точнее за убийцу «мерзостного») самим смерть принимать.

Тэллай и сам пребывал в растерянности для него не характерной – с одной стороны был старец Гэллиос – известный каждому в Нуменоре мудрец. С другой стороны – вся сущность его противилась тому, что теперь совершалось.

Подошел сам Гэллиос, распоряжался:

– Найдите место и для коня; ну а младенцев и Альфонсо разместим в каюте капитана, где я сам о них стану заботится.

– Буря нас поглотит! Кто ж о нас на дне морском позаботится – уж ни этот ли демон, который овладел Альфонсо?! – выкрикнул сквозь вой ветра матрос.

На это Гэллиос отвечал тем невозмутимым, спокойным голосом, которым говорил он всегда, даже и в минуту величайших опасностей:

– Не один корабль не пройдет через это ненастье. Не один – кроме «Жемчужины». С нами силы, они кружат над этими мачтами – там и тьма и свет; все перемешалось, и много чего вам предстоит увидеть, пока не ступите на землю Среднеземья. Но те, пока незримые вам силы, пронесут корабль через бурю. Так суждено совершится, а потому оставим бесполезные разговоры…

Было в голосе Гэллиоса что-то такое, что заставило всех поверить, что действительно так суждено; теперь уже никто и не противился. Более того, многих охватывал трепет, и мурашки бежали, но не от холодного ветра, а от чувствия чего-то высшего, что окружало их…

* * *

Когда очнулся Альфонсо, то, почувствовал, как заваливается на бок, будто бы все мироздание кренилось в какую-то бездну.

Грохотало неустанно, да так сильно, что болело в ушах, и ничего то кроме этого грохота не было слышно. Он видел кренящийся потолок над собою; видел и еще какие-то контуры, но толком разглядеть ничего не мог, так как за маленькими окошками было все темно, а света от единственного, закрепленного на стене светильника не хватало.

Вот в черноте за круглым окошком прорезалось несколько слепящих, змеевидных колон, и на мгновенье стали видны ходящие по морю валы; столь огромные, что, казалось, первый же из них и раздавит «Жемчужину»…

Но вот, на фоне потолка, появилось знакомое лицо.

– Гэллиос? – побелевшими губами прошептал юноша, и все в ним в это мгновенье перемешалось – и страх, и надежда, и радость, и недоверие.

– Да, как видишь….

Старец хотел еще что-то сказать, но Альфонсо резко прервал его, почти что выкрикнул: «– Зачем?!..» – но не договорил, задышал тяжело, прерывисто; а Гэлиос положил ему свою широкою, теплую и мягкую ладонь на лоб, отчего юноше стало и легче, и спокойнее:

– А потому я тебя взял, что не сыскать на свете человека более несчастного, чем ты. Видя такое страдание, в юноше столь достойном, столь многие надежды подающем, почувствовал я, что начертанье мое рядом с тобою быть – ведь, кто кроме меня, сможет защитить тебя от мрака.

– От мрака… – повторил Альфонсо.

– Да – от мрака. Ведь, ты с этим знаком и сюда пришел – это черное око пальце было столь мало, что я только случайно его заметил. Пришлось произнести одно заклятье, и вот теперь, Его здесь нет.