Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Амида уже чтили, как героя народного; часто спрашивали, когда поднимется восстание, чтобы вымести орков с земли родной, на что он, набравшись за это время рассудительности, так отвечал:

– Быть может, по весне, когда земля войдет в великую силу – тогда и орки с их каменными сердцами ослабеют…

Бесстрашному в битве герою, не малых трудов стоило робко постучаться в землянку к Алии, которую он лишь несколько раз, да мельком видел за последнее время. А она вышла к нему, совсем худенькая, бледная, и глаза ее, точно потускнели, выцвели от бессчетных пролитых слез.

– Что… – только начал вопрос Амид, а Алия уже отвечала ему:

– Матушка умерла.

Тут юноша, чувствуя боль возлюбленной, заплакал – как сестру обнял, и она, одинокая, прильнула к нему, как к брату, и так стояли они среди стужи, чувствуя великую нежность друг к другу. И тогда же молвил шепотом Амид:

– Нет, нет – ты, такая прекрасная, такая светлая – ты никогда не будешь одинока. Ты, конечно, помнишь, клен который цвел над твоим домиком. Помнишь гнездо воронов?.. А я видел недавно, издалека правда, нашу деревню. Так вот – клен стоит по прежнему, хотя нижняя часть его ствола изрублена и обожжена. Обгорели и нижние ветви, но верхние, на которых… Так вот – я принесу гнездо с любимыми твоими птицами – клянусь – чего бы мне не стоило – принесу. А, когда наступит весна, мы вернем его на место; и заживем по прежнему…

И тогда, нежно и страстно поцеловала его в губы Алия; и не ведали они, что этому поцелую суждено стать последним…

На следующий день выдался сильный мороз, да, к тому же сильно мело – орки сидели в избах – поедали крестьянские запасы; волколаки – глодали в амбарах кости домашних животных…

В одиночестве, среди высоченных сугробов, пополз Амид к родному холму, а метель была так сильна, что в десяти шагах уж ничего не было видно…Он уже подползал к клену, как чуткие его уши уловили шаги. Он выхватил клинок, да тут увидел, что идет человек со связкой хвороста. Тогда Амид узнал одного из жителей деревенских – молчуна Прота, которого почитали все за погибшего. Всех людей любил Амид – сердце то его не знало ни корысти, ни предательства – он то и верил, что единственные враги орки – а все люди, конечно, как братья.

Окрикнул он тогда Прота – тот сначала испугался, выронил даже хворост, потом вымолвил, хрипловатым своим, испитым голосом:

– А – это ты, Амид. Слышал, слышал про тебя…

– Что же тут делаешь, Прот? Пойдем со мною – станешь воином.

– А я бы давно пришел, если бы только дорогу знал. Скажи мне дорогу – я и приду. Скажи немедля!

Тут, что-то такое промелькнуло в его голосе, что даже Амид почувствовал недоверие, но тут ему стало на себя стыдно, и он, обняв за плечи Прота, молвил:

– Вот исполню одно дело, тогда вместе и пойдем.

– Позволь мне только к дому сбегать – взять кое-что из пожитков!..

Так они и разошлись. Амид вспоминал прекрасный лик Алии, и мечтал о предстоящей встречи. А Лик Прота, кривился еще пострашнее орочьего – казалось, его распирали изнутри золотые, которыми должны были одарить его хозяева за выдачу Амида…

Юноша добрался до клена. Как же был изрублен ятаганами, обожжен ствол его! Нижние ветви сгорели, ну а на верхних, едва виделось за метелью воронье гнездо. Он обхватил ствол, несколькими могучими рывками добрался до первых из уцелевших ветвей, а дальше все пошло значительно легче.

Когда он склонился над гнездом, горестный стон из него вырвался – в гнезде лежали три вороненка, и все трое, уже побелели от снега – видно, их матушка погибла, когда добывала для них еду. Провел Амид рукою по холодным их телам; а по щекам его покатились слезы:

– Простите, простите, что не пришел к вам раньше!

И тут он почувствовал, что один вороненок слабо шевельнулся – сразу подхватил это маленькое тельце Амид, поднес к губам, стал согревать дыханьем – тут почувствовал, как слабо, слабо – словно первый, робкий солнечный лучик, забилось его сердечко.

– Ну, ничего, маленький. Алия тебе выходит…

Тут он поместил вороненка под тулуп, под рубаху, у самого своего сердца; и тут услышал орочью ругань и хохот:

– Вон он!.. Ага, попался!.. Окружай со всех сторон!.. А тот раб – Прот?. Да мы его прирезали – золото достанется нам!.. Мы первые его увидели!..

В несколько мгновений клен был окружен несколькими рядами орков и волколаков, а подбегали все новые и новые. Амиду кричали:

– А ну слезай!.. Что – не хочешь?!.. Рубите-ка дерево!..

Амид понимал, что его все равно схватят, а сиденьем на верхних ветвях он выгадает разве что несколько минут; потому он с обнаженным клинком, да с теплым комочком возле сердца, спрыгнул на головы орков.

Отчаянная то была схватка, орки знали, что за живого, награда увеличится в четыре раза, а потому не убивали, но старались оглушить его. Несколько дюжин их полегло, от клинка Амида, и, казалось – это великий воитель эльфийский, прорубался чрез их ряды к лесу. Вообще то силы у Амида были, как у обычного человека – никогда не отличался он какой-то особой силищей, но тут было стремление к свободе, к Любимой – он стоял на родной земле, и она ему сил придавала. И он уже почти вырвался, как вцепился ему в ногу волколак, и полетели сети – раненный, уж не успел их разрубить Амид – тут навалились орки, и били его страшно, а он старался, только чтобы удары по вороненку не попали…

Очнулся уже в телеге, и первое, что почувствовал: вороненок был на месте, и теплом своим придавал ему сил – он нашел лепешку, которая лежала у Амида во внутреннем кармане, ею и питался. А над юношей склонился здоровенный орк – Амид хотел оттолкнуть его да тут почувствовал, что крепко-накрепко связан по рукам, и ногам.

– Где я?.. – простонал он, разбитыми губами.

Орк, обнажив кривые, желтые клыки, усмехнулся и прорычал:

– Ты по дороге в Брогурук! Там тебя ждет долгое веселье; уж тамошние мастера умеют веселиться! Аха-ха-ха! Все жилы из тебя вытянут… Уроуроор! Но ты можешь получить быструю смерть, или прощенье, и, даже, почести, если проведешь нас тайными тропами к своим людям.

Темно стало на сердце Амида, но вот, вспомнил он лик Алии, и понял, что никакие муки не сломят любви его, и ясно стало на сердце его.

Замок Брогурук, поднимался на самых северных отрогах Синих гор. На непреступных скалах, высился этот выкованный из черный стали, уродливый исполин. Казалось, что он и есть некое орудие пытки – башни, похожие на крючья, повсюду цепи, зажимы, иглы, петли; главные же ворота были подобны приспособлению для дробления костей.

Амида, как заключенного очень важного, заключили в самую высокую из всех башен. Там была маленькая камера, с холодными черными стенами, пол покрытый истлевшей соломой, да зарешеченное окошко в которое врывался ледяной ветер. Из этого окошка видны были горные склоны, а дальше – холмистые долины, да леса могучие – там была родина Амида, там жила Алия…

Своим дыханием юноша согревал вороненка, а, когда пришли за ним, чтобы вести на допрос, то он аккуратно укутал его в свой тулуп, и положил перед его клювиком останки лепешки.

Через несколько часов орки втащили его обратно в камеру, бросили возле стены; тут юноша слабо застонал – все лицо и тело его было изуродовано; кровь сочилась из под разодранный одежды.

– Упрямец! – выкрикнул огромный орк. – Все это повторится и завтра, и после завтра… и через месяц, пока ты не выдашь своих!..

А через несколько часов ему принесли какую-то ужасную похлебку, от которой шел гнилостный запах – насильно заставили есть…

И на следующий день, и через неделю, и через месяц – ежедневно продолжались страшные, нечеловеческие муки, которые выдерживал Амид, вспоминая облик Алии – точно звезда она была для него, среди этой боли. Поседели волосы на голове его, страшные шрамы покрывали все тело, были выжжены глаза, переломаны кости, но все еще была в нем жизнь, и орки, озлобленные своими потерями на захваченных землях, продолжали его мучить, а, когда был он при смерти, с помощью жгучих зелий своих восстанавливали в нем жизнь.

А в камере его день за днем рос маленький вороненок. Орки смотрели, чтобы Амид съедал всю еду, а потому, чтобы поддержать жизнь в спасенной им птахе, юноша, обликом уже мало похожий на человека, кормил его мясом из своих ран, и вороненок рос, поправлялся.

И вот наступил месяц апрель – это почувствовал юноша по теплому ветру, который к нему в камеру ворвался, а когда услышал пение птиц – жгучие слезы покатились из пустых глазниц.

В это же время распахнулась дверь его камеры, раздался кашель:

– Ф-фу! Какая вонь летит вместе с ветром!.. Проклятый упрямец! Хочешь ли ты стать свободным? Хочешь ли выздороветь, обрести зрение, походить среди полей, слушать проклятых птах?! Если выдашь – наш чародей исцелит тебя. Если – нет – так сегодня будешь заживо сварен!

И вот что ответил тогда Амид:

– Вы думаете, предатель может быть счастлив? Вы предлагаете мне поля, как предлагали раньше золото, но вам никогда не понять, что я никогда и не уходил с милых мне полей; и что, среди мук, Любимая всегда была со мною. И сейчас вы предлагаете мне то, что и так во мне… Все что вы можете – это терзать мою плоть, так же вы можете и умертвить ее, однако, над духом моим вы не властны.

Зарычал от ярости орк – ибо уже знал, что поднимается, вместе с весною, могучая народная волна:

– Хорошо же! Готовься к последней муке. И уж поверь, упрямец – мы постараемся, чтобы она тянулась подольше!..

Амид, на некоторое время остался вместе с вороном своим. Некогда маленький слабый вороненок, вскормленный плотью человеческой, вырос в могучую, красивую птицу, с черными, непроницаемыми глазами. Тогда поднес его Амид к губам, поцеловал в клюв, а затем, прополз к подоконнику, и, уцепившись за него, смог приподняться, – тут почувствовал нежный, мягкий поцелуй апрельского солнца – тогда он улыбнулся. А как легко было на душе его от понимания того, что он свободен, и что он будет – Да, будет! – с любимой своей! Он нежно обнял ворона свою, и запел песню, которая пришла к нему, вместе с дуновением ветра, вместе с запахом родимых полей:

 
– Лети, мой ворон, лети высоко,
Лети над моей головою,
Лети из темницы, лети далеко,
Лети над родимой землею.
 
 
Расправь свои крылья – то первый полет;
Возьми из темницы мой шепот;
И пусть тебя голос родной позовет,
Услышишь коней вольных топот…
 
 
И ты, черный ворон, спустись на плечо,
К той милой, что сил придавала;
К звезде льющей свет бесконечным ключом,
Спроси: «Ты о мне вспоминала?»
 
 
Спроси, а потом ей на ухо шепни,
Что я до конца был ей верен.
Шепни, и крылом за меня обними:
И пой: «Будем вместе, и в том я уверен».
 
 
Лети, милый ворон, лети высоко,
Все выше в бескрайнее небо,
Лети, над землею, лети далеко,
Питайся лучей златых хлебом.
 

Сказал так Амид, и поднес ворона к решетке – ворон издал громкий, печальный крик, после чего – выпорхнул в небо синее. Полетел над горами, над лесами, над родимой землею; и исполнил последний завет героя – нашел Алию, которая стояла на лесной поляне на коленях, перед первыми цветами, и молила у них за возлюбленного своего. И опустился ворон к ней на плечо, и тихо поведал о словах Амида; после чего – обнял ее крылами и взмыл в лазурь апрельскую. Показалось Алии, что это милый обнял ее, протянула вслед за вороном руки, зашептал:

– Возьми, возьми меня с собою!

Но ворон был уже высоко и не слышал ее…

В ту весну орки были выметены из тех земель; и так велика была ярость народная, что взяли они и крепость Брогурок – разрушили то мерзкое место до основания – а потом уж вернулись к обычной жизни.

Но не было больше счастья Алии, ибо она знала, что никто ее не сможет полюбить так, как любил Амид. Она прожила тот год, и великая мука была в очах ее, когда же выпал первый снег и земля погрузилась под смертный саван – Алия умерла. В тот день кто-то видел, будто белая лебедица поднялась над землею, и снежные тучи на мгновенье раскрылись пред нею – и в том разрыве, точно в мелькнувшем на мгновенье окошке, показалось небо – бесконечное, по весеннему теплое, по апрельскому жизнь пробуждающее…

* * *

Альфонсо так увлекся рассказом, что и позабыл, что ему и самому угрожает опасность быть погребенным на дне болотном. Он рассказывал с жаром, с воодушевлением – вспоминая, как это же рассказывала его матушка; а кикимора сначала слушала невнимательно, но потом ее хватка ослабла, а в последней части рассказа она горько зарыдала, и, когда все было окончено, ее, похожие на ветви пальцы, соскочили с ног Альфонсо, и уползла она в болото. В это же время Луна скрылась за кронами деревьев, и тот призрачный зал, в котором стояли они потемнел. Через несколько мгновений, в верхней его части появился робкий, розоватый свет, предвестник зорьного пожара, а сами стены задрожали, в любое мгновенье готовые рухнуть.

В руках Кэнии, как память о ночи, осталось сияющее Луною полотно, размерами едва ли большее, чем обычный платочек.

– Довольно таки мало, для целый ночи работы… – выдохнул Альфонсо.

Кэния подошла к нему, обняла за плечи, и, поцеловав в лоб, молвила:

– Шитье из лунного тумана, тяжелая работа даже и для меня…

В это время, туман рассеялся, и обнаружилось, что болото совсем небольшое: до противоположного берега было метров пятнадцать, и там за камышом, высилась черная стена леса из-за которой уже восходила заря.

– Как красиво, – тихо молвил Альфонсо и тут услышал шепот Кэнии:

 
Ах, как тепло в лесу златистом,
Как мягок первый листопад,
Как в воздухе святом и чистом,
Ты даже смерти листьев рад!
 
 
С каким священным трепетом внимаем,
Сказаньям, слезам давних лет…
Ах, в этом шепоте мы верно понимаем,
Что в смерти есть и красота, и свет.
 

Любуясь, чувствуя близость друг друга, в восторге, простояли они до тех пор, пока над лесом не взошло солнце, и все (даже и болото), засияло ярко и празднично. Во все горло славили новый день лягушки, а в синеве небесной – птицы.

Все время рассказа, Кания нежно обнимала юношу за плечи, и вот, при последних словах, поцеловала, и тихо-тихо зашептала:

– А какую ты печальную историю рассказал…

– Да, да! – подтвердил Альфонсо, на глазах которого выступили слезы. – Одна из самых любимых моих историй! Но, когда я только начал рассказывать ее, я и иные вспомнил – не менее прекрасные. Да, да… Вот позволь…

– Хорошо – только, все-таки, пойдем к дому. По дороге и расскажешь.

Они пошли по лесной тропе, и Альфонсо быстро говорил:

– Вот до этого я все метался, сам не знаю чего хотел, а теперь нашел – это ты, Кэния, и звезды. Вот слушай… – но тут он остановился; и, с нежностью взглянув на нее, продолжил. – Нет, нет – ничего не стану рассказывать! Я чувствую – ты хочешь что-то сказать… Пожалуйста, пожалуйста – говори! Мне дорого каждое твое слово.

Печальная улыбка украсила лицо девушки; и негромким голосом молвила она:

«То было в начале сентября две осени назад, когда опадали первые яркие листья, и весь лес шелестел от ветра, сиял от солнечных лучей. Я в одиночестве шла по этой тропинке, и слышался мне, среди шепота листьев печальный голос:

– Иди за мною… иди за мною…

Вслед за этим голосом, свернула я с тропинки и вскоре вышла на поляну, над которой высился сияющий чернотой камень. На камне том сидел ворон, смотрел непроницаемыми своим оком на меня, и, когда открывал клюв, то и вылетал этот печальный шепот: „Иди за мною…“ – и, словно в воду, в камень нырнул. Еще несколько шагов, и вот настал мой черед прикоснулась к черной поверхности – она расступилась, обволокла меня, и понесла, как река маленькую щепку.

В черноте стал появляться бордовой свет, и тогда ворон развернулся. полетел на меня, стал расти – обратился в дракона, распахнул пасть – поглотил меня, наступила непроницаемая тьма…

Потом очнулась я на полянке – на той самой, где привиделся мне камень… Листья сыпались неспешно, спокойно…»

Кэния помолчала некоторое время потом, задумчиво молвила:

– Странно, что происшествие это – только теперь вспомнилось…

Альфонсо, все пребывая в восторженном, влюбленном восторге, восклицал:

– Клянусь, что никогда не оставлю тебя, любимая!.

В это время раскрылось пред ними поле, в ближней части которого красовался домик Кэнии, а в дальней, на взгорье, под пологом другого леса, проходила пустынная дорога. Синело небо, возносилась Минельтарма; травы ярко зеленели, и сияли среди них радуги цветов…

Но что-то было не в порядке – какая-то тревога чувствовалась.

– Птицы не поют. – шепотом молвила Кэния, и Альфосо, который осторожно положил руку к ней на плечо, почувствовал, как вздрогнуло ее тело.

Тут девушка протянула руку на восток, туда, где поле расходилось вширь, и стояли там, точно девицы в хороводе, с дюжину высоких и стройных берез. С той стороны заполоняла небо черная туча; видны были клубящиеся ее уступы; видно было, как наполняли ее из глубин багряные отсветы, однако молний не вырывалось; и вместо прохладного ветра, предвещающего живительный дождь, налетало иссушенное дыхание какого-то умирающего в горячке, в бреду великана.

А как стремительно эта тьма надвигалась! Вот только у горизонта была, а вот уже бросила непроницаемую тень на хоровод берез…

– Бежим к дому, за оружием! – выкрикнул Альфонсо, но Кэния отвечала ему, голосом мрачным. – Это – сама судьба. То, что привиделось мне тогда, в осеннем лесу, свершится теперь. Черный ворон поглотит меня.

В это же время подбежал Сварог, а за ним – Сереб, но девушка, кричала им, сквозь все нарастающий грохот:

– Повернитесь и бежите! – но они оставались на месте. Тогда девушка крикнула. – Я приказываю вам – бежите прочь!

В это время тень пала и на них; и тут же мир стал выжженным, призрачным. Тьма сгущалась.

– К дому! – выкрикнул Альфонсо.

А тьма, метрах в ста от них стала закручиваться в две колонны – колонны эт наполнились густым черным цветом, и стали крыльями; затем, между ними набухло из тьмы тело, и вот уже черный ворон, едва ли меньший, чем дом Кэнии, взмахнул крыльями и устремился к ним.

И тогда вспомнилось Альфонсо все то, что казалось незначимым, после знакомства с Кэнией – вспомнилось и восшествие Менельтарму, и «темный друг», и договор с ним.

А тут еще, точно раскаленное железо, коснулось ладони его; он посмотрел на руку – на указательном пальце распахнулось непроницаемое воронье око.

Ворон неестественными скачками, как картина, в одном месте стираемая, а в другом прорисовывающаяся – приближался.

В голове Альфонсо звучали такие слова:

– Ты – величайшая надежда этого мира, осмелился не только не взять трех своих братьев, но и остановиться в этой лачуге, ничтожной феи!

Альфонсо взглянул на Кэнию, и эта девушка казалась, как никогда хрупкой, как никогда прекрасной.

Альфонсо шагнул навстречу ворону и выкрикнул.

– Ты за мной пришел, а ее не смей трогать!

В ответ – спокойный голос:

– Ты должен понести наказание за то, что свернул с истинного пути…

– Эй – не тебе решать, какой путь для меня истинный, какой – нет. Я человек, и я свободен – я не твой раб!..

Тут ворон сильно взмахнул крыльями; и набросился на дом Кэнии – с размаху ударил и когтями, и крыльями – раздался оглушительный треск – полетели переломанные, объятые пламенем бревна. И тут же, из-под под пламенеющих обломков стремительно вырвался с таким трудом сотканный парус. Легко пронзил черную массу, на мгновенье выпустил веер лучей купола небесных. Но вот вновь тьма, в ней, точно кровоточащие раны, извивались языки пламени, пожирающего останки дома, и во тьме этой, с гневным лаем бросился на призрачного ворона Сварог и был испепелен одним прикосновением его крыла.

– Прочь нечистый! – выкрикнула Кания.

– Молчи, молчи, жалкая фея, не знающая ни своих родителей, ни дома!..

И тут ворон оказался прямо пред ними; навис черной горою, и веяло от него таким жаром, что жгло в легких, что глаза слепли, и, казалось, еще немного и вспыхнут они.

Тут воздух, вокруг Альфосо закружился, калеными, незримыми щупальцами его обхватил, сжал; стал поднимать все выше и выше, пока не оказался пред ним, это непроницаемое воронье око.

– Нет, нет! – отчаянно кричал Альфонсо. – Отпусти! Слышишь ты! Отпусти! Пошел прочь! Я не желаю иметь с тобой дела!

– Ты, верно, забыл, что ты избранный! В тебе сила, с которой можно преобразить весь этот мир, ты сможешь править и им, и звездами; самих Валаров ты сметешь – да и тут не остановишься, и самого Иллуватора снесешь… И что же я вижу: ты останавливаешься в доме какой-то девки, у которой память отшибло; ты, как дурак, хочешь провести, за вышиванием какого-то жалкого паруса всю свою жизнь! Весь свой пламень угрохать на житье с нею?!.. Ты погрязнешь в ничтожном, не достойном тебя житейском болоте – ты совершишь величайшее преступление – свой дар обратишь в ничто, а сам станешь еще одним жалким человечишкой о котором и не вспомнит никто, в то время как смог бы вырасти выше этого тирана-Иллуватора. Чего же ты хочешь – захватить весь пламень творения, или прозябать здесь?!.. Отвечай!

Казалось, всю душу Альфонсо искрутили, вывернули, изожгли; казалось, и живого места там не осталось; все трепетало – все жаждало слиться с этой силой, достичь того, о чем она так, изрывая его, вещала. Но, все-таки, он нашел силы ответить:

– Оставь… Слышишь – я был счастлив, я не хочу ничего захватывать. Чтобы чувствовать силу, чтобы быть Создателем, не обязательно, кого-то свергать, чем-то владеть… Я уже владею… В любви сила…

Но усталым, жалким казался голос Альфонсо, и, когда последние силы покидали его, раздался голос Кэнии – он подобен был могучему радужному валу, вырвавшему Альфонсо из тьмы на землю.

 
– Чего боишься, милый друг?
Во тьме – сиянье звездных рук.
И тьмы то, в общем, нет совсем,
Свет правит миром – миром всем.
 
 
Ведь – засыпает свет дневной,
И льется бездны свет святой.
И, даже на болотном дне,
Тоскует кто-то обо мне!
 

Голос этот, точно живая вода, полил изожженные воспоминания Альфонсо. И, все то, что испытал он среди звезд, а потом – на болоте – все это так ярко пред ним поднялось, что он почувствовал прежние силы; и ясным взором взглянул на отпрянувшего ворона, поднялся на ноги, и, заслоняя собой Канию, выкрикнул:

– П-шел прочь, жалкий каркун! Не смей даже приближаться сюда!

– К-рааааар!!! – от этого вопля сотряслась земля, и голос, столь же яростный, как был голос Кании светлым, огненным, раскалывающим молотом рухнул на них:

 
– Бояться есть чего – да есть!
Ведь есть и злоба, есть и месть
И бездны – кажутся святы —
Полны холодной пустоты.
 
 
И пламень тот вас изожжет,
И душу бездна та возьмет…
Рыдай же на болотном дне
И боль свою топи в вине!
 

– Ты вберешь в себя все эти бездны! Ты поглотишь в себя Иллуватора! Ты создашь новый, более счастливый мир! Иди же ко мне! Иди! Иди! ИДИ!..

В дрожащем, мертвом воздухе подняла Кэния легкие свои руки, и вновь запела:

 
– Да – безгранична тьма ночная,
Да, бездна та – почти пустая,
Но красота там есть святая,
И жизнь растет о ней мечтая.
 
 
И, кроме хладной пустоты,
Есть души полные любви,
Как родники, из звезд чисты —
Их память в боли позови!
 

Слова эти были для ворона сильным ударом, он перевернулся, отскочил на многие метры, врезался в землю, и выжег в ней черную борозду – но вот вновь взвился в небо – из глаз его вырвались струи бордового пламени.

А девушка вложила в последнюю все силы – она знала, что, либо отгонит ворона, либо. Теперь она могла только прошептать: «Сереб!..» – и вот уже несется конь с лунною гривой.

Пламень двумя стремительными дугами пронесся по полю, и отрезал дорогу к отступлению. Теперь они окружены были сужающейся бордовой залой.

Альфонсо стоял, обняв Кэнию. Властный голос пророкотал:

– Я никогда не оставлю тебя, любимая! Слышишь?! – стонал Альфонсо, крепко-крепко обнимал ее, кажущееся прохладным тело, а она целовала его в губы…

Ворон, видно собравшись силами, запел очередное заклятье:

 
– Что ваша любовь, как не жалкий обман?
Блеск глаз, стройный стан, этой деве пусть дан;
Но все это тленно – все скрутят года,
И вот уж затухнет она навсегда!
 

Кания задрожала – видно, опять приняла она на себя всю темную силу этих слов; и Альфонсо чувствовал, как прерывисто, как слабо бьется теперь ее сердце – в ярости повернулся навстречу ворону, и яростным, сильным голосом запел:

 
– А что же за сила давала героям
Сквозь тьму прорываться сверкающем строем?
И что же сила крушила темницы
И так озаряла, кровавые лица?
 
 
Что же это за сила их ввысь уносила,
Сквозь мрак им надежду дарила?
Та сила любовью – любовью зовется,
В любви пламень вечный творения бьется!
 

Альфонсо шептал Кэнии, что ничто, даже и смерть не разлучат их теперь, а ворон издал пронзительный стон; и кровавые жилы по его плоти растеклись – казалось, еще немного и он разорвется на части; и грянет торжественный солнечный водопад; но последнего удара не последовало – слишком истомились Альфонсо и Кэния.

И тогда отростки тьмы вновь обвили Альфонсо; потянули вверх – они сжимали его до треска кости, а властный голос дребезжал: «Отпусти ее… откажись…»

– Нет!.. НЕТ!!! – вырывалось из Альфонсо, но то были вопли отчаянья – он уж чувствовал, как раскаленные щупальца обвились по рукам его, и разжимают пальцы; а Кэнию, напротив, отталкивают к земле.

Альфонсо висел вниз головою, и казалось ему, будто Кэния стоит на объятом пламенем небесном своде. Да – пламень уж объял ее ноги; вот взметнулся по платью; вот коснулся лица…

– Пусть и меня сожжет, пусть! – орал юноша. – Я не боюсь! Мы вместе пойдем к звездам!..

Пламень грыз его руки, и величайшего труда стоило Альфонсо их не разжимать. Он еще смог приблизиться к этому, уже объятому пламенем лику, как сжимающие его щупальца, рванули его с такой силой, что он не смог удержаться – закричал страшное: «НЕТ!» – и одновременно тем, из сожженного кармашка Кэнии выпорхнул сшитый ею в последнюю ночь кусочек звездного паруса; в рот Альфонсо; прохладой по его жилам растекся, и появились в нем было силы для новой борьбы, но тут черный вихрь развернул его с такой скоростью, что что-то хрустнуло в его теле, и он уж больше ничего не видел, и не чувствовал…

* * *

В это время, перед адмиралом Рэросом и старец Гэллиосом, которые провели в дороге весь предыдущий день, и последовавшую ночь, открылись прибрежные утесам, о которые грохотало, взметая белую пену море, там же красовалась мягким переливчатым светом одна из Нуменорских крепостей. Видны были мачты кораблей, а, так же – полнящиеся ветром паруса среди пенного, ветряного моря.

На вершине холма всадники остановились, и адмирал Рэрос молвил:

– Корабль Альфонсо на месте.

– Да… Надо нам было остаться где-нибудь неподалеку от домика той феи… Вот уж принял мудрое решение… Эх – старик!.. А теперь смотри, друг мой!

Рэрос обернулся, и увидел, что далеко-далеко – там, где едва поднимался над грудью материка синеющий выступ Менельтармы, клубилась, кажущаяся с такого расстояния тонким саваном, тьма.

– Это как раз возле ее дома… – упавшим голосом молвил адмирал. – И там, мой сын, так ведь?

– По крайней мере, он был там. – вздохнул звездочет. – Но теперь то, как не скачи – мы поспеем туда уже много позже исхода, каковым бы он не был.

– Я, все-таки, должен быть там… Пойми меня, как отца.

– Хорошо – скачи. Быть может, еще найдешь его. Ну а я – стану дожидаться в этой крепости.

Они попрощались и Рэрос во весь опор погнал коня на запад по пустынной дороге, которая, словно стрела, протягивалась от Менельтармы, до этой восточной оконечности Нуменора.