Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 47 страниц)

Глава 2
Крепость

В тоже самое утро, когда Фалко и Эллиор любовались восходящим светилом и орлом Манвэ – в это же самое время, но на несколько сот верст западнее, там, где сливаются в единый поток две горные реки Седонна и Бруиннен, восходящее светило только коснулось верхних отрогов тумана, который вздымался над этими реками. А туман был высок. Всю ночь он клубился, принимал причудливые образа, а теперь, предчувствуя скорую свою гибель в солнечном свете, приостановился, призадумался. Где-то в его темно-серебристых глубинах, глухо и величественно урчали две горные реки…

Из туманного моря выступали, увенчанными башенками, крепостные стены по которым прохаживались стражники. Их шлемы уже ловили первые солнечные лучи, уже блистали они живым златом.

С южных стен виделось, лежащее над слитыми воедино реками туманное покрывало; с восточных стен, над туманами, можно было различить златящиеся у горизонта шапки Серых гор; с северной же стены видна была выступающая из темного острова леса живая гора – этот древесный исполин – мэллорн до которого было версты две – стройный и прекрасный, расходился широченной кроной, в которой нежно бирюзовой дымкой развесило уже свои лучи солнце, так же там виднелся созданный, казалось, из нежных, белесых туманов дворец – ствол мэллорна излучал мягкий янтарный свет.

Воины прохаживались по стенам по два человека: у каждого добротная, выкованная гномами кольчуга, у каждого и меч в покрытых росписью ножнах; а за спиною – лук, и колчан; воины были все статные, широкоплечие, с густыми, черными волосами. Был среди них один именем Барахир, прохаживался он со своим приятелем Брандиром и вел такую беседу:

– Вон мэллорн эльфийский. Есть ли на свете древо более великое, чем он?

– По мне бы – лучше он раз в десять поменьше стал; а то и смотреть на него страшно – как рухнет на нашу крепость.

Барахир улыбнулся и вытер широкий, черный ус, на котором туман собрался в несколько крупных капелек:

– Глупость! Скорее наша крепость сама развалится, чем падет это дерево! Посмотри какая мощь – оно стояло здесь еще до того, как наши прадеды заложили эту крепость! Да что там – она стоит здесь со дней, когда людей еще и в помине не было.

– Да уж – любишь ты этих эльфов!

– Ну, а ты, Брандир – почему ты их не любишь? Что за глупые предрассудки? Сколько мы живем бок о бок – хоть раз сделали они нам что-нибудь плохое, от чего можно было бы их бояться?! Так нет – почему то их считают опасными колдунами, и матери учат своих детей, что в лес ходить нельзя, что эльфы их околдуют, и никогда уже не выпустят из своего королевства! В этом есть правда: каждый, увидевший их красоты, сам не захочет уходить. Разве же не чарует тебя, Барахир, та дивная музыка, те ясные голоса, которые слышим мы иногда из леса?

– Так они и затягивают! Так, порой, хочется пойти, поближе послушать – иногда приходится руками за стену цепляться, а то ноги сами несут!

– Так разве это плохо?

– Наши дома здесь, а не в лесу, а эльфы бояться выступать против нас открыто, вот и затягивают напевами колдовскими.

– Ох – да слышал я уже эту басню, Брандир. – на ходу, любуясь мэллорном, говорил Барахир. – Выходит, что лучше сидеть в кабаке, да за кружкой кислого вина точить лясы, о том, какие эльфы плохие, да какие страшные… Глупо!.. Ну, ничего – завтра прекрасный праздник, завтра всей этой глупости конец настанет!..

Они проходили возле одной из башенок, и услышали голоса, которые доносились из нее.

– Да это ж, повелитель Хаэрон. – прошептал Брандир.

В это время дверь в башенке распахнулась, и за ней предстал правитель Хаэрон – статный мужчина с широким, открытым лицом, за его спиною виделись еще двое воинов, а так же, какой-то рыжебородый крестьянин.

Хаэрон выглядел встревоженным – он услышал голоса Барахира и Брандира, и теперь велел им зайти.

В башенке, от холодных, каменных стен веяло мощью, а в окошечко просунул недвижимое, серое щупальце туман, и замер так, словно бы подслушивая, но на него никто не обращал внимания. Хаэрон быстро прохаживался от стены к стене, и говорил:

– Сегодня я проснулся в прекрасном расположении духа. А что мне, право, было печалиться – впереди праздник – по приглашению короля эльфов, мой народ, должны отправиться к ним в гости, установить, наконец-таки, с лесным народом дружбу. Да что говорить. Я иду осматривать Туманград – он спит, как невинный младенец. И пусть спит-отсыпается перед грядущим торжеством! С улыбкой, иду к стенам, чтобы взглянуть на доблестных моих воинов, и что же. В башенке у ворот никого нет. Где Маэглин?

Воины пожали плечами.

– Так вот – ворота были приоткрыты, и за ними обнаружил я вот этого крестьянина.

Рыжебородый крестьянин поклонился Хаэрону, а потом и всем воинам (хоть это и было лишним).

Хаэрон продолжал:

– И он, этот крестьянин, прямо с порога выпалил мне такие новости, что хорошего настроения, как не бывало. Повтори-ка сказанное, да поживее.

Крестьянин еще раз поклонился Хаэрону, после чего, быстрым, заплетающимся языком, начал тараторить:

– Живем мы с женой, живем безбедно; живет у нас…

– Помедленнее, помедленнее, и ближе к делу. – осадил его Хаэрон, и, во время дальнейшей речи, все прохаживался, теребя маленькую свою бородку.

Крестьянин стал говорить очень медленно, выделяя каждое слово:

– Так вот вчера, стало быть, пошел я в наш лес по дрова. Шел, шел и, вдруг, заплутал. Хотел, значит, дерево познатней найти, чтоб дымок целебный от него шел – ась заплутал. Ну и там корень мне вздумал под ноги подвернуться…

Хаэрон еще быстрее стал прохаживаться между стен, и, в нетерпении, выкрикнул:

– Ты упал в овраг и услышал голоса?

– Да, да. – так же медленно продолжал крестьянин. – Слышу говорят. Обрадовался сначала, думал спросить – как из леса выбраться. Да, потом смекнул, что говорят то не по нашенскому, да и голоса то все такие грубые, будто дубины неотесанные. Я то и смекнул – хорошего от них ждать не надо – может и нежить какая, может и колдуны. Ну, перед тем, как из оврага выбраться – страсть как захотелось на них взглянуть. Значит, лег я на земельку и потихоньку стал пробираться – все б хорошо, только корешки прошлогодние подо мною шуршат…

– И увидел ты воинов? – вновь окрикнул его Хаэрон.

– Истинно, истинно воинов. – закивал крестьянин. – Да все не наших то воинов. Хоть я их сначала и не за людей, а за каких-то зверей принял. Были они, значит, в шкуры обернуты; все грязью покрытые; ну а волосы у них такие, что не поймешь – толи волосы это, толи шкура. Их там немного было, но откуда-то еще, издалече, целый рой голосов слышался – все таких же грубых. А потом – как волчище завоет! Ну, я и дал деру!

– От его деревни, до нашего города даже пешая армия доберется за один день. – заявил один из воинов.

Хаэрон остановился у окна, и хлестнул по щупальцу тумана – то разорвалось в клочья.

– Знаю…. Выходит, в моем государстве замечена армия, или, по крайней мере, большой вооруженный отряд. В это же самое время, ворота моего города стоят нараспашку, и нет ни этого Маэглина, ни ключей… Они, кем бы они ни были, могли бы ворваться и разворошить все это сонное царство. Хорош был бы праздник!

– Мне кажется… – начал было Барахир.

– Знаю, знаю, что тебе кажется. – перебил Хаэрон. – Крестьянин мог ошибиться – это могли быть какие-нибудь охотники зашедшие к нам с севера; или же, может, и отряд, каких-нибудь грабителей, которые никак с исчезновеньем Маэглина не связаны, и которым вообще нет дела до моего города… Что ж, хотелось, чтобы было так…

В это время, в окошке появилось еще одно щупальце тумана – оно выгнулось до пола, немного растеклось по нему, да так и застыло.

– Хотелось, что бы было так… – еще раз, пребывая в раздумьях, повторил Хаэрон. Вот повернулся к Барахиру и Брандиру. – К одному из вас у меня есть поручение. Это связано с эльфами.

– Я! – тут же вызвался Барахир.

– Хорошо. Ты отправишься в лес, разузнаешь – не известно ли им что-нибудь об Маэглине, и об тех появившихся в наших краях.

Барахир так и просиял от радости, хотя на какого-нибудь другого обитателя города подобное повеление произвело бы действие устрашающее, и он посчитал бы себя героем, отправляющимся на трудное и опасное задание.

Он склонил голову перед правителем и молвил:

– Я побегу сейчас же!

– Хорошо. – видя его рвение, одобрительно кивнул Хаэрон. – Ты не боишься лесных эльфов? Ты, я вижу, даже рад с ними встретиться.

– О, я уже несколько раз виделся с ними. – в порыве счастья, выложил свою тайну Барахир. – Ну не то, чтобы я был с ними знаком… но в лес пробирался, слушал их пенье. Они замечали меня, приглашали к костру, угощали солнечным светом. Я никому не рассказывал раньше – боялся, вдруг, запретят. А это у меня самое дорогое…

– Да кто ж тебе запретить может? Ладно, ступай – и не успокаивайся, если какой-нибудь эльф скажет, что ничего не знает. Ты дойди до их правителя, зеленокудрого Тингола – он все знать должен.

– Да я мигом!..

Барахир вылетел из башни. Тут он на мгновенье задумался – идти ли от стен до леса в открытую, или же, по потайному ходу, который начинался во дворике таверны «Поросенок и курица»? По потайному ходу он ходил раньше – и теперь вспоминал низкие своды; вечное шуршанье мышей под ногами, заплесневелый запах, исходящий их древних, покрытых паутиной трещин стен, и решил, что лучше, все-таки, идти по туннелю.

Он прошел по узким улочкам родного Туманграда. Деревянные, ухоженные домики – все темных цветов, но покрытые яркой цветочной вязью; кой-где украшенные фигурками петушков…

Город медленно просыпался, выступал из ночного тумана. Вот встретился дворник: «Пшиих! Вшиих!» – мягко вычищала его метла улицу. Он, в знак приветствия, склонил перед Барахиром голову:

– Доброго вам утречка!

– И вам того же…

Он уже прошел мимо, и дворник кричал ему вослед:

– Так будет ентот праздник, ельфов окаянных?!

Не оборачиваясь, Барахир громко, так, что его и в просыпающихся домах должны были слышать, крикнул:

– Да, праздник будет! И праздник этот вы все запомните, как начало совсем иной, счастливой жизни! Слышите?! Я чувствую это!

И это, расправившее над градом перламутровое покрывало июльское утро, и прохладный, наполненный легким трепетом воздух, и предчувствие грядущей встречи с эльфами – от всего этого кружилась у молодого Барахира голова (ему только двадцать три года исполнилось). И вот он, как птица вперед сорвался, с сияющим лицом пробежал по улицам, до таверны «Поросенок и Курица», у открытой двери которой уже стоял, зевал во все горло, пузатый владелец ее, Хэкс, он спрашивал у Барахира:

– Куда это ты с таким сияющим лицом, Барахир?! Быть может, влюбился?

– К эльфам я! К эльфам! – радостно выкрикивал Барахир. – В них я влюбился!

Хэкс покрутил у виска пальцем, хмыкнул. А Барахир уже пробежал во внутренний дворик, и приговаривал:

– Дурачина ты, Хэкс, дурачина! Сколько уж лет живешь в своем «Поросенке», а не знаешь, что за сокровище сокрыто у тебя! Здесь же дорога к эльфам!

С этими словами он подбежал к валуну, на котором едва различимы были некие письмена. Барахир надавил на яйцевидную выемку, и валун, с недовольным урчаньем, отодвинулся в сторону.

Открылся проход: в сгущающейся темени растворялись мшистые ступени, по которым так много раз до этого сбегал Барахир. Теперь он перепрыгивал сразу через несколько ступеней и, даже, забыл поставить на место глыбу.

Привычно запищали, разбегаясь под ногами, мыши – Барахир мог видеть их маленькими серыми комочками – полного мрака не было – свет просачивался из каких-то незримых щелей в потолке.

И вот впереди забрезжил свет более яркий, густо-изумрудный, пахнуло свежими травами, цветами; средь которых просачивались и такие нежные ароматы, что юноша и не знал, каким растениям принадлежат они.

Потайной ход выходил у подножия покрытого дубами холма, а впереди открывалась поляна на которой каждая из бесчисленных травинок испускала в воздух сияние – точно это свечи тянулись навстречу Солнцу, – горели ровным светом, и не источались, но только росли все вверх, да вверх.

И когда выбежал Барахир в этот, встретивший его изумрудным сиянием мир, когда объял он его плотным – вот тогда восторг взмыл в нем, и он даже забыл о правителе Хаэроне – ведь, мир прекрасен! Впереди праздник единения двух народов!

Тогда Барахир задышал глубоко и часто, и прерывистым голосом вымолвил:

– Как жаль, что у меня нет голоса!.. Точнее – есть, но разве же он идет в сравнение с голосами эльфов? Хотелось бы запеть, да боюсь – весь лес засмеется… Ведь, он привык к иным голосам! Ах, если бы я знал слова, достойные описать это утро..

И он сделал несколько шагов, после чего ноги его подогнулись и он рухнул в травы, в цветы, и, хоть он и не выставил рук, никак не пытался смягчить своего падения, они подхватили его мягко, словно в перину погрузили. Барахир лежал тихо чувствовал, как мягкие стебли и лепестки ласкают его лицо, смыкаются над головою, над всем телом…

Ему подумалось тогда, что поле поглотит его, и он, растворившись в земле, взойдет в мириадах трав, расцветет в кроне дуба – это вовсе не пугало его – нет, нет – погружаясь, он смеялся, он рад был такому исходу – все время цвести в этом лесу – да, ведь это же счастье!

И вот услышал он голос такой переливчатый, что подумал сначала, что – это родник играет на арфе из солнечного света; и в звучании этом виделись образы; потом уж понял Барахир, что были там и слова:

 
– Пускай цветут луга любви,
И лес поет волнами,
И зори утром ты зови,
И сам златись лучами.
И звездам песнь свою неси,
Спокойными гласами,
И мудрость у небес проси,
Счастливыми ночами.
Иди по матушке-земле,
По мякоти шагай стопами,
И за пожаром на золе,
Цветы расти мечтами.
 

– Кто здесь? – не ожидая ответа спрашивал Барахир.

Раздался вздох; а Барахир стал передвигаться в травах; они зашуршали, подняли его из своей глубины в свет.

На краю поляны, под сенью белоствольной березы, стояла эльфийская дева. Лицо ее, как и верх березы, сиял ярким белым сиянием, виделась вокруг нежных линий ее даже некая аура света, каждая черточка пребывала в некоем музыкальном движении. У нее были густые, бело-серебристые, до пояса опускающиеся пряди светлых тонов, ясное, без лишних украшений, длинное платье подчеркивало стройность ее фигуры.

В первый миг, увидевши Барахира, она испугалась, отступила; прислонилась спиной к березке, и, казалось теперь, что они две сестры – черты березки и девы неуловимо сливались..

– Я Барахир, из Туманграда. – прошептал юноша.

А дева, услышавши его голос, улыбнулась, но от березки не отходила; все тем же родниковым голосом молвила она:

– А я Эллинэль – дочь короля Тумбара. Так ты пришел посмотреть, как мы готовимся к празднику? Завтра мы ждем всех вас, но, если ты хочешь осмотреть все сегодня, то я укажу тебе все, что хочешь.

– Эллинэль…. Эллинэль… – повторил несколько раз Барахир. – Только вы, эльфы, можете давать такие имена, только услышишь, сразу представляется лесной ручеек, пологие скаты воды… А что у меня за имя – Барахир – будто, какая-то бочка упала, покатилась, загрохотала по мостовой!

Дева мягко улыбнулась:

– Ну, тогда уж и у моего отца Тумбара, имя похоже на то, будто кто-то в дверь колотит. Тум! Бар! Это значит – меткая стрела – ибо он попадает из лука в маленькое колечко с двухсот шагов. Ну, а в моем имени ты правильно уловил журчание ручейка. Когда я в первый раз разревелась, моя матушка сказала: «Родниковый голосок» – по эльфийски – это и будет Эллинэль…

– Эллинэль, Эллинэль…

Барахир подошел к ней – обнял, поцеловал… березку, и тут вспомнил о поручении Хаэрона.

Теперь он старался не смотреть на лик Эллинэль, так как, вполне справедливо полагал, что от восторга вновь все может позабыть:

– Мне поручено узнать у короля Тумбара – не знает ли он что-либо о некоем отряде или армии, которая скрывается в лесах, а также – не известно ли ему о человеке по имени Маэглин, который сегодня исчез вместе с ключами от городских ворот.

Он четко, ни разу не сбившись, выпалил все это, и теперь, с чувством выполненного долга, решился взглянуть в лик эльфийской девы.

А она, пребывая все в том же музыкальном душевном движении, смотрела на него, но уже не улыбалась:

– Вчера, к батюшке прибыли гонцы из Эригиона. Они о чем-то долго говорили, а потом, когда я увидела батюшку – он был очень чем-то встревожен… Но, если бы была действительно замечена какая-то армия – это сообщили бы всем – мы тогда не к празднику, а к войне готовились; но на мой вопрос он ответил только: «В озеро кто-то бросил большой камень, поднялись высокие волны, но, надеюсь, нас они не захлестнут…» А имя Маэглина я слышу впервые…

– Что же. В таком случае мне надобно поговорить с вашим батюшкой.

И вот Эллинэль подала ему свою легкую, музыкальную руку, и он бережно принял ее.

Они пошли по темно-коричневой дорожке, и листья росших по сторонам тополей, кленов и ясеней, осторожно касались их лиц, что-то шептали на ухо. С ветки на ветку, перелетали яркие, словно лепестки цветов, птахи. Солнце, золотясь на верхних ветках, отражалось в счастливых слезах дождя, которые вы выгибались к земле. Лучи, отражаясь, протягивались паутинкой из тончайших нитей, которая наверху сливалась в пелену, ну а ближе к земле, расходилась мириадами струн, таких тонких, что на них мог бы сыграть разве что ветер, да Эллинэль (это по мнению Барахира, конечно). Он и попросил:

– Не могли бы вы сыграть на этих струнах?

– Своими пальцами – нет, но заклятьем, которое пробуждает силы дремлющие в воздухе – я могу попросить их. И, если они сочтут нужным – споют.

– О, конечно же! – с восторгом выкрикнул Барахир.

Тогда дева, запела так ясно; так, несоизмеримо с человеческой гортанью звонко, и глубоко, и трепетно, что Барахир забыл, кто он, и уж не знал – наяву ли, или же во сне:

 
– Сила Солнца, сила тени,
Обнимитесь вы без лени.
Голос неба и земли,
Голос ветра вновь моли.
 
 
И шепчи, шепчи моля,
Вспомни дальние поля,
Вспомни, первый мира день,
И отбрось, отбрось же лень!
 

И вот эти тончайшие струны задвигались, стали плавно изгибаться.

Тени, и чуть видное злато, пересекаясь между собою, полились беспрерывной звуковою волною. Она шла со всех сторон; из каждой точки пространства; и наплывала еще из глубины. Барахир чувствовал, как эта звуковая волна касается его, движется в волосах, на лице, на теле.

Не было какой-либо повторяющейся мелодии; волна эта сама по себе была мелодией в которой звучало бесконечное множество инструментов.

Барахир просто шел, не чувствуя ни ног, ни тела, видя только это движение солнечных струн, и слушал, слушал. Он учился гармонии, но он ни о чем не думал, ибо любые прежние мысли, воспоминания, казались теперь ничего не значащими, ненужными. Казалось ему, будто жизнь только начинается; и о чем, он, младенец, в этом мудром мире может думать и говорить? Нет – он только слушать, постигать все это должен…

Но вот раздался голос иного эльфа. Он спрашивал, и Барахир, хоть и не знал этого языка, понимал смысл:

– Я вижу, ты пробудила сегодня отголоски Начальной Музыки?

– Ах, да – воздух сегодня был благословен ко мне; ведь, ты знаешь, что не всегда удается всколыхнуть его.

– Князья эльфов способны на это; ты тоже из княжеского рода; но я думал: мудрости пятисот твоих лет еще не достаточно. Скажу еще – силы к этому заклятью даже князьям, не с одной только мудростью приходят.

– Что ты хочешь сказать?

Тут Барахир почувствовал, как ручка Эллинэль дрогнула.

В это же время, музыкальный объем стал распадаться, и Барахир слышал только голоса эльфов, но и их с каждым словом понимал все хуже.

Так он смог еще различить, что эльф, рек:

– Чувство это – первая любовь.

На это Эллинэль отвечала:

– Уж не к тебе, принц Луниэн, сколько б ты не сватался – мой ответ останется прежним – «нет».

– Конечно. – в голосе эльфе появилась усмешка. – Ты выбрала этого смертного, этого грязного…

Дальше Барахир не мог уже разобрать ни одного слова.

Остановились и тени, и струны, стали уплотняться, пока по лесу не прошел легкий вздох; и мириады капель, вдруг ринулись с ветвей к земле. Все разом – желающим воскресить Музыку потоком, каждый листик передвинулся, дрогнул; ручейки проскальзывали к земле медовыми колоннами. Но это было лишь несколько мгновений… лес замолчал, и… грянул птичьими голосами, но они казались Барахиру лишь искорками пред пламенем Солнца….

Теперь Барахир видел, что на тропу перед ними вышел эльф, зеленый плащ которого был украшен изумрудом величиною с десертную тарелку. Юноша даже и не заметил жестокого, неприязненного взгляда, который эльф этот бросал то на него, то на Эллинэль. Он забыл и про грубые слова, которые только недавно слышал, – нет, нет – разве же мог такое произнести Эльф? Конечно же – нет – это ему просто почудилось…

И вот Барахир с восторгом вглядывался в его лик; и почитал его за мудрого, доброго брата Эллинэль. Он даже и не заметил, что тот эльф грубо усмехается, еще говорит что-то; а Эллинэль смотрит на него гневно, с презрением…

Дева берет Барахира за руку и как маленького ведет куда-то…

И вот опять зазвенел голос звонкого ручейка-Эллинэль:

– Сейчас мы будем проходить у пещеры слепого гнома Антарина. С ним связана история, которую знает каждый из нашего народа. Смотри – вон и сам Антарин. Поклонись. Он, хоть и не увидит твой поклон, но почувствует.

Они проходили возле каменного выступа. Кто знает – быть может, до дней великой битвы на этом месте высился горный кряж – теперь остался только этот, метров в десять высотой; весь покрытый темным мхом камень. В окружении цветущего леса – он выглядел очень несчастно, одиноко. В камне был пробит вход, а внутреннюю пещерку тускло освещало пламя свечи, и, только взглянув туда, Барахир тут же вспомнил о вьюжной, холодной зиме – даже мурашки по его спине побежали.

А около входа, в стене была выточена скамейка, на которой сидел древний гном с белою бородою, и двумя черными провалами, вместо глаз. Лицо его покрывали глубокие морщины и, так как, кожа его темна и груба была – казалась, что он есть растрескавшееся каменное изваяние.

Но он был жив – и тоска, и глубокая скорбь, страдали в каждой его черточке.

Барахир поклонился, а гном вздрогнул, протянул некогда мускулистую, а теперь ссохшуюся, дрожащую руку; провел ей в воздухе перед лицом Барахира, вздохнул, и, слабым кивком головы дал понять, что поклон принят…

Поклонилась и Эллинэль, и тогда лик гнома на мгновенье озарился каким-то дальним отблеском былого счастья, да, тут же – опять тяжкий вздох, и движение дрожащей руки.

Некоторое время они прошли бесшумно, и тогда Барахир решился – спросил:

– Почему он так несчастен? Что стало с его глазами?!

– В истории этой есть светлое зернышко, но больше – тоски и горести..

Зачарованный этим негромким, плавным перезвоном, Барахир взмолился:

– Расскажи!..

То, что рассказала ему в дальнейшем Эллинэль – эта трагическая история показалась Барахир, видом печальной, поздней, но прекрасной осени, когда последние листья, умирая, шуршат в воздухе, по земле… Конечно, причиной тому, был голос Эллиниэль – в нем не могло быть безысходной тоски; казалось, каждое печальное слово шептало: «А жизнь то, все равно, прекрасна!»

* * *

«Во дни юности своей, нынче слепой гном Антарин обладал не только прекрасным зрением, но и руки его были сильны и ловки – средь молодых гномов он почитался лучшим мастером, и выполнил на заказ несколько чаш для государя их Дарина.

Но не сиделось гному в Серых горах; ведь слышал он о могуществе древнейших гномьих государств. Во дни великих битв, эти, некогда высившиеся в глуби материка горные кряжи встали у самого моря, а подземные залы были или завалены или затоплены водою. Все же, Антарин решил найти останки древних ворот, и проникнуть в древние залы.

Нет нужды описывать его поход. Скажу только, что претерпел он много лишений; несколько лет провел, разыскивая эти самые ворота – нашел их…

И вышел из залов уже через несколько лет, неся в руках лишь один предмет – сферу из златистых лучей; в центре которой плавал огромный, больше головы, изумруд.

– Я нашел его под водою. Этот камень – сердце гномьего мира древних дней; вместе с ним, воскресим мы славу наших предков! Все силы отдам я, затем, чтобы только народ мой стал таким же могущественным, как и прежде!

С такими вот словами появился он у нас двести тридцать лет тому назад. О – я хорошо помню, тот день: молодой гном, с сияющим, ясным лицом; сильный, статный, и, среди своего народа – красавец.

По дороге к Серым горам, он остановился у нас на одну ночевку и… остался здесь навсегда. В тот вечер, он прохаживался с отцом моим, государем Тумбаром, у берегов Бездонного озера.

Возле мэллорна, увидел он деву Милиэль – она была моей подругой, и, нынче нет ее уж среди нам… Она была прекрасна… Антарин смолчал тогда, но, следующим утром не ушел – не ушел и потом – через неделю, через месяц…

Он ходил, мрачный, с каждым днем все бледнел и худел – ведь, все это время, он почти ничего не ел. А через три месяца, он явился к Милиэль, пал пред нею на колени, и такую речь стонал:

– Наверное, не к добру была наша встреча! Но теперь уж этого не изменить, и мне тебя не забыть никогда. Знай же, о прекрасная дева – я полюбил тебя! Да – я знаю, что гном эльфийской деве не пара, и никогда за эти месяцы даже и не смел надеяться, что ты ответишь на мои чувства. И не надо – позволь мне только любить тебя – не отвечай на эту любовь! Прекрасная дева, знай, что полюбил я тебя, как самое великое в мире сокровище… Быть может, только величайшая из работ моих предков достойна украсить твое чело… – И он протянул к ней златистую сферу с изумрудом.

– О, Антарин благородный гном. – молвила изумленная, и растроганная Милиэль. – Зачем же твоя жертва? Ведь – это величайшая драгоценность твоего народа – она твоему народу, а не тебе, и, тем более, не мне принадлежит. Твоя любовь безнадежна, но ты смелый и чистый сердцем – я буду любить тебя, как брата, но лучше тебе уйти, и забыть обо мне – ибо ничего, кроме боли не вижу я от этой встречи.

Тогда заплакал Антарин – а многие ли видели плачущих гномов? Говорят, их слезы прожигают камни.

И, рыдая, так он говорил:

– Уйду от тебя, и только горче моя мука станет; боль глаза выжжет! Я нашел сокровище наших предков – я вправе распорядится им – прими же его! Иначе – канет она в речных водах, ибо не в наших подгорных залах, но только на твоем челе достойно находится это украшение.

Что же – Милиэль приняла дар Антарина, и, как только одела сферу на голову, засияла она яснее прежнего; сияние красоты неземной исходило отныне от нее, и была она прекраснейшей среди всех нас, говорили, что лик ее столь же светел, как лик Лучиэнь. Многие доблестные наши гномы, и певцы, и поэты предлагали ей руку, и сердце, но она, томимая неясным, горестным предчувствием, ходила одна по нашим тропинкам, а те, кто видел ее – говорили, что часто она плачет. Тайно, по зарослям, следовал за ней и Антарин – любовался ею, любил ее все больше; и счастлив был, что может видеть ее…

Отец мой, правитель Тумбар, покачивал головой:

– Слишком темен наш мир, чтобы такая яркая краса ходила в нем незамеченной. И когда-нибудь, лучи ее кольнут чье-нибудь темное око…

Как предвещал Тумбар, как чувствовала Милиэль, так и случилось:

Однажды ночью, она вышла на берег Седонны, полюбоваться на течение темных вод, и прошептать неясные свои мечты восходящему Эллендилу. Далеко окрест, исходило от короны ее теплое, живое сияние в котором был и цвет лесов изумрудный, и сияние Солнца златистое.

Бесшумно скользнула с неба черная тень, кривые и острые, как лезвия ятаганов, когти впились в ее тело – стремительно подхватили вверх…

– Я знаю! Знаю! – восторженно перебил Эллинэль Барахир. – В нашем городе до сих пор живет предание о том, как во времена прадедов пролетела над стенами изумрудная звезда в сфере солнечного злата; и была она так ярка, что выбежавшие люди отбрасывали тени, а сам город, казался более прекрасным, нежели был на самом деле.

– Да – свет творения гномов преображал предметы – делал их еще красивее. А на берег Седонны выбежал тогда, с горестным стоном Антарин – он то, как всегда, любовался своей возлюбленной – и теперь рухнул на темную землю, где недавно стояла Она…

На следующее утро, он, не говоря ни слова, оставил нас, и уж потом, по обрывочным сведениям, по его, полным боли словам, удалось воскресить картину его странствий.

Горестны были те странствия – он предчувствовал худшее, и, день за днем, идя вперед, все плакал, вспоминая возлюбленную свою.

Не вы одни видели пролетавшую по небу звезду – в ту ночь, во многих селениях люди, эльфы, энты, да еще разные создания были зачарованы или испуганы ее светом.

Дорога вела Антарина на юг.

День за днем, ночь за ночью уводили его тропы, все более нехоженые, в страны, где солнце печет раскаленными углями; где не бывает ни осени, ни зимы. Страшным, исхудалым стал Антарин; и жители тех земель, не знавшие ничего про гномов, гнали его, как злого духа. И теперь только измученное, жаждущее любви сердце вело гнома все вперед и вперед.

Дни и ночи, недели, месяцы – они сливались в годы; а он все странствовал в тех жарких, чуждых ему землях. Ни разу за все это время, улыбка не коснулась его губ. В Милиэль видел Антарин смысл своей жизни, свет – без нее он и не жил, но только мучился.

Уже седина коснулась волос его, уже пролегли на челе его морщинки мученика, и тогда вышел он к селению, темные жители которого только плакали, да с ужасом взирали на окружавшие их джунгли.

Они то не стали прогонять Антарина, приняли его, даже худо-бедно накормили; и, так же, худо-бедно, с помощью знаков, объяснили, что некий злой дух забирает каждую неделю двоих из них. И некуда им бежать, ибо слуги того духа вылавливают их, и приводят обратно.

Вот тогда-то, впервые за многие годы, в Антарине вспыхнула надежда. Ведь, сердце то его, вскормленное лишеньями, стало очень чувственными – и где-то близко, близко была теперь его цель.

Он остался, в нетерпении выжидая появления тех посланцев. И они пришли – о! – это были жуткие создания!

Знаете, жуткими делает не столько наличие всяких лап, щупалец, шипов. Если создание добро внутри, то сияние пройдет через очи его, и оно может зваться непривычным, но не жутким. А самая жуть – в глазах.

То были такие же люди, с темной кожей, как и те, среди которых прожил неделю Антарин. А глаза у них были синими – это была синяя слизь, как будто бы под внешнюю оболочку набили ее и не было там ничего более – ни души, ни сердца. Антарин вызвался идти добровольно, и они, не вымолвив ни слова, заковали его в цепь, повели…

Он ни на что не надеялся, кроме разве что – еще раз увидеть Милиэль. Только бы на мгновенье, после всех этих странствий, посмотреть на нее – это было бы величайшим счастьем, о большем он не смел и мечтать.