Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

Девочка все обнимала его за шею, и с плачем обращалась к Троуну:

– Не делайте ему больно, пожалуйста!.. Он и так много страдал! Отпустите нас, пожалуйста!

Троун, смотрел поверх ее, и размышлял вслух:

– Ты, еще хрупкая, но у тебя от рожденья сердце стальное. Тебе было страшно у реки, мои воины показались тебе чудищами, ты могла бежать. Но ты не бросила эту жалкую мышь… Также не бросишь ты и друга в беде… Ты пойдешь с нам – из тебя выйдет хорошая воительница…

– Отпустите же его! – плакала девочка, но Троун не отвечал ей.

Пение мага вдруг оборвалось на самой высокой, пронзительно ноте, и он отступил от Маэглина. Глаза «мыши» вырвались из орбит, он схватился за горло, хотел повалится на землю, но не смог – казалось некие невидимые цепи удерживали его. Он еще пытался взмолиться о пощаде, но тут горло его передернулось, точно вывернулось наизнанку – и он понял, что изливает из себя звуки, столь жуткие, столь оглушительные, похожие на громовой рокот, что не один человек не смог бы издать подобных.

Воины стояли, зажав уши, и опустив головы, Крон смотрел на бесчувственное лицо мага, а девочка, пронзительно, тонко кричала, но не отбегала от Маэглина, держала его за плечи.

Маэглин ревел, и все силы его уходили в этот рев – он не мог пошевелиться, но чувствовал, как что-то разрывается в нем. Наконец, грохнув на прощанье – вопль оборвался, а Маэглин повалился на землю. Он не чувствовал ничего, кроме того, что из горла у него идет кровь, да еще то, что держат его за шею две воздушные ручки, да льются по плечам его теплые слезы.

– Он не принял вызов… – ничего не выражающим голосом изрек маг.

– Он должен был рубить дерево, после того, как ушли мы. – говорил Троун. Потом обратился к девочке, которая все обнимала Маэглина:

– Я не хочу знать твоего имени. Оно, все равно, как воск – мягкое и расплывчатое. Такие имена только у слабых. Запомни: теперь ты Аргония – «Пламень разрывающий камни». Теперь повтори.

Тут девочка вскинула свою златистую голову, посмотрела прямо в каменные глаза Круна, и, роняя слезы, прошептала:

– Что вы сделали с ним? Он… он… – тут она сильно разрыдалась.

А Маэглин, услышав ее голос, вскинулся, да так и остался стоять на коленях – лицо его было страшно. Он пытался сказать что-то, но лишь беззвучно, выплескивая кровь, открывал рот – отныне он был нем.

Некоторых воинов это зрелище заставило усмехнуться – им то доводилось смеяться и над куда более жестокими вещами.

– Отпустите его! – молила девочка.

– Сначала ты повторишь свое новое имя, а потом – пойдешь с нами. – изрек Троун. – А трус будет утоплен в реке…

– Отпустите его, иначе я никуда не пойду, и имени этого не повторю! – с неожиданным гневом выкрикнула девочка.

– Упрямая, если ты будешь противится – его ждет казнь на три недели, по нашему обычаю. Рассказать, что это за казнь?

– Нет! – с рыданьями выкрикнула девочка. – Я Аргония, я пойду с вами, но, только не делайте ему плохо! Он очень хороший, несчастный! Да разве же можно человека топить! Ведь, он живой!..

Двое здоровых воинов лишь с трудом смогли оттащить ее от Маэглина. Причем, одному из них она вцепилась зубами в запястье – да сильно, до крови. Воин со замахнулся своим кулачищем, но Крун остановил его:

– Не бей. Ее ждет иное воспитанье.

Воин безропотно повиновался. Выдернул от Аргонии руку…

– Ну, вот ты и испила своей первой крови. – усмехнулся Крун, но лик его оставался, суровым. Он кивнул на Маэглина. – В реку его!

Маэглина повалили на землю, стали вязать, и тогда он, понимая, какая участь его ждет, стал извиваться по земле – и все это в полной тишине, хотя глаза его были выпучены, а рот широко раскрыт. На голову ему накинули мешок, и туго перевязали вокруг груди, затем, бешено извивающегося и безмолвного, понесли к Бруиненну…

Все это время, из леса доносились резкие удары – то Барлог, проложив за собой по лесу горящую просеку, прошел к стволу Мэллорна, и рубил его теперь, свой бордовой плетью.

Потоки янтарные, и лазурные, которые вытекали из ствола – были ненавистны Барлогу, они терзали его и своим ясным светом – вновь и вновь взметалась похожая на бордовую молнию плеть, и, поднимая облака плотного дыма, вгрызалась в древесную плоть…

И вот древо, взраставшее в этих местах с первых дней, и помнящее небеса на которых не было ни Солнца, ни Луны – пало, и стремительным было то падение. Барлог хотел отскочить да не успел – хлынувшая из переломленного ствола река янтаря и лазури, как смола сковала его движенья, а потом ствол всей своей массой рухнул на огненного демона, вжал его в землю, а потом – попросту разодрали его в клочья. Огненное облако взмыло над тем местом, грохот потряс дымный воздух, но тот грохот затерялся в ином грохоте – с каким мэллорн упал на матушку свою землю. Он упал кроной на юго-запад, как раз по направлению течения Бруиненна…

В падении он проломил просеку, и только избавил деревья от мук, ибо они уже были объяты пламенем. Сок вырывающийся из ран его, ручьями по земле растекался, впитываясь, давал ей сил возродится…

Об этом падении эльфы Эригиона, сложили множество печальных, прекрасных плачей, только вот ни один из них не пережил Вторую эпоху, и, даже, гибель Эригиона…

Никто из воинов не устоял на ногах. Только Троун, уцепившись в ствол, на котором сидел – остался на месте.

Связанный, сокрытый мешком Маэглин прокатился к Бруиненну, где подхватил его, бьющий из разбитого ствола мэллорна поток. И Маэглин, думая что это смерть, успокоился и не дергался больше, но это не была смерть – впереди его ждало еще много мучений.

* * *

Пока Барахир бежал, к тому месту, где гремела сеча – звон стали смолк, остались лишь стоны раненых: а подбежав, в бордовой полутьме, он увидел многие изувеченные, в каком-то бреду раскиданные тела – некоторые еще дергались, вопили… Стоял невыносимый кровяной смрад. Его едва не стошнило, и вот он бледный, стараясь вспоминать Эллинэль, бросился дальше – спотыкаясь о тела, желая только поскорее достичь родного города.

Не малых трудов стоило найти ему поляну, от которой начинался потайной ход – теперь и на ней лежали тела…

Но вот и ход. Барахир бежал, высвечивал стены эльфийским клинком – старался не вспоминать, но, против его воли, из темноты выбрасывались эти страшные образы – сожженные тела, кровь, стоны мученические…

– Стихи, стихи – дайте мне сил… – страстно шептал он. – Прочь тьма! Свет, любовь – зажгитесь!..

И строки пришли к нему – он выхватил этот лист – стал выкрикивать, но каждое слово давалось теперь с трудом – кровь стучала в висках:

 
– Ах, быть может, темно,
Дождь стучится в окно.
Дым плывет над землей,
И лишь сумрак со мной…
 

Предстал лик Эллинэль, а рядом – груды обугленной плоти, он вскрикнул, сбился с ритма, и уже не мог вспомнить, что собирался говорить дальше…

– Нет! Нет!.. – страстно выкрикивал он, продолжая бежать. – …Почему же все прекрасное, столь хрупко?!.. Вернитесь, вернитесь строки! Молю!..

И строки готовы уж были выплеснуться, как раздался грохот. Туннель сильно передернуло – Барахира бросило вперед, он ударился о стену, покатился по полу. В это же мгновенье, туннель за его спиною обрушился – нахлынула плотная стена пыли, в которой юноша пролежал некоторое время, откашливаясь, слыша, как постепенно затихает гул…

Приподнялся, но из-за пыли и в шаге ничего не было видно, он закашлялся; выдохнул: «Ведь, так и задохнуться можно». – после – выставил пред собою клинок и побрел в том направлении, которое казалось ему верным. Клинок сиял, но не мог рассеять пыли. Барахир кашлял и чувствовал, как слабеет его тело – шептал:

– Столько пережить, чтобы туннеле задохнуться!.. Я должен спасти…

Он уперся в завал, который плотной стеною вставал до потолка. Тогда Барахир побрел обратно, и, шагах в сорока, наткнулся на такую же преграду.

Тогда он прислонился к стене и стал думать – ведь, должен же был быть какой-то выход; ведь – не бывает же безвыходных ситуаций!..

Рокот замер где-то в отдалении, и стало совсем тихо. Барахир толкнул ногою камешек и отчетливо слышал, как прокатился он по полу, как ударился о другой камешек.

– Эй… – негромко молвил Барахир, и испугался собственного, застывшего среди этих стен, точно в клетку пойманного голоса. – …Всегда должен быть какой-то выход.

Стал осматривать завалы; попытался их растащить – бесполезно, они были плотно спрессованы, и тянулись, судя по всему, на многие метры. А от толчков его, и без того растрескавшийся потолок, покрылся новыми трещинами, и посыпались из него камешки.

С давящей головной болью просидел минут пять прижавшись к стене, потом зашептал:

– Эллинэль, Эллинэль – я верю, что есть какой-то выход! Я жажду Жить, и тебя видеть…

 
Орла поглотило ущелье,
Где холод предвечный, да мрак,
Раздалось тут змея шипенье:
«В мученьях умрешь ты, дурак!»
 
 
В ответ ему: «Сломлены крылья,
Но сердце мое же – орла!
Пусть, стану я прахом и пылью —
Воспрянут два новых крыла!
 
 
Ведь, в душах орлов эти крылья,
Не сломит ни боль их, ни мрак,
Не тронет трясина унынья,
И верую – будет все так».
 

Теперь голова Барахира совсем отяжелела, и он чувствовал, что еще немного времени пройдет, и он повалится в этом душном коридоре, и, не в силах пошевелиться, будет смотреть на этот растрескавшейся потолок, который станет последним, что видел он в этой жизни…

Все ниже-ниже клонилась голова, горячо билась в висках жаждущая борьбы кровь – Барахир даже слышал ее журчанье. «А, разве же кровь журчит… Нет, нет – это блаженное журчанье воды…»

Он привстал на колени, прислонился к стене ухом, и явственно различил перекатистый говор подземного потока, вскоре он определил, что звук этот доносится из одной трещины, оттуда же веяло прохладой. И Барахир, жадно всасывая свежий воздух, припал к этой трещинке. Потом вскочил на ноги, размахнулся клинком, и, что было силы, ударил им по стене – из-за ветхости она проломилась, а с потолок начал обваливаться – Барахир метнулся в пролом…

Несколько мгновений падения, и вот объяла его ледяная вода. Он упал где-то в середине течения, и даже не достал до дна. Тут же вынырнул, выставил пред собою эльфийский клинок – исходящий от него серебристый свет усилился, и было видно на несколько метров. В этих метрах только темная вода – дальше мрак нависал плотным, непроницаемым куполом, а где-то над головой перекатывалось эхо…

Тело уже начала сводить дрожь, когда впереди появился смурый свет. Барахир сам стал грести, и через несколько мгновений вылетел в затопленную пещерку, с потолка которой до воды свешивались многочисленные корни…

А выхода то и не было! Смурый свет, оказывается, пробивался через трещины, вместе с корнями, а поток уходил под землю – Барахир даже чувствовал, как влечет его куда-то вниз эта леденистая сила.

– Была не была! – отчаянно выкрикнул он, и, не выпуская клинок, нырнул…

Стремительный поток, словно водоворот в пучину, понес его в подземный проход, юноша видел, как пролетают покрытые гладким илом стены, а впереди стремительно нарастает непроницаемо черная, жутко гудящая стена тьмы. Барахир попытался отдернуться назад, но было уже поздно.

Он влетел в эту стену – и она оказалась могучим водным потоком – схватила его ледяными щупальцами, сдавила так, что в голове слилось все до тонкого писка – бешено вращая, понесла куда-то, вверх ногами…

Но вот черное это течение успокоилось, и он увидел янтарно-златистую струю: «Это ж от мэллорна!» – рванулся к ней. Грудь разрывалась от нехватки воздуха, но вот смог он наконец, вздохнуть…

Оказывается, подземный поток вынес его ко дну Бруиненна, и горная река, легко могла раздавить его, но, конечно же, не сделала этого – так как всех, кроме Врагов Жизни и любила, и оберегала…

От западного берега и до середины течения залит был Бруиненн соком мэллорна – он оставался таким же живым, ярко-янтарным с лазурными прожилками, как и в то время, когда перетекал в стволе.

Барахир, жаждя поскорее почувствовать твердую почву, из последних сил устремился к берегу, и тут заметил, что перед ним, плывет некто, кого он принял поначалу за бревно, а потом, когда дернулось оно – понял, что это связанный человек, с мешком на голове…

Через пару минут, в густой тени под мостом, окруженный гулким эхом его сводов, стоял над Маэглином Барахир – он освободил его от мешка, однако – путы на ногах и на руках развязывать не стал – бывший страж ворот лежал совершенно недвижимым и в ужасе следил за каждым движеньем Барахира. А тот был истомлен настолько, что, чтобы устоять на ногах, приходилось ему опираться на клинок – но выкрикивал он со злобой, лик его исказился – губы подрагивали:

– Ну, что скажешь?! Не гнетет ли тебя совесть, а?! Убежать, значит, вздумал?! А знаешь ли ты, сколько людей и эльфов смерть мученическую из-за твоей подлости приняли?!

Плоское лицо Маэглина, на котором оставались еще следы крови, страшно побледнело, и он беззвучно зарыдал.

Барахир же, все выкрикивал:

– Вот подарочек же я выловил – предателя! Что мне теперь с тобой делать? Убить? Нет – не смогу я тебя безоружного убить… Плыл бы ты и плыл – век мне тебя не видеть! – в сердцах выкрикнул он, потом задумался…

Как плетью ударило воспоминание о предсказании Антарина, о том, что он сам Барахир, мог бы, если бы отдал тому все силы сердца, остановить праздник, когда еще было не поздно. Он, вздрогнул, отвернулся к реке, и молвил негромко:

– Ладно. Я освобожу тебя… Беги! Только на глаза мне больше не попадайся!

И он склонился над Барахиром, вытянул к нему клинок – а тот бешено закрутился, а из глаз его все текли слезы.

 
– Мои слова: «Не век нам в безысходности пылиться…»
Души твоей коснуться – и счастлив буду я.
И я скажу: «Наш дар – с мечтой святою слиться,
О, ком ты грезишь – станется твоя…
 
 
Ее во сне святой ты образ видишь,
Чрез день ты образ пронесешь – и это ты осилишь.
И вновь, уже в вечерней, сладкой мгле,
Ее увидишь на небесном корабле.
 
 
И по ступенькам лестницы небесной,
Ты будешь медленно, в волнении всходить,
В свободном сердце вновь ее любить,
Не ждя улыбки мягкой и прелестной.
 
 
Она, вдруг радугой – мечтою ясно грянет!
И вверх, в извечный свет тебя потянет!»
 

Барахир не знал, почему вымолвил эти строки – ведь, за мгновенье до того, он собирался сказать Маэглину что-нибудь грубое – про его подлость, еще раз напомнить, чтобы не попадался он на глаза, да бежал поскорее, – а тут, вдруг, когда склонился он над этим, извивающимся, стонущим – пробудились в нем такие вот чувства… Он не испытывал больше к Маэглину отвращения – в каком-то сердечном прозрении, почувствовал он боль этого человека; почувствовал, как несчастен был он, и как отчаянно в сердце его билась безысходная любовь…

А Маэглин, услышавши эти строки, не извивался больше, но беззвучно плакал – словно бы молил: «Еще, еще…»

Барахир наклонился, перерезал путы, но Маэглин не бросился бежать – он отполз к мостовой подпоре, и, опершись на нее, все смотрел на своего спасителя и взглядом просил: «Еще, еще…»

– Э, не, брат. – покачал головою юноша. – Я слишком устал… Ты знаешь – стихи ловить – одно удовольствие, однако, когда так вот голова болит – ничего лучше отдыха нет… Так что ты… – он задумался. – Если хочешь, можешь пока остаться. Кто ты там – предатель, иль кто – никакой у меня к тебе больше злобы нет… Меня ждет своя дорога, ну а тебя – верно, своя…

Говорил это Барахир и чувствовал, как голова его все больше клонится вниз, ко сну – он присел в нескольких шагах от Маэглина и, уткнувшись лицом в колени, тут же заснул. Впрочем, даже и во сне не выпускал он эльфийского клинка.

Очнулся он от того, что его сильно встряхнули за плечо.

Он тут же вскочил, рассыпая вокруг себя сонм дивных видений – тут же и забылись они, и только осталось чувство чего-то легкого и возвышенного. Небо было безоблачным – темно-голубым, почти бархатным, и вот-вот должна пробиться в этой чистоте первая звезда. По поверхности Бруиненна еще тянулись ярко-янтарные, с лазурью соки мэллорна, но теперь их стало значительно меньше…

А с запада нарастал гул голосов, и уже можно было разобрать отдельные слова:

– …Проклятый городишко!.. Бедняцкий то городок!.. Жителей немного было, а дрались как волки!.. Никого даже в плен не взяли! А взять то и нечего – золота и камней почти нет!..

Тут раздался резкий голос Троуна:

– Долго молчать будешь, Аргония? Расскажи о себе.

И вот плачущий голос девочки:

– Зачем вы его в реку бросили?! Вы злые! Ничего не стану вам рассказывать…

Тут Маэглин как то весь озарился, глаза его запылали – он вытянул вверх трясущиеся руки, вот вскочил на ноги, и бросился бы к ней, но Барахир его схватил – с трудом сдерживая, зашептал:

– Счеты с жизнью решил свести?! Тогда бросайся в Бруиненн – что угодно делай, но меня не выдавай!..

И тут девочка запела звонким своим голосочком песню – одну из тех, которой выучили ее покойные уж ныне родители – песня была печальной, и, столь непривычной для этих грубых воителей, что разговоры смолкали, и слышан был только их беспорядочный топот над головою, да пение – все дальше и дальше уходящее:

 
– Ой ли выйду я на поле,
В предрассветный темный час,
И вздохну по тяжкой доле,
Полетит печальный глас…
 
 
Ой ли выйду в час закатный,
Я в далекие леса,
Повторит мой голос статный,
Темных сумерек краса.
 
 
«Ой ты где, мой край родимый,
Милой матери слова,
Где мой дом навек любимый,
На чужбине я росла…»
 

Голос смолк, в отдалении, и теперь воины проходили, выкрикивая грубые свои слова, но Маэглин уже не слышал их – в сознании его все еще звучал голос девочки. Ему казалось, будто уводит она их к той Новой Жизни, о которой так долго он грезил… Лицо его плоское, преобразилось, за смертной бледностью, и кровавыми пятнами проступило страдальческое вдохновенье. Он все силился что-то сказать, выкрикнуть – да не мог – только лик его, все больше выгибалось на восток, и, казалось, сейчас высвободится, устремиться туда…

Беззвучно, страстно открывался рот – но ни малейшего стона не вырывалось оттуда. По напряженным до дрожи мускулам, по жару – можно было понять, какие мученья он переживает.

– А, ведь, ты нем. – молвил Барахир. – Что за беда с тобой приключилась?.. А этого мне, наверное, уже никогда не узнать… И кто она тебе, эта девочка – дочь?.. И тоже никогда не узнаю, а ты… – он не договорил.

* * *

В тот час, когда высыпали звезды, двое стояли на восточном берегу Бруиненна. Весь противоположный берег был залит сиянием мэллорна, а над ним, поднимались, заполоняя западный небосклон, густые, с огненными прожилками клубы дыма от сожженного Туманграда.

– Ну, что Маэглин? Мне идти на север…

Маэглин сделал несколько шагов, а Барахир понимающе кивнул:

– Хочешь найти девочку. Ведь, они тоже ушли на север… Что ж, пойдем вместе…

В ночи шли они до тех пор, пока не выдохлись, пока не подвернулись у них ноги, и не рухнули они в травы, которые росли возле дороги.

В этих травах, Барахир повернулся навстречу звездному небу – какая же бездна! Какое же глубокое чувство в этой глубине! У него закрывались глаза, он не мог хотя бы пошевелиться, и именно в эти мгновенья, он, как никогда ясно ощущал свой человеческий дух, который жил в независимости от сил телесных, и, даже, от способности его размышлять – этот дух и теперь полнился поэтическими виденьями, тянулся к этим далеким светилам.

Ему казалось, что он шепчет прекрасные стихи, а на самом деле только одно слово: «Люблю!» – слетало с его губ, устремлялось в высь, в вечность.

* * *

И в то время, когда Барахир погрузился в грезы свои, три младенца, сыны короля Хаэрона, проснулись.

Они лежали в своей колыбели, а ее держал в клюве лебедь, голова которого едва ли уступала человеческой. Малыши долго любовались его глазами, и улыбались. У лебедя глаза сияли добром, материнской лаской к ним.

И не знали младенцы, что вокруг свищет ледяной ветер, а далеко внизу тянуться снежные поля – холодные и безжизненные.

Глава 6
Дом под звездами

Это был прекрасный подводный сад. Среди распустившимися цветами зари водорослей, неспешно проплывали рыбьи стайки – столь же яркие, и многообразные как и водоросли. Над ними, точно живые, переливались арки из жемчуга, под коралловыми наростами открывались пещерки, из глубин которых исходило изумрудное сияние. Весь этот подводный сад заключен был под стекло, и обитатели его даже и не подозревали, что вся жизнь их – служит лишь для услаждения взглядов тех, кто за ними наблюдал. Аквариум тянулся на многие метры, и через белокаменную стену уходил в иное помещение, сокрытое резной дверью – самой обычной в Нуменоре, но, попади эта красота к какому-нибудь народу Среднеземья, так стали бы ей поклонятся, как божеству.

В нескольких шагах от этой двери стояли адмирал Рэрос, и старец Гэллиос. Плавное движение цветов, плавно перетекало по их лицам, а сверкающие блики от поднимающихся пузырьков светлячками двигались по их одеждам, однако беседа их была отнюдь не такой благодатной, как жизнь рыбок:

– Сын твой совсем не похож ни на меня, ни на тебя, ни на кого-либо из известных мне людей. – говорил старец. – Удивительно в нем развиты чувства, уж поверь мне – он может стать величайшим среди людей.

– В нем велика душевная сила. – подтвердил адмирал, и взглянул на дверь, из-за которой они только что вышли.

Гэллиос, наблюдая, как поплыла вверх, точно солнцем объятая рыбка, молвил:

– В каждом из нас хранится искорка пламени, из которого создал Иллуватор Эа – мир сущий. От той частички все чувства и воля наши. И, знаешь – хорошо, если бы твой сын был… одним из Валар. В нем невероятная сила, он жаждет миры создавать, а ему приказывают заниматься воспитанием младших братьев, – глубокая печаль звучала в голосе старца. – Он может стать величайшим человеком, но, может и во тьму пасть… Ты вспомни, как она уже охотилась за ним – ведь издали почувствовала его пламень. Так и не отстанет – в этом будь уверен. – помолчал – затем задумчиво добавил. – Умерить его пламя мы не в силах, да и нет у нас на это никакого права… Пока же буду с ним. Все силы свои положу на то, чтобы укрепить его, чтобы пламень этот по единому руслу тек, а не метался в разные стороны. У него, ведь, есть уже один друг?

– Да – Тьеро – почитай с младенческого возраста они дружат. Ведь у Альфонсо была нянька, ну а у няньки то этой и сын – Тьеро, вот они и подружились…

– Это хорошо, но вот, если бы он полюбил!.. Но тут уж и мудрейший не поможет – если проведению будет угодно – встретит он свою судьбу… Та девушка Сэла – не есть истинная любовь – лишь увлеченье – краткое, почти бесчувственное… Но я знаю, что может смягчить его сердце. Пойдем.

– Но сейчас начинается совет у короля, относительно похода в Среднеземье.

– Именно у короля мы и найдем то, что нужно…

* * *

А за резной дверью были покои, где ухаживал за больными мудрый лекарь – эльф Феатир – и в эти покои принесли Альфонсо за три дня до этого, сразу после праздника Всходов. Его нашли у подножия Менельтармы бесчувственного и холодного, хотя сердце его билось так же сильно, как и раньше.

Благодаря стараниям Феатира, мертвенная бледность, отступила уже на второй день, а на утро третьего – видом он совсем выздоровел, хоть и не приходил еще в чувство. Его матушка, все это время сидевшая рядом, смогла, наконец, вздохнуть с облегченьем, и пойти немного поспать. Фиантир, как один из королевских мудрецов, был приглашен на совет, а помощница его ушла искать в парке, звать обедать своего маленького сына..

Когда заходил его отец и Гэллиос, Альфонсо уже пришел в себя, но не подал вида, когда же они ушли – подбежал к двери, прислонился к ней ухом, стал слушать. Ни одно слово не ускользнуло от его внимания, и, наконец, он отошел к распахнутому настежь окну.

Метрах десяти под ним, зеленели кроны парковых деревьев. Это был один из ярких и жарких дней начала августа. Перед Альфонсо, помахивая похожими на маленькие яркими крыльями, пролетела бабочка. Издали, из парка донесся голос его сиделки:

– Эй! Куда ж ты убежал, шалопай этакий! Никакой управы на тебя нет!..

А Альфонсо горько усмехнулся:

– Вот и я для них, как «шалопай этакий», вот и не дадут мне убежать. А, еще этот старик Гэллиос хочет в мои друзья заделаться… Ха! Да очень то он мне сдался! Хотят меня смирненьким сделать?! Слишком горяч для них, да? Ну, не выйдет, не выйдет! Говорите, пламень во мне сильный? Да уж – сильный, и вам меня не удержать – прямо вот теперь и уйду!

Сказавши так, Альфонсо встал на подоконник, и, ни секунды не размышляя, прыгнул на кроны деревьев.

* * *

Тар-Минастир шел по королевским покоям, а следом за ними – адмирал Рэрос и Гэллиос. Это была анфилада солнечных залов, напоминающих больше высокий собор, нежели жилые помещения…

– Чем обязан визиту двух виднейших людей королевства? – спрашивал король. – Ежели по делам государственным, так извольте подождать – сегодняшний совет немало утомил меня. Если же как старые друзья так – милости прошу, очень вам рад.

– Именно, как друзья, – поспешил заверить его Гэллиос. – И у нас будет к тебе просьба.

– Для друзей, что угодно. Но не смейте упоминать о делах государственных – на сегодня с меня достаточно – я хочу музыки, пения моря, а не этих долгих рассуждений! Пять часов слушать все эти мнения, и все для того, чтобы вывести, что флот так и останется здесь до тех пор, пока не поступит точных сведений, что – да, Враг двигается на Гил-Гэлада…

Они вошли в залу, кажущуюся наиболее обжитой из всех. Из мраморных стен выступали изваяния диковинных зверей из ртов которых, сверкая, в солнечных потоках, который врывался из широких окон, опадали струи журчистой, сверкающей воды. Под потолком, на котором изображены были морские валы, летали, многоголосо пели птицы, было свежо и спокойно.

Король пригласил их в кресла, которые стояли возле фонтана. Предложил им выпить из кубков, и был там напиток более светлый и легкий, чем солнечный свет.

– Итак, чем я вам обязан? – спрашивал Тар-Минастир с добродушной, в чем-то даже и ребячьей улыбкой..

– Тэр и Грона. – произнес Гэллиос.

Рэрос подхватил:

– Лучшая пара, влюбленные всею душою своею, прекраснейшие в Нуменоре… собаки.

Тар-Минастир закончил:

– Признающие волю только одного хозяина – меня. Эй, Тэр, Грона!

И вот уже бегут из соседней залы два пса почти с человека ростом. В Тэре преобладал цвет темный, в Гроне – белый, с золотистыми прожилками.

– Я слышал – недавно Грона ощенилась. – говорил Гэллиос.

– Да. – кивнул король. – Появилась тройня, и, видно, красою они превзойдут родителей своих.

– Хорошо. – кивнул старец. – Подарите одного из них.

– Кому, вам? Подарю, и подарок будет воистину королевский.

– Нет, не нам – Альфонсо… – произнес Гэллиос.

В это время раздались шаги, и голос:

– Адмирал Рэрос! У меня дело чрезвычайной важности.

– Подождите минуту! – через всю залу крикнул адмирал.

– Ах, задиры Альфонсо?.. Что же – он сам попросил о таком даре?

– Вовсе и нет – он бы никогда о подобном не попросил, но ему нужен такой друг – не человек, с которым бы он спорил, но друг, который бы и понимал его, и был бы всегда рядом… – говорил Гэллиос.

– Что ж… Ежели вы просите… Тэр – принеси-ка детей.

Тэр темным вихрем метнулся из залы, и вернулся уже с люлькой в зубах – из люльки, привстав на задние лапы, выглядывали, три забавных щенка. Цветом они пошли в мать, но, среди белого и златистого, проступали, также, и темные пятна.

– …Что ж. – молвил Гэллиос. – Двух из вас ждут сладкие, беззаботные годы в Нуменоре: охота в окрестных лесах, сон под колыбельную фонтанов… А вот одному из вас придется слить судьбу свою с судьбою человека, которому никогда не будет покоя. Ну – кто из вас обменяет благоденствие Нуменора, на неизведанное. Кому из вас милее буря?

Он вытянул руку, и из корзины к ней выпрыгнул; и, ковыляя, устремился на неуклюжих еще лапках, один из щенков, по виду ничем не отличный от остальных. Его Гэллиос подхватил на руки, и щенок издал радостный, тонкий визг, и завилял хвостиком.

– Это Гвар – самый шустрый из всех. – заявил нуменоский король.

В это время, посланник про которого совсем забыли, громко крикнул:

– Простите, адмирал, но мне велено передать: ваш сын Альфонсо пропал!

* * *

Как и всякому нуменорцу, Альфонсо не стоило большого труда, пролетев десять метров, ухватиться за одну из составляющих крону, ветвей – а затем, в несколько прыжков оказаться на земле. Там в густой, теплой тени он недолго простоял, вслушиваясь: доносился детский смех, распевали среди ветвей птицы Вновь и вновь вспоминал он слова Элдура, о том, что он должен бежать, и взять меньших братьев.

– Зачем ему понадобились эти трое?.. Глупость!.. Так – решено – их оставлю здесь, а этому Ему скажу, что не мог их выкрасть…

Ему казалось, что поблизости никого не было, однако, когда он вышел из тени; и пошел по окутанной в солнечное облако поляне, навстречу ему, из тюльпанов, словно величественное белое облако из-за горизонта, поднялся единорог. Спокойные, золотистые глаза были устремлены на юношу, лилось сияние, от которого Альфонсо стало так тепло, будто он опустился на теплую, пушистую перину.

Плавно изгибающимися, наполненные западным ветром парусами, разлились в его голове слова:

 
Остановись, остановись в дыханье теплом,
Постой немного, выслушай меня,
Не будь листом нежданно перелетным,
Ведь, этот лист ждет впереди дыхание огня…
 

Альфонсо не дослушал единорога – из всех сил бросился среди деревьев; мчался и по аллеям, однако, когда слышал впереди чьи-нибудь голоса: сворачивал поскорее в сторону и на бегу твердил:

– Знаю я эти ваши штучки – спокойные речи и все такое. «Остановись…» – Конечно им хочется, чтобы стал я спокойным, чтобы жил как все они… Ха – чтобы своим братикам в этом самом парке сказки читал!.. Быстрее бы вырваться, свободным стать – все, чего достоин я, получить…

Через некоторое время, он подбежал к парковым воротам и стоявшие там в торжественном карауле воины, почтительно склонили пред ним головы. Один из них говорил:

– Молодой Альфонсо, сегодня прекрасный день – благодатно и солнечно – однако, все же не пристало вам бегать в одной больничной рубахе да брюках, на босу ногу…

Юноша резко обернулся назад – в дальнем окончании аллеи увидел несколько быстро идущих человек – решил, что это за ним; и, ожидая, что воины набросятся на него, проскочил через ворота…

Замелькали улицы, площади, лица – все спокойное, благодатное, ничего для Альфонсо не значащее. Потом он долго бежал по полям, все ожидая, что сзади раздастся стук копыт, а следом за ним окрик – от напряжения у него даже в висках ломило. Он и не замечал, что огибая склоны Менельтарма, бежит на восток…

Когда великая гора остался у Альфонсо за спиною, начался дождь. В громко хлынувших прохладных струях, ярко блистало солнце, и, казалось, весь мир завесился трепетными, живыми вуалями. И Альфонсо чувствовал, что он чужд всему этому – он несчастный, с раскалывающейся от напряжения головою; и эти ясные, полупрозрачные покровы, пение мириад живых капелек: «Остановись, остановись – послушай, нас…»