Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 47 страниц)

Он уже падал и слабый, никем неслышимый шепот, сорвался с его губ:

– Дети мои! Ваш ждет тьма… Как страшно это, пришедшее в последний миг откровение… Тьма, а в ней искорка… Даже и в изначальном мраке была искорка…

Тут темное облако сжало мир, и он повалился в воду…

Орки вошли к пещеру, а там уже стояла Феаора, загораживала своим телом младенцем, кричала:

– Убирайтесь прочь, нечистые!

Орки, хоть и не понимали ее – хохотали, и, вскоре выволокли на берег и Феору, и рыдающих младенцев. Феора, только взглянув на это войско, повалилась в обморок; ну а орки потешались – им так нравился отчаянный детский плач!

– Грр-брр! – рычали они. – Что делать со старой ведьмой?! Какое с ней может быть веселье?! В реку ее и все!

– У нас есть младенцы!

– Какое мягкое мясо! Да! Да!

– А-а-а – слюни текут!

– Но их слишком мало!

– Я, Грукраг сильный, вытащил их – они мои!

– На твоем ятагане, Грукрак, даже крови нет! Это я Друбраб уложил человека – они мои!

– Не забудьте про Рыгбула – я тоже бил его!

– Все прочь – я Бруждр, и я самым первым услышал, как они ревут!

– Это я!.. Нет – я!..

Затевалась потасовка, а, если учесть, что орки ожидали куда большую добычу, и, были разъярены отчаянным сопротивлением Туора и Тана – то это могло закончиться большим кровопролитием.

Но вот вперед выступил громадный орк, закованный в золотую неудобную кольчугу. Он усмирил своих воинов, выбив множество клыков и свернув несколько челюстей. Затем зарычал:

– Никто их не будет есть! Грр! Много ли пользы от трех таких ничтожный кусков?! Но смотрите… – он подхватил одного малыша за ногу, и, покачивая им в воздухе, продолжал. – Вспомните, каким сильным воином был его отец! Р-ррр! Посмотрите, как крепка их кость! Оррр!.. Из них вырастут сильные рабы…

Орки знали, какая кара ждет их, коли они вздумают его ослушаться, а, потому и повиновались. Один из них говорил:

– А что со старой ведьмой? Из нее ничего не выйдет! Ей то можно погрызть кости?!

– Болваны! – ругался предводитель. – Кто будет следить за этими младенцами? Кто знает, чем их кормить, чтобы они не подохли?! А?!.. Пусть эта старуха пока следит за ними. Да, да… Гррр… Взять ее… – и это приказание было исполнено.

Орки еще немного побродили среди пепелищ Роднива, но больше ничего не нашли. Беспрерывно ругающейся толпой бросились они по выжженной просеке к черным Холмищам, и дальше – к Андуину, где их поджидали мыши-вампиры.

Бордовая пелена пожарищ отступала все дальше к югу, а с севера приближались водопады солнечного света. Воздух трепетал в нетерпеливом ожидании, когда эти водопады, нахлынут, смоют скверну, придадут сил новым всходам, которым суждено было подняться, расцвести над пепелищами краше прежнего…

Глава 5
Мэллорн и пламень

Правитель Туманграда – Хаэрон, был совсем еще молод, и слугам не приходилось его будить, так как он всегда поднимался с зарею.

А в день, на который назначен праздник, Хаэрон поднялся даже раньше обычного, когда еще и первые петухи не пропели и, первым делом, погрузил руки, во златые, живые волосы жены своей Элесии – руки тут же объяла теплота, и не хотелось уж никуда эти руки отнимать…

Но он поднялся с кровати, и, пройдя по покрытому ковром каменному полу, выглянул в окно и улыбнулся: на небе застыли только два легеньких, только что подсвеченных первыми робкими лучами, серебристо-розовых облачка. В этом, наполненном потоками зари небе, кружили какие-то птицы, но что это за птицы было не разобрать – они казались двумя черными точками, которые двигались очень медленно. Какая-то тревога охватила правителя, когда он созерцал эти точки, но вот, на плечо его опустилась рука и, обернувшись, он уже позабыл про птиц. Это, неслышно ступая, подошел к нему один из советников, и, зашептал на ухо:

– Извините, за столь раннее вторжение, но дело очень важное…

Хаэрон шепнул:

– Ступайте как можно тише – не хватало еще, чтобы малыши пробудились…

Советник неслышно прошел в коридор, да и замер там, ожидая своего правителя. Хаэрон быстро надел свой бирюзовый, праздничный кафтан; затем склонился над супругой…

Уже выходя в коридор, он обернулся – взглянул на колыбель, и увидел над нею темное облако. Правитель замер, порывисто сделал к ней шаг, но вот – уже не густилось над колыбелью никакой тьмы; вздохнула во сне Элессия, легкая улыбка коснулась уголков ее губ – видно, снилось ей что-то светлое…

Хаэрон вышел в просторный коридор, стены которого были украшены гобеленами, а под высокими сводами – гулкими, но негромкими перекатами отдавались шаги его и советника…

И вот они вошли в тронную залу. Одна из стен ее полностью закрыта была шелковистым стягом – он, изгибаясь плавными волнами, опускался к самому полу – на нем были волны; корабль, а над кораблем – парящая над водою крепостная стена. Этот же герб – отображен был и на спинке трона, который выкован был из золота, и стоял на возвышении, к которой вели пять ступеней.

Как и полагалось, при рассмотрении каких-либо государственных дел, Хаэрон прошел к трону, и усевшись оглядел зал: каменные колонны, изразцовые мозаики на стенах… этот зал, как и весь королевский дворец, сложен был на славу – крепко и без излишней роскоши.

У первой ступени, приклонили колени двое воинов, а между ними лежал и трясся некто грязный, в изодранных лохмотьях, издающий болезненные стоны, и, время от времени, начинающий рвать волосы на голове. Вокруг него медленно разливалась грязевая лужа. Когда Хаэрон уселся на трон, один из воинов встряхнул за плечо это создание:

– Король уже здесь. Говори то, что хотел говорить.

Существо издало еще один болезненный стон, и, вдруг, вжалось лицом в пол, и больше не двигалось, словно бы умело. Тогда воины попытались поднять его, однако, двум этим сильным воителям не удалось хотя бы сдвинуть его с места – существо намертво, и до хруста в пальцах уцепилось в ободок который протягивался по первой ступеньке.

Тогда один из воинов прокашлялся и обратился к Хаэрону:

– Мы бы не осмелились бы тревожить Вас в час столь ранний…

– Ничего, ничего – вы же знаете, что Я не люблю терять время во сне. Ведь жизнь наша, что блестка малая, а там, впереди – вечный сон.

– Этот человек – Маэглин. Страж городских ворот, который…

– Знаю, знаю… Так где же вы нашли этого изменника?

Слово «изменник» король молвил с гневом; однако, не подразумевая, что Маэглин действительно изменник – т. е., что предал он врагам свой город; но, что он слабодушный человек, и, по каким-то денежным делам изменил данную клятву верности, и пытался оставить город. После этого слова, дрожь пробрала тело несчастного, он вскрикнул, и стал сильно стучаться лбом об ступень.

– Поднимите же его! – повелел воином Хаэрон.

На помощь этим воинам подоспели еще несколько, и отодрали-таки Маэглина от ступени. Теперь они держали его за плечи, а он клонил голову на грудь, и жалел, что у него волосы не длинные и нельзя под ними спрятать лицо от пристального взора.

– Говори! – требовал Хаэрон, и от этого голоса «изменник» вскрикнул, и стал выгибать голову в сторону; да все сильнее и сильнее; того и гляди – треснет шея. Вдруг, завыл жалобно, как побитый пес.

– Повелитель… – рассказывал один из приведших его. – Не мы его ловили, но он сам к нам пришел. Это новый хранитель городских ворот Сарго, его впустил – он и был таким оборванным, каким Вы и теперь его видите. Но тогда он говорил уверенно – говорил, что хочет видеть вас. Он кричал, что от этого зависит жизнь многих людей; и – особенно он выделил – жизнь какой-то девочки…

– …Пока вас не было… – подхватил второй воин. – он все трясся, бормотал что-то. Но, когда вошли Вы – повалился он на пол, а дальше сами видели…

– Ты боишься моего гнева? – обратился Хаэрон к Маэглину, однако – тот продолжал трястись и стонать; по бледному его, плоскому лицу катились капельки пота.

– Отвечай! – повелел король. – Ты боишься моего гнева?

Маэглин едва заметно кивнул, и, к капелькам пота прибавились еще и слезы.

Хаэрон продолжал спокойным голосом:

– Я не знаю, какое преступление так гнетет твою душу, но знай, что, если ты даже откровенно сознаешься во всем, то никакого наказания тебе не будет. Это – слово короля.

Маэглин стонал от внутреннего напряжения, но молчал. И король, и советник его, и воины – все видели, как он мучается, а если бы вымыли его волосы, то увидели бы седину, которая появилась за последние часы…

* * *

За сутки до этого, выйдя из леса на украшенное созревшей уже пшеницей поле, Маэглин споткнулся и упал прямо в колосья, хотел было подняться, да так и замер, услышавши как поет в честь восходящего солнца жаворонок.

Он целый час, а то и больше, слушал это пение; смотрел на небо, в выси которого медленно проплывали легкие облачка. Было тепло, время от времени налетал ветерок, шевелил колосьями, и стебли их нежно касались его щек. Постепенно, все больше свыкаясь с окружающими его звуками, он услышал и тонкий голосок ручейка; и еще – величавое пение лиственных хоров в кронах недавно оставленного леса.

Сменяли друг друга минуты, а в душе его росло изумление – он не понимал, чем он жил в городе. Одно воспоминанье о годах, когда он только и жаждал, чтобы некто захватил ненавистный город и вынес его к Новой Жизни, казалось теперь бредом. И он несколько раз проводил ладонью по лицу, пытаясь сбросить это наважденье; и совсем тихо, чтобы ненароком не спугнуть гармонию, шептал:

– Я Маэглин – я только теперь начинаю жить; ну а все то, что есть в памяти моей – все наважденье. Ничего этого не было – просто не могло быть…

Однако, спустя какое-то время, он поднялся и побрел к городу, и все шептал:

– Я, все-таки, пойду туда – я предупрежу об грозящей опасности… Вместе с той девочкой… даже имени ее не знаю… но вместе с нею вернемся мы на эти поля, и будет нам так же хорошо, как и теперь…

Продолжая мечтать, он шел к мэллорну; однако, кажущееся стоящим за соседним лесом древо, высилось, на самом деле, много дальше…

Потом он долго пробирался по густому, древнему лесу, и, когда выбрался, понял, что забрал много к северу, и потерял несколько часов – это совсем не расстроило Маэглина; он и вовсе не хотел видеть никаких людей, а лишь бы идти да идти в объятиях природы.

Он и не заметил, что наступила ночь, но все шел и шел, пока не открылся перед ним Бруинена, в котором Млечный путь, сиял даже и ярче, чем на небе. Теперь брел Маэглин вдоль берега, созерцал звезды, и мечтал о чем-то прекрасном, и расплывчатым. Казалось, совсем рядом поднимался и ствол мэллорна: в ночи он тихо мерцал светом звезд; и не оттенял этот свет даже самых маленьких небесных своих братьев…

Так продолжалось до тех пор пока не увидел он черный контур Туманградских стен. Вот тогда и начались его мученья.

Он вообразил, что уже совершил предательство, и придется расплачиваться. Тогда он возненавидел город сильнее прежнего, и зашипел:

– Будь проклят! Да кто ты такой, чтобы так терзать меня?! Я свободен – ясно тебе?!

Он шипел эти слова, а в глазах его мучительно проворачивались картины из прошлой жизни: сцепление узких улочек, по которым, жаждя вырваться, метался он; вот коморка его отца; вот другая коморка, у ворот… Какое жуткое, долгое время!..

Он, повернулся, охватив голову бросился к лесу, и тут вспомнил маленькую девочку, которую приютил в своей коморке – и он повернулся к городу, и, пошатываясь, побрел к нему. На мосту он вновь остановился – хотел бежать прочь от этого, ненавистного, предвещающего боль еще большую города – назад, к так ласково принявшей его природе, но, в это время, первые лучи зари, проскользнув над дальними лесами, мягко подтолкнули его в спину…

И он бросился к воротам, стал в них колотить и на вопрос нового хранителя, назвался…

Его вели по этим, в общем-то милым, каменным улочкам, а для него это было, как возвращение в ад, после дня в раю проведенного.

– Стены. Стены… – хрипел он…

Но вот и дворец – вот и королевская зала. Все несколько минут, которые пришлось ждать, бешено колотилось его сердце – и уж никакие воспоминания о девочке не могли сдержать его порыва вырваться к той, истинной жизни. Безумный взгляд его метнулся к окну, и он попытался сжать свое тело, обратится в птицу, чтобы туда, в окно это вылететь. И так велик был этот его порыв, в птицу обратится, что он удивился, когда обнаружил, что еще стоит на полу, возле ступеней ведущих к трону.

А потом вошел правитель Хаэрон, и был он так велик и спокоен; такой рассудительность и строгостью сияло его лицо, что Маэглин, горестно стеная, повалился на пол, решив, что никакого прощения ему не будет. Он вообразил что его посадят в темницу и продержат там долгие годы, что он в мгновенье переменил свое решение – теперь он решил вывести все в свою пользу, лишь бы только отпустили..

– Так о чем же ты хотел рассказать? – спрашивал Хаэрон.

– Я хотел объяснить, почему я покинул свой пост… – бормотал Маэглин, пытаясь придумать какую-нибудь историю. – …Я не виновен, все хорошо…

– Я повторяю: тебе ничего не грозит, если ты честно во всем сознаешься. Ну, а уж решать, насколько все хорошо – предстоит мне. Итак – я слушаю.

Маэглин, попытался вырваться от воинов – он хотел пасть на пол; лежать, плотно-плотно уткнувшись в него – лишь бы только не видеть этих внимательных, в самую его душу, казалось, смотрящих глаз.

– Рассказывай, что было прошлой ночью, иначе я отправлю тебя в темницу. – все тем же спокойным голосом говорил король.

Маэглин, услышав про темницу, отчаянно рванулся в свободе – слова сами забились у него на языке:

– Я то прошлой ночью сидел, и, вдруг – стук в дверь. Я то открываю, а на пороге – маленькая девочка…

Хаэрон тихо кивнул, а Маэглин вырывал из себя:

– То есть… ну я то хотел сказать, что… не в двери она мои постучала, а в ворота, а в двери совсем другой человек постучал – еще до этого. Этот был какой-то, гость нашего города. Зашел он меня о дороге расспросить. Ну, выпили мы с ним немного… Потом он ушел, а я, как до ворот его проводил, постоял там, и услышал этот стук – открыл – там эта девочка дрожит. Я ее привел к себе, глядь – а гость то, свой кошель на столе забыл. Я девочку у себя оставил, а сам за ним бросился… Бежал, бежал – а вы помните, какой в ту ночь туман был. Я то и заблудился – вот, только сегодня из леса вышел.

К Хаэрону подошел советник, и проговорил довольно громко:

– Все, сколько-нибудь именитые гости останавливаются у нас при дворе, а в последнюю неделю, кроме гадалки никого не было – все дороги вымерли…

Хаэрон спрашивал у Маэглина:

– Неужели этот знатный человек, у которого кошель золотых, путешествует по Среднеземью без коня?

– У него был конь! – нервно выкрикнул Маэглин, который хотел только, чтобы только поскорее выпустили его.

– У него был конь, а был ли у тебя разум, чтобы на своих двоих догонять его?

– Я то… я то… – тут Маэглин зарыдал от отчаянья, от жалости к самому себе, и не сдержавшись, бросил полный ненависти взгляд на тех, кого почитал своими мучителями. – Я то растерялся тогда! – шипел он. – …А сейчас, – ох помилуйте! – болит то все, отпустите вы меня, я во всем сознался! Во всем, во всем! Выпустите меня!

Хаэрон нахмурил брови:

– И это все в чем хотел ты мне признаться? Я обещал, что не будет тебе наказанья….

– Я могу идти? – безумно засмеялся Маэглин.

– Да – ты можешь идти, но перед этим расскажешь все правду.

– Что?! – тут Маэглин зарыдал.

Хаэрон шепотом обратился советнику:

– Кажется – ничего вообще не было, и все, кроме девочки, ему привиделось – он просто бежал в ночь, а потом вернулся.

– Да – он безумен. – кивнул советник. – Но что-то, все-таки, было…

– Выпустите! – страшным, нечеловеческим голосом взвыл Маэглин.

Хаэрона сам любил свободу, а тут такая боль! Он почувствовал, что еще немного, и этот несчастный не выдержит, умрет прямо пред его троном.

И он повелел:

– Ежели тебе больше нечего сказать, и совесть твоя чиста – ты свободен!

Молодой, неопытный правитель… Он и не знал, что этот вопль Маэглин издал отчаявшись, и решился уж рассказать все, как было.

Помедли Хаэрон несколько мгновений, и многое в истории Среднеземья вышло бы совсем, совсем иначе…

* * *

Насколько в этот рассветный час, было тяжело состояние Маэглина, настолько легко и ясно было на душе у Барахира. Он, как и правитель Хаэрон, проспал всего два-три часа, а те чувства, которые с утра теснили его груди, рвались на свободу, знакомы юношам, которые влюбились в самую прекрасную деву на всем белом свете…

Барахир жил в небольшой каменном домике, окруженным маленьким, но очень густым, душистым яблоневым садиком – наверное, потому он никогда и не чувствовал запаха яблок – этот запах был для него столь же привычен, как для иных обыкновенный воздух.

– Эллинэль… Эллинэль. – повторял он милое имя, и виделся чистый родник, спешащий по камешкам. – Эллинэль, Эллинэль… – повторял он, засыпая. – Эллинэль, Эллинэль. – повторял он, просыпаясь.

– Как жаль, что я не поэт. – шептал он в тот ранний час, когда ночь обнималась с зарею, на небе еще виднелись звезды, и не было видно каких-либо цветов, кроме серебристо-росных.

Он стоял перед открытым окном, и стоило протянуть руку, как уж можно было сорвать одно из спелых яблок, которыми увита была ближайшая ветвь.

Он принялся быстро ходить по горнице и тут понял, что не высидит дома; тогда быстро одел нарядный темно-голубой камзол, который полагался воинам Туманграда в праздничные дни, да и выбежал на безлюдную пока улицу. Быстро зашагал к городским воротам, и лицо его так сияло, что попавшийся навстречу пес, завилял хвостом, и, радостно подвывая, бросился по улицам.

Барахир уж и позабыл, что Эллинэль дочь эльфийского князя; забыл, как подшутила она накануне, когда он хотел ее поцеловать. Вот он не выдержал и сорвался – бегом помчался во двор трактира, намериваясь пройти по тайному ходу, но тут решил, что негоже в этот день держать тайну, и побежал к воротам.

Новый хранитель ключей, отпирая пред ним створки ворчал:

– Не спокойно нынче. Ворота велено отпирать только пред началом процессии. Ну да ладно – все равно, сегодня одного уже пришлось выпустить. Эх, Барахир, Барахир – помяни мое слово: грозные дни настали, и не время нам праздновать…

Барахир не расслышал этих слов; ведь, жизнь была прекрасна, а когда стены остались позади – он и вовсе засмеялся от счастья.

Заря уже разгорелась в полнеба, и сияющими, пламенными своими отрогами взбиралась все выше. Любуясь ею, он пошел к Бруинену, решив, перед тем как идти в лес, проводить Элендила, который в этот час спускался в небеса Среднеземья – и он отошел к самому мосту. Вот она – утренняя, милая звезда, величаво, опустившаяся, за городские стены.

Барахир вздохнул счастливо при мысли о далекой западной стране, которая радовала теперь взор Эллендила: а про нее в Туманграде только и было известно, что там благостно, и что простым смертным туда не попасть – этого было достаточно, для впечатлительного юноши…

Он еще некоторое время полюбовался небесами, и уж собрался идти к лесу, как услышал, что кто-то плачет.

Плач до этого разносился негромкими сдержанными всхлипываниями, а теперь прорезался громким и пронзительным рыданьем. Барахир огляделся, и вот понял, что неслись эти рыданья из-под моста.

И вот он бросился к мосту: здесь, от дороги спускались к воде каменные ступени, в окончании которых, метров на пять выступал деревянный настил, с которого Туманградские женщины стирали белье, а мальчишки, разогнавшись, ныряли в воду – благо, что дно здесь было глубокое.

И вот Барахир сбежал по этим ступеням, и хотел уж выкрикнуть какие-нибудь ясные слова, как рыданья неожиданно прервались – раздался нервный, сдавленный голос:

– Эй, кто здесь? Кто?! Оставьте меня! Да что вам от меня надо?!

Еще, когда прозвучало первое слово, Барахир, узнал голос Маэглина, и, конечно, вспомнилась давешняя история.

Хотелось, подбежать, узнать, однако, Барахир сердцем почувствовал, что надо пока укрыться. Он и не мог объяснить, почему это так надо – но порыв был искренний и юноша ему повиновался. Он втиснулся в выбоину, которая проступала на древней кладке моста.

– Кто же здесь? Кто здесь, а?! – плачущим голосом восклицал Маэглин, и вот выглянул из-под моста, и, никого не увидев, вернулся в свое убежище.

В утреннем, девственном воздухе отчетливо был слышен его дергающийся, срывающийся то в плачь, то в хрипловатый визг голос:

– …Ну вот… ну вот – ты хотел остаться в гармонии с этой Новой Жизнью, но как на сердце то беспокойно! Боль-то какая на сердце! Вот только шаги чьи-то услышал, так страх то как рванулся! О-ох – как тисками то страх сжал… – тут он зашептал стремительно, то жалея, то проклиная себя, то сквернословя на Туманград, то вспоминая девочку, и вознося ей молитвы – и все-то было в страдании…

Наконец он вскричал рыдающим гласом:

– Что ж мне делать теперь? В реку броситься?.. О – нет! Страшно в эту темень бросаться – я жить хочу! Но, вот, как же я смогу жить спокойно теперь?! Ведь – это по моей вине они придут… Ох, нет, нет! Нет же! Ха-ха-ха! – он зашелся пронзительным, безумным хохотом. – Ведь, они то ждут, что я им открою ворота, а как же я им открою, если я больше не хранитель ключей, я даже из города изгнан, они то этого не знают… – и тут горько зарыдал. – Но ведь, они, все одно, придут сюда! Ведь они сказали – что, ежели ворота не откроем – так выломают их! О-ох – горе мне, горе какое!.. Не жалко города, но вот людей, но вот детей… – он долго рыдал, и сквозь рыданья эти прорывались все прорывался стон жалобный. – Если бы теперь вернуться к этому королю и рассказать ему все… О нет, нет – только не это! Только не возвращаться! Нет, нет! Опять этот взгляд жгучий, а потом… гнев!.. О нет, не-е-ет! – взвыл он в отчаянии.

Потом минут пять тянулись рыданья, и вдруг события развернулись резко и неожиданно: с дороги раздались тихие шажки, а затем, колокольчиком зазвенел голосок девочки:

– Кто здесь плачет?..

Рыданья оборвались, раздался неожиданно нежный, тянущийся к тому колокольчику глас Маэглина:

– Ты ли это?.. Ты уходишь из этого города?! Значит – судьба смилостивилась надо мною!.. Мы уйдем к Новой Жизни вместе! Скорее, скорее – прочь из этого темного места!

Тут раздались стремительные шаги, и Барахир понял, что надо действовать, и, когда Маэглин пробегал мимо, набросился на него. Вместе слетели они с каменной лестнице, повалились в густую и высокую траву, сцепившись, покатились вниз, к теченью Бруиненна.

– А-а-а! – вопил Маэглин, и пытался вырваться, но Барахир сдерживал его, кричал. – Стой же ты! Рассказывай все, что знаешь!

Маэглин пришел в такой ужас, что и слова не мог вымолвить, но только рвался и рвался, к Новой Жизни. И вот они пали в воды Бруиненна, которые были темны в этот час. Получилось так, что Маэглин упал сверху. Барахир, еще не пришедший в себя от услышанного, на мгновенье ослабил хватку, и этого было достаточно – Маэглин тут же вырвался.

Барахир, все еще пребывая под водой, успел схватить его за ногу, однако, нога эта отчаянно дернулась, ударила Барахира в грудь, и отнесла его к самому илистому дну. В несколько сильных гребков вырвался он на поверхность рядом с деревянным настилом; ухватился за него, стал подтягиваться. В это время Маэглин уже взбежал по лестнице.

У начала первого пролета моста стояла лет восьми-девяти девочка, внимательно смотрела то на Барахира, то на Маэглина. У нее были густые, светло-златистые волосы. Она казалась созданием небесным, стоящем выше всех радостей и горестей земных. В будущем она обещала стать прекрасной девой, пока же была облачным, воздушным виденьем. К этому-то облачку и подбежал Маэглин – он пал пред нею на колени, и зашептал:

– Бежим скорее от него!

– Нет! – крикнул Барахир, выбираясь на настил. – Ты должен рассказать все!

Первый луч восходящего светила коснулся этого берега, и пролетела над их головами ласточка.

– А кто он? – спрашивала девочка.

– Он хочет задержать нас! – плакал Маэглин.

– Стой! – кричал Барахир, взбегая по лестнице.

Маэглин, продолжая плакать, подхватил девочку на руки, и бросился по мосту. Несмотря на усталость свою – бежал он очень быстро – что уж заложено в человеческой природе, когда подступают решительные минуты, вновь и вновь, берутся силы, казалось бы, и вовсе не человеческие.

И вот, когда Барахир выбрался на мост, Маэглин пробежал уже половину расстояния от берега до берега, а было там не менее трехсот шагов.

– Стой же ты! Стой же! – выкрикивал Барахир, преследуя его.

Молодой воин бегал быстро, однако Маэглин вырвался далеко вперед, и, когда Барахир добежал до середины моста – уже бежал по дороге, ведущей на восток, вот свернул в рощу, и его не стало видно.

Пытаясь углядеть его, Барахир не смотрел под ноги, и, в результате, споткнулся о бревнышко, неведомо откуда на этом мосту появившееся. Поднявшись он понял, что Маэглина теперь не догнать, посмотрел еще немного на восток, а потом, взявшись руками за каменное огражденье, повернулся лицом навстречу беспрерывно катящейся водной массе. Берега уже свежо сияли, в чистом свете пробудившегося дня, а вот воды еще оставались темными. А далеко-далеко на севере виделась стена тьмы. Едва заметная, но беспрерывная зарница, беспрерывно тревожила эту живую стену…

Повернулся он сначала к мэллорну, а потом ко граду, который, рядом с этим древом, напомнил ему пса прилегшего отдохнуть у стоп своего хозяина… Тревога за все это, милое и родное, сжимала сердце Барахира.

Самое скверное – он не знал, что теперь предпринять. Да – он был уверен, что Маэглин говорил правду: действительно, некие враги угрожают им. Однако – поверит ли Хаэрон его рассказу – ведь Маэглин представился сумасшедшим?

Терзаемый сомненьями, Барахир медленно побрел в сторону родного города, и с каждым шагом росло в душе его смятение – он знал, что должен донести тревожную весть, но вот как? На полпути между мостом и воротами, он свернул, в сторону леса, так как решил спросить совета у Эллинэль. Несколько шагов он еще прошел спокойно, а потом – бросился бежать…

* * *

Эригион, наряду с северным королевством Гил-Гэлада, был сильнейшим эльфийским королевством того времени. Значительная часть его была огорожена стенами, которые, подобно сияющим растеньям поднимались из земли. Каждый, кто не нес в сердце зла, или каждый, кто хотел от такого зла избавиться – будь он человеком, гномом, или энтом, мог спокойно протйти через ворота стены. Для всех иных, дорога эта была закрыта – и ни одна армия, с самого основания Эригиона (а это – более тысячи лет) – не могла приступом, или же коварством захватить эти стены. От восточных ворот, тянулся широкий тракт к Казад-Думу. Тракт этот окружен был могучими падубами, раскидистые кроны которых радостно раскрывались небу, почти всего солнечному в этих местах. Эти деревья, которые были символом Эригиона, облюбовали соловьи. Так что тракт этот обычно облачен был прекрасным пеньем и идти по нему, в те времена – было одним наслажденьем…

Но в те тревожные дни не только соловьи не пели в кронах падубов – вымер и сам тракт: на всей, видимой с Эригионских стен его протяжности – ни одного путника. А стены были так широки, что на них легко могли разъехаться две колесницы – именно на колесницах, запряженных облачно-белыми лошадьми, и несли дозор эльфы. На некотором удалении друг от друга поднимались из стен высокие сторожевые башни; сотканные днем из солнечного, ночью из звездного света. Под этими башнями были проделаны высокие конические арки, через которые и проезжали дозорные.

Вот скачет один из дозорных – его колесница летит к северу – он любуется отрогами Серых гор, и большие его, золотистые глаза полны лучистого поэтического вдохновенья. Сзади его окликает мелодичный голос:

– Фануэлин? Ты ли это? Придержи своего коня, а то мне за тобой не угнаться.

Фануэлин улыбается, и чуть придерживает своего коня, который бежал до этого без всякого руководства. Его колесницу нагоняет другая – на лике сидящего в ней эльфа, тенью лежит тревога, особенно хорошо ощутимая на этих светлых стенах.

Фануэлин говорит ему приветливо и беззаботно:

– Здравствуй, друг Ваэлон, что за тревога омрачает твое чело?

– Тревога времени. – вздыхает Ваэлон. – Ах, как были прекрасны прошедшие годы – все они, как весенний лес, наполненный птичьим пеньем. Но теперь времена меняются – чувствуешь ли ты, друг Фануэлин ветер, которым полнится этот воздух? В нем тревожные вести – соловьи уже почувствовали это. Слышишь ли ты, как безмолвна без их пенья дорога?..

– А мне кажется – не все так плохо. – улыбается Фануэлин. – Что бы там не было – в Эригионе великая сила, и злу не разрушить этих стен.

– Смотри! – горестно восклицает Ваэлон, и указывает на северо-восток.

Там, от отрогов Мглистых гор отделяется темно-серое облачко – пока еще очень далекое, расплывчатое оно, тем не менее, двигается к стенам Эрегиона.

Фануэлин, чуть сужает свои лучистые глаза, некоторое время разглядывает его, а потом, голосом таким же спокойным и поэтичным, вещает:

– Это какое-то зло из древних дней. Но нас не страшит его натиск.

Два воина одновременно подносят к губам, изогнутые, сияющие мраморным цветом рога, издается звук говорящей об опасности, но, как и все эльфийское мелодичный. Этот зов перекликается и с иными, ибо и иные дозорные заметили приближающегося врага.

Впереди, примерно в версте, ждет их башня, полнится солнечным сияньем.

Но как же быстро придвигается тот Враг! Вот облачко обращается в гневную, вспыхивающую бардовыми зарницами тучу – обгоняя ее вырывается, разлетается окрест, трескучий вопль от которого, из крон падубов взмыли соловьи, закружили там. Иные птицы яркими облаками взмывают с окрестных полей, поднимаются все выше и выше.

– Ого! – усмехается Фануэлин, и поэтический пламень в очах его становится сильнее прежнего. – Похоже, выпадет так, что он подойдет как раз к нашим колесницам! А это сам Барлог! Но, вот увидишь, друг Ваэлон, пройдет совсем немного времени, и мы увидим его дымящуюся спину!

Барлог все приближается. Это уже исполинская стена эта клубящаяся черными отрогами, по мере своего приближенья, возносящаяся все выше – вот уже и дерева, на фоне ее, кажутся травинками малыми. Тьма легко эти дерева поглощает и, кажется: они вспыхивают, стремительно прогорают, в ее чреве.

Порыв жаркого ветра врывается на стены, а тьма уже клубится над ними, так ярко засиявшими на этом темной фоне. Из клубящейся массы вырывается огненный вихрь; взметается над стеною многометровым бардовым бичом – навстречу, из сияющих свечами охранных башен, летят слова заклятий, в которых слышатся имена Владык Валинора – такая мощь в этих словах, что они становятся видимыми – словно птицы, собранные в стаи устремляются они тьму. Они обволакивают огненный бич, тот дрожит, отдергивается назад, сам Барлог отшатывается. И тут налетает из Эригионских садов напев, в котором сливаются голоса многих эльфийских дев. Скачущие в колесницах, видят, как эти ясные потоки, перелетев через стены, лазурной любовью сталкиваются с грохочущей яростью – Барлог сжимается, но все-таки, остается пока более высоким, чем стены. Клубящееся тело вздрагивает, начинает отступать…