Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Все – теперь мы пойдем…

Они оставили этот ненадолго приютившей их грот, чтобы уже никогда в него не возвращаться; и пошли среди исходящих солнечным теплом и влагой недавно прошедшего дождя пшеничных полей. Колосья доходили им до груди, а в некоторым местах – доставили и до лица.

– На дорогу выходить не станем. – говорил напряженным, усталым голосом Альфонсо. – Пойдем к тому месту, где раньше был дом Кэнии – я думаю, что Сереб побежал именно туда…

* * *

Когда взглянула на них – вечно чего-то желающих, торопящихся куда-то человечков печальная Луна – они все еще шли среди теплых колосьев; но, когда выступил в бездне Млечный путь, такая на них усталость навалилась, что они, не говоря друг другу ни слова, повалились, лицами к небу, да тут же и забылись, чем-то бездонно-глубоким, и пустым…

Альфонсо был разбужен в первый час после полуночи – он услышал, как три раза прокричал ворон; вздрогнул, поднялся, и обнаружил, что эта черная птица, раскрыв крылья висит в воздухе над ним:

– Помнишь ли ты, что должен исполнить любое мое желанье?

– Говори же, что это за желание! – довольно громко выкрикнул Альфонсо, и взглянул на Тьеро – тот лежал спокойно, и на бледном его, точно мертвом лице, разлились едва уловимые, ласковые поцелуи звезд.

– Прежде чем я скажу это желание, ты, друг мой, должен вспомнить к чему привело твое непослушание. Я предвещал, что при следующей встречи у тебя поседеют волосы – так и вышло. Теперь, когда ты знаешь мою мудрость, я надеюсь, ты не станешь противится моей мудрой воли.

– В чем же твоя воля?! – выкрикнул Альфонсо, и вновь покосился на Тьеро – тот и не шелохнулся.

– Кричи, не кричи – он тебя не услышит.

– Ты что… – в ужасе начал было Альфонсо.

– О, нет, нет – совсем не то, что ты подумал. Твой друг пока жив… Видишь ли, он навязался совсем некстати – он всю дорогу будет только мешать тебе, а, в конце концов. Поверь – тебе просто необходимо от него от него отделаться. Ради своего величая, ради дальнейшего блага всех людей объеденных в твое мировое королевство – Ты Должен Убить Его. Сделай это сейчас же, пока он еще спит. На поясе у него нож – достань его, и перережь помехе глотку. Так что – всего лишь движение руки, и ты свободен… Подумай – какая может быть мне в этом выгода? Что мне из того, что ты убьешь этого человечишку? Только о твоем благе я пекусь.

Такая сила была в этом голосе, такая уверенность в правоте – что перед этим всякое нежное чувствие, будь-то даже чувство дружбы, меркло – была великая цель, и надо было ради нее забыть обо всем.

И все же, несмотря на это, Альфонсо не колебался не мгновенье – не смотря на то, что душа его была измучена – вся сущность его закричала, пронзительное и долгое: «Н-Н-Е-Е-Т-Т!» – этот крик был подобен долгому, никак не желающему умолкать, все стонущему ветру.

Он еще надрывался, вопил, а тут из тьмы выступили образы: Альфонсо и Тьеро идут через поля, потом плывут на кораблях, высаживаются в Среднеземье, где Альфонсо становится одним из правителей. Тьеро повсюду следует за ним – везде что-то нашептывает, советует, и эти советы только мешают молодому правителю. Тьеро не доволен своей участью, в тайне он хочет занять место Альфонсо, а потому постоянно плетет какие-то интриги. Срок получения высочайшей власти все отодвигается, – наконец, Альфонсо превращается в немощного старика, а Тьеро торжествует – он добился своего вся власть перешла к нему!

И тут открывается душа Тьеро… Какая же она, оказывается, низменная, корыстная. Нет там и подобия того яркого пламени, который полыхает в душе того, кого он так лицемерно называет своим другом. Мелочная корысть, подленькие мыслишки о золоте, о короне, о правлении в каком-то ничтожном королевстве. Это душа паразита, которая прицепляется к нему, чтобы использовать для достижения своей цели, а потом – изничтожить.

Образы эти были столь яркими, что их никак нельзя было отличить от настоящей жизни – они появились в голове Альфонсо, как память о недавно произошедших событиях. И Альфонсо был поражен – оказывается, тот единственный человек, который бросил его, который казался единственным, кому можно было довериться – делал все это для своих корыстных целей!

Но как же чудовищно узнать о том, что лучший друг, вовсе и не друг, а подлец! Казалось, на истерзанную душу Альфонсо бросили пуд соли – и он выл волком; а Тьеро, хоть и не мог слышать этого воя, все же почувствовал, что-то – лицо его во сне помрачнело, и раздался шепот: «Друг мой, ты только помни, как бы больно не было – мы, все равно, должны идти прямо по нашей дороге. И я с тобой – помни, я тебе верен, я тебя никогда не оставлю».

И Альфонсо верил своему другу больше чем ворону, сколь бы не были явственны исходящие из того образы; и он смог сказать твердым голосом:

– Нет – я не верю всем этим бредовым образам, которые ты ткешь. Сначала, ты заставил меня поверить, что Кэния какое-то чудище, пожирающее людей. Бред! Я же душою чувствовал, какая она внутри красивая, и тот свет душевный, который исходил от нее – был любовью, а то чувство не может обманывать! Теперь ты хочешь, чтобы я поверил, что мой лучший друг, которого я знаю, как самого себя – подлец. Самое отвратительное, что на какое то мгновенье я поверил…

– Помни – я твой друг, и все это говорю любя, чтобы образумить. Сейчас ты увидишь мою мощь, и поймешь, что у того, кто владеет такой мощью великая мудрость, и ты доверишься этой мудрости, юнец. Что значат все эти громкие, торжественные крики? Что ты знаешь о вечном?..

Наступила тишина – нет, даже тишиной нельзя это было назвать – это было что-то, что Никогда не знала никакого звука. Это было ни тьма, и ни свет – в этом не было вообще никакого цвета; так же, в этом не было ни зла, ни добра, ни какой либо мысли, ни образа прекрасного, или уродливого – и это Ничто простиралась бесконечно далеко.

Можно ли описать ужас человека, который оказался в бесконечном Ничто. Представьте, если мы видим звездное небо, то знаем, что, на бесконечных просторах там есть жизнь – но если нас окружит Ничто и мы будем знать, что протягивается оно дальше самых дальних из тех звезд. И почувствовать, что в этом бездеятельном Ничто ты один, и нет такого образа за которой можно зацепиться, и некому ничего сказать, и мысль свою нельзя увековечить. Понять, что в этом ты останешься навсегда.

Что останется с тобою? Воспоминания о прожитой жизни? Сколько же можно вспоминать одно и тоже? Год, два, может – столетие, а потом? – миллион лет, миллиард? Вспоминать одно и тоже, ведь новых образов не будет, новых воспоминаний тоже – ведь, окружающее неизменно, и через миллиард лет, оно будет таким же, каким увидел ты его в первое мгновенье. И, даже вопль твой, не вырвется – без следа будет поглощен Ничто.

Весь этот ужас открылся пред Альфонсо, и он понял, что в этой Преисподней, в этом болоте душа обречена на смерть – не важна сила этой души – одна через день от страха рассыплется, другая – будет мучаться столетье; а может какой-то великан выдержит миллион лет, а, вдруг миллиард? А сто миллиардов? А миллиард миллиардов? Что есть пред этим вечным Ничто даже самая крепкая, целеустремленная душа? Что есть жизнь человека, даже жизнь всего Среднеземья пред этим, не знающим пламень творенья, не знающим время? Что, как не безмерно малая – даже не песчинка, а что-то совершенно невообразимо малое. И не равны ли пред этим величайшие из эльфийских королей, и последний из орков… Это Ничто растворяло в себе души, и ему было безразлично, как долго продолжалась борьба – и миллиард веков был для этого одним мгновеньем.

И где-то в голове Альфонсо негромко, как бы боясь нарушить что-то, заговорил ворон: «А вот это ждет тебя в окончании твоего падения. Сюда попадают многие люди, загубившие свой пламень, но не думай найти их – они бесконечно далеко отсюда, и бесконечно давно были растворены. Посмотри же, как ничтожно мало требуется от тебя – убить какого-то предателя – что он перед этой вечностью? Что он пред вечностью которой ты будешь владеть, если послушаешься меня?.. Слушай, слушай – ты захватишь пламень Иллуватора, ты поглотишь его в свою душу – и ты наполнишь образами и эту бесконечность. Подумай, как это велико, и как ничтожно мало то, что я от тебя требую: бесконечность и… надавить ножом ему на шею. Если бы ты меня послушался сразу, все давно было бы уже закончено. Итак?»

– Нет, нет, нет! – беззвучно вопил страдалец. – Пусть не будет звезд, пусть я здесь растворюсь, но никогда я не стану убивать своего друга!

В голосе ворона слышалась ярость: «Ты поклялся исполнить мое желание, и ты его рано или поздно исполнишь!»

В ничто стала проступать тьма, все больше и больше ее становилась, и вот, сквозь эту тьму, услышал Альфонсо голос Тьеро – как же легко стало ему, измученному, от этого простого человеческого голоса! Эти тревожные слова казались ему дивно мелодичным пением:

– Альфонсо, Альфонсо! Друг, что с тобою? Очнись!

Он тряс его за плечо, потом отбежал в сторону, и, тут же вернулся, плеснул в лицо холодной родниковой водою.

К Альфонсо вернулось зрение, и он видел небо, по которому разбежалась огнегривыми конями заря, видел налитые августовским солнцем пшеничные колосья, видел лицо друга, который склонился над и натянуто улыбался.

На самом то деле, в глазах Тьеро был ужас. За прошедшую ночь, волосы его друга поседели еще больше, щеки ввалились, а скулы, да и все линии лица выступили, стали пронзительными, страшными. Вокруг глаз – мрак, а сами глаза покрасневшие, и впалые; и в глубинах их такая боль, что, стоило взглянуть туда, и кружилась голова.

– Друг мой. – прошептал Тьеро, и положил руку на лоб Альфонсо.

Лоб был таким горячим, будто под ним развели пламень; частый и сильный пульс, судорожно надувался, и разрывался там. Тьеро было страшно – он чувствовал, что друг его находится в каком-то не представимым человеческому сознанию, мучительном состоянии. И ему казалось, что все это, неимоверно напряженное тело, сейчас затрещит, выгнется; переломается, скрутится, скомкается, а потом загорится, ослепительным синем пламенем, и даже пепла от него не останется.

– Друг мой, друг мой… – шептал Тьеро. – Ты извини меня – я, ведь, спал, а не должен был – за тобой мне следить надо было…

Альфонсо попытался улыбнуться, но, вместо улыбки, что-то страшное исказило его лицо. Горячие его губы выдохнули иссушенные слова:

– Я уже предал любовь… теперь он хотел, чтобы и дружбу я предал. Нет – лети в Ничто вся эта Вечность, и Пламень, и Иллуватор – не стану я делать то, что он хочет. Эй, Ты слышишь – Ты, ведь, где-то рядом! Я никогда не исполню то, что ты хочешь!

На глаза Тьеро, решившего, что его друг бредит, выступили слезы. Ему казалось, что смерть уже склонилась над Альфонсо, и решился бежать к дороге, звать на помощь. Он и на ноги вскочил, однако, Альфонсо перехватил его за запястье:

– Куда ты?!

– Я… ты подожди, а я вернусь скоро.

– Нет – не надо тебе никуда бежать. Помоги мне подняться. Мы дальше пойдем. Найдем Сереба, братьев – и дальше, на восток, в Среднеземье.

– Разве ты сможешь идти?

– А почему нет?! Голова кружиться?! Ноги слабы?! Душа болит?! Я уж такого испытал, что и стона из меня не вырвется. Помоги же мне, друг.

Тьеро помог ему подняться, и пошли они через пшеничные поля на восток…

* * *

Через несколько часов, они остановились на опушке леса.

Из кустов было видно поле, и кони, и отдельно от них – запряженная, двумя ослепительно белыми скакунами, карета судьи. Все они стояли около останков домика Кэнии, там же толпились и деревенские жители, что-то рассказывали, а порывы ветра время от времени доносили женские рыданья.

– Это ее приемная мать плачет. – молвил Альфонсо, и задрожал, уткнулся лбом в землю, и, чтобы предотвратить волнения Тьеро, заговорил. – Со мной все хорошо. Просто минутная слабость.

– А что приключилось?

– Потом как-нибудь расскажу, а, может, и не расскажу… Сереб где-то здесь должен быть. Хорошо бы они его еще не поймали.

– Ладно, предположим, Сереб – это хороший конь. Но, зачем тебе братья то? Ты бежишь – ладно, но их то куда тянешь? Зачем? Не лучше ли их здесь оставить?

Альфонсо на мгновенье задумался – вспомнился первый его договор с Вороном – тогда он ему во всем верил; тогда он страстно хотел вырваться из привычной ему жизни – готов был исполнять все, что потребовалось бы для этого.

Теперь то, конечно, многое в нем изменилось – он и сам не мог разобраться в своих чувствах. То он не верил ворону, то возникали надежды, что мать жива, то он верил, что Кэния была чудищем, то с отвращением отвергал эту мысль. Жаждал свободы… При всем том, свобода для него было неразделимо связана с властью – не для собственных благ, конечно, но для блага всех людей – не смотря ни на что, он надеялся эту власть обрести, и потому хватался за тот, первый договор с вороном, в котором, не видел он ничего страшного: украсть братьев, увести их в Среднеземье – это все, что требовалось… Он надеялся, что исполнив это, найдет и исход своих страданий, и никогда больше не услышит того страшного, что требовал от него ворон в последний раз.

И вот он повторил упрямо, своими бледными губами:

– Мы найдем Сереба и братьев, а затем – отправимся в Среднеземье.

И тут он скривился, страшный стон из губ его вырвался – и Тьеро стоял над ним, и не знал, как прекратить эту боль. Да и сколько же можно так мучиться? Ведь, должен быть какой-то предел?.. Но нет – мука не оставляла – а те страсти, которые обычный людей посещают только в роковые мгновенья их жизни, да и то – не так сильно – эти страсти не оставляли Альфонсо уже долгое время – казалось, он разрастется сейчас оглушительным рокотом до самого неба. Казалось, пучок кровоточащих нервов сжимался и разжимался здесь в траве. И сквозь какое-то жуткое, железное визжание вырывались слова:

– …Сейчас, как нашел этот запах… Слабый такой – запах горелой плоти… Это, ведь, от Кэнии – от нее сожженный… Что же я тут делаю, когда мгновенье назад ей в любви вечной клялся… Те мгновенья с нею – вырваться, вырваться бы… Разорвать время – Я Жажду Разорвать Время! С ней… с ней за руку бежать, прочь отсюда… К звездам! Как же я хочу вырваться!.. Убей, убей – впереди только мгла… нет – не убивай! Я жить хочу, эта жизнь прекрасна! Видели бы вы что я видел, как бы вы тогда полюбили эту жизнь и друг друга!.. – и тут он взвыл, захлебывающимся визгом. – Друг мой!..

И этот крик услышали и на поле – хоть и не разобрали слов, но все повернулись к лесу; а впереди там вышел какой-то старец с посохом – должно быть, маг. Им то казалось, что не человек это страдает, но та злая сила, которая повадилась в Нуменор, визжит что-то на языке тьмы.

Тьеро склонился над Альфонсо, поймал его дрожащие руки, которые в несколько мгновений из пылающих стали ледяными.

– Тихо, пожалуйста. Ты весь изойдешь в этом крике. Я прошу тебе, не кричи так. Послушайся друга, пожалуйста.

Тут и Альфонсо зарыдал, зашептал сквозь эти душащие его рыдания:

– Но, ведь, есть где-то простая и счастливая жизнь, да? Ведь, где-то, окунув ноги в прохладную речку сидит юноша, играет на дудке, любуется небесам, и так же в душе его спокойно, как и облакам на небе. Ведь, есть же где-то такая жизнь?.. А где-то радуга над полями взошла, и кто-то любуется ею, и не знает этих терзаний…

Тут Тьеро, приподнял его выше, и сам, прибывая в чувствах самых искренних, плача; приподнял его выше, и помог подобраться к краю зарослей:

– Конечно же есть такая жизнь, и ни где-то, а прямо здесь. И это мы можем любоваться радугой.

И он раскрыл перед лицом Альфонсо ветви. Над полем, над всею Нуменорской землею, ярким мостом перекинулась радуга. От этого места, виден был великий простор – за полем, за лесом, долины изгибались, там, в чистейшим воздухе виделись леса совсем дальние, а среди них – сияли цветом белым, да золотистым, да небесно-лазурным городки малые, да деревеньки. У самого горизонта поднимались скалы, а над всем этим, величественная синела Минельтама.

На какое-то мгновенье лик Альфонсо прояснился, но, вот вновь страдание:

– Я не могу наслаждаться этим!.. Ты понимаешь – этот образ – он вновь, и вновь предо мною появляется – разбивает все кости, я собираюсь, а он снова бьет, еще сильнее. – он выгнулся до земли и из носа его пошла кровь. – Вот опять, опять… о-опяя-яять! – завыл он. – Образ матери – она падает, падает; бьется головой – она мертвая лежит – это я убил свою мать. Вот опять, опять, опять… О-о-оо! О-о-ооо! А-а… А… Аах-ааа-ааахх…!

И он закрутился по земле, он ударялся о стволы деревьев, выгибался, так, что трещали кости – кровь пошла у него ушей – он рвал поседевшие свои волосы; а Тьеро, плача, страдая, бегал за ним – шептал что-то, пытался удержать, но все было тщетно.

Могучий творческий дух Альфонсо испытывал такие страдание, какие только к такому духу и могли придти.

Быть может, тогда бы и разорвалось его сердце, но раздался конский топот; заросли, со стороны леса раздвинулись, и пред ними предстал Сереб. На спине коня, по прежнему покоилась колыбель в форме лебединой ладьи; и, прежде всего, он опустился пред ними на колени, чтобы они могли туда заглянуть и убедиться, что младенцы целы невредимы. Так и осталось загадкой, чем конь кормил их в течении всех этих дней, но младенцы мирно спали, а на пухлых их щечках горел здоровый румянец. Они, даже, подросли.

– А-а – я так и знал! Нашлись, нашлись…

От голоса Альфонсо, младенцы проснулись и заплакали. А старших их брат, и не ведая, какое страшное у него, окровавленное лицо – склонился над ними, и зашептал:

– Ну, что же вы плачете?.. Теперь все будет хорошо. Вот и вы со мной – не пропадем. Найдем дорогу. Так я говорю, Тьеро?

Младенцы расплакались еще больше. А Альфонсо, только, когда капелька его крови на них пала, понял, что причиной их плача является он. Тогда он отполз в сторону, и прислонившись к дереву, смотрел неотрывно на колыбель, из который тремя фонтанами вырывались крики.

Гораздо более тихим, успокоившимся голосом говорил Альфонсо:

– Я изменюсь. Вы не услышите больше этих воплей. Я буду спокоен, и нежен, как ваша мать… – на мгновенье он замер до крови прикусив губу, а затем, спокойным голосом продолжал. – Так же, как и она, буду петь для вас колыбельные, рассказывать сказки. Клянусь, что вы не услышите моих воплей…

Младенцы продолжали рыдать, а Альфонсо боролся и с подступающей слабостью, и с болью, которая новыми воплями рвалась.

А Тьеро, присел рядом с ним, и, положивши руку на плечо, говори:

– Ты молодец, молодец… Ты такой человек… После всего пережитого, ты, прежде всего, об их благе заботишься. Ты, как богатырь, внутри… Но, телом ты так слаб – эти ягоды, которыми мы питались – они не могут заменить еды мясной. Вот что зайчатины принесу. А ты поспи пока. Да и братья, увидев, что ты спишь – успокоятся.

Сказавши так, Тьеро, точно его подбросили метнулся в заросли…

Рыдали, и не думали успокаиваться младенцы.

– Поспать пока. – повторил слова Тьеро Альфонсо и прикрыл глаза…

Вспомнилась последняя ночь. Что, если все повторится вновь? И, вновь, будет его терзать ворон, и требовать убийства Тьеро…

– Нет, нет, нет. – застонал он, и вскинул голову на вопль младенцев. – Простите меня… Но как же мне вас успокоить?.. Вот, слушайте:

 
– То ли дождик, сын мой милый,
Над землею пролетал.
То ли ветер – ветер силой,
Лист последний забирал.
 
 
По окошку темный саван —
Тихо дождик застучал.
И так будто смерти ладан
Там по улице летал.
 
 
В этом тихом увяданье,
Под дождем заснут поля.
В снеговое туч мерцанье,
Вскоре ляжет вся земля.
 
 
Ты закрой глаза, мой милый,
Под осенний, поздний дождь;
Сладко спи, мой брат любимый,
Под осенний, поздний дождь.
 

И сам, Альфонсо от этой песни заплакал – представилось ему поля, леса – все потемневшие, без единого листика; дует, дует ледяной ветер; уныло шумит замерзший дождь, и вокруг – ни души; и тут еще чувствие отверженности…

Плакали и братья – они ждали светлого чувства, но слышали только боль.

– Может, сказку вам рассказать?.. Но, какую же сказку?.. Я могу кое-что вспомнить, но все темные сказки – с болью, с разлукой, с безысходностью. Простите вы меня…

Он помолчал некоторое время, а малыши все плакали. И на душе Альфонсо, несмотря на изможденность, не было покоя:

 
– Дождик, листьями играя,
Над землею пролетал,
Сам, о солнышке мечтая,
Сказки светлые шептал.
 
 
Есть земля, у края света,
Там – два разные дворца.
Так в одном – жар златый лета,
Солнца то дворец отца.
 
 
А другой, в сребристый саван,
Лунной матушки одет,
Голос нежный – сонный ладан,
Льет оттуда много лет.
 
 
Два прекрасные созданья,
Никогда вам встречи нет.
Что людские все страданья,
Пред разлукой вечных лет?..
 

И опять вышло у Альфонсо мрачно, хоть и не хотел он этой мрачности. Ведь – первые три куплета были из светлой сказки про Солнце и Луну, и пропел он их, кажущимся спокойным голосом; последний же куплет, ворвался из мрачного сказанья про разлуку, прекрасной эльфийской девы, и ее возлюбленного после того, как их королевство было разграблено орками.

Но младенцы, должно быть, уставши плакать, были усыплены первыми куплетами. Только они замолчали, улеглись, как открыл свое око Сереб – и была в его внимательном взгляде жалость к Альфонсо.

– Ну вот, ну вот. – уже не в силах плакать, шепотом обращался юноша к коню. – Все-таки я их успокоил; кто же успокоит теперь меня? Уж не ты ли?.. Заснуть ли – нет, теперь я боюсь заснуть.

Но, все-таки он заснул. И, когда пришел на полянку Тьеро – принес зайца; спал крепко, и, казалось, безмятежно. Но то, что творилось под окровавленной маской ни Тьеро, ни Сереб не ведали…

* * *

От той дороги, которая вела к первым ступеням, поднимающейся к вершине Менельтармы лестницы – отходила другая дорога, менее хоженая, и всегда, даже и в великие праздники, тихая. Дорога была покрыта песком – был он того печального цвета, который можно увидеть на одиноком пляже в час закатный. Здесь слышался тихий шепот моря, и голоса – столь мягкие и тихие, что казались они лишь слабыми дуновениями западного ветерка. Над сторонам дороги, печально склоняли свои кроны, стройные ивы – а между ними стояли изваяния, небесно легкие, плавно расплывающиеся в воздухе, у них были спокойные, отрешенные лики – они видели что-то незримое для иных, запредельное.

В этот августовский день, небо покрылось сероватым покрывалом, а по аллее медленно шла печальная процессия. Впереди, всех шел король Нуменора; сильные его руки были направлены назад – он нес хрустальный гроб, в котором лежала мать Альфонсо.

Был ее лик печальным и светлым, еще более прекрасным, чем при жизни. И никак нельзя было назвать ее возраста. Она казалась и молодою, и, в то же время – вечной; словно бы в последнее мгновенье жизни открылось ей что-то недоступное для иных – то, что созерцали безмолвные изваяния.

Позади гроб нес отец Альфонсо – адмирал Рэрос. Он неотрывно смотрел на лик своей жены, и не существовало для него ни Нуменора, ни Среднеземья. И не мог он принять, что она, которую он так сильно любил многие годы, уже не откроет глаз, не скажет ему слова, что ее вообще уже нет, а осталось только холодное тело. И у него были необычайно большие, сияющей слезной пеленой покрытые глаза. Он очень изменился за последние дни – седина появилась в волосах; лицо осунулось, впало; кожа потемнела от ожогов слез, как-то страшно, в этом безмолвии, подрагивал его большой кадык…

За адмиралом шла процессия – сначала ближайшие родственники. Дальше – друзья, подруги; просто придворные. По щекам многим катились слезы – падали в закатный песок…

Дорога делала плавный поворот к склону Менельтармы. Однако, здесь гора восходила плавно, робко, а высочайшие ее склоны были сокрыты кустами алых роз. Здесь не было никаких ступеней, но камни плавно распахивали свои объятия, в тихую залу…

Нельзя было определить ее размеров, ибо не было видно ни стен, ни купола. На невидимых цепях, висели хрустальные гробы, в которых, нетронутые тлением, покоились государи Нуменора, великие люди этой страны, и их славные жены. Гробы эти не образовывали аллеи, ни какого-либо иного геометрического порядка.

И, все же, порядок был. Такой же порядок видим мы на звездном небе – кажется нет ни фигур, ни ясных форм, а, все-таки, во всем там гармония – гармония, которую не объяснишь. Вот и здесь, как звезды во ночи – яркие, и едва уловимые; близки и далекие – сияли тем холодным, и спокойным светом вечности хрустальные гробы. Не определить было и расстояния между ними – было просторно, но, казалось, что-то безмерно большее, чем простор этого зала, было между ними.

Как в звездном небе здесь не было никаких звуков. Этот зал не был оставлен неким бытием, однако – это была какое-то совсем иное, непостижимое для живых еще людей бытие.

В совершенном безмолвии, не говоря ни слова, ибо все слова уже были сказаны, гроб поднесли к уготовленному ему месту, казалось, поставили на воздух, где и остался он, готовый слиться с мириадами таких же…

Адмирал Рэрос склонился над нею, поцеловал в холодный лоб. И в то мгновенье, когда коснулась ее лица, горячая слеза – он поверил, что от этой слезы она очнется – он так ясно представил, как она открывает глаза… Ни одна черточка не дрогнула – слеза скатилась по холодной щеке. Он постоял некоторое время, потом отступил, и слуги, прикрыли гроб хрустальной крышкой. И, в тишине, вспомнились адмиралу слышанные на печальной церемонии прощания, слова мудрого эльфа – гостя из Валинора:

– Вы люди – гости в этом мире. Вся ваша жизнь – безмерно малый миг. Вы в жизни вершите многое, но все-таки – жизнь ваша – искорка, а над ней – огромная бездна – она есть смерть. При разлуке вы плачете; но верьте, что в смерти каждый из вас найдет то, что ищет здесь, в этом мгновении – жизни. Не вернуть пения унесенного ветром, не вернуть умершего; но каждый из вас чрез мгновенье будет этим ветром унесен. А что там дальше – о том разве что Иллуватор ведает. А мы скажем, что тьма коснулась лишь этого мира, над запредельными дорогами она никогда не будет властна, а потому – радуйтесь, ибо, чтобы не ждало вас там – оно благо…

И теперь, в этом вечном зале, в душе могучего адмирала вспыхнул вопрос: «Но в чем же причина этой горькой тоски при расставании? Вам, вечным, легко говорить о жизни, как о мгновенье, но, когда теряешь любимого человека, и знаешь, что не через десять, не через двадцать лет его не увидишь – это ли легко?!» Но этот вопрос остался не вымолвленным – адмирал знал, что не получит на него ответа…

Потом они стояли пред гробом, в окружении иных светил – и не знали, сколько это продолжалось, но каждый чувствовал скоротечность своей перед вечностью жизни. Каждый шептал последнее: «Прощай» – ее, уже свободному от тела, духу.

И, если в залу входили все вместе, то выходить из нее каждый волен был через сколь угодно долгое время. Для каждого это время было разными, и, когда адмирал Рэрос развернулся, и пошел среди звезд к выходу – никого уже рядом не было.

А потом он вышел под звезды истинные – это была глубокая, темная ночь; недвижимые, застыли кусты роз. Он отошел на несколько сот метров; и там медленно осел в густую, серебрящуюся траву; и тут услышал знакомый голос:

– Что же теперь, добрый ты мой друг.

– Король – это вы?!

– Эх, да ладно – какой король. – сильная рука легла ему на плечо, и знакомый силуэт, медленно опустился рядом с ним в траву. – Король я когда угодно, но только не теперь. Вспомни нашу детскую дружбу – тогда не было ни короля, ни адмирала – просто два преданных друг другу человека. Пусть и теперь так будет…

– Да, хорошо.

Адмирал поднял голову к небу – и увидел, как всходит все выше и выше яркая звезда Эллендил. А на юге, несколько не затеняя звезд, угрожающей кровавой косою нависала комета.

Следя за восходом Эллендила, адмирал повторил вопрос Тар-Минастира: «Что же теперь?» – некоторое время провел в раздумьях, после чего молвил, едва слышным, но подрагивающим от волнения голосом:

– Я должен найти его…

– Сына?

– Сына? – переспросил Рэрос. – Нет – он мне не сын. Я знал Альфонсо добрым юношей, пылким и творческим человеком, но того, кто совершил Это, я никогда не назову своим сыном. Альфонсо я уже оплакал, а теперь должен отомстить за гибель матери, тому чудовищу, которое завладело телом моего сына.

– Кто знает, что подтолкнуло его к совершению столь страшного поступка. Друг – я уверен, что он не хотел ее смерти, и страдает теперь не меньше твоего. Рано его еще хоронить – быть может, есть для него спасенье. Мы должны его найти, но не мстить, а постараться понять, помочь…

– Что говоришь ты? – выдохнул Рэрос и, вдруг, зарыдал. – Простить, понять?!.. – и он вновь взглянул на восходящего все выше Эллендила, после паузы добавил. – Сначала я должен взглянуть в его глаза…

– Но, я понимаю твою боль – и советую, немного остыть, не совершать каких то поступков с жару. Его поймают, а потом вы поговорите.

Некоторое время они посидели в молчании…

Надо было видеть эту спокойную ночь, где, кроме их голосов, не было никаких звуков, так как весь Арменелос, зная о кончине этой прекрасной женщины, сохранял траур. И все вели негромкие беседы у камина, или любовались с балкончиков этим небом. И, даже не прохладой обычной от звезд веяло, но теплым дыханием, словно прекраснейший дух плыл там над ними и шептал, что-то нежное.

Потом Тар-Минастир поднялся и медленно пошел к городу. Рэрос даже и не заметил того – недвижимый сидел он, созерцая….

Когда заря поглотила звезды, он очнулся, и бегом устремился к Арменелосу.

Менее чем через полчаса, по дороге, ведущей на юго-восток, взбивая пыль, устремился одинокий всадник.

* * *

В эти дни над землею Нуменорской развесилась густая темно-серая пелена, из которой лил и лил дождь; не было и просвета в тучах, дороги развезло, а реки текли бурно, и все напевали какую-то задумчивую, глубокую песнь. Леса потемнели, иногда поднимались туманы, да тут же прибивались дождем обратно к земле. В общем, погода установилась совсем не августовская, а осенняя – чего отродясь в Нуменоре не бывало (как, впрочем, и убийства столь чудовищного, о котором знали уже все жители)…

Когда Сереб нашел Альфонсо, надо было искать коня и для Тьеро. Молодой нуменорец так и сказал своему исстрадавшемуся другу:

– Хочешь ты, не хочешь, а я от тебя не отстану. Ускачешь на Серебе – я по следам его пойду. Через море поплывешь – и я за тобою отправлюсь.

Судорога исказило лицо Альфонсо:

– Не оставишь?.. Да – я уже слышал это. Но… ты, ведь, мой друг? Да, ведь… Конечно – да. Что я спрашиваю то?..

Он так и не рассказал про свой кошмар, а, ведь, он повторился, когда Тьеро бегал за зайцем – и еще седины прибавилось в волосах мученика…