Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

– Вот видишь! – смеется Фануэлин. – Пусть эта тьма и раздувается, и грохочет, а все ж, нет у этого грохота сил победить наших песен!

Поэтическое вдохновенье в очах его разгорается все сильнее и он поет:

 
– Не в том ведь сила,
То, что громче, и рвется яростью кипя.
Но в том, что сердцу, жизни мило,
Но в том, что песнь поет, любя…
 

Фануэлин хочет еще петь, однако тут происходит трагедия: Барлог пригибается к земле; и клокочущим стремительным покрывалом, устремляется к стенам; их сотрясает могучий удар. Белый конь Фануэлина, почувствовав жар, встает на дыбы, колесница едва не переворачивается, но скакун, все-таки выправляет движенье.

За это время Ваэлон уже доезжает до башни, и, словно под золотистым водопадом, останавливается в арке. Там он разворачивает колесницу, и сильным голосом кричит своему другу:

– Скорее же сюда, в укрытие!

Но Фануэлин слишком поздно понимает, какая беда грозит ему. Эльф слишком увлечен поэтическим своим состоянием, и поет:

 
– Да – тьма ревет, и пламень яркий,
В ней полон крови, боли, зла.
Но, ведь костер, пусть он и жаркий —
Весь прогорит – останется холодная зола…
 

И слово «зола» становится последним, из всех слов пропетых эльфом Фануэлином под небесами Среднеземья. Через край стены перехлестывает бурлящая тьма, огнистыми отростками обхватывает и эльфа, и колесницу, и коня. «НЕТ!» – кричит Ваэлон, но уже поздно. Черный пламень сжимается, обращает Фануэлина в золу, и уже тянется к башне, однако оттуда, и из иных башен льется пение столь высокое и ясное, что дрожит воздух; весь наполняется крылатыми образами, которые обволакивают Барлога. Тот смятен, и вот, как побитый пес, поджав хвост, стелясь низко по земле, шипя от боли, устремляется к северу, туда, где виднеются целые бастионы такой же тьмы – они встают там от горизонта до горизонта, перекатываются белесыми зарницами.

Ваэлон, скорбно склонивши голову, правит свою колесницу к тому месту, где тьма схватила его друга, а там остались на белой кладке несколько раскаленных шрамов – больше никаких следов.

Ваэлон слетает с колесницы, опускается на колени, по щеке его устремляется большая и ясная слеза, печальный шепот, словно дуновение осеннего ветра, плывет с его губ:

– Милый друг мой! Беда всех нас, что мы не можем предугадать коварства тьмы; мы судим о ней своими чистыми сердцами. Ты и не мог предположить подлость, обман… а многие ли из нас могли? Тьма и воспользуется нашими наивными сердцами, через них и найдет лазейку…

Так, роняя слезы, стоит он на коленях до тех пор, пока с неба, со скорбным пеньем, не спускается стая белых лебедей. Эти птицы несут солнечное полотно, которое укладывают на место шрама – и стена становится такой же ровной, как и прежде. Тогда Ваэлон поднимает голову и отходит к огражденью – белый конь, печалясь по своему павшему другу, идет следом за ним; и, когда Ваэлон останавливается около зубцов, кладет ему голову на плечо…

Ваэлон долго созерцает бастионы тьмы, и шепот, едва ли отличный от плача летит с его губ:

– Я слышу голос ветра: «Вспомни величие Гондолина и Дориата – они казались вечными, но их смыло время, смоет и вас – такова судьба…» Но что нам теперь делать: неужто только ждать?..

* * *

Барахир не мог, конечно, знать то, что происходило на стенах Эригиона, однако, задавался тем же вопросом, что и эльф Ваэлон: «Что делать?» Вопрос этот терзал его, до тех пор, пока он не ступил под лесные своды, где птицы и эльфы пели восходящему солнцу. И вот, когда прошел Барахир по ясным полянкам, когда коснулись его благоуханные лепестки цветов – пришло к нему спокойствие, ибо здесь в воздухе виделась могучая светлая сила, и, против нее любое зло казалось юноше ничтожным (ему ведь не доводилось видеть ни драконов, ни Барлогов, ни, даже, орков…)

Вскоре он ступил на одну из дорожек, и направился к мэллорну, намериваясь спросить совета у лесного короля. Именно по этой дорожке шел он накануне с Эллинэль, и, окрыленным этим воспоминаньем, он и ног своих не чувствовал…

И вот на этом то пути, он был остановлен самым грубым образом. Большая, покрытая мозолями ладонь накрепко обхватила его за запястье, и, должно быть, оставила там царапины. Барахир едва руку не вывихнул – так резко ему пришлось остановиться.

Старый гном Антарин держал его. Черные его, выжженные глазницы исходили отчаяньем; каждая из черточек лица его выражала такую безысходную скорбь, что былое, тревожное состояние сразу вернулось к Барахиру. Антарин сидел на том же месте, что и накануне: у входа в свой, покрывшийся темным мхом валун. Но теперь Барахир услышал и его голос – боль была столь велика, что скажи он, что начнется дождь из слез, и юноша бы ему поверил:

– Я не чувствую ничего к этому светлому и мелодичному окружающему – оно наброшено на меня, как красивый саван на изглоданное тело… Но я предчувствую, что этот лес скоро наполнится такой же горечью кровавой, да пламенем едким, что и во мне! Уж года!.. Ну, беги к этому своему королю – нет – несись к нему из всех сил! И если дорога тебе та дева – так ты ценой жизни своей, хоть в глотку ему вцепись, но докажи, что тьма близится.

– А вы ему это расскажите! – дрожащим голосом выкрикнул Барахир.

Гном отпустил его руку, и юноша отшатнулся в сторону. Антарин с ядовитой желчью изливал из себя:

– О не уж – довольно! Меня, слепого, не волнуют больше ваши дела. Делайте что хотите, а я буду ждать здесь своей смерти, в молчании…

Так говорил старый гном, а Барахир пятился все дальше и, наконец – он, полный мрачной решимости обернулся, пробежал несколько шагов и тут навстречу ему шагнула Эллинэль. Только увидел юноша ее лик, так и пропала всякая решимость.

– Какая удивительная встреча. – молвил он. – Так будто… будто нас судьба на этой дорожке свела.

Эллинэль, говорила:

– Судьба… Это сердце мое подсказало, что ты пойдешь по этой дорожке, вот я и здесь, рядом с тобою. Однако, скажи, что тревожит тебя?

Сзади раздался сухой, похожий на стон ветра, в древних, иссеченных камнях, кашель Антарина.

– Это он тебе что-то сказал? – негромко молвила Эллинэль.

– Я расскажу это твоему отцу… – отвечал Барахира, и, в это время, дорогу им заступил эльф, которого Барахир уже видел накануне.

Тогда юноше лик этого эльфа показался таким же просветленным, как и лики иных эльфов – теперь же слишком велик был в нем гнев – он темной мутью клубился в его больших глазах, да и сам лик, неприятно исказился, на лбу же залегли морщинки. Накануне он говорил только на эльфийском, обращался к Эллиниэль, а Барахира же словно бы и не замечал. Теперь он говорил на людском языке – он старался говорить надменным, холодным голосом; однако, одолевающая его ярость была столь велика, что голос часто срывался:

– Я даже не знаю твоего имени, но оно и не важно! Слишком ничтожно! У тебя голубой кафтан – это шутовской наряд воинов этого малюсенького короля? Да?! Наряд предназначенный для грубых мужиков… ничтожеств, как ты! К тому же этот наряд мокр, в какую лужу повалился ты?.. И как ты, грязь, ничтожество смеешь вести под руку эльфийскую княжну и смотреть на нее своими тупыми, влюбленными, свинячьими глазами?!..

– Прекрати! – гневным, сильным голосом повелела Эллиниэль.

– Нет – это вы меня слушайте!

Тут эльф подступил к ним вплотную, и, оказавшись почти на голову выше Барахира, и шире его в плечах, зашипел, обдавая его волнами раскаленного, страстного воздуха:

– Я наследник одного из знатнейших эльфийских родов, и не потерплю…

– Прекрати! – вспыхнула Эллиниэль. – Как ты смеешь так говорить? Пусть ты князь, но я не твоя жена, и никогда ею не стану, потому что сердце у тебя злое. А этот юноша, пусть и не так древен как ты – и честен, и благороден. Он мой друг, а ты Эглин оставь меня…

– Ну уж нет. – зло усмехнулся этот эльф, и, путая от гнева слова эльфийские и людские, вот что изрек. – Когда пренебрегают Мною, ради какой-то человеческой свиньи я не могу сдержаться! – он презрительно окинул взглядом Барахира. – Будь ты высокого рода, я бы вызвал тебя на поединок, но ты слишком ничтожен, чтобы я испачкал твоей зловонной кровью свой клинок. Тебя бы стоило выпороть хорошенько, а потом – привязать к ослу и пустить по дорогам. Хочешь ты этого, а?!

Никогда раньше Барахира так не оскорбляли – гнев на этого эльфа вспыхнул в нем. Жажда отмщения за унизительные слова, усилилась еще паче от того, что их слышала ОНА – прекраснейшее создание во всем мироздании. Тут даже отошло то, что оскорбили его – он чувствовал, что оскорбление нанесли ей.

– Вы… вы – негодяй! – выкрикнул Барахир.

– Тише, тише – нас могут услышать. – прошипел Эглин, и лицо его исказило какое-то подобие усмешки – он добился чего хотел.

Барахир понимал, что их могут услышать, помешать, а потому – стал говорить значительно тише:

– …Вы нанесли оскорбление Эллинэль, а потому – я вызываю вас на поединок, где буду драться за ее честь.

– Нет, нет – что вы! – в прекрасных очах девы выступили слезы.

Барахир видел ЕЕ слезы и от этого его гнев еще усилился, и он повторил:

– Я настаиваю на поединке!

– Вызов червяка принимается. – усмехнулся Эглин.

– Прекратите! – плача, молила Эллинэль. – Ты никогда не был мне мил, Эглин, а, после сегодняшней выходки можешь и не рассчитывать на мое снисхожденье. Но, если ты скрестишь клинки с этим юношей – знай, что ты станешь врагом и для меня, и для всего моего народа… – Барахиру же она говорила. – Оставь – неужто ты не понимаешь, что все эти гневные, хоть кажущиеся благородными порывы – есть зло, тень Врага оставшаяся в этом мире…

Гнев, который чувствовал Барахир, казался ему самым праведным, самым искренним чувством на свете – от этого чувства у него даже слезы на глазах выступили; он говорил Эллинэль:

– Любимая моя, он оскорбил тебя; он нанес тебе боль…

– Большая боль мне будет, ежели вы станете драться. Эглин сильный воин, вряд ли кто, из людей, сможет его одолеть, ты же еще так молод…

– Праведный гнев поможет мне…

– Давай же не будем откладывать. – говорил Эглин.

Барахир, не говоря больше ни слова, кивнул. Лицо его было бледно, и он вспоминал теперь отнюдь не ту весть, которую должен был донести до лесного короля, но приемы владения клинком, которым учили его и других воинов. Оскорбление, нанесенное любимой, казалось влюбленному юноше более значимым, беды что нависла над двумя народами…

– Нет, я не позволю вам! – крикнула Эллинэль – и светлые слезы все текли по щекам ее – Ты, Эглин, помни, что станешь моим врагом, если… Это же убийство!.. Я прошу, я молю вас – оставьте! Если хотите – я на колени встану!

– Нет! – в ужасе выдохнул Барахир.

Эглин усмехнулся и, поведя широкими плечами, пошел между деревьев, в наполняющуюся солнечным светом, да песнями птиц лесную глубину; он окрикнул замешкавшегося было Барахира:

– Идешь ты, или испугался? Ведь я, действительно, раздавлю тебя, как червя.

Барахир бросился вслед за Эглином, который отошел шагов двести от главной аллеи. Там открывалась, изогнутая холмом полянка, по краю ее журчал ручеек; в воздухе кружили многоцветные большекрылые бабочки, но, при появлении Барахира и Эглина, почувствовав ту злую силу которую несли этот эльф и человек, вспорхнули, в лазурное, приветливое небо. Эглин аккуратно повесил на одну из ветвей свой плащ; затем, без лишних слов, выхватил клинок. Это был длинный, выкованный в Казад-Думе клинок, и он, почти на локоть превосходил клинок Барахира.

Эльф несколько раз, для пробы, рассек воздух, и Барахир только подивился той силе, с которой были нанесены эти удары – воздух, казалось, разорвался, пронзительный свист еще пульсировал в ушах, а Эглин, увидев его замешательство, усмехался:

– Ну, что? Уже чувствуешь смерть свою? А, червь?! Ха-ха-ха!.. Беги же в свой городишко, и не вздумай возвращаться, а то придется тебя выпороть!

Взбешенный Барахир заскрежетал зубами, и бросился на противника. Эглин легко, как бы между делом, отбил яростный удар, и, одновременно, выхватил кинжал, ударил противника в бок – однако, Барахир успел увернуться – удар пришелся не в полную силу, но только разодрал одежду, и оставил кровоточащую царапину.

Барахир почувствовал как чуждо всему окружающему, то, что творят они, и едва не предложил прекратить это, но представил, как Эглин будет насмехаться. И потому не о мире заговорил, а с негодованьем выкрикнул:

– …Так-то значит – не честным боем, но подлостью действуешь?! Эльфийский князь, но душа то в тебе низкая, червячья…

От напряжения капли пота катились по лицу Барахира, вот застлали глаза, и юноша вынужден был быстро стряхнуть их ладонью – этим то мгновеньем и воспользовался Эглин – до этого он стоял на вершине холма, шагах в десяти от Барахира, теперь, сделал неуловимое бесшумное движенье – коротко свистнул, рассекая воздух, его клинок. Одновременно раздался громкий, отчаянный крик Эллинэль.

Все это заняло время меньшее, чем одна секунда; и, только еще взвился голос эльфийской девы, еще и имя не успело прозвучать, как юноша, сердцем почувствовав, что единственное его спасенье там – рванулся к этому гласу, и лезвие не сердце его пронзило, но прошлось наискось по груди и у предплечья рассекло правую руку.

Барахир повалился в траву. И почувствовав, как стекает по его груди кровь, с воплем: «Подлец!» – рванулся, туда, где выронил, клинок.

Вот он лежит в траве – над ним темной тенью навис Эглин, а на испуганно вздрагивающих травинках, рядом с росами темнеет горячая еще кровь Барахира.

Он отдернулся в сторону, когда почувствовал, как клинок на его спину падает. Но удар был слишком стремителен, чтобы можно было так просто от него увернуться – клинок пронзил левое плечо юноши – одновременно с тем, на голову обрушился удар ногою, от которого потемнело у Барахира в глазах, и он отлетел в сторону, но, все-таки, успел схватить свой клинок.

И все это – от крика Эллинэль, и до того, как Барахир отлетел кубарем по траве, и застонал, пытаясь подняться навстречу идущему к нему Эглину, – все это заняло лишь несколько мгновений. Но вот уже подбежала к нему Эллинэль обняла, в лоб поцеловала, зашептала:

– Если ты любишь меня, то повинуйся. Слышишь – я запрещаю тебе поднимать клинок на эльфа!

Барахир словно бы заново родился от этого поцелуя – он сразу полюбил весь мир – теперь ему отвратительна была одна мысль о злобе, он жаждал творить прекрасное – вернулось утреннее поэтическое настроение. А Эллинэль встала между ним и надвигающимся Эглином, голос ее звучал гневно:

– Ты хочешь убить этого юношу? Да? Ну что же – тогда, сначала тебе придется сначала убить меня. Давай – я же беззащитна; блесни своим боевым мастерством, ведь только о нем, да о страсти своей ты и помнишь, а о совести и забыл!

Эглин остановился в шаге от нее, и усмехнулся, обращаясь к Барахиру, и смотря поверх его:

– Что же, пожалуй эльфийская дева хорошая защита, такому червяку, как ты! Ведь, сам за себя ты постоять не можешь…

– Прекрати! – прохрипел юноша – он уперся о рукоять своего клинка, и, таким образом, смог подняться.

Эглин хотел было сказать еще какое-то оскорбленье, но тут могучий голос, прокатился по поляне:

– Именем короля Бардула, повелеваю вам отдать мне свои клинки.

Барахир обернулся и увидел, что на поляну вышел высокий эльф, в золотистом длинном плаще:

– Вы оба последуете за мною, и предстанете перед королем, который и решит вашу судьбу.

Барахир повиновался: он протянул клинок и склонил голову, ибо чувствовал превосходство его не по званию, но по духу. Эглин усмехнулся:

– Ты, Ситлин, один из князей, но и я княжьего рода, и я не повинуюсь равному себе.

– К чему эти напыщенные слова, теперь, когда я слышал и иные слова? Горечь моя от услышанного так велика… эльфы – свет Среднеземья – как же один из них, из княжьего рода, мог вести себя так? – вздохнул Ситлин. – Ну, ладно – вижу гордыня твоя так велика, что ты не станешь слушать моих слов. Тогда ты передашь свой клинок королю.

Эглин убрал клинок в ножны, а Фиэтлин спрашивал у Барахира:

– Сможешь ли ты идти сам?

Барахир утвердительно кивнул – ведь, после поцелуя Эллинэль, боль от нанесенных Эглином ран, стала совсем незначительной. И он несколько не стеснялся разодранного своего, покрытого кровью кафтана. Эллинэль разодрала подол своего платья, и перевязала его раны, да так, что кровотеченье сразу прекратилось, и разлилось от тех мест блаженное, подобное поцелуям тепло…

Потом они шли по аллее к мэллорну, Барахир вспоминал мучительный голос Маэглина… Да как же он мог терять время! И он напряженным голосом говорил Ситлину:

– Мне надо видеть вашего короля! Прошу вас! Пустите меня, дайте я побегу – сейчас дорого каждое мгновенье…

В это время, в воздухе закружило пенье – голос был и печальный, и сильный, пенистыми, темными волнами, взмывал он в этом, ожидающем веселья воздухе:

 
– Тьмою сердце мое, друг, покрылось,
Голос ветра мне правду шепнул:
«Время темное в небо вонзилось!»
Ветер мрачный в страданье швырнул.
 
 
О, мой милый, все пеплом мы станем,
О, мой друг, то прощальный мой стон,
Время темное мы не обманем,
Но уйдем вслед за этим дождем…
 

Эглин обернулся, высматривая певца – он говорил при этом:

– Кажется, я уже слышал этот голос, когда гостил в Эрегионе. Да – там был один молодой воин; хороший певец, но откуда он здесь?

Ситлин не стал оглядываться, но он чуть замедлил свои шаги, и значительным голосом промолвил:

– Мы не увидим этого певца, сколько бы не глядели вокруг. Этот голос пришел к нам, вместе с порывом ветра, а в ветре том, был и дух его – он был на пути к блаженной земле, но он задержался здесь на мгновенье, чтобы предупредить нас…

Барахир почувствовал на лице своем прикосновение чего-то теплого, некая едва уловимая и бесцветная тень плыла пред ним в воздухе, и от этого, присутствия иного, раньше Барахиру неведомого – холодная дрожь охватила его тело.

Ситлин поднял руку, и пропел:

 
– Ты, уходящий с ветром,
Что знаешь – расскажи.
В дыханьем темном этом,
Что ждет нас, покажи.
 

Ситлин получил ответ – все тот же окруженный темным ветром голос, но теперь он слабел, с каждым мгновеньем все отдаляясь, он, словно паутинками держался, но они все рвались..

 
– О, друг, о мудрый друг, – всей мудростью своею,
Не знаешь истины о смерти, о том я сожалею!
Но слышишь, друг – то лишь последний вздох,
Я не даю советов, не трогаю я плоти крох.
 
 
Я лишь вздохнул – вздохнул пред вами,
Я уношусь с могучими ветрами!
Прощайте навсегда, я не могу веков тьму изменить,
Как жаль, как жаль, но я уж не могу здесь с вами говорить…
 

Последние слова долетели едва слышным шепотом… И всем ясно стало, что вопрошать больше, нет смысла – певца уже не было в этом мире. Ситлин простоял несколько мгновений в задумчивости, молвил:

– Да – и я знал этого эльфа, его звали Фануэлином. Что-то случилось на стенах Эрегиона… Но то, что уже случилось – не изменить, а вот что ждет нас?

– Об этом то я и хотел поведать вашему королю. – говорил Барахир. – Нас предали, и я знаю предателя. Вражья армия прячется где-то поблизости. Нельзя – слышите! – нельзя начинать этот праздник…

Фиэтлин вздохнул:

– Бардул должен быть где-то у плотов. Он уже знает об вашем поединке, и, чтобы ты не говорил, слова твои не так многое стоят. Слишком несдержанно ты себя вел, и сам достоин наказанья…Я бы и не повел тебя к королю, если бы не пенье Фануэлина…

Они уже вышли к озеру, над которым возносился живой, янтарной горою царственный мэллорн. Там двигалось множество эльфов, а ароматы от кушаний налетали прекрасным волнами… Как бы был счастлив Барахир всему этому в иное время, но теперь только сильнее была в нем мрачная решимость – он сжал волю в кулак – понимая, что теперь только одно должен сделать – донести свое знание до всех них, таких беззаботных, ясных, счастливых…

И лишь с большим трудом удавалось Барахиру не бросится со всех сил вперед, на поиски короля. А они и так шли быстро, едва ли не бежали.

Эглин теперь хмурился, старался не смотреть на Эллинэль – ведь, и он слышал пенье Фануэлина, и его сердца коснулся холодок смерти – теперь он не испытывал к Барахиру прежней ненависти; более того – прошедший поединок казался теперь ему совершенно ничтожным.

А Барахир видел, вместо эльфов – клубящийся прах, вместо ясной воды, в которой златилось в переливе с лазурью небо – кровь. И пронзительный холод не оставлял его ни на мгновенье – наконец, то поэтическое чувство, которое с самого утра рвалось из груди его, вырвалось. Но это был мрачный порыв, горечь и тревога звучали в этих, срифмованных, вместе с окружающим его мраком, строках:

 
– Как первый крик младенца,
Познавшего судьбу,
Пред коим к жизни дверца,
Я с дрожью говорю:
 
 
«Меня сейчас схватила
И держит смерти мгла,
Там, впереди, – могила.
Здесь все сгорит дотла!»
 

Дрожь неожиданно прошла, охватил его жар, а мрак еще усилился; теперь не различить уж было не одного контура – все пепел да пепел, переносимый с место на место, жарким ветром.

Он взглянул в лик Эллинэль, и увидел, что и там, словно темный, пепельный саван лежит. Она спрашивала – и страх в ее голосе был:

– Откуда ты взял эти строки?.. Они… они так похожи были на тот голос, который мы слышали… недавно…

Барахир дрожал, хоть ему и жарко было; дрожал, ибо чувствовал, что частица того, мертвого уже эльфийского певца осталась в нем.

Наконец, мост остался позади – Ситлин вел их через перекатывающийся с место на место прах – и вот остановились они перед королем Бардулом.

– Папа… – вымолвила Эллинэль и опустилась перед ним на колени, поцеловала руку – лесной король нежно поднял дочь, поцеловал ее в лоб; затем – теплым голосом прошептал:

– Да, да – мне многое уже известно. Не печалься…

И тут Барахир подошел к королю, – и все время дальнейшей речи смотрел королю прямо в глаза. Очи юноши пылали, но мрачный, горький то был пламень – и горечь Антарина, и последний плач обращенного в пепел эльфа из Эригиона, слышались в этих его словах. Ужас от понимания того, что смерть была так близко, придавал юноше сил говорить с таким жаром:

– Король! Я знаю ты не хочешь слушать меня, показавшего себя таким несдержанным, но все же прошу – выслушай! Если есть в тебе мудрость, так почувствуй сердце мое, загляни в него – а потом уж говори – лгу ли я тебе! Король! Страшная беда близится к твоему королевству и к моему городу. Многие знамения говорят об этом – вот темный голос в ветре, вот отчаянный стон Антарина! Король, мы должны остановить праздник!.. Если бы Вы, о король, слышали голос этого несчастного Маэглина. О, если бы я мог говорить с таким же жаром, как тот несчастный! Но, если бы вы только услышали – хоть бы одно это страдающее слово – вы бы поверили!.. Я горяч? Да я бы Вам в глотку вцепился, пусть бы меня Ваши воины потом разрубили – только бы донести до вас это! Вот слушайте, слушайте – строки так и рвутся…

 
Я с ужасом и с болью к вам взываю:
«Увидьте смерть, она над каждым пламенным челом!»
И с криком громким, я вас умоляю:
«Врага встречайте с поднятым мечом!»
 
 
О, ужас! Как остановить?
Как этот сад от начертания избавить?
Эх, коли все бы мог в стихи вместить,
Ах, коли мог бы вас на верный путь наставить…
 

Барахир остановился, тяжело задышал. Еще какие-то чувства рвались из груди его, но слишком сильные, слишком пронзительные, чтобы их можно было обратить в слова; вот, если бы он бы величайшим из всех музыкальных инструментов когда либо созданных, если бы он мог изливать из себя пенье небесных сфер – вот тогда бы он смог, быть может, выразить. Но своим, человеческим голосом, он не мог. И он заплакал горькими слезами…

Те эльфы, которые были поблизости, поворачивались к Барахиру – им весь мир казался светлым, а этот человек, представлялся не юношей, а кем-то страдающим, древним, случайно в этот солнечный свет, из унылых ноябрьских сумерек ворвавшимся.

А Барахир, вопрошал молящим, рыдающим голосом:

– Так что же? Послушаете меня?!.. Или – скажете, что это ложь?!

– Нет – я не скажу, что – это ложь. – спокойно говорил король эльфов. Голос этот, как и всегда напоминал приглушенный, прошедший сквозь многоярусную листву солнечный свет. – Я не сомневаюсь, что ты слышал искренний голос безумца Маэглина, я не сомневаюсь, что Антарин, излил в воздух мрачное и желчное предупрежденье. И, наконец, я не сомневаюсь, что вы слышали прощальное пенье эльфа, сожженного Барлогом на стенах Эригиона, не более, чем час назад. Да – огненный демон Моргота восстал из бездны, и был отброшен назад – эту весть мне совсем недавно принесли голуби. Да – на севере клубятся черные отроги, и я предчувствую, что в ближайшие годы, в Среднеземье будет неспокойно. И именно поэтому сегодня будет праздник! Нашим народам нужно единение, только вместе мы сможем выстоять против грядущих бурь. Конечно – это не значит, что все мои воины будут праздновать – сильные отряды стоят на наших границах – их достаточно, чтобы сдержать крупную разбойничью шайку… а армию? Вы думаете, крупная армия смогла бы подойти незамеченной? Если бы шли орки или тролли, мы бы за несколько переходов увидели вздымаемую ими пыль, услышали, как трясется земля. Но безмолвствует земля, пустынны дороги, а лесные разбойники, если они есть, и не поймут, откуда вылетели наши стрелы… Сегодня праздник!

Барахир поник челом – прежняя тревога осталась, а вот чувств, чтобы так же пламенно говорить уже не было. Ища поддержки, устремил он взор к Эллиниэль, но и она была убеждена словами своего отца – похоже, в тоже верили и стоявшие поблизости эльфы.

Бардул, увидев тот взор, который метнул к Эллиниэль Барахир, добродушно усмехнулся и молвил:

– Ты полюбил мою дочь, юноша? О, – эта любовь меня не гневит, также, как не гневит меня стремление подсолнуха повернуться вслед за Солнцем. Твоя любовь к недостижимо высокому похвальна. Двадцати летний романтический юноша, любитель наших песен, – когда твой прадед еще играл с деревянными солдатиками, лик моей дочери сиял такой же древней мудростью, как и теперь. А ты печалься, радуйся, влюбляйся, пой песни, коль рвутся они из тебя… Ну, а за горячность – прощаю тебя, тем более, что вина, в основном, на Эглине. Все же без наказанья не обойтись: ты будешь подносить эль моей дочери, на вершине мэллорна.

При Эллинэль тепло улыбнулась: сначала отцу, затем – Барахиру, и видно было, что лесной король, спокойным своим голосом развеял остатки мрачности.

А Бардул повернулся к Эглину и теперь голос его звучал твердо и даже жестко:

– После сегодняшнего ты не достоин носить имя эльфийских князей. В сердце твоем много темного. Ты долго гостил у нас, пользовался моей милостью, оставшейся от доброй памяти твоего отца. А теперь я изгоняю тебя! Уйди из моего королевства, и возвращайся только, когда сердце твое просветлеет. Ты не захотел отдавать клинок обагренный кровью этого юноши. Ладно – пускай он останется при тебе. Прославь же с ним свое имя…

Эглин, даже не дослушал – прохрипел несколько гневных, бессвязных слов, побледнел весь; и, вдруг, ярость и страсть, так исказили его лицо, что стоявшие поблизости отшатнулись. Он сделал шаг к Эллинэль, страшно заскрежетал зубами, после чего стремительно развернулся, и бросился бежать туда, где под изгибающимся корнем мэллорна была устроена конюшня. Спустя несколько мгновений, он, высокий и мрачный, стремительно проскакал по мосту. Причем, попавшемуся навстречу эльфу, который нес поднос с кушаньями, понадобилась вся его врожденная ловкость, чтобы избежать столкновенья.

Перестук копыт давно смолк на той, окруженной кустами дороге, которая уходила на восток, а Барахир все стоял на месте – мрачное предчувствие не оставляло его. Но вот легла на его плечо, ладошка Эллинэль, и голос ее, ласковой трелью повеял в его сердце:

– Пойдем – надо получше перевязать твои раны, и выдать новый камзол…

* * *

Если бы Барахир не остановился на Бруиненнском мосту, но продолжил преследование Маэглина, и он свернул в ту же рощицу, в которую свернул этот страдающий человек, то вскоре нашел бы его по громкому стону.

Это Маэглин споткнулся о корень, и покатился по склону в довольно глубокий овраг. При падении он вывихнул правую ступню и от боли потемнело в его глазах, и только девочку – этот ключик к Новой Жизни, видел он отчетливо. А стонал Маэглин не от боли в ступне, но понимания того, что он теперь калека, и не сможет далеко уйти от ненавистного города…

Он сжимал свое бледное, плоское лицо, и с громкими стенаньями валялся по дну этого оврага, где на земле еще темнели прошлогодние, палые листья. Он ожидал, что его схватят, поволокут назад, в город, в темницу: «Нет, нет!»

Он вытягивал дрожащие руки, хватался за землю, подтягивался, – таким образом медленно, метр за метром продвигаясь от города.

– Остановитесь, пожалуйста! – заплакала девочка. – Вам надо ногу залечить…

– Не плачь! – воскликнул Маэглин и повернулся на спину, тяжело задышал.

Над оврагом низко склонялись древние, темные ели, их густые кроны густо сплетались и почти не пропускали солнечного света; тени протягивались от стен, а сами эти стены были все покрыты змеящимися и толстыми корнями, по которым сбегали холодные, крупные капли. Небольшой, леденящий ручей протекал совсем рядом…

Маэглин оставался некоторое время без движенья, потом напряженное подобие улыбки покривило его губы – он прошептал:

– Он не преследует нас больше…

– Вам теперь отдохнуть надо, а я вашу рану залечу. – говорила девочка.

– Да – я очень устал. Отдохнуть… – теперь он испытывал блаженство, так как чувствовал, что Новая Жизнь, все-таки наступила.

А девочка говорила:

– Неподалеку отсюда, навес из корней, а под ними – насыпь из старых еловых иголок, они уже совсем не колючие, но мягкие и теплые. Когда-то на них спал медведь, но это было очень давно. Я все в окрестных лесах знаю.

Маэглин молча кивнул, вновь перевернулся на спину, и, плотно сжав губы, впиваясь пальцами в землю, пополз, куда указывала ему девочка – а она помогала ему ползти, тянула за руку…

Это место облюбовали вешние воды, после особенно снежной зимы, случившейся лет за сорок до описываемых событий. Неторопливо выделали они в стене округлое углубление с гладкими стенами – дальняя его часть почти скрывалась во мраке, который исходил от свисающего мха да паутины при входе. В пещерке было тепло, пахло старой хвоей, которую нанес, когда-то медведь, и, проведя здесь некоторое время, отправился в дальше…

Маэглин прополз в самую дальнюю, затемненную часть, да и сел там, облокотившись спиною о стену. Девочка молвила: «Я сейчас вернусь. Вы только ногу не тревожьте», – и выбежала…

Побежали одна за другою минуты. Где-то тихо переговаривались древесные кроны – Маэглин представил себе эти темные листья – все прибывающие в беспрерывном плавном движенье, и почувствовал, что густой, как шелест этих листьев, сон подступает к нему…