Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 47 страниц)

– Эй! – тревожный окрик с палубы. – Нашел что ли, что-то, подмога тебе нужна?!..

Как слабый отзвук душевных страданий были те судороги, которые сводили тело Альфонсо. Когда бураном взвивалась в душе боль – до предела напрягалась какая-нибудь часть его мускул – да такого предела, за котором они уже должны были разорваться – и все это, перенапряженное, болело, но вновь натягивалось. И какова же была его боль, когда он услышал, с уст этого совершенно незнакомого ему воина, что он – убийца. До этого он еще цеплялся за какую-то слабую надежду, а тут… И от этой боли не было спасения – он был готов на все – только бы вырваться из этого, сжимающего его огненного обруча. Очередной стон прозвучал вслух – не ясным было, какое существо могло издать звук столь страшный.

– А, ведь, кто-то есть у тебя за ящиками, да? – голос воина весь обвился металлическими нотками, и слышно было, как выхватил он из ножен клинок. – Признавайся-ка сразу, кого прячешь, его? – с этими словами он, поддел клинком ткань, которая прикрывала ту часть ящиков, под которыми лежал Альфонсо – ткань упала на воду, и, точно материя развоплотившегося призрака, поплыла с течением.

Тьеро попытался говорить спокойно, однако, каждый услышал бы в его голосе сильную тревогу:

– Должно быть мыши, или крыса. Но, никого более – я точно знаю, что никакого человека на моей лодке нет. Вы уж поверьте.

Воин наклонился, и отбросил один из ящичков – он плюхнулся в воду.

– Эй, эй! – попытался остановить его Тьеро. – Это ж драгоценность – с этим такая история связана – хотите расскажу.

– Эй, помощь нужна?! – окрикнули с палубы.

– Да тут и одну места мало! Поставьте наготове лучника. Чуть что – стреляйте – кто, кроме убийцы может здесь прятаться.

В это время, с другого борта слышались крики:

– Эй, на ладье – подплыть к нам!

Впрочем, эти крики не для Тьеро, ни для Альфонсо ничего не значили – они прибывали в том напряженном состоянии духа, за которым нет ничего внешнего, но есть только ожидание чего-то грозного, неотвратимо надвигающегося. Воин принял еще несколько ящиков, и, мельком, взглянув на Тьеро, говорил:

– Э-э-э, а что же так побледнел то, а? И руки вон подрагивают? Коли бы совесть чиста была, так спокойным бы сидел. Лучше признавайся во всем.

– Я дрожу от негодования. – говорил Тьеро. – Как вы смеете так обращаться с этими вещами. Вы бы знали – каждый из этих ящиков, хоть и выглядит блеклым, стоит воспоминаний целого детства. А один, по вашей вине, уже уплыл по течению. Другой, вы выдернули так резко, что у него переломилась стенка! Придется вам за это отвечать, и не предо мною…

Теперь воин вынимал все эти ящички, да сундучки не так резко, передавал их Тьеро, который складывал их у носа.

Вот под очередным ящиком открылось правое плечо Альфонсо, однако, в это время, к другому борту корабля подошла ладья, да не ровно – гребцы то волновались – отродясь в Нуменоре такого переполоха не было. Корабль тряхнуло, а вместе с ним – и лодочку; воину пришлось отдернуться, ухватиться рукою за борт, при этом он выронил ящик за борт.

– Ну, вот – еще один потеряли! – увидеи открытое плечо Альфонсо, страшным голосом закричал Тьеро. Воин попытался этот ящик поймать, а Альфонсо получил возможность отодвинуться чуть в сторону – он был скрыт, но надолго ли?

С другого борта слышались голоса – кажется, на ладье плыли какие-то купцы, и противились тому, что их товары должны быть осмотрены; иначе – вывернуты наизнанку.

Воин вновь наклонился над ящиками, и отодвинув один из них, увидел, как выбежала из под него, здоровенная водная белка (Морские белки обитали в реках Нуменора – походили на белок древесных, только без шерсти, покрыты серебристой чешуей, длинный плавник – как хвост настоящей белки. Помимо обитания в воде – любили затененные, прохладные места, где проводили по несколько часов во сне).

И эта водная белка, так грубо разбуженная – плюх – и скрылась за бортом.

– Ага – вот она, значит, причина этого недоразумения. Белка! – в сердцах воскликнул Тьеро. – Ну, что – теперь то оставите, ваши бессмысленные поиски?

– Нет – я еще не совсем спятил. Водные белки так не храпят – да они вообще никаких звуков не издают… Ну – если у тебя здесь ничего нет, так и не бойся – еще несколько ящиков подымем – и, если нет ничего – плыви. Догоняй упущенный… Ишь – здоровый какой…

Это воин поднял самый большой из ящиков – тот, который лежал возле ног Альфонсо. Подняв следующий, он должен был увидеть ногу юноши.

«Нет, нет…» – лихорадочно билось под этими ящиками сознание: «Неужто, все-таки схватят?! Нет – я за борт. Пусть стрелу пускают – пусть ко дну пойду – все одно лучше, чем мука такая…»

И тут он понял, что чернота в глазах – это око ворона, и тут же и голос его: «Спасу, если поклянешься исполнить любое мое желание…»

– Да, да, клянусь! – забыв обо всем, вскрикнул Альфонсо, но этот выкрик перекрыла загудевшая с недавно оставленного берега труба, и труба, ответившая ей с корабля.

Воин в это время передал большой ящик Тьеро, и тот установил его поверх других на носу лодки. Конечно, от скопившихся на носу ящиков – он несколько просел, но было еще далеко, до того, чтобы через борт хлынула вода. И вот Тьеро, поставив ящик, увидел, как на него сел ворон. Нос резко ушел под воду, ну, а корма взмыла в воздух. Воин вместе с оставшимися ящиками, подняв веер брызг, пал в воду перед носом, ну а Альфонсо, так как лодка заваливалась не прямо вперед, но под углом – вывалился в сторону; и, еще падая, понял, что на водной поверхности, его сразу увидят, он схватился за один из ящиков рукою, подплыл под него, в рассеченную солнечными искрами темень, где гулко билась речная вода. Его падение не заметили: когда лодка перевернулась, внимание стоящих на палубе, было обращено на их друга, который так стремительно полетел в воду. Когда же брызги улеглись, по воде сносилось течением множество ящичков, сундуков, а среди всего этого барахтались воин, да Тьеро.

– Эй, что случилось?! – кричали с палубы, и уже многие воины сбежались к борту корабля.

Вот полетели канаты, заканчивающиеся крючьями, и воин с Тьеро зацепили ими за перевернувшуюся лодку, канаты потянули, и лодка приняла обычное положение. Теперь на дне ее не осталось ничего, кроме сросшейся с ним картой сокровищ, которые нарисовали когда-то маленькие Тьеро и Альфонсо, да и позабыли про нее.

Тьеро, хоть и был он изумлен произошедшим, не забывал горлопанить:

– Эй, да что ж это творится то такое?! Ведь, кто ж их теперь все вылавливать то будет, а?! Это ж надо было додуматься – все их на носу складывать.

С этими словами он перевалился через борт. А с палубы корабля кричали:

– Кажется – это колдовские штучки!

– Сам ты колдун! – в искреннем гневе выкрикнул Тьеро. – Это ж надо – позор какой! Эх – да кто ж теперь все эти сундуки то выловит!

Тот воин, который искупался в воде, уселся рядом на лавку и молвил:

– Вот мы то и выловим. Сдается мне, что в одном из них спрятался убийца….

Однако, с палубы окрикнул его начальник:

– Эй, Бархалас – не время сейчас всякие ящики ловить. Займись ладьей. Вылезай, вылезай. Ну, а вы, уважаемый, извините – такой кошмар, какой сегодня приключился, тоже не всякий день случается. Мы обязаны проверять каждого и все.

Того, которого звали Бархаласом не оставалось ничего другого, кроме, как подняться на палубу своего корабля. Тьеро же отцепил крючья, оттолкнулся от борта веслами, и вскоре уже греб следом за ящиками… Что же касается известий о преступлении неслыханном в Нуменоре, то Тьеро принял его, как и должен был принять настоящий самый близкий друг – совершенно спокойно, не осуждая, не презирая Альфонсо; даже отгоняя мысль об ужасе совершенного им – слишком сильна была братская любовь к нему, чтобы он мог, вопреки хоть чему, изменить этому чувству – и он принимал Альфонсо по прежнему…

Когда отплыл метров на тридцать от корабля, и нагнал первые из ящиков, окрикнул негромко, но ответа не получил. Тогда, он стал проплывать от ящика к ящику, перетаскивать их на дно лодки. И вот – голова Альфонсо…

Тьеро хотел сказать, что-нибудь ободряющее да не смог – слова у него в горле застряли, когда он увидел этот страдальческий, искаженный лик – он даже с трудом узнал своего друга – мало того, что не кровинки – казалось, что погнулись и ввалились все кости его лица. Глаза стали мутными, от полопавшихся в них сосудиках, но, все-таки, больше всего ужасали его волосы – раньше густо-каштановые, с золотистым оттенком – теперь они были мертвыми, и в них появилась седина – белые пряди, стонущими кнутами протягивались там…

А с корабля за ним следили, и теперь, заметив, как замешкался он, окрикнули:

– Эй, нашел там, что ли, кого-нибудь?!

– Ящик разбили! – после пронзительной паузы нашелся, что ответить Тьеро; однако, в голосе его звучала такая тревога, что удивительным было, что не стали их преследовать.

– Я устал. – тихо прошептал Альфонсо. – Знал бы так, как меня все это измучило. Нет, зря ты меня нашел – я уже почти пошел ко дну. Представляешь – ни этих страданий, ни голосов. Ты медленно погружаешься, вода вокруг тебя мягкая, плавно она тебя обтекает; слышен ее нежный шепот; а наверху, солнце, словно на музыкальном инструменте играет на волнах – и та музыка только для сердца слышна. И тишина, покой… Проплывают стайки рыбок, а солнечный свет все слабее, и слабее – это и есть смерть. Смерть – это покой.

– Покой? – чуть сам не плача, зашептал Тьеро. – . Что тебе на этом речном дне? Какой в этом смысл?

– Судишь меня? – прикрыв судорожно подрагивающие веки, спрашивал Альфонсо. – А ты можешь представить эту боль… она раздавливает меня, и разрывает… И Разрывает!!

И Тьеро, глядя на его раздавленное, вжавшееся лицо, на эти красные глаза, на поседевшие в какой-то час волосы, верил ему; и не знал, чем эту боль можно утешить – он только перехватил своего друга за руку, и доверившись относившему их все дальше течению, зашептал, и по глазам его катились частые слезы:

– Мы, не смотря ни на что должны жить. Кажется, минута страшная, и нет впереди никакого света, но свет всегда находится. Каждый, может найти в этой жизни дорогу к свету. Ты должен выдержать эту боль – пусть сил нет, а все одно – ты должен выдержать. Жизнь – как дорога, и мы должны идти к ее окончанию, как бы тяжело нам не было, но – не заваливаться в кусты на полпути. Слышишь ты меня – борись!

Дальнейшего Альфонсо не помнил…

* * *

Вернулось зрение, вернулся слух. Альфонсо лежал в каменном гроте; слабый свет в который проникал из расщелин в потолке, а, так же – от входа, за которым открывалась, тепло-пшеничная долина. За долиной, в нагретом солнцем августовском воздухе виделись высокие холмы. Альфонсо лежал в каменной выемке – здесь, из глубин земли били теплые, целебные источники, обнимали его тело, после чего – по маленькой борозде в полу, устремлялись к выходу. В теплой, благодатной воде, пристроился мягкий ил, так что Альфонсо сидел вполне удобно. Пахло травами и кореньями…

У входа мелькнула тень, и вот, пригнувшись, вошел в грот Тьеро. Когда он увидел, что Альфонсо очнулся – бледное его лицо, расплылось в улыбке – выделялся подбородок, сильно покрывшийся щетиной:

– Ну, наконец то!

И опять все произошедшее казалось Альфонсо чудовищным бредом – самым мерзким из кошмаров; и не верилось, что это свершилось на самом деле. И вновь, чтобы хоть как-то притупить подступающее страданье, он попытался успокоить себя тем, что, может быть – никакого убийства и не было. Тьеро, тем временем, говорил самым обычным своим, мирным, дружеским голосом:

– А я вот для тебя суп сварил – да на улице, чтобы здесь не дымить. Сейчас принесу, попробуешь – научился от королевского повара – у меня уж у самого слюни текут…

– Зачем же мне теперь еда?! Поскачем к восточному побережью! Ты, ведь, нашел Сереба?!

– Нет. Где ж я его найти мог?..

– Куда ж он братьев моих унес?

– Надеюсь туда, где укрытие есть, потому что сейчас дождь начнется…

Тьеро вышел на улицу, где стремительно темнело; и все усиливающийся ветер шумел в кроне росшего неподалеку ясеня. Альфонсо, тем временем, выбрался из выемки, и натянул свою одежду, которая успела уже высохнуть.

Вместе с прохладным дождевым порывом, вернулся Тьеро; в руках у него была престранная посудина – в форме физиономии некоего чудища, а, вместо ручек, загибались рога, из открытого черепа поднимался, аппетитный куриный дымок.

Тьеро поставил рядом с ним эту посудину, достал столь же необычайные, в форме полых костей тарелки, и, разливая по ним, пояснил:

– Это я в одном из ящиков нашел. Уж не знаю, от кого такое богатство осталось – быть может, от чародея какого-нибудь. Но они чистыми были, а для верности, я их еще из родника вымыл – он здесь неподалеку, прямо из скалы бьет. Если же про курицу спросишь, то я тебе отвечу, что здесь, верстах в трех, деревенька небольшая – я туда прокрался, ну и… Надеюсь, они этого и не заметили – у них на дворе кур много…

Раскатистым своим голосом, с треском перекатываясь через потемневшее небо, сказал что-то гром. Зашумел дождь – капли были крупные; и у входа, вскоре запел, разбрызгивая кисею брызг, водопад. За дождевыми стенами не стало видно дальних холмов, однако, там еще светило солнце – казалось, будто это сияющее и плачущее око смотрит на них; так же, отдельные капельки стали прорываться и через расщелины, в своде – будто, и грот плакал.

Альфонсо взял было и ложку, которую Тьеро недавно выточил из ветви, но вот рука его задрожала; суп расплескался – и жалко было смотреть на него, поседевшего, скрючившегося; на глазах смертно бледнеющего, дрожащего…

– Откуда пришли эти тучи? Где мы? – выдохнул он с мукой.

– С запада они пришли; ну а мы милях в десяти от юго-восточных отрогов Менельтармы – здесь же скалы из земли выступают, вот мы в одной из них и укрылись.

– С запада. С запада. – повторил Альфонсо. – Значит не он…

И тут он случайно взглянул на правую свою руку – на указательном пальце, чернело непроницаемое око ворона – Альфонсо часто задышал; на лбу его выступила испарина; затем – спрятал руку в карман.

– Ты ешь, ешь. – говорил Тьеро. – Тебе поправляться надо. А я тебе расскажу пока, что-нибудь.

– Сколько мы здесь?

– Я, как подальше от корабля отплыли, на борт тебя затащил; и страшно было на тебя смотреть – синий, холодный, и не дышишь. Ну, а потом солнце тебя отогрело… Часы три мы плыли по реке, и к счастью никто нас больше не останавливал. Потом, Арменелос остался позади – начались редкие предместья; среди них свернул я в приток, и тут то пришлось изрядно погрести – течение, то быстрое. А отплыть надо было подальше – они, ведь, со псами все окрестности исходят… Доплыл до первых отрогов Менельтармы – там ночью, среди камней отдохнул, а потом, как увидел, сколько кораблей по реке плывет, да какой шум тревожный над городом стоит – понял – надо уходить дальше. Я тебя раскачал; повел среди скал…

– Ничего про это не помню.

– Да – у тебя глаза закрыты были. Ногами едва переставлял. Ух – и намучился же я тогда… Ну, вот нашел эту пещерку, здесь уложил тебя; сварил тут из трав кое-что…. Выходит, что сейчас второй день, как ты искупался…

– Как много времени! Но, скажи – ты ли ничего за это время не видел? Ну – черный ворон здесь не пролетал?

– Нет – не видел я никаких ворон… Впрочем, что мы все о мрачном – о воронах, о болезнях – посмотри, как прекрасна жизнь, какой прохладой веет этот дождь! Послушай – какое красивое у него пение. Не хочешь? Так меня послушай – расскажу-ка я тебе одну историю, а ты ешь суп…

– Светлую, веселую. – горько усмехнулся бледными губами Альфонсо. – Хочешь, чтобы я засмеялся?..

– Нет – не веселую – печальную. Слушай же:

* * *

«Когда-то, во глубине темных еловых лесов, на берегу широкого, бьющего хрустальными родниками озера, стоял терем. Жил в нем человек, вместе со своею семью. Жена его – две дочери, и сын – Лаэль. Дочери, вышли замуж, и ушли в деревню, до которой неделя пути по лесным тропкам была.

И вот, как-то приходит и человек тот, и жена, к сыну своему, и говорят:

– Столько мы в лесу-батюшке жили, вот теперь он и зовет нас к себе: уйдем мы в чащу, встанем под дубом великаном, и выпьет он кровь нашу. Ты уже взрослый, веди хозяйство, а лес тебя всегда накормит, и мудрости научит. Ну, а когда придет час – и тебя призовет…. Прощай же, Лаэль.

– Подождите! – взмолился тут Лаэль. – Почему вы уходите? Что это за зов, почему не можете до старости дожить?

– Мы чувствуем, что закончился сужденный нам срок. Ты помни, что тело – и все что ты им чувствуешь, и видишь – все землей дано – все частицы земли; и, лишь ненадолго движеньем наделено. И кровь твоя – то тоже частицы земли – и все в землю возвратиться – так уж испокон веков было, так и теперь суждено. Никогда не думай, что частицы твоей крови, и в них бьющие чувства, чем-то святее обычных ручьев, или листьев – все частицы одного целого – все в бесконечном круговороте, и только дух может из него вырваться. Так запомни же, Лаэль – когда смерть позовет тебя – не противься ей. Но и жизнь эту люби, какой бы тяжелой она не была, ибо жизнь наша – эта бесконечно малая вспышка, в окружающем нас мироздании… Прощай…

Сказали они так, и ушли в глубины лестные, чтобы никогда уже не вернуться. Поплакал, потосковал Лаэль, да делать нечего – стал он один жить. Дни шли за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами – так минуло три года. Не чувствовал своего одиночества этот юноша; много времени он проводил в созерцании лесных красот; далеко-далеко уходил по лесным тропам; слушал голоса птиц, и знал как зовут каждую из них; ловил в озере рыбу – да просто радовался жизни.

Но была в году одна пора, когда сердце его сжималось тоскую, и от непонятного волнения, точно полыхала вся его кровь. То случалось в окончании сентября, в начале октября, в пору листопадов; когда глубина лесная, стояла пред ним такая яркая и печальная; и вся пела нездешними голосами. В эти дни, сидел Лиэль на берегу озеру, в котором отражался его терем, да смотрел на небо – то ясное, то покрытое темными облаками; следил, как летят по нему птичьи стаи. Ниспадали к нему их голоса, и казалось, что зовут они его в какую-то далекую страну, где он нашел бы ответ, на какой-то неясный, так волнующий его кровь вопрос; и он вытягивал свое лицо, вослед за этими стаями, и чуть слышно шептал:

– Куда же летите вы?.. Ах – как хотел бы я обрести крылья, и устремиться следом за вами..

И вот на третий год, одинокого житья, в такую осеннюю, листопадную пору, сидел он возле озера до темноты, шептал:

– Должно быть, когда-то некоторые из люди были птицами перелетными. Вот почему, их сердца наполняются такой тоской в эту пору. Должно быть, вспоминают и восторг полета, и печаль, когда покидаешь те места, где провел, и прекрасную весну, и цветущее лето. Но мы можем только следить за ними… и оставаться здесь на зиму… Ах, как бы я хотел, хоть ненадолго, стать птицей…

Последние слова, он произнес едва различимым шепотом, и, в это время, вышла из-за пушистого облачка луна. Озеро засияло, пышным; и кажущимся теплым, в окружающей прохладе, серебристым ковром. А с неба, беззвучно, так плавно, будто в прекрасном танце, слетели двенадцать лебедей. Только один из них, был недвижим, ибо остальные несли его на своих крыльях; вот уложили они его на воду, а голову и шею, как на перину – на свои белые спины. И услышал Лиэль их печальные голоса:

– Твое крыло – какая тяжелая рана! Что же делать? Ведь, не можем мы оставить здесь замерзать тебя…

Как часто забилось сердце Лиэля! – ведь, лебедей он любил больше иных птиц; любовался на них, как на созданий высших и никогда бы не посмел направить стрелу, в эту величественную, неземную красу. И теперь лебеди услышали, как забилось его сердце; увидели, как заблистали слезы.

– Милые, милые мои лебеди. Пожалуйста, не бойтесь меня. Ах, как хотел бы я сделать вам добро. Если бы вы позволили, я залечил бы крыло вашего брата – я знаю коренья, в которых великая сила – за три дня крыло срастется, и… он сможет лететь вместе с вами. – тут по щеке его покатилась слеза.

Конечно, лебеди согласились на такое предложение. Они поднесли раненного своего брата к берегу; Лиэль бережно принял его, и отнес в дом – предложил погостить им у него; однако, они ответили, что не приемлют других куполов – кроме купола небесного, и сказав, что на день третий вернуться – оставили его.

Скоро подействовало леченье Лиэля – и прекрасная птица только и ждала, когда наберутся силой ее крылья. Теперь Лиэль часто спрашивал о полетах, и о дальней земле, а лебедь вдохновенно ему рассказывал. И вот настал третий день – шуршал за распахнутом окном, ковер из палых листьев; сидели на нем одиннадцать лебедей, ждали излеченного своего брата. А тот сидел, плавно изогнув свою шею рядом с Лиэлем и говорил:

– Я хочу отблагодарить тебя, только вот не знаю, как.

– Одного лишь хочу я! – с пылом, громко выкрикнул юноша. – Лететь вместе с вами! Ах, вот кабы, можно было до следующей весны обменяться нам телами…

– Достойная просьба. – молвил лебедь. – …Хорошо же – исполним ее.

Лиэль вышел во двор, а лебеди закружились вокруг него. Все быстрее и быстрее становился этот хоровод; вот уж и не видно ничего, кроме стремительных белых крыльев – юноша не мог устоять на месте, и он тоже влился в этот круг; да тут и почувствовал, что есть у него крылья, что летит он! Вот взмыл он в небо, да мельком увидел, свое прежнее тело, в которым жил теперь дух лебедя – он печальными глазами следил ему вослед…

А что может сравниться с чувством полета?! Лиэль и кричал, и пел от восторга; и, казалось ему теперь не мыслимым, что можно опустится на землю, и медленно идти по ней ногами – впереди всех лебедей летел он, да стремился он все выше подняться. Целый день провели в полете, а, когда наступила ночь, и время сна, совсем не хотел он к земле опускаться… И ночью, когда братья его спали, он кружил над ними; и поднимался так высоко к звездам, как только мог. Но вот, наконец, рассвет, и они смогли продолжить путешествие…

Наступил день, и открылась пред ними земля; где весна, обнявшись в нежном поцелуе с летом, царят круглый год; где звенят каскады из величавых хрустальных фонтанов, где цветы распускаются величавыми древами; где столько чудес, что их в жизнь и не опишешь и не осмотришь.

Там, на опустились они к озеру, дно которого было глубоко, но вода была так чиста, что будто ее и вообще не было. В центре озера, на острове высился дворец, из небесного хрусталя. В нем раскрылись двери, и вышла, приветствовать лебедей дева, сотканная из небесной лазури, да частоты апрельских облаков. Лиэль счастлив был тем, что мог ею любоваться. А она расспросила лебедей про дорогу, пожалела их брата, и поблагодарила Лиэля, после чего сказала, что может он, летать над всей ее землею – только за белые горы не залетать, так как дующие там ледяные ветры сразу же должны были заморозить его.

Счастливый такой судьбою, целые дни проводил он в полетах, а под вечер, возвращался к озеру, где вместе с братьями своими, слушал пение девы из Хрустального дворца – и уж, и позабыть успел и про дом свой, и про то, что рано или поздно придется возвращаться туда…

В один из закатов, из глубины небесной, к хрустальному дворцу, точно три корабля, из света звездного созданный спустились; только, когда встали они на земле, понял Лиэль, что – это три брата, столь же небесно прекрасные, как и их сестра, которая с пеньем, вышла к ним навстречу. В тот день устроили пир; в котором были счастливы все кроме Лиэля. Ведь, эти прекрасные создания, могли летать среди звезд! Ах, как хотел бы Лиэль, хоть ненадолго, испытать то, что испытывали они; увидеть хоть немногое, из того, что видели они. Потому, он сидел под темными ветвями, и шептал:

– Видно – это в духе каждого человека – никогда не останавливаться на достигнутом – подниматься все выше. Но, как же мои родители могли подчиниться воли дерева? Отдать кипящую в их жилах кровь для него?.. К звездам, к звездам!

И он бросился к братьям, пал пред ними и взмолился:

– Лишь одного хотел бы я – стать таким же вольным, как и вы, подняться в звездное небо! Хоть ненадолго, хоть на несколько дней, хоть на одну ночь – большего блага я и не знаю!

– Хорошо. – говорили ему братья. – … Только будет больно возвращаться – ведь, тебя ждет лебедь в твоем обличии, и он тоскует по чувству полета. Каждый день торопит он приближение весны, и вскоре вам уже вылетать…

Как забилось сердце Лиэля!..

И вот вышел он из хрустального дворца, под наливающееся звездами небо, расправил два крыла, но братья, говорили ему:

– Туда, куда устремимся мы теперь, тебе не понадобятся крылья из плоти…

Они протянули навстречу ему свои, похожие на паруса небесных кораблей крылья, и Лиэль понял, что не чувствует больше своего тела…

А потом он увидел звезды. Не такие звезды, какими видим их мы – нет, в них была жизнь, в каждой из них была какая то своя, неповторимая красота, и было их больше, чем всех созданий, когда-либо живших на этой земле…

И тут в эту историю ворвался из иных времен восторженный голос молодого нуменорца Альфонсо:

– Да – я видел все это! Это невозможно описать! Если бы были такие слова, которые могли передать ту красу, те чувства, так мир был расцвел от этих слов!..

…Словами не описать ту красоту – но можно сказать, что три дня и три ночи, прошедшие на земле, были наполнены для духа Лиэля беспрерывным, все возрастающим восторгом. И, когда эти мгновенные три дня пролетели, он только чувствовал, что стоит только на пороге постижения чего-то; а тут уж звали его назад – и, если бы дух мог плакать, то слезы его засияли ярче самих звезд – так велика была его печаль…

Полет к дому, уже в обличии лебедя казался слишком медленным, а открывающиеся из поднебесья горизонты – слишком узким – да нет – эти горизонты были теперь, для него, видевшего красоты космоса, что узкая клеть!

Он возвращался к своему дому, где ждала его клеть еще более узкая: вместо бесконечности – деревянные стены терема, до которых легко можно было дотянуться рукою. Одна только мысль об этом, тяготила его так, будто к шее его была подвешена целая наковальня, и теперь он летел позади всех, да низко склонив голову – и желал, чтобы какой-нибудь охотник попал ему в сердце стрелой. При этом он и забыл, что лебединое тело принадлежит вовсе не ему…

Но вот и родной дом, так широко окруженный со всех сторон лесами; вот и озеро – полное свежей, апрельской воды, плавном кругом опустились на эти воды двенадцать лебедей… Дальше он и не помнил, как на берег вышел, как принял свое человеческое тело, но вот уже юношей шел среди этого певчего, апрельского леса – и… был, как никогда счастлив!

И счастье его из того исходила, что чувствовал теплую и спокойную любовь, которую дарила ему каждая веточка, каждый листик на нем, каждая маленькая травинка, и каждый звонкий ручеек, каждая звонкоголосая птица, и каждый, только раскрывший навстречу солнечному свои лепестки цветок, его любила, как брата своего, как самое близкое существо, каждая бабочка, и каждая стрекоза, каждый жучок, и каждое из облаков, что плыли по небу. И в каждом из них – в облаке, или в травинке, он чувствовал бесконечность; он чувствовал, что через одну капельку березового сока можно постичь все мироздание, и увидеть в облаках, такое, что будь и духом небесным не нашел бы среди звезд.

Так, в счастье, чувствуя, что мириады составляющих этого мира любят его так же, как он их – Лиэль прожил многие годы, а потом, в один прекрасный осенний день, когда весь лес, шумел от падающих листьев, и от живого пульса прохладного ветра; а в небе летели, одна за другою птичьи стаи, он почувствовал, что лес, так любивший его все это время, зовет теперь к себе…

И он, чувствуя только любовь и добро, любуясь листопадами, пошел к нему навстречу. Тогда он чувствовал себя частицей мироздания, и в тоже время, понимал, что и мироздание является частицей его творческого, человеческого духа. Он чувствовал, что принадлежа эту мирозданию, какая-то частица его всегда стремиться за пределы этих форм, даже самых прекрасных – ибо он был человеком, и ничто, даже и замысел Иллуватора не может удержать в себе жаждущий все новых свершений дух.

Идя среди густого леса, он чувствовал, что жизнь его, как и жизнь всех остальных людей; даже и века эльфов – все безмерно малый миг, песчинка…

И вот раскрыл над ним свои ветви дуб-великан, который стоял так же и во времена его прадедов. Лиэль остановился под ним, обнял, протянул к его ветвям руки, ибо чувствовал, что в стволе этом растворена была, некогда горячая кровь предков его. Протянули к нему ветви и выпили тело старца – то что из земли восстало, то в землю и ушло.

А что дух его? А о том никому не ведомо, и судить нет толка».

* * *

Закончив рассказывать, Тьеро отхлебнул немного остывшего супа. Он так увлекся рассказом, так переживал всему, что глаза его теперь пылали – даже и супа своего он не распробовал (хотя, суп был очень даже хорош).

– Ну, как? – спрашивал он у Альфонсо. – Можешь ли ты поверить, что жизнь, несмотря ни на что прекрасна?

Но страдание вновь искажало лик Альфонсо, и, видя это, Тьеро говорил:

– Я то рассказал – теперь твоя очередь.

– Н-нет… – с мукой, и запинаясь выдавил Альфонсо. – Не могу я здесь сидеть и рассказывать. Я должен… должен б-братьев своих найти. А п-потом… Не знаю, что потом. Но, ес-сли отца встречу – не выдержу – я на клинок брошусь. Не могу я это терпеть! Не могу – понимаешь ты?!

– Хорошо-хорошо. – чувствуя, что весь, с таким чувством поведанный рассказ пошел насмарку, молвил Тьеро. Только сначала суп поешь…

Альфонсо, очень быстро, и давясь, принялся заглатывать остывший суп… Тем временем, дождь на улице прекратился, но дул сильный ветер; шумел, брызгался могучий ясень, а вот далеко-далеко, среди засиявших на солнце пшеничных полей – скакал, по невидимой от этого места дороге, всадник.

Тьеро, видя, как изводится его друг, предложил:

– Лучше, чем так сидеть да страдать, давай споем что-нибудь.

– Нет, я не хочу петь… Я ничего не хочу…

– Я прошу тебя…

Альфонсо запел – ту песня, которая пришла сама:

 
– …По дороге со мной, рядом с ветром осенним,
Песня чья-то летит – тихим звуком вечерним.
Далеко мне идти, через горы и страны,
И мне годы тоски, годы осени даны…
 

– Похоже на эльфийского менестреля, любовь которого была отвергнута прекрасной девой, и он, в тоске, отправился странствовать славить ее имя. Такие песни наполняют сердца светлую печалью – и, обычно, очень длинны, как и одиночество такого менестреля. Так, ведь, я говорю? – рассуждал Тьеро.

Альфонсо неопределенно пожал плечами, и, сразу за тем, схватившись рукою за стену, стал подниматься: