Текст книги "Ворон"

Автор книги: Дмитрий Щербинин

 
– Кто же может тосковать, средь своей природы?
Это дом всех нас родной – небо его своды!
Высоко, среди небес, радуга сияет,
Среди трав моя звезда, в роднике мерцает!
 

Идет, идет по полю – видит, растут рядом с дорогой три гибкие ивы. Подошел к ним Рэви; слышит – плачут они тихо-тихо; слезки теплые с их веточек падают. Обнял каждую из них Рэви и спрашивает:

– Что же это вы так плачете?

Ивы ему и отвечают:

– Так мы же корнями чувствуем – орки идут – мы рядом с их дорогой стоим – сожгут нас, а мы еще такие молодое…

– Ну, не печальтесь, ивоньки. Позвольте, только, вас к земле пригнуть – погнетесь, погнетесь – однако ж, жизнь и себе сохраните, и многим другим.

Согласились три ивы. Тогда достал Рэви веревку, пригнул те три ивы к земле – и то было не сложно, так как они сами того хотели. Притянул к земле, веревкрй подцепил под валун, который возле самой дороги, для уставших путников стоял, да и пошел дальше.

А до орочьей армии уж совсем немного оставалось. Вот и они: по всему полю шатры стоят, вокруг них волколаки бегают; а орки то, как всегда – хохочут, бранятся, да ятаганы свои вытачивают.

Подошел к тому лагерю Рэви, пол лагеря прошел, а на него никто и внимания не обратил – такие все пьяные, да от солнца одуревшие. Наконец, схватили его, захохотали:

– Вот теперь мы позабавимся… Хо-хо-хо!..

На это отвечает Рэви:

– Ну, коли тронете меня – точно не сносить вам головы. Ведите-ка меня к своему предводителю; да поскорее, ибо есть у меня к нему дело важнейшее.

Переглянулись орки – да и повели его в главный шатер, к своему вождю. То был огромный орчище, в рогатом шлеме; весь покрытый мускулами и золотыми побрякушками; в руках он держал огромную чашу, и пил из нее какое-то отвратительное варево.

Только переступив порог спрашивал у него Рэви:

– Я должен узнать, по какому делу столь многочисленные гости вошли в наши земли?

От неожиданности орчище выронил свою чашу, облился бывшей в ней гадостью, и от этого ужасно рассвирепел:

– А ты кто такой?! Сейчас прикажу тебя скормить волколакам!

– Я должен проводить вас, как гостей, показать наши достопримечательности, познакомить с нашими людьми.

– А, вот как! – усмехнулся орчище, которому уже налили другую чашу. – Хорошо, показывай. А мы – ха-ха!.. Мы, будем все это разбивать и грабить! – эти слова показались ему такими смешными, что он принялся хохотать, и пролил еще одну чашу, отчего в шатре совершенно невыносимо стало дышать.

Рэви оставался спокоен, и невозмутимым голосом заявил:

– А, если вы захватчики, то, должен вас предупредить, что любой из наших людей справиться со всем вашим войском.

– Хо-хо-хо! Уж не ты ли?!

– А, хоть и я! Вот завтра увидите, какая у нас сила.

Долго смеялись над ним орки; потом хотели накормить своей едою. Рэви достал яблочный пирожок, съел его и говорит:

– Нет, не едим мы вашей еды – слишком нежна она для наших желудков. Разве что наши младенцы ее, вместо кашицы могут кушать.

– А мы слышали, что вы едите только нежную еду… – говорит предводитель орочий.

– Конечно, нежную. – говорит Рэви. – Только вам она нем по зубам!

– Что?! – взревел орчище. – Это ваши то пирожки нам не по зубам, а ну дай – есть у тебя еще один?!

И протянул ему Рэви тот пирожок, в котором камень был запечен. Укусил его орк, да и поломал себе половину клыков.

– А-а-а! – кричит. – Ну, и пишошки! А шубы мои! Ашшш!

Теперь на Рэви поглядывали с опаской, и, чтобы умилостивить его, чтобы не натворил он чего, поместили в лучший шатер.

На следующий день вышло вперед орочье войско. Раньше то шли они беззаботно, думали, что никто им и противится не станет, что награбят они, нарушат и домой возвратятся – а теперь, стали напряженные, говорят – идем мы в землю, где люди камни едят!

Впереди всего войска, на двух огромных волколаках едут орчище, и Рэви. Вот подъехали они к тому месту, где стоят, пригнувшись к земле три ивы. Говорит безклыкий орчище:

– Ну, вот и дешевья! Любим мы их шубить!

Соскочил тут Рэви на камень, под которая веревка была поддета и кричит:

– Уж не трогайте вы наши дерева – ибо это пальцы наших великанов, которые поспать улеглись, да землицей, как одеялом прикрылись. Ведь, потревожите – проснуться, несдобровать вам тогда – все войско передавят и не заметят. Поворачивайте-ка вы подобру-поздорову.

Махнул орчище своим слугам:

– Шубите! Нешего его шошказни шлушать!

Рэви, стал колыбельную петь надрываться, и незаметно веревку, которая ивы сдерживала, из под камня высвобождать. Вот подбежали к ивам орки, тут они и распрямились, орков тех кронами подхватили, да через все поле перекинули.

– А-а-а!!! – закричал от страха орчище.

А Рэви к нему с улыбкой бежит, на волколака садится, говорит:

– Ну, все хорошо. Не проснулись великаны – это я их колыбельной усыпил. Только пальцы их во сне немного дрогнули – вот и все. Поедете ли дальше, или повернете?

Дрожит орчище, дрожат иные орки. Не хочет предводитель трусом показываться, кричит:

– Дальше! Дальше!

– Ну, хорошо. – улыбается Рэви. – Поглядите еще на людей наших.

Вот едут по полю – видят, в отдалении водяная мельница стоит. Орки то и не видели никогда такой, главный из них и спрашивает:

– А это што такое?

– А это игрушка наших детей.

– А-а-а! – дрожит орк. – А-а-а… как-ше игшушка такая бошая?

– Да у наших то деток легкие посильнее ваших будут. Дунут вон на то колесо оно и крутится.

– А где ш детки ваши? – дрожит орчище.

– А они в горах, скалы перетаскивают. Если хотите я подую, она и закрутится. Только вот, сила у меня побольше, чем у детишек. Колесо и слететь может…

Все орки плотнее столпились, ятаганы вытащили, оглядываются вокруг дрожат, а некоторые кричат:

– Давайте-ка домой!..

Рэви, тем временем, взбежал на красный камень да и подул легонько…

Еще раньше, увидев приближенье орочьего войска, мельник с сыновьями, разрушил собранный им в горах заплот, и, так долго сдерживаемая река, устремилась к колесу. Вот, налетела, закрутила, да с такой силой, что и впрямь, едва не сорвало. Даже орки видели, как там брызги полетели. Рэви им и говорит:

– Ну вот – даже и воду из гор выбил! Как бы горы на нас не рухнули. Мне то ничего, а вот вас – придавит еще. Ну что, пойдем дальше. Тут уж недалеко до нашего селения. Познакомитесь с нашими людьми… Конечно, если вы плохо себя вести будете, они могут и дунуть на вас!

– Все – не пойдем дальше! – кричат орки. – Нам жить хочется! Нам и с одним то не совладать!

– Молшите! – кричит главный орчище. – Я понял, в шем их шила!

Опустивши головы идут орки – уж и не ругаются, и не хохочут – думают только о том, как бы поворотится, да поскорее в своих холодных пещерах очутится. Вот подходят они к холму на вершине которого камень чернеет. Рэви и говорит:

– Ну, вот – за этим холмом моя деревня.

– Нет, нет!!! Не пойдем туда! – вопят в ужасе орки. – Там нас и сдуют, и раздавят, и скалами забрасают!

– Мошите! – рявкнул главный. – Я, ведь, шкажал – яшно в шем их шила! В камнях! Вшпомните – камни в пишогах! Кожда, велишана ушыплял – на камне штоял! Кожда на игшушку дул – на камне! Шейшашь я на тот камень жабегу и их дешевню шдую!

– Дуй, дуй – только мы за тобой не пойдем!

А Рэви говорит:

– Дело вовсе не в камнях, а в нас самих. Хотя, знайте, что и наши камни вас не потерпят. Вот увидите, что будет.

Не стал его слушать орчище, взбежал на вершину холма, взобрался на черный камень, только в грудь в воздух набрал… А тут родничок, который из под того камня бил, понял, что пришло время действовать – собрал он силы свои, а силы, даже в маленьком родничке, надо сказать, великие. Подтолкнул он камень, на котором орчище стоял да так то сильно, что в несколько мгновений и тот, и другой лишь точечками в небе стали… Так они и не упали…

Что тут среди орков началось! Побрасали они свои ятаганы, завопили! Все повернулись, побежали – да так то бегут – топчутся, толкаются, среди них волколаки прыгают! Рэви то едва успел со своего волколака соскочить, уселся на траве; смотрит вослед убегающих, улыбается – солнышку, да пригожему дню. Потом, взглянул на ятаганы, которые на траве набросали, и говорит:

– Ну вот, нам и железа хорошего оставили. Кузнец его перекует – плуги сделает – да много чего хорошего сделать можно…

Посидел он еще, посидел – после орочьего зловония свежим воздухом подышал; а потом домой к жене, и к детям пошел.

Рассказал он, как все было, стали его славить, а он говорит:

– Да зачем мне эта слава? Я, просто Рэви – каким все время был, таким и остался. Раньше жил просто и счастливо – так и дальше жить буду…

Так оно и было – жил он долго и счастливо. И жена, и дети его, и жители той страны тоже жили счастливо, ибо ни орки, ни какие-либо иные темные созданья и близко к ее границам не подходили. Далеко разнеслась весть об стране, дети которой перетаскивают скалы, а под землею спят великаны…»

* * *

За время, пока крестьянин рассказывал эту историю, исчезли из глаз детей слезы; теперь девочки улыбались, и шептали что-то своим куклам; а мальчики, вслушиваясь в каждое слово, часто улыбались, а иногда кричали:

– Так им, так им! Вот молодец, Рэви! Да – это он здорово придумал!

– Ну вот. – говорил крестьянин, сыгравши на скрипке еще несколько веселых мелодий. – Лучше бы и этот ваш, э-э… Вадин придумал, что-нибудь этакое – вместо того, чтобы слезы лить! Остановил бы орков – сам бы жив остался, да и возлюбленную свою спас…

На это Тьеро, который тоже несколько раз улыбнулся, слушая о приключениях Рэви, молвил:

– Но, они были такими непохожими – ваш Рэви, и мой Вадин. Для одного было естественно придумывать что-нибудь этакое веселое, для другого была сущностью великая и светлая печаль. Рэви любил все, и не любил ничего – он так же любил ивы, как и свою жену, а для Вадина была одна любовь – и весь обратился он чувством к этой деве. Мы не в праве судить ни того, ни другого, ибо каждый остался верен своему чувству до конца, каждый остался свободным до конца, и каждый совершил подвиг…

– Подождите. – молвил тут Альфонсо. – Дайте мне, пожалуйста, скрипку… Пожалуйста, скорее, пока оно еще здесь… – голос его стал отрывистым, в очах полыхало творческое пламя.

Крестьянин протянул ему скрипку, и пробормотал:

– Только уж, пожалуйста, не мрачное…

А горницу уже заполнила пронзительная, дрожью бьющая, слезы вырывающая мелодия. Альфонсо не пел, но говорил – хотя в его голосе было столько чувства, что можно было назвать его и пением:

 
– Когда восходит над миром заря,
Я иду по холодному полю,
И горит надо мною, творя…
Новый день сердце давит пронзительною болью…
 
 
Что мне своды холодного неба?
Песни ветра, журчанье воды?
Что мне вкус испеченного хлеба?
Давит память дней долгих чреды…
 
 
Днем здесь тесно…
Лишь в сиянии бездны и ночи,
Только там – только звездам известно,
В коих безднах искать сердцу милые, мертвые очи!
 

Альфонсо заплакал, выронил скрипку; и, если бы один из крестьянских сынов не успел ее подхватить – она непременно разбилась бы об пол. Он закрыл свое измученное, и впавшее, и вырывающееся лицо руками, и шептал:

– Простите, простите… Вы говорили, что не надо мрачного; а я вот… просто вспомнил, одного очень близкого мне человека… или не человека… Она… ее душа всегда стремилась к звездам, и теперь, должно быть, уже там… Просто, я увидел ее лицо, среди язычков этого пламени…

И он плакал, потом – поднялся; прошел к двери, ведущей к его горнице, и, вдруг, развернулся – очи его так сияли, что крестьянка, даже, зажмурилась. Сдавленным шепотом он вырвал из себя:

– Нет, нет – это еще не все, что я сказать хотел. Нет – подождите, или же я прямо теперь… – и он подошел к мальчику, выхватил у него скрипку, подошел вместе с нею вплотную к пламени, так что языки, вырываясь, обжигали его руки, но Альфонсо не замечал этого:

 
– Где-то, в рощах осенних, веселье,
Детвора, в смех, кленовым листом,
Правит ветра широкое пенье,
Поглощая его глоток за глотком.
 
 
Ну, а мне – лишь тоскливые звуки:
Шорох листьев по мертвой траве,
Ну, а мне – безысходные муки —
Память, память в седой голове.
 
 
Не приемлю иного я счастья,
Как с тобой, среди пашен пройтись.
Вой холодного вьюги ненастья —
Не смогу я с тобой разойтись.
 
 
Та, что пеплом холодным уж стало —
Сердцу ближе, чем смех детворы.
Но ты звезд в вихре тихом достала,
Я ж тоскую… до смерти холодной поры.
 

– Да, да. – вздохнула крестьянка. – Вы, знаете ли, опять за живое задели. Ведь, у нас здесь неподалеку жила дева – не людьми рожденная; ибо со звезд она в колыбели упала. Такая была прелестная, всем добро делала; а недавно то случился пожар – и дом ее, и она сама сгорела. Ничего не осталось – был у нее и пес, и конь – тоже сгорели. Вот ваш то конь, между прочим, очень на ее коня похож – быть может, от одних родителей…

– Э-э – да что уж там – заладила. – говорил крестьянин. – Конь, пес – об этом ли сейчас речь… Видишь, у человека тоска какая, а ты – конь…

– Прекратите, прошу вас! – выкрикнул Альфонсо, и, в это время услышал, как на улице за плачем дождя закричал ворон…

Муж и жена переглянулись, после чего хозяин заявил:

– С дальней то дороги, вы, верно устали. Оно и понятно. Надобно бы вам отдохнуть.

– Нет – не надо. – голос у Альфонсо был совсем слабым; неуверенным.

И тут, неожиданно, на всех такая сонливость напала, что, где они были там и заснули.

Альфонсо повалился рядом с пламенем, так что языки его, в любое мгновенье могли выплеснуться, и обвить юношу…

* * *

Альфонсо увидел, как по утренним улочкам спящего Арменелоса мчится одинокий всадник. Вот он приблизился, и Альфонсо узнал своего отца. Лицо его было сосредоточенно, словно бы каменной маской покрыто, но в глазах – боль.

На ухо зашептала ему Кэния: «Матушка простила тебя, но отец, к сожалению, никогда не простит… Хотя, быть может, со временем… но не сейчас – это точно. Он, ведь, специально бросил все, затем лишь, чтобы поймать тебя…»

– Нет – я не смогу! Я не выдержу этой встречи! – выкрикнул Альфонсо, и ужасно было его чувствие.

– Как только проснешься, седлай моего Сереба. Не забудь братьев своих…

– А что же делать с Тьеро? Для него, ведь, нет коня… Быть может, выменять на что у крестьян…

– Нет, нет – пускай Тьеро остается.

– Но… того же хотел и ворон!

– Так и что из того?.. Неужто ты думаешь, что ворон он стал бы желать тебе зла…

– Но, ведь – это он тебя…

– Нет, нет. – перебила его Кэния. – Он хотел и мне, и тебе только добра. Но случилось так, что пламень перекинулся на меня.

– Но он хотел, чтобы я…

– Сейчас не время обсуждать. – нежным голосом перебила его Кэния. – Твой отец уже на дороге, через пару часов будет у крестьянского дома. Он, ведь, сердцем чувствует где ты… Проснешься – немедленно седлай Сереба, скачи на восток…

Голос стал удаляться, исчезал и нежный свет – вот леденящий ветер пробрал его до костей; дрожью во всем теле отозвался.

– Кэния, подожди! Зачем мне возвращаться туда? Зачем мне скакать, обманывать – зачем стремиться куда-то там, когда я счастлив здесь, рядом с тобою. Обними меня, поцелуй – и вместе поднимемся мы к звездам… Не покидай – мне холодно, мне больно там…

Откуда то из черного, сыплющего мертвыми листьями ветра, долетел ее, едва слышный голос:

– Всему своя пора настанет – и ты поймешь все, мой милый друг. А теперь – прощай…

– Еще хоть раз увидеть тебя!

Но ему уже никто не отвечал. Только ветер пронзительно выл вокруг; только листья сыпали да сыпали, да лил холодный осенний дождь.

И он шептал, и он пел, и он плакал:

 
– То ли вечер осенний,
То ли сумерки души моей,
То ли шепот умерших уж пений,
То ли отблеск увядших полей.
 
 
То ли сердце, как лист с голой ветки,
Опадает в промерзшую грязь.
Толи, рифмы – все новые сетки,
Сердце скрутят в страдания вязь…
 

* * *

Альфонсо очнулся, вскочил, возле потухшего камина; и, выглянув в окно, обнаружил, что наступило уже утро – серое, ветреное; водные полосы стекали по окну, и от опадающей беспрерывно дождевой массы шагах в двадцати все размывалась; видна была покрытая лужами да ручейками дорога. Почувствовав его пробужденье, зашевелились, заплакали, пока еще тихо, младенцы. Одновременно с тем, с улицы стал нарастать лошадиный топот…

От напряжения, Альфонсо схватился за голову, тут только обнаружил, что держит еще скрипку, метнул испуганный взгляд на крестьян – однако, все они мирно спали.

Тогда он подбежал к колыбели, подхватил ее – согнувшись от тяжести, едва смог донести до двери, а младенцы плакали все сильнее; тянули к нему ручки. Альфонсо пришлось поставить колыбель на пол. Он распахнул дверь на улицу. Топот всадника все приближался.

Альфонсо оглядел деревенскую улочку: пока никого не было видно. Склонился, поднял колыбель – тогда пошевельнулся во сне, позвал его по имени Тьеро. Младенцы раскричались в полную силу.

Под дождем, едва держась на ногах на размытой земле, заковылял он, как мог быстро со своей ношей, к стойлам.

Топот все приближался – вот, со стороны леса, на дороге появился всадник…

Альфонсо замер на мгновенье, а потом, выкрикнул какой-то жуткий звук, ибо, показалось ему, что тот всадник – его отец.

Вот и стойла – пока он возился с засовом, пока открывал тяжелую дверь, всадник оказался уже совсем близко и Альфонсо понял, что не успеет. Смерть не страшила юношу, но вот увидеть лицо отца, услышать хоть одно слово – это было жутко.

Колыбель он оставил возле двери, сам бросился в стойла – подхватил под узды Сереба; вывел его под дождь.

А всадник был уже рядом – шагах в двадцати, в десяти… Альфонсо закрыл лицо руками, и взвыл:

– Да не убивал же я ее! Не мучьте же меня больше!..

И он выпустил Сереба, повалился лицом в грязь, зажал уши руками – лишь бы только не слышать, этого топота… Он впивался лицом все глубже и глубже в грязь, жаждя, чтобы она сомкнулась над его головою…

Альфонсо все ждал, что его схватят, на ноги поставят, что он увидит перед собою этот каменный лик – и он сжимал голову, и хрипел в грязь: «Не надо, не надо, пожалуйста… Она же простила меня!»

А потом – очнулся, услышав какой-то звук, вскинул голову, и увидел, что – это Тьеро выбежал на крыльцо, оглядывает дождем заполненную улицу, зовет его по имени – вот увидел, даже и не узнал сразу – настолько Альфонсо был похож на какую-то из грязи вылепленную форму, но потом к нему бросился.

– Подожди! Куда же ты?! Стой! Я, все равно, от тебя не отстану! Слышишь?! Друг ты мне или же не друг?!

А Альфонсо, с необычайной силой, одним рывком, взгромоздил колыбель на спине у Серебе; затем, сам туда запрыгнул, да и закричал:

– Ну же – вперед! Неси! Неси!

Сереб метнулся на улицу, но Тьеро прыгнул ему наперерез. Он хотел поймать коня под узды, однако, тут Альфонсо отпихнул его ногою, и с ярость зашипел:

– Не смей меня преследовать! Прочь! Оставайся здесь!..

Тьеро бросился в стойла, и даже не подумав, как отнесутся радушные хозяева к пропаже лучшего своего коня – через несколько мгновений несся вслед за своим другом по деревенской улице.

В эти мгновенья Альфонсо склонился над маленькими, рыдающими братиками своими – он сам бы заплакал, да не мог – слез не осталось. А вокруг проносился дождь, отлетали какие-то туманные образы – вот обогнал он того всадника, которого принял за своего отца и даже не заметил…

* * *

До самых сумерек гнал Сереба Альфонсо, не видя ничего вокруг – содрогаясь от бьющейся изнутри боли. Но вот сильно раскричались малыши, да и конь остановился…

Альфонсо понял, что они хотят есть. Он то сам дошел до такого болезненного душевного состояния, когда не мог уж мыслить и о еде, а все крутился-крутился без конца и без толку вокруг своей боли. Но малыши просили есть, и измученный юноша шептал им:

– Где ж я вам еды то достану? Вам то что надо – молоко?..

Он огляделся по сторонам, и обнаружил, что Сереб остановился на лесной тропе. Черными колоннами поднимались древесные стволы, между них, черной, толстой паутиной провисали ветви, а дальше – темная серая сгущалась ночь. Дождь прекратился, однако, небо оставалось завешенным облаками; с ветвей капало, было прохладно, свежо. За криками младенцев ничего не было – лес безмолвствовал и, казалось, внимательно разглядывал Альфонсо, шептал:

– Вот что, Сереб, беги – найди еду и для них, и для себя…

Сказав так, Альфонсо спрыгнул на землю. Он намеривался снять колыбель, однако, он поскользнулся, а, когда поднялся на ноги, оказалось, что конь уже убежал.

Нахлынула тишина. Как же тихо. Как отчетливо слышна в этой тишине, короткая песнь каждой капельки, которую не могла удержать ветка. Но и капель вскоре затихала.

Альфонсо стоял, не смея пошевелиться, бездыханный и вскоре понял, что деревья зовут его. Он сделал несколько шагов. Вот подошел к какому-то черному стволу. Ничем не примечателен был этот ствол – обычный, еще довольно тонкий, а в темноте и не разобрать было, какое это дерево.

Но, как же хорошо, как же тепло стало рядом с этим стволом Альфонсо! Он обнял его, прильнул в поцелуе, и стоял так неведомо сколько, с наслажденьем вбирая в себе эту тишину, любуясь темной неизменностью между стволами – и радовался, что так тихо, что ничто не говорит, и нет ярких цветов, и не движется ничто.

Он шептал в душе: «Ах, как же хорошо… Но, неужели мне придется возвращаться; вновь видеть людские лица, слышать голоса. Пожалуйста, дай мне сил стоять здесь и год, и два – только бы не возвращаться…»

Он чувствовал, что этот лес, действительно, может дать ему излечение. Он любил эту спокойную неизменность все больше и больше. И эта новая любовь была совершенно иная нежели прошлая, страстная. Тогда он хотел кричать о своих чувствах, слагать стихи – здесь же понимал, что любые его признания, любые стихи будут ничтожны…

Вот годик бы в этой тишине постоять…Покой, только покой. Ах, да как же хорошо здесь… Тихо… Тихо…

Ничто не изменялось. Так прошло, должно быть, с полчаса, и тогда Альфонсо вспомнил, что за его спиною тропа, что по ней могут пойти люди – и он ужаснулся, что может услышать человеческую речь…

Очень медленно, он стал ступать в глубину. Он старался ненароком не наступить на какую-нибудь веточку, и, действительно – это ему удавалось. Не нарушив эту тишь ни малейшим звуком, он прошел с полсотни шагов, и там, вновь обняв ствол остановился в молчании…

И, все же, его человеческий, творческий дух не мог слиться с этой тихой ночью. Пока жил дух, в нем жил и пламень. Через некоторое время он зашептал:

 
– Что наша жизнь? – то разговоры, толки, да слова,
Хожденья, мненья да дела, от коих так болит порою голова.
А что есть смерть?.. Она, как космос темный, нас окружает,
В свои бездонны воды незримо погружает…
 

* * *

Целый день Тьеро гнал он коня. Несмотря на то, что к вечеру дождь прекратился, дорога была так сильно размыта, что никаких следов не оставалось. Уже в темноте, почувствовав, как хрипит под ним конь, какой жар от него исходит, Тьеро сжалился над бедолагой, да еще и прощенье попросил…

С одной стороны от Тьеро темную стеною поднимался лес, с другой – серело поле. Позади, над полями, над лесами, едва различимое, виднелось сияние, того бело-серебристого цвета, которое дарит земле звездное небо. Оно проходило через облачный покров, с вершины Менельтармы.

Тьеро негромко говорил:

– Что ж, теперь надо найти и приют на ночь. Сослужи мне еще службу – довези до ближайшего поселения. Там до утра остановимся, ну а утром…

Он не договорил, так как услышал приближающийся топот. Вот, словно серебристая нить, среди трав мелькнула.

– …Да это ж Сереб! – воскликнул Тьеро, и уже во всю силу закричал. – Альфонсо! Стой! Все равно – не оставлю я тебя! Альфонсо!

Видя, что Сереб не останавливается, он крикнул своему коню:

– Ну, будь добр, собери силушку – поскачи еще за ним!

Конь издал какой-то недовольный звук, после – метнулся за Серебом.

Сереб полетел по едва приметной тропке, в лес. И еще юноша заметил, что на нем не было Альфонсо, но только колыбель, над которой разливалось едва приметное сияние…

* * *

– Ах, мне бы пустить здесь корни, да стоять недвижимым, да расти год из года, вместе с этими деревами все выше и выше к небу…

Но, человеческий его дух, звал Альфонсо вперед; и он, тихо переступая по мокрой земле, плавно, точно туманный стяг, поплыл между этих деревьев. Вот открылось маленькое озерцо, в центре которого, черной пастью вздымалась коряга. Корни мокрыми змеями извивались у берегов, протягивались в озерную бездну, над которой плавно сгущался туман, который был пока слабым, но обещал через некоторое время стать непроницаемым, и окутать весь лес.

Но вот он вскочил, на ноги, и в ужасе, дрожа всем телом, обнял ближайший ствол. Приближался конь, а за ним – еще один.

Они не оставят меня. – шептал он в кору. – Неужто мой отец?!..

И он бросился в озерцо. Уже у берега вода холодная оказалась ему до груди. Он стремительно поплыл и вот уже оказался рядом с черной, так похожей на пасть корягой. На берег выбежал Сереб – нарастал топот другого коня. Альфонсо вжался, в покрытую мхом, мягкую поверхность – тень поглотила его.

Однако, Сереб и видел, и чувствовал его. Он осторожно, чтобы не потревожить спящих малышей, разлегся в нескольких шагах от водной поверхности; и смотрел своими добрыми очами на Альфонсо…

Но вот на берег вылетел другой конь. Альфонсо до боли вжался в корягу. Наездник спрыгнул с коня, и он узнал голос Тьеро, только облегчения это Альфонсо не принесло. В голове завихрилось: «Зачем ты здесь?! Не нужны мне ни твои слова, ни твои утешения – ничего, ничего мне не нужно, кроме тишины… Как ты смеешь своим криком эту тишь рушить?»

А Тьеро звал его по имени, и смотрел прямо на Альфонсо, хотя и не видел его:

– Ты где-то там. Я знаю – ты видишь, и слышишь меня. Куда ты бежишь?

Альфонсо ужаснулся от мысли, что ему придется говорить, вспоминать что-то. Он жаждал перенестись далеко-далеко, в самую глубину этого леса, где никогда не наступал рассвет, где никто не нашел бы его; где он мог бы медленно переходить от одного черного ствола к другому и шептать им стихи, все новые и новые.

Тьеро дотронулся до воды рукою, молвил:

– Вода то холодная…

Альфонсо не мог больше этого выносить, он обхватил дрожащими руками, ту часть коряги, которая была под водой, и нырнул.

Погружаясь все глубже, он испытывал облегчение от того, что не слышит больше голоса, не видит ничего, кроме тьмы. В эти мгновенья он понимал, что никакие образы – будь то образы деревьев, или же какие-либо иные не значат ничего. А власть, к которой он так стремился?.. Что значит – идти впереди армий, нести свет – какой бред – какое мальчишество!..

А он продолжал погружаться все глубже; обхватывал выступы коряги, и подтягивался в глубину…

«Что значит жизнь в мгновенье смерти? Что значат все наши стремления, страсти, все-то, чем мы жили в это мгновенья? Так зачем же власть, зачем же владение звездами, когда все это проходяще. Так суетно, так тленно против этой вот темноты».

Он продолжал погружаться, а дна все не было. Легкие болели, но он привык к боли много большей, чем боль в легких, потому – попросту не замечал ее…

«Поглоти меня темнота – поглоти в забвение – дай моему измученному духу тысячелетья покоя. Я не хочу ничего, кроме покоя…»

Вот в поверхности, по которой спускался он, появился провал, и Альфонсо, едва ли осознавая, что делает – подтянулся туда. Вместе с холодной водою, потянуло его вверх, но он и не понимал, что поднимается теперь внутри коряги. Он чувствовал, что смерть, как никогда близко от него…

Но вот, неожиданно, появился свет. Он становился все более ярким; и, едва не ослепил, привыкшему ко тьме Альфонсо. Он поднял голову, и увидел, что наверху, плавно переливаясь по маленькой ряби, горит какой-то пламень. Еще видно было днище маленькой лодочки…

«Быть может – это и есть смерть. Быть может, сейчас я вырвусь в этот свет?»

Но – это была еще не смерть. Он вырвался над поверхностью воды, и волей-неволей, жадно вдохнул теплого, наполненного многими-многими, в основном вкусными запахами, воздуха.

Огляделся, и обнаружил, что вынырнул из озерца, в центре залы, которая для его обитателей – маленьких, с детский ноготок человечков, казалась, огромной, а для Альфонсо – такой маленькой, что он уткнулся головой, в ее своды.

Там проходил какой-то праздник. Вдоль стен расставлены были крошечные столики – на них блюда, которые и разглядеть то было нельзя. Струйки дыма, были тоньше самых тоненьких паутинок. Во главе самого длинного (едва ли превышающего локоть Альфонсо) стола – восседал, на троне, правитель этих человечков. Еду им разносили на подносах, закрепленных на спинах лягушки… Видны были маленькие дверки, лесенки, ведущие куда-то в древесную толщу.

Сначала человечки и не поняли, что произошло, но потом, хорошенько разглядев это чудище, которое могло разом поглотить и их всех, и их столы – вскочили со своих мест. Раздались, похожие на комариный писк, крики – видно было, как несколько дам повалились в обморок; зато кавалеры вставали стеною, прикрывая отступление, их прекрасных избранниц – видно, они готовы уже были к гибели…

– Нет, нет. – зашептал Альфонсо. – Я не хотел… я ничего не хотел…

В воздухе просвистела стрела; словно хворостинка коснулась его щеки, отскочила в сторону…

«Нет, нет…» – в душе своей шептал Альфонсо, погружаясь обратно в холодную темноту: «Так же и жизнь моя – кажется полная великих свершений – а они то, на самом деле, значат не больше, чем отвага этих малышей… Ведь, они то почитают теперь себя героями, но и не ведают, что всю жизнь проведут на маленьком озерце – не поймут никогда, как ничтожно малы всех их геройства. А я? Что я знаю про истину? Как слепой рвусь куда-то. Причиняю боль и себе, и окружающим… А истина в этой темноте… Во мраке, который был до рождения, который будет после смерти. О, жизнь – ты безмерно малое мгновенье, когда мы наделены возможностью двигаться, и мыслить. Но в чем смысл всего этого, когда через мгновенье, опять придет этот мрак?.. Пусть же мгновенье это оборвется сейчас…»

И он уже твердо знал, что никогда уже не устремиться вверх – к воздуху, к ненужным словам, и действиям…

Смерть… Забвение… Покой…

Вскоре боль сдавила его грудь, но как же ничтожна была эта боль, против той боли, которую испытывал он раньше…

Вот выход, из сердцевины коряги – Альфонсо нашел выступ и там, проверил надежен ли он, и, тогда продолжил погружение к озерному дну.

Вот лица его коснулись водоросли. Хватаясь за их стебли, продолжал он спускаться – он знал, что, как только коснется дна, воздух вырвется из его груди.

Вот он коснулся дна, и одновременно – вспомнил Ничто – то самое в котором душа растворится в бесконечном бездействии.

Воспоминание ужаснуло, и он понял, что – это краткое мгновенье, когда мы можем творить, достигать чего-то – прекрасно. Что, быть может, все в этом мгновении проходящее, но, что может сравнится с ним наполненным так многим, еще неизвестным ему. Вспомнились слова матушки: «В мире так много прекрасных людей, эльфов, иных созданий. Так с многими из них можно быть друзьями…»