Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

Она не назвала имен, но все и так знали, о ком речь. Знавшие о дуэли подхватывали ее слова, передавали тем, кто не слышал. Ропот возмущения нарастал. Кто-то выкрикнул: «Позор!» Другой: «Где справедливость?» Появились листки – явно заранее заготовленные Алисой – с лаконичным, язвительным текстом о «двух мерах» и «золотом иммунитете».

Я стоял, прижавшись к холодной стене, не в силах пошевелиться. Стыд, неловкость, страх перед последствиями этого скандала боролись в нем с… благодарностью. Дикой, необъяснимой благодарностью к этой белокурой революционерке в очках, которая взяла мою судьбу в свои руки и превратила ее в знамя борьбы. Она использовала меня? Безусловно. Но в этот момент, глядя на ее вдохновенное лицо, на растущее недовольство студентов, я чувствовал лишь одно: я не один. И моя битва, пусть и проигранная в оранжерее, только началась.

Гул возмущения перед Главным залом нарастал, как морской прилив. Слова Алисы, точные и язвительные, как отточенные кинжалы, находили отклик. «Две меры!», «Где справедливость?», «Позор!» – эти возгласы уже не были единичными. Листки с её тезисами переходили из рук в руки. Я стоял, прижавшись к холодной стене колоннады, чувствуя, как стыд и неловкость смешиваются с каким-то странным, головокружительным ощущением силы.Она сделала это. Ради меня? Превратила мой позор в обвинение.

Именно в этот момент, когда волна недовольства достигла пика, массивные двери Главного зала распахнулись с грохотом, который на мгновение заглушил шум. На пороге, озарённые светом люстр изнутри, стояли две фигуры.

Ректор Корф. Его лицо, обычно выражающее аристократическую сдержанность, было темно от гнева. Глаза, как раскаленные угли, метали молнии. Рядом с ним, чуть сзади, – декан теологического факультета, отец Игнатий. Пожилой, седой, с добрыми, но сейчас крайне озабоченными глазами за стёклами пенсне. Его руки нервно перебирали чётки. Алиса была его студенткой, звездой 4-го курса, хоть и с репутацией «неудобной».

– Ливен! – голос ректора, усиленный магией или просто невероятной силой гнева, прокатился над толпой, мгновенно приглушив шум. – Немедленно прекратите этот… этот балаган! Сейчас же! Следуйте за мной!

Алиса не дрогнула. Она медленно повернулась к ним, ее осанка оставалась безупречной, белые волосы, залитые назад, казались короной в тусклом свете. «Ваше превосходительство, отец Игнатий, – её голос звучал удивительно спокойно и четко на фоне наступившей тишины. – Я лишь озвучиваю вопросы, которые задаёт себе каждый честный студент Академии. Вопросы о справедливости и равном применении Устава. Разве это запрещено?»

– Запрещено устраивать сборища, порочащие репутацию Академии и её руководства! – рявкнул ректор, сделав шаг вперед. – Ваши инсинуации, ваши намёки… Это неприемлемо! Сейчас же прекратите и следуйте!

Отец Игнатий поспешно заговорил, его голос дрожал от волнения: «Алиса, дитя моё, послушайся! Ты не понимаешь, во что ввязываешься! Это не путь! Иди с нами, обсудим всё спокойно и более приватно…» В его глазах читалась искренняя тревога за неё, желание увести от беды, как шаловливого, но талантливого ребёнка.

– Отец Игнатий, я благодарна за заботу, – Алиса слегка наклонила голову в его сторону, но взгляд её оставался непоколебимо устремлённым на ректора. – Но разве молчание перед лицом явной несправедливости – это путь? Разве лицемерие должно быть нормой в стенах, призванных воспитывать ум и честь?

Ректор Корф, казалось, вот-вот взорвется. «Последнее предупреждение, Ливен! Именем Устава…»

Он не договорил. Из-за его спины, из сумрака зала, бесшумно выдвинулись две фигуры в строгих темно-серых мундирах. Охранка.Их лица были каменными, глаза – пустыми, как у рептилий. Они прошли мимо ректора и отца Игнатия, словно не замечая их, и направились прямо к Алисе.

Ректор и декан теологии замерли, будто столкнулись с невидимой стеной. На лице Корфа ярость сменилась на мгновение растерянностью и… тревогой? Он явно нехотела их вмешательства. Отец Игнатий ахнул, поднеся руку к губам.

– Гражданка Ливен Алиса Викторовна, – произнёс один из серых господ, его голос был безжизненным, как скрип пергамента. – Вам надлежит проследовать с нами для дачи объяснений по факту организации несанкционированного сборища и распространения материалов, содержащих признаки подрыва авторитета государственных институтов. Прошу вас.

Это было не приглашение. Это был приказ. Формулировки звучали как гвозди в крышку гроба.

Алиса лишь слегка приподняла подбородок. Ни тени страха. Только холодное презрение в её светлых глазах. «На основании чего? Я лишь задавала вопросы.»

– Обоснование будет предоставлено в ходе беседы, – парировал второй охранник. – Прошу вас, не заставляйте применять меры принуждения. – Его рука слегка двинулась к кобуре под полой мундира – не для оружия, но для наручников.

Ректор нашел голос, но он звучал уже не так грозно, а почти умоляюще: «Господа, это… это внутреннее дело Академии! Студентка будет строго наказана по Уставу! Нет необходимости…»

– Ваше превосходительство, – перебил его первый серый господин, не поворачивая головы, – расследование деятельности, имеющей признаки политической неблагонадёжности, находится в исключительной компетенции Отделения. Мы действуем в рамках своих полномочий. Прошу не препятствовать

Они взяли Алису под локти – не грубо, но с неоспоримой твёрдостью. Она не сопротивлялась, позволила себя развернуть. Перед тем как шагнуть к дверям, она бросила быстрый взгляд через толпу – прямо на меня. В нём не было страха. Было предупреждение. Вот цена игры, Григорий. Теперь твоя очередь не дрогнуть. И что-то ещё… почти нечитаемое. Вызов? Укор? Затем её увели внутрь здания. Ректор и отец Игнатий, обменявшись растерянными, почти испуганными взглядами, поспешили следом, явно пытаясь хоть как-то контролировать ситуацию, из которая выскользнула у них из рук.

Толпа замерла в шоке. Шум сменился гробовой, давящей тишиной. Митинг был мгновенно разогнан – не силой, а страхом. Страхом перед серыми мундирами, которые могли прийти за каждым.

Именно в этой тишине я почувствовал чей-то взгляд, жгучий, как раскалённое железо. Я обернулся. В нескольких шагах, тоже прижавшись к колонне, стояли Юлиана и Артём. Они видели всё. Артём был бледен, его глаза широко раскрыты от ужаса и непонимания. «Охранка… – прошептал он, глотая воздух. – Забрали… Забрали её? За что? Она же… она же за тебя!»

Но Юлиана не смотрела на уходящих охранников. Она смотрела на меня. Её зеленые глаза, обычно такие ясные и решительные, сейчас были темными, непроницаемыми. В них читалось слишком многое: шок от произошедшего, страх за Алису, как ни странно, осознание всей опасности ситуации… и что-то ещё. Что-то колючее и тяжелое. Подозрение. Глубокая, леденящая подозрительность.

Она видела, как Алиса смотрела на меня в последний момент. Видела мою реакцию – не просто шок или благодарность, а какую-то глубинную связь, понимание. И это её резануло.

Юлиана не сказала ни слова. Она просто смотрела на меня. Её губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. Ни упрека, ни вопроса. Только этот тяжелый, анализирующий взгляд, который, казалось, просверливал меня насквозь, ища ответ на вопрос: Что между вами? Почему она так рискует? Что ты ей пообещал?

Потом, не дождавшись ни слова от меня, она резко развернулась. Её движения были резкими, отрывистыми.

– Юль? – растерянно выдохнул Артём.

– Пошли, Артём, – её голос прозвучал непривычно глухо, без интонаций. – Здесь больше нечего смотреть.

И она зашагала прочь, не оглядываясь, оставив меня одного под тяжестью её немого, но красноречивого подозрения и гнетущей тишины, воцарившейся после вихря событий. Артём бросил на меня последний растерянный взгляд и бросился догонять её.

Я остался один. У стен Академии, только что оглашавшихся криками о справедливости, а теперь погрузившихся в мертвенное молчание страха. Серые мундиры увели Алису. Ректор и декан теологии пытались что-то спасти в кабинете. Юлиана ушла, унося с собой зарождающуюся бурю ревности и недоверия. А я… я стоял в эпицентре этого урагана, понимая лишь одно: Алиса бросила вызов не только ректору, но и охранке. И заплатила за это. Теперь ход был за мной. И цена ошибки стала неизмеримо выше.

Глава 15

Тишина, воцарившаяся после того, как серые мундиры увели Алису вглубь здания, была тяжелее любого шума. Она давила на уши, заполняла пространство между колонн ледяной, незримой тяжестью. Ректор и отец Игнатий, сраженные внезапностью и наглостью Охранки, поспешили следом, их лица застыли в масках беспомощной тревоги. Толпа студентов растворилась, как дым, унесенный порывом страха. Я остался стоять у стены, ощущая, как привычные контуры Академии – храма знаний, ставшего каменной ловушкой – сдвигаются, неумолимо сужая пространство для маневра.

Передышка от Алисы была куплена ценой её свободы, но это была не свобода. Это была отсрочка. Несколько драгоценных часов, может, дней, наполненных гулким ожиданием удара, который вот-вот должен был обрушиться. И удары эти посыпались незамедлительно.

Первым пришел Голубев. Вернее, пришло его уведомление – сухой, бездушный листок, врученный мне в дверях общежития старшекурсником. Канцелярский язык констатировал: "в связи с грубейшим нарушением Устава Академии (п. 7.3, 11.1, 15.4), выразившимся в участии в запрещенной дуэли с применением магии, повлекшей значительный материальный ущерб, и учитывая общую обстановку в учреждении", я отстраняюсь от занятий и обязан в течение 24 часов явиться для дачи объяснений в комиссию по дисциплине под председательством профессора Голубева. Каждое слово дышало формализованной злобой конъюнктурщика, почуявшего шанс раздавить неудобного ученика, того самого, который когда-то посмел решить его "нерешаемую" задачу сходу и опозорить этим перед всеми. Он торопился поставить жирную точку.

Охранка дала о себе знать почти сразу же. Через час после увода Алисы, когда я пытался собрать мысли в своей комнате, раздался резкий стук. На пороге стоял молодой человек в неброском костюме, но с тем же каменным, лишенным мысли выражением лица, что и у серых мундиров. Он не представился. Просто произнес ровным, лишенным интонаций голосом: "Гражданину Грановскому настоятельно рекомендуется воздержаться от любой общественной активности, провокационных высказываний и контактов с гражданкой Ливен А.В. до завершения проверки её деятельности. Любые попытки повторить инцидент у Главного зала будут расценены как соучастие в деятельности, направленной против общественного порядка, и повлекут задержание всех причастных лиц". Развернулся и ушел. Посыл был ясен: Алиса – заложница ситуации. Петля затягивалась, грозя удушьем не только мне, но и любому, кто посмеет пошевелиться.

Академия суетилась, пытаясь утихомирить бурю "своими" методами, которые лишь усиливали ощущение ловушки. По коридорам поползли тщательно сформулированные слухи, распространяемые, казалось, самими стенами: с Ливен "беседуют", ректор и отец Игнатий "прилагают все усилия" для её защиты, но для этого нужны "спокойствие и порядок". Студентам настоятельно "рекомендовали" сосредоточиться на учёбе и избегать "провокаций". Это была попытка замять скандал, выдавить проблему наружу под видом "заботы" о спокойствии учреждения. Но страх витал в воздухе – страх ректора перед всевидящим оком Охранки, страх деканов за свои факультеты, страх студентов перед серыми мундирами. На этом страхе играли.

Варламов. Найти силы пойти к нему было мучительно. Я застал его в лаборатории, но не за чертежами "Кристалла". Он сидел за столом, глядя куда-то поверх разложенных бумаг. Его лицо было пепельно-серым, руки лежали неподвижно. Когда он поднял на меня глаза, в них не было прежнего огня познания, лишь глубокая усталость и разочарование, тяжелее гнева.

– Григорий, – его голос звучал приглушенно, без прежней звонкости. – Уведомление от Голубева получил?

– Да, Михаил Осипович.

Он кивнул, медленно, будто каждое движение требовало усилий. "Я знаю." Пауза повисла тягостно. Он снял очки, протер линзы краем лабораторного халата. "Ты втянул не только себя. Ты втянул Ливен." Он посмотрел на меня поверх стекол. "Она там. А ты здесь. И Академия… Академия в опасности из-за этого вихря." Он вздохнул, и в этом вздохе звучала вся горечь ученого, чей упорядоченный мир рушится под натиском чужих страстей и политики. "Я… я не могу быть твоим щитом, Григорий. Не в этой буре. Проект "Кристалл"…" Он махнул рукой в сторону чертежей. "Заморожен. Доступ к моим записям и закрытым фондам… для тебя закрыт. Официально." Он произнес это без повышения тона, но каждое слово падало с весом гири. "Я снял с тебя свое покровительство. Прощай."

Он не стал слушать возможные возражения. Просто отвернулся к окну, его фигура выражала окончательную отстраненность. Это был не скандал. Это был приговор. Разрыв. Дверь лаборатории закрылась за мной с тихим, но безжалостно-финальным щелчком. Последняя твердая опора ушла из-под ног.

Юлиана же не просто избегала меня – она выстроила невидимую, но непреодолимую стену. Я видел её мельком в библиотеке – она сидела с подругой, низко склонившись над книгой, но чувствовалось, как напряжены её плечи. Наши взгляды встретились случайно в столовой – её зеленые глаза, обычно такие ясные, метнули в мою сторону холодную, отточенную как лезвие искру, прежде чем резко отвернуться. Она не отвечала на мои робкие попытки поймать её взгляд, на мои записки. Её молчание было громче крика.

И вот, спустя два дня после ареста Алисы, она сама нашла меня. Вернее, перехватила в узком, полутемном переходе между старым корпусом и библиотекой, где мы когда-то случайно встретились. Она стояла, заслонив собой путь, ее фигура в строгом платье казалась высеченной из мрамора в сумраке. Запах цитруса и дыма был резче обычного.

– Гриша. – Ее голос был низким, без приветствия, как тогда перед дуэлью.

– Юлиана… – начал я, но она резко перебила.

– Забавно, – произнесла она, и в ее голосе зазвенела ледяная, язвительная нотка, которой я раньше не слышал. Она смотрела не прямо на меня, а куда-то в район моего воротника, ее губы были плотно сжаты. – Всё это. Дуэль. Исключение. Охранка. – Она сделала маленький шаг вперед. – И твоя…благодетельницав центре всего. Очень вовремя подоспела со своим митингом. Очень… жертвенно.

– Юлиана, она пыталась помочь! – вырвалось у меня, хотя я тут же понял, что это ошибка.

– Помочь? – она коротко, беззвучно рассмеялась. Ее глаза, наконец, поднялись на меня, и в них горел холодный, огонь, смешанный с болью и чем-то еще – той самой подозрительностью, что я видел после ареста Алисы. -Да, конечно. Помочь. Своими методами. Рискуя всем. Для тебя. – Она произнесла последние два слова с особым, ядовитым ударением. – Очень трогательно. И очень… характернодля неё. И для тебя, как оказалось.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил я, чувствуя, как нарастает гнев от несправедливости ее тона, но и понимая ее боль.

– Хочу сказать, что ты, Гриша, очень избирателен в том, чьи предупреждения слушаешь! – ее голос дрогнул, выдавая прорвавшиеся эмоции, которые она явно пыталась сдержать. – Варламов тебя предостерегал – не слушал. Я тебя умоляла не идти на эту дуэль – не послушал. Но вот она… – Юлиана кивнула в сторону кабинета ректора, где, как мы оба знали, могла быть Алиса, – …она шепнула тебе что-то на ушко в тумане, и ты пошел у нее на поводу? Прямо в петлю? И затянул ее за собой? – Она покачала головой, и в ее взгляде промелькнуло что-то похожее на жалость, тут же задавленное волной обиды. – Какая глубокая связь должна быть между вами, чтобы она так рисковала? И чтобы ты так доверчиво… следовал?

Она не ждала ответа. Ее слова висели в воздухе тяжелыми обвинениями. Ревность, подозрения о природе моих отношений с Алисой, горькое разочарование в моей рассудительности – всё смешалось в этом взрыве.

– Между нами нет ничего, о чем ты думаешь, – попытался я сказать твердо, но это прозвучало слабо.

– О, конечно! – ее ирония была убийственной. – Просто совпадение. Просто она такая… альтруистка. Готовая ради тебя идти под арест Охранки. – Она резко выдохнула, словно сбрасывая груз. – Знаешь что, Григорий? Мне жаль. Жаль тебя. Жаль её. Жаль, что ты не увидел, куда идешь, пока не рухнул. Но разбираться в твоих…связях… у меня больше нет ни сил, ни желания. Держись. Как знаешь.

Она резко развернулась, ее платье свистнуло по воздуху, и Юлианна зашагала прочь быстрыми, отрывистыми шагами, не оглядываясь. Она унесла с собой последние крохи тепла и понимания, оставив меня в промозглом холоде перехода с ледяным комом обиды и вины под сердцем. Ее стена стала непроницаемой.

Остался только Артём.Он приходил, как верный пес, принося с собой бутылку терпкого портвейна и свою неуклюжую, но искреннюю поддержку. Он матерился на Голубева, охранку, "эту дуру Юльку", ломал сухари и разливал вино.

– Чертов цирк, Гриш и клоуны дегенераты! Всё против тебя! Но держись, брат! Мы что-нибудь придумаем! Может, к ректору вломимся? Вдвоем? Или… письмо в газету?! – Его идеи были наивны, как у ребенка, но его присутствие, его непоколебимая вера в то, что "всё образуется", были единственным огоньком в кромешной тьме. Он был последним бастионом.

Именно Артём, на третий день после ареста Алисы, ворвался ко мне, запыхавшийся, с глазами, полными невероятного изумления.

– Гришка! Ты сидишь? Сядь! Не поверишь! Меншиков! Этот… этот… – он тщетно искал подходящее ругательство, махая руками. – Меншиков проклятый! Только что от Винберга! Его адъютант, Сенька, мой земляк, проговорился! Меншиков вчера вечером к ректору рванул! Сразу после того, как его папашины стряпчие, видать, золотом всё замазали для него! И заявил!

– Заявил что? – я встал, сердце замерло.

– Да сядь ты, ты упадёшь сейчас. Ультиматум! Чистой воды! Сказал: либо исключают насобоих, либо не исключают никого! Никаких 'Грановский – вон, а Меншиков – остаётся'! Либо два клена, либо ни одного! Понимаешь?!

Я остолбенел. Это не укладывалось в голове: "Зачем?! Он же меня ненавидит! Он сам всё затеял!"

– Честь! – выпалил Артём. – Честь, говорит, не позволяет! Не может он, мол, благородный дворянин, принять снисхождение, пока его противник наказан! Это, говорит, ниже его достоинства и пятнает честь рода! – Артём фыркнул, но в его голосе сквозило какое-то невольное, изумленное уважение. – Винберга, говорят, чуть апоплексический удар не схватил! Орал, что он сумасшедший, но всё же потом хвалил достойный поступок! А Меншиков – как скала! Говорит: «Мой вызов, моя дуэль, моя ответственность. Исключение Грановского без меня – публичное признание моей неполноценности. Этого я не потерплю».

Я молчал, пытаясь переварить этот абсурд. Меншиков. Враг. Тот, кто едва не убил меня, играя на моем страхе. Он… вступился? Пусть движимый не благородством души, а чудовищно раздутым, гипертрофированным чувством сословной чести и гордыни. Пусть лишь для того, чтобы не запятнать свой драгоценный статус неравным исходом. Но факт оставался фактом: его упрямство, его аристократическое чванство давали мне неожиданную, призрачную, но надежду. Его ультиматум был щитом, который Голубев пока не мог пробить, не рискуя разозлить влиятельного молодого аристократа и его еще более влиятельного отца.

– Он… он дал мне шанс? – прошептал я, больше самому себе.

– Шанс?! – Артём возмущенно всплеснул руками. – Да он себя выгораживает! Чтоб не подумали, что его, князя, пожалели, а тебя, босоту, вышвырнули как щенка! Но… – он понизил голос, – но да, Гриш. Факт: пока он уперся рогом, Голубев со своей комиссией не посмеет тебя исключить втихаря. Не нарушив слово, данноеМеншикову. А это сила. Древняя, тупая, аристократическая сила, непоколебимая сила.

Я посмотрел на Артёма, потом в окно, где уже сгущались вечерние сумерки. В груди, сжатой тисками отчаяния, что-то дрогнуло. Не радость. Не облегчение. Горькое изумление перед причудливыми законами этого мира. Единственный, кто сейчас по-настоящему защищалменя от системы, был мой злейший враг. Защищал не из милосердия, а из своего искривленного, но незыблемого для него кодекса аристократической чести.

– Спасибо, Артём, – сказал я тихо. – За весть.

Он хмыкнул, наливая себе остатки портвейна. "Не за что. Просто честь у нас, – штука мудреная. Иногда даже полезная." Он сделал глоток. "Но не обольщайся, Гриш. Пока Алиса у серых, пока Голубев точит перо, а Юлька… – он махнул рукой, – пока всё висит на этом самом аристократическом упрямстве Меншикова. А это, брат, ненадежная опора."

Он был прав. Передышка, купленная дерзостью Алисы и сословной спесью моего врага, была хрупкой, как первый лед. Петля все еще была на шее. Но теперь в ней появилась одна тонкая, невероятная нить – нить "чести" Меншикова. И за нее нужно было цепляться изо всех сил, пока Охранка не перерезала все остальные. Время, данное Алисой, истекало. Действовать нужно было немедленно. Но вопрос оставался открытым: как?

Тонкая нить надежды, протянутая аристократическим упрямством Меншикова, не приносила покоя. Она лишь подчеркивала хрупкость положения. Алиса оставалась в руках Охранки, Голубев точил нож дисциплинарной комиссии, а Юлиана возвела между нами ледяную стену. Время, выигранное ценой ареста Алисы, неумолимо текло сквозь пальцы. Мне нужно было понять: почемуОхранка так резко среагировала именно на нее? Было ли в ее деятельности что-то, о чем я не догадывался, что делало ее опасной не только для академического спокойствия, но и для государственной машины?

Ответа в официальных коридорах не было. Его нужно было искать в тени. Через кружок, а значит нужно найти тех, кто был в ту ночь в библиотеке. Я уже позабыл имя, но помнил в лицо девушку артефактора. Она указала на старую конспиративную квартиру одного из членов конгломерата студенческих кружков – не радикального, скорее дискуссионного клуба для молодых аристократов, недовольных застоем, но осторожных.

Квартира на Гороховой оказалась типичной питерской: высокие потолки, потемневшая лепнина, запах старой пыли, капусты и дешевого табака. В просторной, слабо освещенной комнате с потертой мебелью собралось человек десять. Узнаваемые лица с лекций, но теперь без мундиров, в обычных сюртуках и костюмах. Здесь царила атмосфера подавленной тревоги, а не революционного пыла.

– Грановский, – кивнул мне молодой человек с острым, умным лицом – князь Оболенский, с которым мы когда-то спорили о теории эфира. – Рад, что пришел. Хотя обстановка, увы, не для дискуссий.

– Об Алисе? – спросил я прямо, оглядывая собравшихся. В их глазах читалась та же озабоченность, что и у меня.

– О Ливен, да, – подтвердил другой студент, граф Шереметев, обычно отличавшийся невозмутимостью. Сейчас он нервно теребил перстень. – Дело приняло скверный оборот. Охранка взяла её не просто за митинг. Хотя митинг стал поводом.

– Почему? – мой вопрос повис в воздухе.

Оболенский обменялся взглядом с Шереметевым. «Прямых улик нет. Никто ничего не знает. Но все догадываются. Убийство Петрова-Соловьёва…»

Имя упало, как камень в воду. Петров-Соловьёв – тот самый чиновник-реформатор, убийство которого всколыхнуло город и привело Охранку в Академию. Он работал над реформой Крестьянского поземельного банка, пытаясь облегчить выкуп земель, что било по интересам многих крупных землевладельцев и консерваторов.

– Алиса… она открыто критиковала земельную политику, – тихо сказал третий студент, чьего имени я не вспомнил. – На семинарах у отца Игнатия, в кулуарах. Говорила о несправедливости, о необходимости коренных изменений…

– Как и многие из нас, – добавил Оболенский осторожно. – Но её… её манера. Её убежденность. Она не просто критиковала, она предлагала альтернативы. Радикальные. И её круг общения… – Он не договорил, но всем было ясно: её подпольный кружок, ответвление этого кружка, о котором догадывались, но который тщательно конспирировался.

– Охранка ищет связи, – резюмировал Шереметев. – Между убийством реформатора и любым инакомыслием. Особенно таким… структурированным. Они хватают за ниточки. Алиса дала им ниточку – этот митинг. Теперь они будут тянуть, пытаясь распутать всю сеть. Или просто… оборвать нить, если не найдут большего.

Холодный ужас сковал меня. Моя дуэль, мое исключение – всё это меркло перед тенью политического дела. Алису могли сломать не за митинг, а за подозрениев причастности к чему-то гораздо более страшному. И я, своими проблемами, дал Охранке рычаг против нее.

– Что делать? – спросил я, и голос мой прозвучал чужим.

– Пока – вытаскивать её оттуда, – твердо сказал Оболенский. – Пока её не втянули в дело глубже. У нас… есть касса взаимопомощи. – Он немного смутился. – Для таких случаев. Когда кого-то из наших забирают по дурости или по навету. Нанять хорошего адвоката, подкормить тюремщиков, передать вещи… Стандартная практика. Древние рода, даже обедневшие, помнят о солидарности.

– Я участвую, – сказал я немедленно, ощущая горечь и стыд. Мои собственные средства были мизерны, но я готов был отдать последнее. Это был мой долг. Единственный способ хоть что-то исправить. – Сколько нужно?

– Сумму обговорим, – махнул рукой Шереметев. – Главное – согласие. Адвоката уже ищем. Осторожно. – Он посмотрел на меня. – Но будь готов, Грановский. Если Охранка решит сделать из неё дело… даже лучший адвокат может не спасти. И тебя могут втянуть. Твоя связь с ней теперь… на виду.

Предупреждение было ясным. Помощь Алисе могла стать моим собственным смертным приговором. Но отступать было некуда.

Обсуждение перешло на технические детали: как передать деньги, как связаться с адвокатом, условные сигналы. Я слушал, впитывая информацию, но чувствовал себя чужим на этом пиру революционерской солидарности. Их мир, их связи, их касса взаимопомощи – всё это было частью системы, которую Алиса так яростно отрицала, как слишком пассивную. И теперь они использовали её механизмы, чтобы спасти её от другой части куда большей системы.

Выйдя из подъезда на сырую, продуваемую ветром Гороховую, я глубоко вдохнул, пытаясь прогнать тяжесть услышанного. Туман, вечный спутник Петербурга, сгущался, превращая фонари в мутные пятна. Я застегнул тулуп и повернул в сторону Академии, обдумывая следующие шаги.

И тут из тени подъезда напротив, словно материализовавшись из самого тумана, вышла Юлиана.

Она стояла, закутавшись в темное пальто, ее лицо было бледным и невероятно напряженным в тусклом свете фонаря. В ее зеленых глазах горел холодный, почти безумный огонь. Она видела меня выходящим изэтогоподъезда. Видела, откуда я вышел.

– Конспиративная квартира, Григорий? – ее голос был тихим, но вибрирующим от сдержанной ярости и… страха. – Ихкружок? Ты… ты действительно связался с ними? С радикалами? После всего? После того, как она уже сидит?!

Я замер, пораженный ее появлением и накалом её эмоций. «Юлиана… это не то, что ты думаешь…»

– Не то?! – она резко шагнула ко мне, ее глаза сверлили меня. – Я видела, кто там! Оболенский! Шереметев! Те самые, кто шепчется о политике, о реформах! Те, кого Алиса водит за нос своими идеями! И ты… ты с ними! Ты влез в это болото с головой!

– Они собирают деньги на адвоката для Алисы! – попытался я объяснить, понимая, как это звучит. – Касса взаимопомощи…

– Взаимопомощи?! – она засмеялась резко, горько. – Помощь террористам?! Или тем, кого считаюттеррористами?! Ты слепой, Григорий? Неужели ты не понимаешь, что каждое твое движение рядом с ними, каждая копейка, переданнаятуда– это нож в твою спину? И в её спину тоже! Охранка следит! Они ждут этого!

Ее страх был почти осязаем. Но под ним клокотала и ревность, и обида, вырвавшиеся наружу. «Или это она тебя так научила? Из камеры передала? Рисковать всем ради… ради чего? Ради их безумных идей?»

– Юлиана, я пытаюсь её вытащить! – возразил я, чувствуя, как гнев поднимается в ответ на её обвинения.

– Вытащить? Ты топлишь её глубже! И себя топишь! – Она сжала кулаки, ее голос сорвался на шепот, полный отчаяния и странной решимости. – Я не позволю тебе погубить себя окончательно. И не позволю им… ей… втянуть тебя в пропасть.

Она сделала шаг назад, её взгляд стал ледяным и непреклонным. «Если ты не одумаешься… если не отойдёшь от них и от этих… дел… я пойду к Голубеву. Я расскажу ему всё. Про квартиру. Про их сборища. Про деньги. Всё.»

Угроза повисла в холодном воздухе, острая и неоспоримая. В её глазах не было злобы ради злобы. Была ужасающая смесь: ревность к Алисе, страх за меня, желание «спасти» меня от радикалов и от меня самого, любыми средствами, даже ценой предательства. И глубокая убежденность, что она права.

– Юлиана… ты не можешь… – прошептал я, пораженный до глубины души.

– Могу, – она отрезала, её голос был как сталь. – Чтобы спасти тебя от них. От неё. От тебя самого. Подумай, Григорий. Выбор за тобой.

Она резко развернулась и быстро зашагала прочь, растворившись в серой пелене тумана так же внезапно, как появилась. Оставив меня одного на пустынной улице с гудящей в ушах угрозой и ледяным пониманием: петля вокруг моей шеи только что затянулась еще туже. И дернул за нее не Голубев, не Охранка, а человек, который, как я думал, был мне ближе всех. Теперь выбор был поистине чудовищным: бросить Алису на произвол судьбы или потерять Юлиану навсегда, сделав её своим доносчиком. И время на раздумья таяло с каждой секундой.