Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

– Настоящее, на сей раз, – она протянула мне бокал, ее пальцы слегка коснулись моих. Холодные. – «Вдова Клико». Конфисковано у одного чересчур ретивого таможенника, мешавшего… прогрессу. – Она чокнулась со мной, глядя поверх края бокала. Ее глаза в полутьме казались бездонными. – За выздоровление? Или за… смелость прийти сюда?

Я сделал глоток. Шампанское было действительно превосходным, сухим, с тонкими нотами. Но вкус не радовал. Нервы были натянуты струной. Каждый ее жест, каждое слово казались частью сложного, опасного танца.

– За ответы, Алиса, – отставил бокал на мраморную столешницу консоли. – И за правду. Демон. Кто его послал? И зачем?

Она отпила медленно, наблюдая за мной, как за интересной реакцией в пробирке. Легкая улыбка играла на ее губах.

– Прямолинейность – твоя слабость, Гриша. Интрига – приправа жизни. – Она сделала шаг ближе. Запах ее – холодный металл, нотки орхидеи, дорогая пудра и что-то неуловимо электрическое – смешался с ароматом вина. – Но раз уж ты так торопишься увидеть изнанку пазла… – Она махнула рукой в сторону узкой двери в глубине комнаты, запертой массивным висячим замком. – Пойдем. Покажу кое-что… наглядное. Твое любимое.

Она достала из кармана брюк небольшой ключ, странной, изогнутой формы, похожий на стилизованную молнию или клык. Вставила в замок. Скрип железа прозвучал громко в тишине. Дверь открылась с тихим стоном.

Запах ударил в нос еще до того, как глаза различили что-то в кромешной тьме комнаты. Запах медной монеты, подгоревшей изоляции, сладковатой гнили и… озона. Алиса щелкнула выключателем.

Свет от единственной тусклой лампочки под потолком упал на центр небольшой, пустой комнаты. На голом полу, выжженном в нескольких местах до черноты, была начертана пентаграмма. Но не простая. Сложные, переплетенные линии, похожие на цепи или спирали ДНК, образовывали пятиконечную звезду. Внутри и снаружи нее горели десятки черных свечей, их пламя было не желтым, а холодным, синевато-фиолетовым, почти не дающим тепла. У каждого луча звезды – серебряная чаша с темной, запекшейся субстанцией, уж не кровью ли?. А в самом центре пентаграммы, у вершины, обращенной на юг, был начертан сложный символ – перевернутый глаз в треугольнике, окруженный шипами. «Печать Гаапа, Принца Юга, повелителя незрячих духов и разрушенных надежд.» – пояснила Алиса.

И внутри этой кошмарной геометрии сидело…оно.

Ворон. Или то, что когда-то им было. Размером с крупную кошку. Его тело было лишено перьев и кожи. Обнаженные мышцы, влажные, синевато-черные, как гнилое мясо, пульсировали под невидимым напряжением. Голову венчал изуродованный череп, клюв казался единственным, что выдавало в этом чудище ворона, но и тот был какого-то слишком тёмного цвета, как будто космическая пустота сгустилась и была превращена в него. Но самое жуткое – глаза. Вернее, их отсутствие. Глубокие впадины были грубо зашиты толстой, черной, похожей на жилу нитью, стягивающей кожу а точнее то, что ее осталось в жуткие морщинистые узлы. Швы сочились темной, почти черной жидкостью. Рядом с вороном, прижавшись к его дрожащему боку, лежала крыса. Почти обычная серая крыса. Но и она была искажена. Ее глаза были широко открыты – стеклянные, мертвые, не моргающие, будто бы налитые черным гноем. А пасть… пасть была зашита той же черной нитью, что и глаза ворона, в жуткую немую гримасу. На боку крысы, под шерстью, угадывалось неестественное, угловатое уплотнение – словно под кожу вживлен кусок ржавого металла.

Они не двигались. Не издавали звуков. Просто сидели в центре пентаграммы, дрожа от напряжения или холода, слепой и немой, скованные геометрией страдания и серебряными цепями сияющих линий.

Меня чуть не стошнило. И физически, и душой. Волна ледяного ужаса, смешанного с отвращением, сбила дыхание. Я отшатнулся, упершись спиной в косяк двери. Сердце колотилось, как в ту ночь на льду.

– Ч-что… что это?! – вырвалось хриплым шепотом.

Алиса стояла рядом, наблюдая за моей реакцией с холодным, научным интересом. Ни тени сожаления или отвращения.

– Маленький эксперимент, Гриша. Доносчик. И тот, кто занимается только рассказами. – Она указала на ворона. – Младший служитель. Его зрение – ни к чему, он должен лишь передавать послания. А его молчаливый спутник – антенна, приемник команд. – Она кивнула на крысу. – Грубо, конечно. Очень грубо. Я только учусь. Но для наших целей… пока хватает.

– Целей?! – Я повернулся к ней, забыв о боли в ноге, забыв обо всем, кроме багрового гнева и шока. – Ты сошла с ума?! Это же… это ад! Ты играешь с силами, которые…

– Которые могут сокрушить Империю? – спокойно закончила она. Ее голос был ровным, как лезвие. – Да, Гриша. Именно. Представь: десяток таких… «незрячих почтальонов» в спальнях сановников. Или один, но посильнее, на заседании Государственного Совета. Сила, перед которой бессильны и мундиры, и молитвы. Сила Хаоса, направленная против Порядка, который душит все живое.

Она говорила страстно, ее глаза горели тем же холодным огнем, что и свечи в пентаграмме. Фанатичная вера революционерки смешалась с жутким любопытством ученого, ковыряющегося в гниющей плоти мироздания.

– И ради этой… силы… ты натравила того монстра на меня?! – Я шагнул к ней, не обращая внимания на хромоту, сжимая кулаки. Боль от ран вспыхнула, но я ее игнорировал. – Он чуть не разорвал меня! Утопил! За что?!

Алиса на мгновение смутилась. Редкое выражение – легкая растерянность, почти досада – мелькнуло на ее безупречном лице. Она отвела взгляд.

– Ошибка новичка, – пробормотала она, неожиданно по-человечески уязвимо. – Тот… больший экземпляр. Он предназначался не тебе. Целью был статский советник Тучков. Тот самый, что вручал тебе орден. Он курирует финансирование жандармских спецотделов по борьбе с… ну, с нами. – Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах читалось искреннее, пусть и циничное, сожаление. – Демона призвали по его личной вещи – табакерке. Но орден Святой Анны… он, видимо, несет мощный отпечаток имперской магии, эгрегора власти, да и следы самого Тучкова. И ты был ближе. Физически и… энергетически. Демон среагировал на более яркую метку. Переключился. Как глупая собака на более аппетитный кусок. – Она пожала плечами. – Я не ожидала такого… сбоя в навигации. Прости.

"Прости". Слово повисло в воздухе, смешное и чудовищное после увиденного. Прости за то, что чудовище из плоти и вбитой брони чуть не разорвало меня вместо какого-то чиновника? За то, что я снова тонул в черной воде?

Яркая ярость сменилась леденящей пустотой и отвращением. Не только к ней. К себе. К тому, что я вообще пришел сюда. К тому, что на секунду поверил, что ее "код Свободы" может быть чем-то иным, кроме пути в ад.

– Прости? – Я засмеялся. Сухо, беззвучно. – Ты сошла с ума, Алиса. Ты не революционерка. Ты… чудовище. Хуже того демона. Играть с этим… – Я махнул рукой в сторону пентаграммы, где слепой ворон бессильно дернул головой. – Ради твоих химер? Нет. Я ухожу. И если у тебя есть капля ума – уничтожь эту… мерзость. Пока она не уничтожила тебя.

Я резко развернулся, хватаясь за трость, намереваясь уйти прочь из этой комнаты, пропитанной запахом безумия и боли. Шаги дались тяжело – нога горела, голова кружилась от увиденного.

– Григорий.

Ее голос остановил меня у порога. В нем не было ни мольбы, ни злобы. Была… тишина перед выстрелом.

Я обернулся.

Алиса стояла посреди гостиной, в пятне красно-зеленого света от лампы. Ее пальцы уже расстегнули верхнюю пуговицу строгого пиджака. Потом вторую. Движения были медленными, точными, как разминирование бомбы. Пиджак соскользнул с ее плеч на пол беззвучным темным пятном. Потом ее руки потянулись к пуговицам белоснежной мужской сорочки. Она знала, что после этого я не уйду.

– Ты прав, – сказала она тихо. Ее светлые глаза не отрывались от меня. В них не было ни стыда, ни кокетства. Только абсолютная, пугающая ясность и… вызов. – Я совершила ошибку. Грубую. Дорого тебе стоившую. – Еще одна пуговица. Обнажилась ключица, острые, как лезвия. Бледная, почти фарфоровая кожа. – И я… хочу извиниться. По-настоящему. – Пуговица у пояса брюк. Ширинка расстегнулась. – Не словами. Они ничего не стоят. – Еще движение. Брюки упали, открывая длинные, худые ноги в чулках подвязках, неестественно белые в полумраке. Она стояла теперь только в сорочке, едва прикрывающей бедра, и в тех самых чулках. Сотканная из бледного мрамора и теней. Роковая. Неотвратимая. – Так простишь?

Она не сделала ни шага ко мне. Просто стояла. Обнаженная в своем намерении. Жертва? Искупление? Или последняя, самая опасная ловушка? Оружие, против которого не было формулы. В комнате пахло шампанским, ладаном из-за двери и холодной, животной силой, исходившей от нее. Выбор висел на волоске: шаг назад – в ужас пентаграммы, шаг вперед – в объятия безумия иной формы. Или повернуться и уйти, хромая, в холод петербургской ночи, зная, что дом, обретенный с Юлианой, уже отравлен тенью этой встречи.

Я замер. Трость выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на слегка мятый персидский ковер. Звук эхом отозвался в гулкой тишине, где единственным движением был медленный подъем ее руки, протянутой ко мне через пространство, насыщенное шампанским, безумием и немым вопросом ее обнаженного тела.

Глава 21

Холод. Не петербургский утренний морозец, а внутренний, пронизывающий до костей, до той самой точки под ложечкой, где сжимался тугой узел страха. Я приподнялся с кушетки – не постели, никогда постели у нее. Только жесткие поверхности, как будто расслабленность была предательством. Воздух в квартире был густым от запахов: пыль вековых фолиантов, металлический привкус приборов и что-то еще… горькое, химическое, как выдох самой Тьмы. Кровь? Эфир? Наш грех? Образы врезались в сознание – ворон с глазницами, стянутыми черными нитями-паутинами, крыса с безмолвным, зашитым ртом. И ее тело… холодное, угловатое под расстегнутой сорочкой, мраморная статуя, ожившая лишь для искушения. Математическая задача с порочным, известным решением. Я поддался. Опять.

Пальцы дрожали, застегивая пуговицы сорочки. Левая нога отозвалась тупой, гудящей болью – напоминание о демоне, о том, как вбитая в плоть броня дышала холодом, как грозная пасть с зубами-кинжалами разрывала ногу. Как ржавая арматура в чистой медной жиле. Шаг. Предательская хромота. Еще шаг. Каждый – маленькое поражение. Уйду, как уходил когда-то из игорных притонов – с пустыми карманами души и свинцовой тяжестью проигрыша на плечах. Одевался, избегая взглянуть на рабочий стол, где под тканью мог прятаться очередной кошмар ее «экспериментов». Она спала? Или наблюдала сквозь ресницы? Ее профиль на подушке был резок, как гравюра – скула, линия челюсти, короткие белые волосы, зачесанные назад, растрепавшиеся после нашей ночи, но сохранявшие вид контроля даже во сне.Свобода через код Тьмы. Безумие. Блестящее, притягательное, самоубийственное безумие.

Щелчок закрывшейся двери – звук отрезанного моста. Утро. Петербург. Ледяное дыхание Финского залива ударило в лицо. Я замер, вцепившись в грубую палку-трость. Запах воды. Солоноватый, влажный, утопляющий. Даже сквозь мороз, сквозь гарь печных труб и конский навоз он пробивался. Горло сжалось. Не сейчас. Не здесь. Сделал шаг. Отрываясь от набережной. Вглубь города. К Академии. Булыжник под ногами. Каждый шаг отдавался болью в бедре, сбивая ритм.

Мысли – рои ос. Спасти ее? Абсурд. Как спасти метеор? Как интегрировать разрывную функцию на бесконечности? Она видит в демонологии высшую математику, код перезаписи реальности. Я видел другой код – зашитые глаза. Зашитый рот. Молчание и слепоту как фундамент новой свободы. Безумие! Но… разве я не пользовался ее логикой до того? Разве не ставил на кон все – репутацию, друзей, жизнь – в этой безумной игре «вторая жизнь»? Особенно когда так обошёлся с Голубевым. Раскаяние жгло нутро. Злость на нее – за холодный расчет, за флирт-кинжал, за втягивание в ад. Злость на себя – за слабость, за азарт, за то, что полез в яму, зная, что на дне – демон. И все же… если б найти точку опоры в ее безупречной логике зла? Если б…

Тщетно. Мозг, привыкший раскладывать мир по дифурам, спотыкался о хаос ее души. Спасти Алису Ливен было равносильно попытке доказать теорему, где аксиомы – боль и предательство. Невозможно.

Подкралось 7 февраля. Академия Магии, обычно гудящая напряженным молчанием усилий и амбиций, преобразилась. Сквозь высокие стрельчатые окна лился не только бледный свет, но и гул – смех, обрывки музыки, оживленные голоса. Повсюду – гирлянды из замороженных светлячков-элементалей, старания Стихийников, мерцающих холодным синим и зеленым; парящие иллюзионные гербы факультетов; запах имбирного пряника и горячего вина с пряностями, пробивающийся даже в аскетичные коридоры корпуса Метамагии. Завтра – День Основания. День, когда Табель о Рангах чуть трещала по швам под напором студенческого братства. Или его иллюзии.

Я стоял у окна в холле, опираясь на ненавистную палку. Боль в ноге притихла до назойливого фонового жжения – искривленный ток маны, вечный «шум в линии». Мне обещали, что от зелий нога заживёт совсем скоро, если её не напрягать, но лежать в постели днями напролёт было невыносимее. Радость вокруг казалась чуждой, картонной.

– Григорий! Чего застыл, как изваяние посреди пира? – Голос Артёма, громовой и жизнерадостный, врезался в тишину моих мыслей. Он подкатил, сияя улыбкой до ушей, в прилизанном, хоть и не новом сюртуке. Рядом – Юлиана. Ее рыжие волосы, словно пламя, горели ярче праздничных огней. В глазах – тепло, тревога, и немой вопрос: Куда пропадал прошлой ночью? Запах от нее – слабый, знакомый отголосок цитруса и дыма, как из прошлой жизни, из комнаты с поцелуем. «Дом». Хрупкий, едва обретенный.

– Планируем завтрашний триумфальный марш, Гриша! – Артём хлопнул меня по плечу, осторожно, помня про ребра. – Наш факультет Стихий выдает шоу огненных фениксов над Невой! А после – грандиозное тайное пиршество в старом тепличном корпусе! Никаких скучных метамагов с их интегралами под аккомпанемент вздохов! – Он подмигнул Юлиане. – Только драйв, жареные каштаны от меня и… – он сделал театральную паузу, – огненные коктейли от нашей несравненной пиромагессы! Идешь? С нами?

Юлиана смотрела на меня, не скрывая надежды. Ее рука, легкая и теплая, коснулась моей. Простое прикосновение – как глоток воздуха после удушья. Дом.Хотелось крикнуть «да!», утонуть в этой шумной, простой радости с ними. Отгородиться от демонов, кодов Тьмы и грядущего хаоса хоть на вечер. Быть просто Гришей. Студентом. С друзьями. Не Грановским-орденоносцем, не пешкой в игре Алисы. Просто человеком, которому рады.

Идешь? – повторила она тише. Ее пальцы слегка сжали мои. В глазах – беззащитная мольба. Я посмотрел на веселую толпу за стеклом, на гирлянды ледяных светлячков, на сияющее лицо Артёма, на тепло в глазах Юлианы.

– Да, – выдохнул я. – Иду. Только с вами. – Хотя бы на один вечер. Хотя бы попытаться забыть, что дом, как и этот мир, построенный на магии и лжи, может рухнуть от одного неверного слова. От одного демонического жеста. От одного моего шага в пропасть.

Холодный, хрустальный воздух утром следующего дна, дня основания Академии резал легкие, но не мог погасить лихорадочного возбуждения, витавшего над академией. Студенты всех факультетов, от первокурсников-метамагов до выпускников-теологов, толпились на огромной Парадной площади перед Главным корпусом. Шум стоял оглушительный – смех, крики, обрывки песен, шарканье сотен ног по утоптанному снегу. Артём, рассекая толпу как ледокол, тащил меня и Юлиану к самому фасаду, к месту почетнее. Моя нога ныла от холода и давки, каждый неловкий толчок отзывался тупой болью в бедре, но Юлиана крепко держала меня под руку, ее тепло было якорем.

– Видишь? Видишь, Гриш? – Артём тыкал пальцем вверх, где над крышей корпуса уже висели гигантские иллюзионные гербы факультетов, переливающиеся всеми цветами стихий. – Наш феникс будет самый ядреный! Весь закат спалит! Шереметев с Оболенским свои блёстки пущай прячут! – Он фыркнул, явно гордясь факультетом. Его речь была громкой, чуть грубоватой, но с привычным для него напором и щедрой жестикуляцией. – А потом – теплицы! Там я каштанов нажарил – на всю Академию! И Юлька... – он подмигнул ей, – обещала огненный пунш, от которого даже у Меншикова усы закурчавятся!

Юлиана засмеялась, но ее смех был немного нервным. Она крепче сжала мою руку, ее взгляд скользнул по напряженным лицам охраны в парадных мундирах, выстроившейся по периметру площади. Они стояли слишком уж неподвижно, как каменные истуканы, их глаза сканировали толпу без тени праздничного настроения. Предчувствие беды, знакомое и липкое, снова сжало мне горло. Завтрашний хаос...

Глухой, мощный удар гонга, усиленный магией, разнесся над площадью, заставив стихнуть даже самых шумных. Все головы повернулись к высокому балкону Главного корпуса. Там появился Ректор – старый князь Корф, облаченный в парадный мундир Императорской Академии с золотым шитьем и орденами, сверкавшими даже в тусклом зимнем свете. Его лицо, изборожденное морщинами, как старая карта, было непроницаемо. Рядом – Деканы в мантиях своих факультетов: слегка суровый Варламов, отец Игнатий с иконой в руках, строгая дама в синем – деканша факультета стихий.

– Достопочтенные наставники! – голос Корфа, усиленный магией, звучал гулко и властно, заполняя каждую пядь площади. – Дорогие студенты! Потомки славных магов и ученых мужей Российской Империи! – Пауза, полная имперского величия. – Сегодня мы собрались под сенью вековых стен нашей Альма-матер, дабы воздать почести дню ее основания! Дню, когда воля Государя Императора и свет Разума воздвигли сей оплот Знания и Порядка!

Тишина была почти абсолютной. Только где-то сзади кто-то неудачно кашлянул, и звук показался кощунственно громким. Корф говорил мерно, с казенным пафосом, перечисляя заслуги Академии перед Престолом и Отечеством, восхваляя мудрость правящей династии и незыблемость основ. Его слова висели в воздухе тяжелыми, позолоченными гирями. Порядок. Иерархия. Верность. Каждое предложение – гвоздь в крышку гроба свободомыслия. Я ловил взгляды вокруг: у многих на лицах застыла почтительная скука, у иных – глухое раздражение. Артём ерзал, как на иголках.

– ...И потому, – гремел ректор, – в сей знаменательный день призываю всех вас, юные дарования России, хранить верность заветам предков, свято блюсти дисциплину и устав, дабы силой Знания и Чистотой Веры преумножать славу Империи! Да здравствует Государь Император! Да здравствует Российская Империя! Да здравствует Императорская Академия Магии!

– Ура-а-а! – рявкнула толпа хором, но звук был вымученным, ритуальным. Несколько искренних возгласов потонули в общей казенщине. Корф кивнул, удовлетворенный, и, сопровождаемый деканами, скрылся с балкона. Официальная часть закончилась.

Мгновение тишины – и площадь взорвалась. Как плотину прорвало. Музыканты, где-то сбоку, грянули бравурный марш. Кто-то пустил в небо фонтан искр. Запах глинтвейна, жареных орехов и дешевых духов смешался в густую праздничную атмосферу. Студенты смеялись, обнимались, образовывали хороводы, пусть и неуклюжие. Артём, забыв про ректорскую речь, снова засиял.

– Ну вот! Церемоний-то отгремела! Пора и в дело вступать! Гриш, Юль, пошли к теплицам! Там уже, наверное, наш народ огонь разводит! Каштаны мои ждать не будут! – Он уже толкался, пробивая путь сквозь густеющую толпу.

Мы двинулись за ним, с трудом пробираясь сквозь веселящуюся массу. Давка усилилась. Кто-то толкнул меня в больную ногу. Я вскрикнул от внезапной острой боли, едва удержавшись. Юлиана мгновенно подставила плечо.

– Держись! – ее голос был полон тревоги. – Здесь слишком людно... Может, вернемся?

– Ничего, – скрипнул я сквозь зубы, чувствуя, как жжение в ноге усилилось. – Дойдем. Надо...

Внезапно грянувший марш сменился другой музыкой – более живой, народной, с притопами. Где-то в центре площади начал стихийно образовываться круг для плясок. Смех стал громче, развязнее. Появились первые бутылки, передаваемые по кругу. Воздух загустел от пара дыхания, запаха пота и дешевого вина. Веселье набирало обороты, сбрасывая остатки официального пафоса. Но в этой самой гуще, на импровизированном «подиуме» из сложенных у стены ящиков, появились они.

Сначала Шереметев – высокий, с правильными чертами лица аристократа, но с горящими глазами. Потом Оболенский – коренастый, с умным, нервным лицом. И еще несколько знакомых и незнакомых лиц из их умеренного кружка. Они стояли кучкой, что-то оживленно обсуждая, поглядывая на толпу. Атмосфера вокруг них была иной – не праздничной, а напряженной, заряженной. И тут я увиделее.

Алиса поднялась на ящики рядом с Шереметевым так легко и естественно, будто всегда там стояла. Никакого театрального костюма. Просто темное, строгое платье, подчеркивающее худобу, белые волосы гладко зачесаны назад. Но ее осанка, ее взгляд, брошенный поверх голов – они приковывали. Она что-то тихо сказала Шереметеву. Он кивнул, лицо его стало решительным.

– Друзья! Сокурсники! – Голос Шереметева, усиленный простым акустическим заклинанием, хотя и запрещенным на массовых сборищах, но кто сейчас смотрит, прокатился по ближайшей части толпы, перекрывая музыку и смех. Некоторые обернулись. – Мы собрались здесь праздновать день нашей Альма-матер! День знаний! Но разве знание – это только зубрежка формул и покорность уставу? Разве дух Академии – это дух слепого подчинения?!

Толпа загудела. Музыка стихла. Веселье замерло, сменившись настороженным любопытством. Оболенский подхватил, его голос был резче:

– Нас учат магии, но запрещают думать! Нам твердят о долге перед Империей, но закрывают глаза на произвол чиновников и нищету за стенами! Нас, будущих магов, держат в ежовых рукавицах, как малых детей!

Возгласы одобрения пошли по толпе. Сначала робко, потом смелее. Кто-то крикнул: «Правда!». Кто-то: «Долой цензуру в библиотеке!». Алиса не говорила. Она стояла чуть в стороне, наблюдая, как искра, брошенная Шереметевым и Оболенским, начинает разгораться. Ее лицо было спокойным, аналитичным, но в уголках губ играла едва заметная искорка – удовлетворения? Предвкушения?

– Мы не дети! – гремел Шереметев, увлекаясь. Толпа плотнее сжималась вокруг импровизированной трибуны. Артём замер, нахмурившись. Юлиана прижалась ко мне. – Мы – будущее России! И мы требуем! Требуем права голоса в делах Академии! Требуем отмены унизительных обысков! Требуем прекратить преследования за вольнодумство!

– Требуем! – подхватил хор голосов. Уже десятки, потом сотни. Лозунги, еще минуту назад казавшиеся радикальными, теперь подхватывались как свои. «Свободу слова!», «Долой Охранку из стен!», «Учения без страха!». Веселье умерло. Его место занял растущий гул недовольства, заряженный молодой энергией и выпитым вином. Митинг набирал силу стихийно, как пожар в сухом лесу. Алиса по-прежнему молчала, но ее присутствие ощущалось, как натянутая струна. Она ловила взгляды, кивала знакомым в толпе, ее легкий жест руки – и группа студентов из ее факультета начала скандировать громче, организованнее.

– Товарищи! – внезапно звонко крикнула девушка из кружка Оболенского. – А помните историю с Петровым? Исключили за стихи! За стихи!

– Помним! – взревела толпа. – А Гусева? Задержали Охранники прямо в общежитии! Два месяца в «Крестах» без предъявления обвинений! – Позор! – А повышение платы за обучение для не-дворян? Это что, не дискриминация?! – Долой! Долой!

Толпа колыхалась, как живое существо. Возбужденные лица, сжатые кулаки, горящие глаза. Шереметев что-то кричал в экстазе, Оболенский пытался направлять, но волна уже выходила из-под контроля. Алиса сделала едва заметный знак рукой – и в толпе, словно из-под земли, появились листовки, которые стали быстро передавать из рук в руки. На них – карикатура на Ректора в виде цепного пса и лозунг: «Знание – не рабство!».

Я чувствовал, как Юлиана дрожит. Артём мрачно смотрел на трибуну.– Дурачье... – пробормотал он. – Сейчас жандармов нагонят... На кой ляд полезли?Но его голос потонул в общем гуле. Давка усилилась. Кто-то толкнул меня в спину. Я споткнулся о свою больную ногу, едва не упал. Юлиана вцепилась в меня мертвой хваткой. В глазах ее был ужас. Адреналин ударил в кровь, смешавшись с болью и давно знакомым страхом. Хаос. Тот самый, что обещала Алиса. Он был здесь. Он дышал в лицо горячим, перегаром и злобой.

Я оглядывал мельтешащие лица, ища путь к отступлению, к краю площади. Толпа сжималась, становясь все плотнее, все опаснее. Крики сливались в оглушительный рев. Где-то впереди кто-то бросил снежок в сторону корпуса, где маячили фигуры охраны. Ответом был резкий свисток. Не один. Десятки.

И тут мой взгляд, скользя по краю бушующей человеческой массы, зацепился за фигуру у самого подножия Главного корпуса. Человек стоял чуть в стороне, в тени массивной колонны. Не студент. Не преподаватель. Плотный, невысокий. На нем был длинный, серый, поношенный плащ с поднятым воротником, скрывавшим нижнюю часть лица. Широкополая шляпа низко надвинута на лоб. Но этого было достаточно. Этот серый плащ, этот стиль «невидимости», эта поза наблюдателя, чужака... Я видел таких возле зданий Охранного отделения. Охранка. Здесь. Сейчас. Среди нас.

Ледяная волна прокатилась по спине, мгновенно смыв боль в ноге, страх давки, даже ужас Юлианы. Все сузилось до этой серой точки в тени колонны. Он не смотрел на трибуну с орущими Шереметевым и Оболенским. Его взгляд, острый и безжалостный, методично сканировал толпу, выискивая... кого? Зачинщиков? Лицо Алисы? Мое?

Он был здесь. Игра в свободу кончилась. Началась охота.