Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 40 страниц)

Я нырнул вглубь этого хаоса, пригибаясь под балками. За спиной – топот, тяжелое дыхание, матерная брань. Двоих я видел – того самого коренастого с лицом-молотом и другого, помоложе, с безумными глазами. Они разделились, пытаясь отрезать мне пути. Я метнулся за груду старых рам, потом перекатился через опрокинутый комод, чувствуя, как заноза впивается в ладонь, не выпускающую нож.

– Он тут! За ящиками!

– Обходи слева!

Они были быстрее. Сильнее. Знакомые с этим пространством. Меня загоняли. Пространство сужалось. Я оказался в углу, где сходились две стропильные балки под острым углом. Сзади – глухая стена, обитая прогнившим войлоком. Справа – гора старых книг, заваленная тряпьем. Слева и спереди – они.

Двое. Коренастый, которого назвали Молот, и молодой с безумием в глазах. Они остановились в нескольких шагах, перекрывая единственный узкий проход между грудой ящиков и старым ткацким станком. Их груди вздымались, лица блестели потом, глаза горели охотничьим азартом и злобой. Кинжалы в их руках казались в полумраке черными, маслянистыми языками.

– Ну что, барчук? – сипел "Молот", прикрываясь предплечьем от возможного удара ножом. – Кончились парадные? Теперь попляшешь?

Молодой хищно ухмыльнулся, показывая кривые зубы.

– Брось ножик, красавчик. А то хуже будет. Мы тебя… аккуратно нести будем. Титу. Он с тобой поговорит.

Я прижался спиной к шершавой, холодной стене. Пол под ногами качался от бешеной дрожи в коленях. Ладонь, сжимавшая рукоять ножа, была липкой от пота и крови от занозы. Сердце колотилось, как бешеный молот в наковальне груди. Страх сжимал горло, но сквозь него пробивалась другая волна – холодная, отчаянная решимость. Я неброшу нож. Это была последняя граница. Последний символ сопротивления. Пусть жалкий. Пусть бесполезный. Но мой.

Я выставил нож перед собой, держа его обеими руками, лезвием наружу. Движение было неуклюжим, не боевым, но полным отчаянного намерения.

– Попробуйте… подойти, – хрипло выдавил я. Голос был чужим, срывающимся. – Отгрызу… что смогу.

Они замерли, оценивая. "Молот" плюнул сквозь зубы. Молодой переминался с ноги на ногу, нетерпеливый, как гончая на привязи. Они видели страх. Видели дрожь. Но видели и нож. Видели безумие отчаяния в моих глазах. И это сдерживало. Броситься – значит получить рану. Возможно, серьезную. А зачем рисковать, если добыча в углу?

– Тит сам с ним разберется, – буркнул "Молот", не спуская с меня глаз. – Жди, сволочь. Жди.

Они стояли, перекрывая выход, как стражники у клетки. Их дыхание было тяжелым, их взгляды – хищными. Я стоял, прижавшись к стене, сжимая нож до побеления костяшек пальцев, чувствуя, как холодная штукатурка впивается в спину через тонкую рубаху. Каждая секунда ожидания была пыткой. Что они ждут? Подмоги? Или…

И тут снизу, по лестнице, донесся тяжелый, мерный звук. Не топот. Не бег. Шаги. Тяжелые, неспешные, зловеще уверенные. Каждый шаг – словно удар молота по наковальне. Тук… тук… тук… Они приближались. Медленно. Неумолимо. По ступеням. По чердачному полу.

"Молот" и молодой невольно обернулись на звук, их позы чуть расслабились – пришел хозяин. Пришел палач.

Я вжался в стену сильнее, нож дрожал в руках. Холодный пот стекал по вискам, по спине. Шаги становились громче. Вот они уже за поворотом, за грудой старого тряпья. Вот тень упала из прохода – огромная, зловещая, заполняющая все пространство чердака.

И он появился.

Тит.

Он шел медленно, чуть прихрамывая, лицо его было мертвенно-бледным под слоем грязи и пота, но стиснуто в маску нечеловеческой ярости и боли. Его маленькие глаза, теперь налитые темной, запекшейся кровью, горели адским огнем. Он смотрел не на своих людей. Только на меня. Взгляд его был тяжелее всех кинжалов, холоднее ледяного ветра. Он дышал через рот, коротко и хрипло, как загнанный, но не сломленный бык. В его правой руке, опущенной вдоль тела, он сжимал свой кинжал. Не для угрозы. Для дела.

Он остановился в паре метров, перекрывая свет из слухового окна. Его тень накрыла меня целиком. Чердак сжался до размеров камеры пыток. Воздух стал густым, как кисель, пропитанным запахом его боли, его ярости и неизбежной расплаты.

Он не сказал ни слова. Он просто стоял. Дышал. И смотрел. Его молчание было громче любых угроз. В нем читалось обещание такой мести, от которой смерть показалась бы милосердием.

Глава 60

Сознание вернулось волнами. Сначала – боль. Головная, тупая, пульсирующая, словно кто-то вколотил раскаленный гвоздь в левый висок и теперь методично по нему колотит молотком. Потом – боль во всем теле. В ребрах, где удары сапогом оставили глубокие, жгучие синяки. В спине, прижатой к чему-то холодному и неровному. В запястьях, сведенных неестественной уздой. В челюсти, где что-то хрустнуло под ударом. И горло… горло болело дико, сведенное в спазме, будто его выскребли изнутри рашпилем. Каждый вдох был пыткой, сопровождаясь хриплым свистом и привкусом крови – теплой, медной, знакомой.

Я открыл глаза. Или попыталсяоткрыть. Разницы не было. Темнота была абсолютной. Не полумрак, не сумерки. Абсолютная, густая, непроглядная тьма, как в чреве гигантского зверя. Она давила на веки, на кожу лица, заполняла все пространство до краев, лишая всяких ориентиров. Я мог видеть только вспышки фосфенов – бесформенные пятна света, пляшущие на сетчатке от боли и кислородного голодания. Они пульсировали в такт ударам в виске.

Я лежал. На спине. На чем-то твердом, холодном и влажном. Камне? Голом бетоне? Подо мной чувствовалась грубая, шершавая поверхность, покрытая тонким слоем скользкой, липкой слизи. Пахло. О, как пахло! Запах ударил в ноздри, едкий и всепроникающий: сырость веков, гниль, плесень, разлагающееся дерево, аммиачная вонь крысиной мочи и чего-то еще – сладковатого, тошнотворного, как разлагающаяся плоть. Воздух был спертым, тяжелым, пропитанным этой адской смесью, им невозможно было дышать глубоко – начинался кашель, от которого снова взрывалась боль в ребрах и горле.

Я попытался пошевелиться. Руки были скручены за спиной. Не веревками. Металлом. Холодные, жесткие наручники, туго сжавшие запястья, впиваясь в кости. Ноги… ноги были свободны, но они отказывались слушаться, как чужие, тяжелые колоды. Попытка приподнять голову вызвала новый виток боли и головокружения. Я уронил ее обратно на холодный камень. Звон в ушах усилился, смешиваясь с моим хриплым дыханием и каким-то мерзким, тихим писком – возможно, крысиным.

Где я? Мысль пробилась сквозь туман боли. Подвал. Должен быть подвал. Глубокий. Без окон.Вспышки памяти: чердак. Тень Тита. Его глаза, полные обещания нечеловеческой мести. Его шаги. Последнее, что я помнил ясно – его рука, железная, как клещи, впившаяся в мою шею. Потом – вспышка ярости, отчаяния. Я рванулся, когда он подошел вплотную. Пытался ударить ножом – жалкое, беспомощное движение. Он даже не уклонялся. Его свободная рука молнией выбила нож из моей хватки. Я услышал, как он звякнул, упав куда-то в хлам. Потом – удар. Не кулаком. Чем-то тяжелым и тупым – обрезком трубы? Рукоятью кинжала? – по голове. И все. Темнота. Абсолютная. До этой самой секунды.

Заигрался.Слово всплыло из глубин сознания, холодное и горькое, как подвальная грязь. Совсем заигрался, Грановский. Я пытался быть умнее всех. Играть на два фронта. Крутить Седова вокруг пальца. Манипулировать Забайкальским. Прятать деньги. Прикидываться лидером кружка, который сам же и сдал. Думал, что я – паук, плетущий идеальную паутину. А оказался… мухой. Самой жалкой, залетевшей не туда. Запутавшейся в нитях, которые казались ей шелком, а на деле были липкой ловушкой. И теперь я здесь. На дне. В сырой, вонючей яме. Прикованный. Избитый. Ожидающий… чего? Окончательной расплаты? Пыток? Смерти? Будь у меня возможность… Мысль оборвалась, вызвав новый приступ горькой, кровавой слюны. Будь возможность… я бы убежал. Далеко. Очень далеко. На край света. Бросил бы все: Седова, Забайкальского, этот проклятый город, его подполье, его охранку, его грязь и ложь. Я бы… просто жил. Но возможности не было. Не было выбора. Только этот камень под спиной. Эта тьма. Этот запах смерти. И холод медальона на груди, прилипший к мокрой от пота и крови коже, как напоминание о другой тьме, метафизической, в которую я, возможно, тоже заигрался.

Время в темноте теряло смысл. Оно текло густо, как смола, капля за каплей падая в бездну отчаяния. Я лежал, прислушиваясь к собственному хриплому дыханию, к стуку сердца, к далекому, едва слышному скрежету – то ли крысы грызли что-то, то ли оседало здание. Каждая капля влаги, сочившаяся с потолка и падавшая на камень рядом с головой, отдавалась гулким эхом в тишине, как удар колокола. Я пытался сосредоточиться на этих звуках, чтобы не сойти с ума. Но мысли возвращались. К Анне. Ее ледяной, всевидящий взгляд. "И что?" Она знала. Чувствовала ложь. К Николаю. Его обрубок плеча. Его хрип. К Чижову. Зеленое пятно на спине. К Оле. Ее пустым глазам. К Седову. Его ледяным щелочкам. "Цифры, Грановский." К Забайкальскому. Его жалкой ухмылке. К тому бродяге… Сидорке… и его медальону. Который сейчас лежал на моей груди, как проклятие. Куда он исчез? Кто он был? Вестник чего? Но здесь, в этой яме, все метафизические вопросы рассыпались в прах перед простой, животной потребностью – дышать. Не болеть. Выжить еще одну минуту.

И вдруг – свет.

Не постепенный. Резкий. Ослепительный. Как взрыв. Он ворвался в мою темноту с пронзительным скрипом тяжелой, ржавой двери, открывающейся где-то впереди. Я зажмурился, вскрикнув от боли – свет резал воспаленные глаза, даже сквозь сомкнутые веки. Он бил прямо в лицо, слепя, выжигая остатки зрения.

Топот тяжелых сапог. Несколько пар. Знакомый запах – железо, деготь, пот, табак. И над всем – тяжелое, хриплое дыхание, полное невысказанной ярости.

– Очнулся, гаденыш? – прорычал голос Тита. Он звучал глубже, грубее, чем на чердаке. В нем слышалось усилие, боль, но прежде всего – холодная, неутолимая злоба.

Я не успел ответить. Да и не смог бы. Сильный удар сапогом в бок, чуть ниже ребер, выгнал из легких остатки воздуха в хриплом, болезненном всхлипе. Я скрючился, насколько позволяли наручники, пытаясь защитить уязвимые места.

– Встать! – приказ прозвучал как удар хлыста.

Я попытался. Скрежетал зубами, упираясь локтями в скользкий камень, пытаясь приподняться. Ноги не слушались. Еще один удар – по бедру. Острая, жгучая боль. Я зарычал от бессилия и боли, снова рухнув на бок.

Тень наклонилась надо мной, перекрывая источник света. Я открыл глаза, залитые слезами от резкого света и боли. Видел размыто: огромные сапоги, забрызганные грязью, брюки из грубой ткани, тяжелый ремень с кинжалом. И лицо. Лицо Тита. Оно было страшным. Бледным, с землистым оттенком. Глубокая борозда шрама казалась черной пропастью. Глаза… глаза были узкими щелями, из которых сочилась первобытная ненависть и та самая, неутоленная боль. Его губы были сжаты в тонкую белую ниточку. От него пахло потом, кровью и перегаром дешевого самогона – видимо, пытался заглушить боль там, внизу.

– Работаешь на Охранку? – вопрос прозвучал тихо, почти шепотом, но от этого только страшнее. Он не кричал. Он знал, что крик здесь излишен.

Я покачал головой, выплевывая комок кровавой слюны. Голос не слушался, горло горело.

– Нет… – прохрипел я. – Не работаю…

Удар. Не сапогом. Кулаком. В лицо. В скулу. Звезды вспыхнули перед глазами. Боль разлилась горячей волной. Я почувствовал, как губа разбита, кровь потекла по подбородку теплой струйкой.

– Врешь! – его дыхание опалило мое лицо. – Кто твой куратор? Фамилия! Звание!

– Никого… нет… – я сглотнул кровь. – Сам… работал…

Еще удар. В живот. Спазм скрутил меня. Я задрожал, пытаясь втянуть воздух, который не шел. Кашель вырвал наружу брызги алой слюны.

– Знают ли они обо мне? О Тите? – он ткнул себя пальцем в грудь. – О собратьях? О складе? Говори!

Я молчал. Сжав зубы. Сосредоточившись только на том, чтобы не закричать, не заплакать, не признаться во всем. Не дать ему этого. Это было последнее, что у меня оставалось. Последний клочок достоинства на этом гнилом полу. Молчи, Грановский. Молчи.

– Говори! – его голос сорвался на крик. Он наклонился ниже, схватил меня за волосы, резко дернул вверх. Боль пронзила кожу головы. Он притянул мое лицо к своему. Я видел каждую пору на его коже, прожилки в его безумных глазах. – Говори, сука! Или я начну отрывать тебе по кусочку! Начну с пальцев!

Его слюна брызнула мне в лицо. Запах перегара и ярости. Я закрыл глаза. Сжался внутри.Молчи.

Он выдержал паузу. Его тяжелое дыхание было единственным звуком в подвале, кроме моего хрипа. Потом он резко отпустил мои волосы. Моя голова глухо стукнулась о камень. Он выпрямился.

– Думаешь, крепкий? – его голос снова стал тихим, ледяным. – Посмотрим. Посмотрим, как долго ты продержишься в этой яме. Без воды. Без света. С крысами. Со своими мыслями. Со своим страхом.

Он плюнул. Теплая, липкая капля попала мне на щеку. Потом раздались его шаги. Тяжелые, удаляющиеся. Свет из открытой двери стал резко уменьшаться.

– Подумай, Грановский, – его голос донесся уже из коридора, эхом отражаясь от сырых стен. – В следующий раз я приду не один. И не с кулаками.

Дверь захлопнулась с гулким, окончательным стуком, словно захлопнулась крышка гроба. Свет исчез. Снова абсолютная, всепоглощающая тьма. И тишина. Густая, тяжелая, как сама эта тьма. Нарушенная только моим хриплым, прерывистым дыханием, стуком сердца – бешеным, как у пойманного зверька – и далеким, зловещим шуршанием где-то в углу. Крысы. Они вышли на охоту.

Я лежал в грязи, в крови, в собственных испражнениях страха и боли. Запах сырости и гнили снова окутал меня, как саван. Холод камня проникал сквозь одежду, смешиваясь с внутренним холодом отчаяния. Медальон на груди был единственным твердым, неизменным предметом в этом хаосе боли и мрака. Я сжал кулаки в наручниках, чувствуя, как металл впивается в запястья. Молчи, Грановский. Это был не подвиг. Это была последняя ставка загнанного зверя. Игра была закончена. Оставалось только дождаться финала. В темноте. На гнилом полу. С крысами.

Тьма. Она была не просто отсутствием света. Она была сущностью. Древней, живой, дышащей сыростью, гнилью и отчаянием всех, кто здесь погиб. Она впитывала в себя звуки: хриплый лоскут моего дыхания, бешеный барабанный бой сердца в ушах, далекое, назойливое шуршание – не крысы, нет, что-то крупнее, наверное, подгнившие доски под полом шевелились от сырости. Она впитывала запахи: промозглый дух вековой плесени, кислую вонь крысиного помета, сладковато-тошнотворный флер гниющей органики где-то в углу, и поверх всего – медный, всепроникающий привкус моей собственной крови на губах, на языке.

Время потеряло берега. Минуты? Часы? Сутки? Неважно. Важно было то, что горло пылало адским огнем жажды. Язык прилип к нёбу, распухший, как губка, пропитанная пеплом. Каждый глоток спертого, вонючего воздуха обжигал, как раскаленный песок. Жажда становилась отдельной, мучительной пыткой, перекрывающей боль в сломанных ребрах, в запястьях, сведенных холодным металлом наручников, в разбитом лице.

Вода.Мысль о ней была безумием. Но инстинкт выживания, этот упрямый, слепой зверь внутри, заставлял шевелиться. Я не мог лежать. Надо было искать. Хотя бы лужу. Хотя бы конденсат на стене. Хотя бы каплю.

Скрежеща зубами, я начал движение. Не встать – ноги были ватными, отказывались держать, да и наручники за спиной делали это невозможным. Я попытался перекатиться на бок. Боль в ребрах пронзила тело белым огнем, вырвав стон. Я замер, захлебываясь воздухом, чувствуя, как холодный пот стекает по вискам, смешиваясь с запекшейся кровью. Потом – снова. Медленно, мучительно, как раздавленный жук, я перевалился на живот. Лицо уперлось в ту же холодную, скользкую плиту. Пахло сильнее.

Теперь спиной к пустоте комнаты, лицом к стене. Я уперся лбом в шершавую, влажную поверхность. Дерево? Камень, покрытый чем-то? Я попытался приподняться на локтях, упираясь в пол. Мышцы дрожали от напряжения и боли. Спиной, скованными руками, я начал шарить по стене. Искал щель. Выступ. Что угодно, что могло бы стать опорой, рычагом, надеждой.

Пальцы скользили по мокрой, грубой поверхности. Штукатурка? Нет, что-то более органическое. Грубое дерево, почерневшее от времени и влаги, местами трухлявое. Я водил костяшками, ладонями, чувствуя, как занозы – острые, невидимые в темноте – впиваются в кожу. Одна глубоко вошла под ноготь. Острая, жгучая боль заставила вздрогнуть. Я зашипел, прикусив разбитую губу, снова ощутив вкус крови. Но не остановился. Шарил выше, ниже. Стена была монолитной. Сплошной, влажной, гнилой преградой. Ни щелей, ни отверстий. Только шершавая, враждебная поверхность, впитывающая мои усилия и отвечающая болью.

Ноги. Может, ногами? Я перевернулся обратно на спину, стону от новой волны боли. Подтянул колени к груди, насколько позволяли одежда и наручники. Босые ступни – сапоги куда-то пропали – уперлись в ту же скользкую плиту пола. Я начал шарить ими вокруг себя, как слепой щупальцами. Искать край плиты. Трещину. Любую неровность. Пол был таким же предательски гладким и мокрым, как стены. Пока…

Ааа! Немой крик застрял в горле. Острая, режущая боль пронзила подошву левой ступни. Я дернул ногу, чувствуя, как что-то глубоко вонзилось в плоть. Осколок? Стекло? Ржавый гвоздь, торчащий из доски? Неважно. Боль была яркой, жгучей, пульсирующей. Теплая струйка крови потекла по пятке, смешиваясь с подвальной слизью. Я замер, сжавшись, дрожа всем телом, чувствуя, как пульсация в ступне сливается с пульсацией в виске. Искал спасение – нашел новую рану. Новую боль.

Отчаяние накатило черной волной. Густой, липкой, как эта подвальная грязь. Зачем? Мысль билась, как муха о стекло. Зачем все это? Ради денег? Ради иллюзии силы? Ради того, чтобы Седов кинул тебя, как кость псам? Ради жалкого страха Забайкальского? Образы мелькали: Анна с ее немым укором, Николай с его обрубком, Чижов, падающий с зеленой дырой в спине… Оля… Ее пустые глаза… Будь возможность… Но возможности не было. Только эта яма. Эта боль. Эта жажда.

Внезапный порыв. Магия. Самая простая, детская.Шарик света. Маленькое солнышко в ладони, чтобы разогнать хоть на миг этот вечный мрак. Чтобы увидеть врага. Чтобы увидеть путь. Я сконцентрировался, сквозь боль, сквозь страх, сквозь жажду. Собрал внутри ту самую слабую искру, что всегда теплилась, как уголь под пеплом. Направил ее по привычным каналам к рукам, к ладоням, которые так хотели сжаться, чтобы сформировать энергию…

Холод. Ледяной, мертвящий холод. Он пришел не извне. Он пришел изнутри, от пальца левой руки. От того места, где сидело кольцо-блокиратор. Оно словно проснулось, почуяв угрозу. Холодный стальной обруч сжался на миг, впиваясь в плоть, и в то же мгновение та ледяная пустота внутри, знакомая по конспирационным квартирам, заполнила грудь. Искра погасла. Не успев вспыхнуть. Погасла, как будто ее задули. Остался только холод. Холод и мрак. И чувство абсолютной, унизительной беспомощности. Они отняли даже это. Даже надежду на крошечный лучик.

Я рухнул на спину, без сил. Холодный камень принял меня, как могильная плита. Кровь из ступни сочилась теплой струйкой. Запах гнили казался слаще. Сознание поплыло. Сдаться? Шепот слабости. Закрыть глаза. Перестать дышать. Пусть крысы…Нет. Не шепот. Крик. Крик из самой глубины, перекрывающий боль, жажду, страх. Нет.

И тогда пришел свет. Снова. Резкий, безжалостный, как удар ножом в глаза. Скрип двери. Тяжелые шаги. Тот же запах железа, пота, дегтя и теперь – крепкого, дешевого самогона. Тень заслонила свет.

Тит.

Он стоял надо мной. Не наклоняясь. Просто стоял. Его дыхание было ровным, тяжелым. От него пахло перегаром, но ярость, пылавшая в нем на чердаке, словно выгорела, оставив холодную, методичную жестокость. Его лицо в контровом свете было темной маской. Только глаза – две узкие щели – отсвечивали тусклым, как у больного хищника, блеском.

– Ну что? – голос его был монотонным, лишенным вопросительной интонации. Констатация. – Передумал болтать?

Я не успел открыть рот. Даже если бы смог. Удар сапога в живот был предсказуем, как восход солнца. Точным. Мощным. Без злобы. Просто – работа. Воздух вырвался хрипом. Я скрючился, кашляя, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота.

– Работаешь на Охранку? – все тот же монотонный, мертвый голос.

Я молчал. Сжав зубы. Сосредоточившись только на том, чтобы не издать звук.

Удар. По почкам. Справа. Белая вспышка боли. Тело выгнулось дугой само собой.

– Кто куратор?

Молчание. Удар. В грудь. Хруст. Возможно, сломалось еще одно ребро. Треск в ушах. Кровь на губах горячее.

– Знают ли про меня? Про склад?

Тишина. Удар. По лицу. Кулаком. Мир поплыл. Звон. Тьма внутри тьмы заколебалась, грозя поглотить.

– Говори, сука.

Его голос был как скрежет камня. Без эмоций. Без ожидания ответа. Протокол пытки. Шаг. Вопрос. Удар. Шаг. Вопрос. Удар. Я не видел его лица. Только сапоги. Только тень. Только боль, волнами, накатывающую снова и снова.

Последний удар. Не знаю, куда. В голову? В висок? Мир не погас. Он взорвался. Абсолютной, беззвучной вспышкой боли. Потом – провал. Не сон. Неизвестность. Просто… ничего.

Сознание вернулось с запахом. Все тем же. Сырость. Гниль. Крысиный помет. Горячая медь крови. Но теперь к нему добавился новый оттенок – сладковатый, приторный запах собственной мочи. Я обмочился. От боли? От бессилия? Неважно.

Я лежал в той же позе. На спине. На холодном камне. Наручники все так же впивались в запястья. Боль была… фоном. Глухим, всеобъемлющим гулом. Голова раскалывалась. Горло – пылающая пустыня. Каждое дыхание – нож в сломанных ребрах. Ступня пульсировала огнем. Лицо было одним сплошным синяком.

Тьма. Вечная тьма. Шуршание. Теперь ближе. Где-то у ног.

Но странное дело. Сквозь боль, сквозь жажду, сквозь унижение и грязь… не было отчаяния. Не было желания умереть. Не было даже страха перед возвращением Тита. Было что-то другое. Глубокое, раскаленное, как лава под коркой пепла.

Он бил. Унижал. Ломал тело. Но не сломалэтого. Этого яростного, животного, неистребимого чувства – жажды жизни. Жизни любой ценой. Жизни, чтобы дышать этим вонючим воздухом. Жизни, чтобы чувствовать эту боль – знак того, что я еще жив. Жизни, чтобы… отплатить.

Образ Тита в свете дверного проема – огромный, беспощадный. Его монотонный голос. Его сапоги. Его кинжал. Этот образ не подавлял. Он зажигал. Зажигал холодное, ясное, испепеляющее пламя ненависти. Не слепой ярости. Расчетливой. Методичной. Как у него самого.

Я не хотел бежать. Я хотел остаться. Остаться, чтобы найти слабину. Остаться, чтобы пережить. Остаться, чтобы когда-нибудь… встать. И тогда… Тогда я найду его. Тита. Забайкальского. Седова. Всех. Я найду их. И мы поговорим. Новым языком. Языком крови и расплаты.

Жажда жизни слилась с жаждой мести в один безумный, кристально ясный сплав. В голове, сквозь туман боли и обезвоживания, стояла лишь одна мысль, твердая, как алмаз, режущая все сомнения, как лезвие:

Выберусь!