Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Глава 34

– Дверь распахнулась, впустив не просто холодный февральский воздух, а саму грубую, неотёсанную энергию Ивана Демикина. Он заполнил собой тесное пространство комнаты Оли, как медведь, ввалившийся в берлогу. Снег на его широких плечах и шапке-ушанке уже подтаивал, оставляя темные пятна на чистом полу. Его лицо, обветренное, с крупными, жесткими чертами, было хмурым, глаза – серыми булыжниками – сразу нашли меня, за столом. В них мелькнуло что-то – не удивление, а скорее раздраженное подтверждение ожиданий.

– Грановский, – бросил он вместо приветствия, скидывая шапку и тяжелое пальто прямо на табурет у двери. – Уже здесь. Не теряешь времени.

– Иван, – кивнул я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, почти нейтрально. – Пришел обсудить дальнейшее? Оля напоила чаем. Отогрейся.

Оля, сжавшись от его напора, робко предложила чашку. Чижов на своем табурете съежился еще больше, будто пытаясь стать невидимым. Демикин махнул рукой, но чашку взял, тяжело опустившись на единственный свободный стул, который скрипнул под его весом. Он оглядел нашу маленькую компанию – Олю с ее тревожными глазами, перепуганного Чижова, меня – с тем же презрительным скепсисом, что и в библиотеке.

– Обсуждать? – фыркнул он, отпив глоток горячего чая. – Что обсуждать? Сидим тут, как мокрые курицы в тепле, пока там… – он махнул рукой в сторону окна, за которым сгущались сумерки Петербурга, – …пока там кипят. Рабочие на Невском судостроительном бастуют! Опять! Зарплаты требуют, условия! А мы? Переписываем листовки от руки? Это же смех!

Он говорил горячо, искренне. Его грубоватость была от провинции, от простоты, но в этой простоте горел настоящий огонь – огонь возмущения и желания действовать. Опасный огонь. Именно то, что мне было нужно. Но подбросить поленьев нужно было осторожно.

– Иван, – начал я спокойно, делая вид, что взвешиваю его слова. – Бастуют – факт. Кипят – факт. Но что мы можем? Горстка студентов. Кружок едва собрался после разгрома. У нас нет связей, нет ресурсов, нет… понимания реальной ситуации на заводах. Броситься туда сейчас – это не помощь, это самоубийство. И для нас, и для них. Охранка только и ждет повода. – Я посмотрел на Олю, на Чижова. – Мы только привлечем внимание туда, где его и так слишком много. И погубим то немногое, что начинаем строить здесь.

– Строить? – Демикин ударил кулаком по столу. Чашки подпрыгнули. Оля вздрогнула. – Что мы строим, Грановский? Архив запрещенных цитат? Клуб по интересам? Мы должны быть с народом! Не в теории, а на практике! Они там дерутся за кусок хлеба и человеческие условия, а мы тут чаи распиваем да бумажки мараем!

Он был искренен. Чертовски искренен. И в этой искренности была его слабость. Его можно было направить. Подтолкнуть. Сделать так, чтобы он сам предложил петлю, в которую сунет голову.

– С народом… – повторил я задумчиво, как будто размышляя вслух. – Да, это цель. Но как? Броситься на баррикады с криками? Нас просто сотрут, как пыль. Идеи распространяются иначе. Тихо. Системно. – Я сделал паузу, глядя на пламя в печурке. – Вот, например, в Англии… рабочие создают свои кассы взаимопомощи. Не профсоюзы сразу – это здесь смерти подобно, – я подчеркнуто посмотрел на Демикина, – а именно кассы. Фонд, куда все вносят понемногу. Оттуда помогают тем, кто заболел, кого уволили, кто в беде. Это объединяет. Дает силу. Учит солидарности. Без громких слов, без немедленных столкновений с хозяевами или… властями. – Я обвел взглядом слушателей, стараясь говорить убедительно, как теоретик, размышляющий о долгосрочных перспективах. – Это фундамент. Медленный, но прочный. Когда такая касса окрепнет, появится доверие, тогда можно думать и о чем-то большем. О защите прав. Об образовании для рабочих. Но начинать нужно с малого. С реальной, осязаемой помощи здесь и сейчас. Без риска быть тут же раздавленными.

Я видел, как загорелись глаза Демикина. Не от моего осторожного плана, а от слов «реальная помощь», «солидарность», «фундамент». Он ухватился не за осторожность, а за саму суть – действие. Помощь сейчас.

– Касса! – выдохнул он, перебивая меня. – Верно! Ты прав, Грановский! – В его голосе прозвучало неожиданное одобрение, но тут же сменилось привычной напористостью. – Но зачем ждать, пока она окрепнет где-то в туманном будущем? Почему не начать сразу? Вот эти ребята с судостроительного – они сейчас в беде! Забастовку подавят, руководителей – в тюрьму или под надзор, а семьи – без куска хлеба! Им помощь нужна сейчас! Наша касса – она ведь не только для нас! Она – первый шаг к той самой солидарности! Мы можем собрать хоть немного! Хоть на хлеб детям! И передать! Через надежных людей! Через жен, детей! Это же конкретное дело! Не болтовня!

Он говорил страстно, убежденно. Его план был чистым безумием в условиях тотальной слежки. Сбор денег для семей арестованных или бастующих рабочих? Это прямой путь в подвал на Гороховой. Именно то, что требовалось. Но нельзя было соглашаться сразу.

– Иван, ты не думаешь! – возразил я, делая вид, что возмущен его безрассудством. Я встал, опершись на стол, изображая тревогу. – Собрать деньги? Передать? Кто эти «надежные люди»? Где гарантии, что это не провокатор? Или просто болтливый человек? Охранка следит за каждым шагом лидеров забастовки! За их семьями! Появление студентов с деньгами – это красная тряпка! Нас вычислят мгновенно! И не только нас! И тех, кому мы попытаемся помочь! Ты хочешь навлечь беду на их головы? – Я посмотрел на Олю и Чижова, вкладывая в голос заботу об их безопасности. – Наш долг – не бросаться в огонь сломя голову, а строить систему, которая сможет помогать долго и надежно! Создать кассу здесь, внутри кружка, для начала. Наладить механизм. А уж потом, когда окрепнем, осторожно… – Я сделал многозначительную паузу.

– «Потом»! «Осторожно»! – Демикин вскочил, его лицо покраснело от возмущения. – Пока мы тут осторожничаем, люди голодают! Дети! Система… Да твоя система вырастет, когда мы все по костям тут сгнием! Помощь нужна сейчас! А не через год! И страх… – он презрительно ткнул пальцем в мою сторону, – страх – это оружие них! Охранки! Царских кровососов! Если мы будем бояться, мы никогда ничего не сделаем! Никогда!

Он повернулся к другим, его голос гремел в маленькой комнате, заглушая треск дров:

– Ребята! Оля! Сергей! Вы слышали о стачке? О том, как их давят? Семьи брошены на произвол судьбы! Мы можем помочь! Собрать посильно! Кто рубль, кто пятак! Я знаю жену одного токаря – Анну Семеновну. Честная женщина, не сдаст. Через нее и передадим! Это не баррикады, Грановский! Это человечность! Солидарность! Ты сам о ней говорил! Или это были только слова? – Его взгляд, полный вызова и презрения к моей «трусости», впился в меня.

Наступила тяжелая пауза. Воздух наэлектризовало. Оля смотрела то на Демикина, то на меня, в ее глазах боролись страх и сочувствие к рабочим. Чижов сгребся в комок, явно желая провалиться сквозь пол. В этот момент раздался тихий стук в дверь. Оля, вздрогнув, пошла открывать. Вошли двое младшекурсников – те самые, что были в библиотеке. Николай, коренастый, с упрямым подбородком, и Вадим, щуплый и нервный. Они замерли на пороге, почуяв напряжение.

– Входите, входите, – сказала Оля тихо. – Как раз… обсуждаем.

Демикин, не дав им опомниться, тут же изложил свой план. Горячо, страстно, с упором на помощь страждущим и предательство тех, кто прячется за осторожностью. Он смотрел на новоприбывших, ища поддержки.

– Вот! Николай! Вадим! – обратился он к ним. – Вы как? Помочь людям, которые борются за право не помереть с голоду и не задохнуться в цеху? Или сидеть и переписывать цитаты Бакунина, пока за окном льется кровь?

Николай нахмурился, его лицо выражало решимость.

– Помочь надо. Иначе какой смысл? – проговорил он твердо.

Вадим колебался, его взгляд скользнул по мне, ища подсказки, но Демикин был неумолим.

– Грановский считает это безумием, – с издевкой бросил Демикин. – Слишком рискованно. Предлагает ждать и копить на нашу собственную кассу… для будущих поколений. – Сарказм капал с каждого слова.

Я вздохнул, делая вид глубокой озабоченности.

– Риск реален, Иван. Чудовищно реален. Ты подвергаешь опасности не только себя, но и Анну Семеновну, тех, кому поможешь, и всех нас. Охранка не дремлет. – Я посмотрел на остальных. – Но… – я сделал паузу, будто скрепя сердце признавая его пыл, – …но твоя страсть… твоя готовность помочь здесь и сейчас… она вызывает уважение. Пусть и безрассудное. – Я покачал головой, изображая сомнение. – Может, я ошибаюсь? Может, такой шаг… маленький, но конкретный… он важнее осторожности? Он покажет, что мы не просто говорим, а делаем? – Я обратился к кружку: – Ребята? Что думаете? Это решение должно быть общим. И ответственность – общей.

Теперь все зависело от них. Я дал Демикину выговориться, разжег его энтузиазм, а теперь отступил, сделав вид, что его аргументы и искренность заставили меня задуматься. Но предложил голосование – формальный акт, который снимет с меня прямую ответственность за решение.

– Голосуем, – резко сказал Демикин, уверенный в своей победе. – Кто за то, чтобы собрать посильную помощь семьям бастующих с судостроительного и передать через Анну Семеновну? Поднимаем руки.

Его рука взметнулась вверх первая, мощно, как знамя. Николай, не колеблясь, поднял свою. Вадим, помедлив, украдкой взглянув на меня, я сохранял нейтральное выражение лица, поэтому он тоже робко поднял руку. Чижов, дрожа, поднял свою тонкую руку, не глядя ни на кого. Оля посмотрела на меня. В ее глазах читался страх, но и что-то еще – желание сделать что-то хорошее, настоящее. Она медлила и всё же не подняла руку.

– Оля? – удивленно пробормотал я, изображая легкое одобрение. Внутри же ликовал. Она, моя главная опора, проголосовала против, но всё равно всё решено. Это было идеально.

– Я… я думаю, Григорий прав, – тихо сказала она. – Помочь нужно,но это всё же слишком опасно.

Я вздохнул, развел руками, изображая поражение, но благородное.

– Четверо против двоих. – Я посмотрел на Демикина. – Ты победил, Иван. Дело за малым – собрать деньги и… найти способ передать их так, чтобы не подставить Анну Семеновну и всех нас. Это твоя забота. – Я подчеркнуто возложил на него всю оперативную часть и риск. – Мы соберем кто сколько может. Оля, можешь быть казначеем? Собирать и хранить, пока Иван не организует передачу.

Оля, еще больше покраснев, кивнула. Демикин сиял. Он победил не только в споре, но и, как ему казалось, в борьбе за души кружка. Он получил свое дело. Смертельно опасное дело.

– Организую! – буркнул он, но в его глазах горел огонь победителя и фанатика, готового к действию. – Собирайте. Каждый рубль – гвоздь в крышку гроба самодержавию и капиталу! Николай, Вадим, завтра же начинайте обходить надежных… – Он уже отдавал распоряжения, погружаясь в детали своей гибельной авантюры.

Я откинулся на спинку стула, поднося к губам остывший чай. Вкус был горьким. Но внутри пело холодное ликование. Колесо провернулось. Демикин сам впрягся в оглобли и потащит телегу прямиком в капкан. Осталось лишь дождаться звонка Седову. И наблюдать.

Неделя промелькнула в нервном, лихорадочном ритме. Февраль, цепляясь за город ледяными когтями, медленно сдавал позиции марту, но в душе царил вечный ноябрь. Дни текли между лекциями Варламова, где формулы сплетались в непостижимые кружева терпения, и собраниями в крошечной комнатке под крышей на Петроградской. Там пахло чаем, дешевой типографской краской, так как Оля раздобыла гектограф – тихий, но коварный в обращении.

Сбор денег шел туго. Чижов принес заветренную пятирублевку, долго извиняясь за ее малость. Николай и Вадим скинулись по рублю серебром. Оля пожертвовала свои скромные сбережения на нитки и материал для артефактов – с такой решительной грустью, будто отрезала часть себя. Я добавил последние медяки из потертого кошелька – символ участия. Демикин вносил больше всех, с мрачной торжественностью, словно закладывая кирпич в фундамент будущего. Деньги, собранные в заштопанный кисет Оли, лежали на ее комоде под стопкой книг – крошечный, но смертоносный магнит для беды.

С Олей происходило что-то… необъяснимое. После собраний она стала задерживать меня под предлогом допить чай или обсудить формулу. Эти разговоры были робкими, о науке, о книгах, но в ее глазах, когда она слушала, горел тот же огонек, что и при обсуждении дела – только теплее, личнее. Она случайно оказывалась рядом после лекций, когда я ковылял к выходу. «Григорий, вы не видели мою тетрадь по эфирным потокам?» – или: «Как вам последняя статья в «Метафизическом Вестнике»?». Ее каштановые волосы теперь чаще были убраны тщательнее, на щеках играл легкий румянец при встрече. Это внимание, тихое и настойчивое, было как луч солнца в подвале – обжигало нежностью и вызывало стыд. Я отвечал сдержанно, но не отталкивал. Ее комната, ее вера были моим убежищем от Седова, от собственной грязи. И я, как пьяница, тянулся к этому яду покоя, зная о его иллюзорности.

Юлиана избегала меня. Встретив в коридоре, она отводила взгляд, чистый и холодный, как февральский лед. Ее боль была осязаема на расстоянии, и каждый такой мимолетный контакт оставлял в груди ледяную занозу. Лишь Артём, мой верный, простодушный великан, оставался опорой. Он вваливался в мою каморку с бутылкой дешевого портвейна и пайком черного хлеба с салом.

– Гриша, брат! – гремел он, заполняя собой все пространство. – Не кисни! Вид у тебя, как у приговоренного! Выше нос! Варламов – сволочь, Охранка – сволочь, жизнь – сволочь! Но мы-то с тобой – живые! Выпьем за жизнь, а?

Его грубоватый юмор, искренняя забота, его бесхитростные рассказы о деревне, о лошадях, о том, как он облажался на практикуме у Гринёвой, преподавательницы стихийной метафизики – все это было глотком чистого воздуха. В такие минуты, согретый портвейном и его дружбой, я почти верил, что кошмар отступит. Почти. Достаточно было одного воспоминания о ледяных глазах Седова, чтобы холод проникал в самое нутро. Однажды, проходя мимо зловещего здания на Гороховой, я сунул в руку знакомого нищего, всегда сидевшего у тумбы с газетами, сложенный вчетверо листок. Нищий даже не взглянул – просто сжал бумажку в кулаке. Петров получит сигнал. Колесо провернулось.

И вот мы шли. Всей нашей жалкой шестеркой – Демикин во главе, как медведь-вожак, Николай и Вадим по бокам, озираясь с плохо скрытым страхом, Чижов, съежившийся и жалкий, Оля, старающаяся идти уверенно, но бледная как мел, и я, с костылем, отстукивающий такт по грязному снегу. Мы шли на окраину, туда, где дымили трубы Невского судостроительного, где воздух был пропитан гарью, машинным маслом и безнадежностью.

Рабочая слободка встретила нас стеной серых, обшарпанных бараков, утонувших в сугробах и грязи. Запах – смесь выхлопных газов, дешевой водки, щей и немытого тела. У ворот завода толпились люди – мужики в промасленных телогрейках, женщины в потертых платках, подростки с одутловатыми лицами. Бастовали. Требовали. Ждали развязки. Наши студенческие шинели и сюртуки выделялись, как вороны среди галок. На нас смотрели с настороженностью, с недоверием, с тупой надеждой.

Демикин шагнул вперед, сгреб в охапку кисет с деньгами. Его голос, грубый и мощный, резал промозглый воздух:

– Братья! Сестры! Студенты Императорской Академии – с вами! Не оставим в беде! Кто чем может! – Он встряхнул кисет, звякнув жалкими монетами. – Это – первый шаг! Знак солидарности! Не бойтесь! Правда – за вами!

Его искренность, его напор сработали. Настороженность сменилась робким интересом, потом благодарными возгласами. К Демикину потянулись руки – не за деньгами сразу, а за рукопожатием. Николай и Вадим, воодушевленные, начали что-то горячо объяснять о правах рабочих, о Бакунине, о необходимости объединения. Чижов жался позади, роняя в снег листовки, которые мы успели напечатать на гектографе. Оля, преодолев страх, заговорила с группой женщин, ее тихий голос звучал убедительно в своей искренней жалости.

Я стоял чуть в стороне, наблюдая. Моя роль была – присутствовать. Поддерживать видимость единства. Внутри бушевал холодный восторг. Все шло по плану. Деньги переданы открыто, на глазах у десятков свидетелей. Разговоры о правах, о Бакунине – чистая крамола. Семена посеяны. Теперь ждать жатвы. Но Демикину было мало. Я видел, как он оглядывает толпу, как его кулаки сжимаются, как в глазах разгорается знакомый огонь фанатичного вдохновения. Он чувствовал силу момента. Им нужно было управлять.

Я подошел к нему, когда он оторвался от разговора с седым рабочим. Демикин был возбужден, его дыхание сбивалось.

– Иван, – сказал я тихо, с нарочитой озабоченностью, кладя руку ему на плечо. – Я вижу, о чем ты думаешь. Никаких маршей. Никаких демонстраций. Сегодня. Сейчас. Мы сделали достаточно. Больше – это уже петля на шею. Нашу и их. – Я кивнул в сторону рабочих.

Это был крючок. Прямой, грубый, но рассчитанный на его пыл, на его желание спорить со мной, на его потребность в немедленном, громком действии. Я назвал его тайную мысль – и запретил ее. Этого было достаточно.

Демикин резко обернулся, его глаза сверкнули гневом и… торжеством.

– Петля? – он фыркнул, сбрасывая мою руку. – Ты опять о своей осторожности, Грановский? Сегодня – день солидарности! Не денег одних! Духа! Мы должны показать им, – он махнул рукой на студентов и рабочих, – что мы – едины! Студенты и рабочие! Против общего врага! Молчание – это согласие с произволом! Пора заявить о себе громко! Пусть весь город услышит!

Он не слышал моих «предостережений». Он слышал только свое имя, зовущее к действию. Он вскочил на ближайший ящик из-под снарядов, возвышаясь над толпой.

– Братья рабочие! Товарищи студенты! – загремел его голос, привлекая всеобщее внимание. – Мы пришли не только с помощью! Мы пришли с поддержкой! Истинной! Не словом, а делом! Сейчас! Здесь! Мы пройдем вместе! От ворот завода – до самого Смольного! Покажем этим кровопийцам в мундирах и сюртуках хозяев – мы не рабы! Мы – сила! Сила единства! Кто со мной?! На мирный марш солидарности! За права! За справедливость!

Рев толпы был оглушительным. Рабочие, измученные, озлобленные, ухватились за этот крик как за спасительную соломинку. Студенты, Николай и Вадим, подхватили клич. Чижов съежился, будто желая исчезнуть. Оля в ужасе посмотрела на меня, ее глаза молили остановить безумие. Я лишь покачал головой, изображая бессилие. Внутри ликовал. Демикин загнал себя и всех в ловушку. Идеально.

Вдруг Демикин спрыгнул с ящика и резко направился к нам. Но не ко мне. К Оле. Его лицо было искажено не только революционным пылом, но и темной, животной ревностью. Он видел, как она смотрела на меня минуту назад.

– Ольга, – его голос был резким, как удар кнута. – Ты с нами? Или опять будешь слушать его осторожные советы? – Он кивнул в мою сторону с нескрываемым презрением.

Оля растерялась, покраснела.

– Иван, я… марш… это опасно…

– Опасно?! – он перебил ее, шагнув так близко, что она отпрянула. – А сидеть сложа руки и строить глазки тем, кто только и умеет, что трусливо оглядываться – не опасно?! Для души?! – Его взгляд, полный горечи и злобы, перешел с Оли на меня. В нем читалось: Она твоя?

Я встретил его взгляд. И в этот момент, глядя на его перекошенное от ревности и гнева лицо, на беспомощность Оли, я почувствовал нечто отвратительное и сладкое одновременно. Укол садистического удовольствия. Да, Иван, она смотрит на меня. А ты – всего лишь полезный дурак на пути к гибели. Мысль пронеслась, острая и ядовитая. И тут же – леденящий ужас. Этот холодный восторг от чужой боли, от унижения врага… Это был взгляд Седова. Его методы. Его сущность. Я моргнул, стараясь стереть с лица тень насмешки, заменив ее маской озабоченности.

– Демикин, хватит! – сказал я резко, но без злобы, больше для галочки. – Оля права. Но… раз уж решили, – я обвел взглядом воодушевленную, уже начинавшую строиться толпу, – то надо идти. Все вместе. И быстро. Пока не подтянулись городовые.

Демикин фыркнул, но отступил от Оли. Его внимание переключилось на организацию колонны. Он взял самодельное знамя – красную тряпицу, наспех пришитую к палке. Оля, все еще дрожа, встала рядом со мной. Ее плечо слегка коснулось моего. Я не отстранился. Ее страх был моей защитой.

Колонна тронулась. Нестройная, но шумная. Рабочие, студенты, женщины, подростки. «Долой произвол!», «Хлеба и правды!», «Солидарность!» – кричали первые ряды, подхваченные остальными. Демикин шел впереди, высоко неся свое «знамя», его фигура дышала фанатичной решимостью. Мы с Олей, Николай, Вадим и примкнувший к нам, как тень, Чижов – шли чуть сзади. Улицы окраины, обычно сонные и грязные, оживали. В окнах домов показывались испуганные лица. Слышались окрики. Где-то вдали завыла полицейская трещотка.

Мы прошли первый перекресток. Второй. Толпа росла, наливаясь гневом и отчаянной смелостью. Крики становились громче, требовательнее. Воздух вибрировал от напряжения. Я видел, как Демикин оборачивается, его лицо сияет торжеством. Его час настал.

Именно в этот момент, когда колонна, выйдя из узкой улочки, попыталась свернуть на более широкий проспект, ведущий в сторону центра, впереди раздался резкий, металлический скрежет. И гулкий, командный окрик, перекрывший шум толпы:

– Сто-о-ой! По распоряжению Градоначальника, сборище запрещено! Немедленно разойтись!