Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 40 страниц)

Тишину нарушил тихий, но четкий голос Оли:– У меня… квартира. Вернее, комната. У тетки, на Петроградской. – Все взгляды устремились на нее. Она покраснела, но продолжала, глядя на стол, а не на нас. – Она маленькая. Очень. Пресса туда не поставить, это правда. Но… собираться можно. Тихо. Тетка глуховата, да и по вечерам уходит к подругам. И… писать можно. Переписывать. У меня есть стол. Чернила. Бумагу… можно приносить. – Она подняла глаза, в них читалась смесь страха и решимости. – Листовки… если их немного… можно писать от руки. Или… я слышала, можно делать оттиски с восковых листов. Тихо. Без шума.

Ее слова упали в тишину, а затем вызвали почти взрыв. Чижов чуть не подпрыгнул:– Оль, да ты герой! Это же идеально! Тихая гавань!

– Да, да! – подхватил один из младшекурсников. – Писать можно! Главное – содержание! А распространять будем осторожно!

– Начало! – воскликнул второй. – Отличное начало, Оля!

Даже на лице Демикина промелькнуло что-то похожее на одобрение, но оно быстро сменилось привычной настороженностью. Он не мог отрицать практичность предложения. Но и уступить лидерство не хотел.

– Комната у тетки… – заворчал он. – Рискованно. Старуха может что-то заподозрить, проболтаться… А ручное переписывание? Это ж годы! Мы не успеем! Нам нужен масштаб, а не кустарщина!

Вот он, момент. Я почувствовал, как адреналин тонкой струйкой разливается по телу. Маленькая победа уже в кармане, Иван. Пора закрепить успех.

– Риск есть везде, – парировал я спокойно. – Но комната Оли – это реальный шанс начать сейчас, тихо и безопасно. А насчет скорости… – Я усмехнулся. – Лучше медленный огонь, чем яркий костер, который сожжет нас за пять минут. И потом, голосовать будем? Или ты решил за всех, Демикин? – Я бросил вызов прямо, глядя ему в глаза. – Предлагаю поставить на голосование оба пункта: мораторий на вербовку новых людей до стабилизации обстановки и использование комнаты Оли как места для собраний и рукописной работы. Кто за?

Рука Чижова взметнулась вверх первая, дрожащая, но решительная. Затем – рука одного из младшекурсников. Оля, чуть помедлив, тоже подняла руку, ее щеки горели румянцем. Я поднял свою. Четверо против двоих. Демикин сидел, сжав кулаки на столе, его лицо было темным от сдержанной ярости и бессилия. Он проиграл. Публично.

– Против, – выдохнул он сквозь зубы, но это уже не имело значения.

– Принято, – констатировал я, опуская руку. Внутри – холодное удовлетворение. Первый шаг сделан. Ячейка парализована в развитии, но "рабочее место" создано. И лидер… пошатнулся. – Оля, спасибо. Это смело и важно. Сергей, ребята – будем осторожны с бумагой, чернилами. Ничего лишнего. Иван, – я повернулся к Демикину, стараясь говорить ровно, без триумфа, – твоя энергия нужна. Направь ее на анализ того, что у нас уже есть. На поиск надежных каналов для распространения рукописного слова. Без риска.

Он не ответил. Просто мрачно кивнул, его взгляд, тяжелый и недобрый, скользнул по мне, потом по Оле. Он не сдавался. Он затаился. Это было ясно как день. Но сейчас поле боя осталось за мной.

Собрание быстро распалось после этого. Демикин ушел первым, не прощаясь, тяжело ступая по скрипучим половицам. За ним, перешептываясь, потянулись младшекурсники. Чижов что-то взволнованно говорил Оле, которая кивала, все еще смущенная, но и немного гордая. Я задержался у стола, делая вид, что рассматриваю корешок какого-то древнего фолианта. Воздух все еще дрожал от напряжения, от невысказанных подозрений Демикина, от наивной надежды остальных. Запах пыли и старой бумаги теперь казался привкусом этой двойной жизни.

Когда последние шаги затихли в коридоре, я подошел к двери. Рука на холодной, массивной латунной ручке. За дверью – пустота коридора, пыльные портреты ректоров, гулкая тишина старого здания. И тень Демикина, которая, я знал, уже плетет новую интригу. Маленькая победа в большой, грязной войне. Но война только начиналась. Седов ждал отчета. Я толкнул дверь. Лязг замка за спиной прозвучал как приговор. Не свободе – новой ловушке. Той, что я строил своими руками.

Глава 33

Утро впилось в виски тупой болью. Не столько от света, пробивавшегося сквозь грязные стекла общежития, сколько от ночи. От тех снов. Они не снились – они возвращались. Холодное плечо мертвеца под рукой, его восковое, неподвижное лицо в гробу «Вечного Покоя» – но глаза открывались, и это были глаза Седова. Ледяные, бездонные, оценивающие. «Через день, Грановский. Через день». Слова не звучали, они впивались в мозг, как заноза, отдаваясь эхом в каждом ударе сердца. Я вскидывался на койке, задыхаясь, впиваясь пальцами в влажную от пота подушку. Запах формалина, въевшийся тогда в кожу, казалось, витал в душном воздухе каморки. Реальность возвращалась медленно, принося с собой лишь смену кошмара. Тот – сонный, этот – явь. Одинаково липкий, удушливый.

На лекциях Варламова по магической термодинамике я сидел, как призрак. Формулы плавились на доске в бессмысленные завитки, голос профессора гудел где-то далеко, как шум города за окном. Голова была тяжелой, налитой свинцом и остатками ночного ужаса. Я чувствовал на себе взгляды – любопытные, сочувственные? Или подозрительные? Чуют крысу? Каждый кашель соседа по парте заставлял внутренне сжиматься, каждый шорох бумаги отзывался эхом шагов Петрова. Адреналин вчерашнего противостояния с Демикиным выгорел дотла, оставив лишь пепелище усталости и это гнетущее ощущение слежки, даже когда вокруг лишь сонные студенты. Я ловил себя на том, что машинально черчу на полях тетради не формулы, а перекошенное лицо студента, втащенного в Охранку. Его крик: «Не верьте им!» – сливался в голове с ледяным: «Через день». Рука сама потянулась к внутреннему карману сюртука – пусто. Книга у Седова. Портфель пуст. Остался только я. И мой долг.

Перемена. Шумная толчея в коридоре, запах дешевой колбасы и мела. Я пробивался сквозь нее, как через густой туман, костылем прокладывая путь к выходу во двор. Нужно было глотнуть этого проклятого, сырого февральского воздуха, хоть он и обжигал легкие.

– Григорий?

Голос заставил вздрогнуть. Оля. Она стояла чуть в стороне, у стены, зажатая потоком студентов. Ее каштановые волосы, выбившиеся из-под платка, обрамляли круглое, смущенное лицо. В руках она теребила потрепанный фолиант по артефакторике.

– Я… я хотела сказать… – она замялась, оглядываясь, словно боясь быть услышанной в этом гвалте. – Иван… Демикин… он говорит, надо собраться. Сегодня. У меня. После вечерних лекций. – Она произнесла это быстро, шепотом, и ее щеки залил румянец. – Ты… ты придешь? Пожалуйста? Без тебя… – Она не договорила, но в ее глазах читалась искренняя просьба и тот самый опасный огонек решимости, заставивший ее предложить свою комнату.

Демикин собирает совет. Быстро. Без меня? Или включая меня, но на своей территории? Проверка? Вызов? Ледяная игла кольнула под ребро – не только от старой боли.

– Приду, – ответил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, спокойно. Уверенно. Как у того, кто знает, что делает. – Конечно, приду, Оля. Спасибо тебе еще раз. Это важно.

Ее лицо осветила робкая улыбка, словно я подарил ей что-то ценное. Эта наивная вера обожгла сильнее любого подозрения Демикина. Я кивнул и двинулся дальше, оставив ее в толпе. Мне было не до воздуха. Мне было к Седову. Отчитываться. Получать новые инструкции. Или просто – напоминание о петле.

Дорога на Гороховую была знакомым маршрутом в ад. Серый свет дня не смягчал мрачных громад доходных домов, их слепых окон, словно пустые глазницы. Тротуар, покрытый утрамбованным снегом и грязью, скрипел под ногами прохожих – спешащих, согбенных, каждый в своем маленьком аду. Я шел среди них, костыль отстукивал мерный такт: Тук. Тук. Тук. – отсчитывая шаги к пропасти. Внутри бушевало. Не страх уже, нет. Злость. Глухая, ядовитая злоба на Демикина, на его тупую напористость, на его попытку перехватить инициативу в моей игре. На Седова, который держит меня на этом поводке. На весь этот проклятый город, пропитанный страхом и предательством. Злость придавала сил, гнала вперед, туда, где пахло дешевым табаком и отчаянием. Она была единственным топливом в этой ледяной пустоте.

В кабинете Седова пахло по-прежнему: пыль, чернила, власть. Он сидел за своим вечно заваленным столом, читая какое-то донесение. Не поднял головы, когда вошел Петров, когда я, отставив костыль, опустился на жесткий стул. Минута тягучего молчания. Только перо скрипело по бумаге. Он заставлял ждать. Наслаждался ожиданием. Это было его орудие пытки – тиканье невидимых часов в тишине.

Наконец, он отложил бумагу. Его белесые глаза медленно поднялись, встретились с моими. Ни приветствия, ни вопроса. Просто холодная оценка. Как лаборант рассматривает подопытного жука.

– Ну-с, господин Грановский, – начал он, голос ровный, почти вежливый, но каждый слог был отточен, как лезвие. – Прошел день. Ваш план действий по воссозданию дееспособной ячейки? Я надеюсь, он столь же… изобретателен, как ваша ночная экскурсия в морг?

Я выложил краткий отчет. Обнаружение стихийно собравшегося кружка в библиотеке. Демикин. Его амбиции лидера. Его опасный, топорный план с типографией. Мои действия – блокирование вербовки, предложение рукописного метода. Комната Оли. Голосование. Моя победа. Победа осторожности над безрассудством. Я говорил четко, подчеркивая логичность и безопасность своей стратегии.

Седов слушал, не прерывая. Его лицо оставалось непроницаемым. Когда я закончил, он медленно достал из ящика портсигар, вытащил папиросу. Чиркнул спичкой. Пламя на мгновение осветило его худое, аскетичное лицо, подчеркнув резкие складки у рта. Он затянулся, выпустил струйку дыма в сторону портрета Императора.

– Стихийно собрались… – повторил он задумчиво, как бы пробуя вкус слов. – Интересно. Значит, инициатива исходила не от вас. Вы… включились в уже идущий процесс. – Он сделал еще одну затяжку, его взгляд уперся в меня. Ледяной, пронзительный. – Не слишком ли пассивная позиция для человека, которому поручено возглавить? Демикин… сильная фигура. Неудобная. Вы позволили ему задать тон. Пусть и… перенаправили его энергию в более безопасное русло. – Он слегка постучал пеплом по краю массивной пепельницы. Звук был сухим, окончательным. – Но факт остается фактом, господин Грановский: вы не создали ячейку. Вы в нее встроились. Как посторонний. Как… конкурент. Это создает ненужные риски. Очень ненужные.

В его голосе не было крика. Не было даже повышения тона. Была лишь спокойная, убийственная констатация моей нерасторопности. И наслаждение от того, как каждое его слово вонзается в самое уязвимое место. Он смаковал мой дискомфорт, мою зависимость.

Злость, тлевшая внутри, вспыхнула ярко и резко. Не против него – против Демикина, против всей этой нелепой ситуации. Против того, что меня держат на цепи и еще упрекают, что я не бегу достаточно быстро.

– Он помеха, – вырвалось у меня, голос звучал хриплее, чем хотелось. – Демикин. И тот щуплый младшекурсник, что не голосовал за предложение Оли. Они не доверяют. Сомневаются. Они – слабое звено. Они могут все сорвать. – Я посмотрел прямо в его ледяные глаза, вкладывая в свой взгляд всю ненависть, которую испытывал к этим «союзникам». – Дайте мне их. Я найду способ. У вас будут арестованные. Настоящие. А я… получу послушное ядро. Без лишних вопросов.

Седов замер. Папироса замерла на полпути ко рту. В его глазах что-то мелькнуло – не удивление, нет. Скорее… любопытство. Как у кота, увидевшего, что мышка не просто пищит, а огрызается. Игривое, жестокое любопытство.

– О-о? – протянул он, и в его голосе впервые появилась едва уловимая интонация. Почти… одобрительная. Как к удачному ходу в шахматах. – Решили убрать конкурентов и заодно… пополнить наши запасы? Прагматично, господин Грановский. Очень прагматично. – Он медленно затянулся, выпустил кольцо дыма. – Очень хорошо. Разрабатывайте план. Четкий. Безопасный для вашего положения в группе. Свяжетесь через Петрова. Когда будете готовы. – Он кивнул в сторону двери, его взгляд уже скользнул обратно к бумагам. Аудиенция окончена. Он получил свое: отчет, подтверждение моей зависимости и… новую игрушку в виде моего озлобленного предложения. И насладился процессом сполна.

Я вышел на улицу. Вечерний Петербург встретил меня не светом, а сгущающимися сумерками. Фонари еще не зажглись, и город тонул в грязно-серых, мутных тонах. Тени домов смыкались над узкой улицей, превращая ее в каменное ущелье. Где-то впереди хлопнула дверь, эхо прокатилось между стенами, как выстрел. Из подворотни донесся пьяный мат, потом всхлипывание. Запах – вечный коктейль: угольная гарь, конский навоз, дешевая похлебка из распаренной капусты и подспудная сладость тлена. Город-труп, медленно разлагающийся в своих каменных саванах.

Я шел быстро, почти не чувствуя боли в ноге, подгоняемый остатками злости после встречи с Седовым и новым, острым азартом. Убрать Демикина. И того щуплого. Двумя мазками кисти очистить поле. Сдать их Седову, как тюки с контрабандой. Пусть их допрашивают, пусть ломают. А у меня останется послушная Оля, запуганный Чижов, те двое младшекурсников. Ядро. Управляемое. И Седов получит свое мясо. Выигрывают все. Кроме них. Но кто они? Помехи. Преграды на моем пути к… к чему? К свободе? Или просто к праву дышать без этой петли на шее? Неважно. Главное – действие. Маневр. Удар по Демикину будет сладок. Очень сладок. Я уже представлял его лицо, когда жандармы ввалятся на собрание. Его тупое непонимание, сменяющееся животным ужасом. Азарт бил горячей волной, заглушая усталость, заглушая голос совести, который пытался прошептать что-то о предательстве. Игра! Это всего лишь игра на выживание, и Демикин – мой противник. Его нужно убрать с доски.

Квартира Оли оказалась в одном из бесчисленных дворов-колодцев на Петроградской. Старый, облупленный дом, пахнущий капустой, мышами и нищетой. Я поднялся по скрипучей лестнице, стуча костылем по шатким ступеням. Нашел дверь. Постучал.

Дверь открыла Оля. Она была в том же темном платье, но без платка, волосы аккуратно убраны. Увидев меня, смущенно улыбнулась.

– Григорий! Ты первый… Заходи, пожалуйста.

За ее спиной в тесном коридорчике маячила фигура пожилой женщины – сухонькой, с острым взглядом и седыми, туго убранными волосами. Тетка. Она торопливо натягивала поношенную, но чистую шаль.

– Оленька, я к Марье Ивановне, – проговорила она скороговоркой, избегая моего взгляда. – Вы тут… чайку попьете, поговорите. Я не помешаю. – В ее голосе звучало натянутое одобрение и явное желание поскорее удалиться. Она явно представляла себе что-то вроде студенческих посиделок с флиртом.

– Тетя! – Оля вспыхнула ярким румянцем, смущение сковало ее. – Это… это просто собрание! По учебе! Совсем не то!

– Конечно, конечно, по учебе, – буркнула тетка, уже просовываясь мимо меня в дверь. Ее взгляд скользнул по моему лицу, по костылю – оценивающе, без особого интереса. – Не шумите только. И чайник потом убери, Оль, чтобы не пригорел. – И она скрылась на лестнице, ее быстрые шаги быстро затихли.

Оля стояла, опустив глаза, щеки ее пылали. Казалось, она готова была провалиться сквозь пол.

– Прости… – прошептала она. – Она всегда так…

Комната Оли оказалась каплей тепла в ледяном море Петербурга. Маленькая, как скворечник, заточенная под самую крышу старого дома, она дышала неожиданным уютом, продиктованным бедностью, но не убогостью. Запах свежевымытых деревянных полов, еще влажных, смешивался с терпким ароматом заварки и чем-то сдобным, сладковатым – видимо, тетка успела поставить пирог в печь перед уходом. Сквозь запотевшее окошко, затянутое потертой кисеей, лился тусклый свет угасающего дня, окрашивая всё в мягкие, серо-голубые тона сумерек. В углу потрескивала, отдавая жаром, небольшая печурка-голландка. Стены были просто побелены, кое-где потемнев от времени и копоти. Книги по артефакторике и потрепанные тома стояли на простых полках; узкая железная кровать аккуратно застелена лоскутным одеялом; крошечный стол покрыт домотканой скатертью с простым узором. Ничего лишнего. Но в этой чистоте, в тепле печи, в тихом уюте, противостоящем мраку за окном, было что-то цепляющее душу. Островок. Ложный, но манящий.

– Садись, пожалуйста, – Оля засуетилась, смущенно указывая на единственный стул у стола. Сама же быстро скользнула к печке, прихватив рукавицей чугунный чайник, который уже начинал петь тонким голоском. – Сейчас закипит. И… и пирожок с капустой есть, тетя пекла утром. Не знаю, понравится ли… – Голос ее дрожал от робости, щеки все еще пылали после эпизода с теткой.

Я опустился на стул, прислонив костыль к прохладной побеленной стене. Неловкость висела в воздухе гуще пара от чайника. Я огляделся, стараясь не смотреть на нее прямо. Мой взгляд скользнул по скромным полкам, по аккуратно свернутому вязанию на комоде… и невольно вернулся к ней. Она стояла спиной, доставая из шкафчика две простые чашки – фаянсовые, без позолоты. И в этот момент, в мягком, рассеянном свете из окна и теплом, колеблющемся отсвете от открытой дверцы печи, я вдруг увиделее.

Оля. Не просто знакомое лицо с артефакторики. Не просто «каштановая девушка». Она была… красивой. Неброско, по-домашнему. Не та красота, что бьет в глаза, как у Юлианы, а та, что прячется, как роса в траве. Линии ее чуть полноватого лица были мягкими, округлыми, дышали какой-то внутренней добротой. Каштановые волосы, собранные в небрежный, тугой узел, оставляли открытой нежную линию шеи; несколько упрямых прядей выбились и мягко вились у висков. Когда она повернулась, неся чашки, ее глаза – большие, серо-зеленые, как лесное озеро в пасмурный день – на мгновение встретились с моими. В них не было кокетства, только искренняя забота и все то же смущение. Она быстро опустила ресницы, длинные и темные, отбрасывавшие тени на щеки. Простая, темная блуза и юбка скрывали фигуру, но в ее движениях, когда она ставила чашки и снимала шипящий чайник с плиты, была какая-то особая, тихая грация. Она словно вся светилась изнутри этим теплом, этой готовностью помочь, этой верой – пока еще слепой – в меня. Эта красота была не для показухи. Она была для дома. Для тишины. И от этого становилось вдвойне горько и стыдно.

– Спасибо, Оля, – сказал я, принимая чашку. Аромат крепкого, свежего чая ударил в нос. – Очень… спокойно у тебя. Прямо глоток воздуха.

Она улыбнулась, налив чай и себе, и поставив на стол тарелку с теплым, румяным пирожком. Запах тушеной капусты, ржаной муки и топленого масла смешался с чайным, создавая почти идиллическую картину домашнего очага.

– Ой, да что ты… – она махнула рукой, но удовольствие от комплимента читалось в ее глазах. – Комната крошечная, конечно. Но тетя старается. И… и я рада, что хоть так могу помочь. Общему делу. – Она произнесла последние слова чуть громче шепота, но все равно оглянулась на дверь.

Мы сидели, пили горячий, душистый чай. Молчание было неловким, но уже не таким тягостным. Я отломил кусочек пирога – он был простым, сытным, по-крестьянски вкусным, с хрустящей корочкой.

– Как у Варламова? – спросила она наконец, чтобы разрядить тишину. – Говорят, на следующей лекции начнет разбирать синтез кристаллов сжатия… Уму непостижимо!

Я кивнул, с трудом вспоминая сегодняшнюю муть в голове.– Да, темный лес. Формулы – как древние руны. Особенно после бессонной ночи. – Я не стал уточнять, что за ночь. Но она понимающе кивнула, ее взгляд скользнул по моим, наверняка, запавшим глазам.– У меня тоже голова гудела, – призналась она. – После вчерашнего… в библиотеке. Все так… напряженно было. Но ты так здорово все направил! Демикин просто бушевал потом, – она понизила голос, – но ты был прав. Его план… это же чистое безумие.

Разговор потек медленно, как дым из печной трубы. Оля говорила о сложностях с расчетом базового артефакта – стабилизатора потоков, – я вставлял что-то о непознаваемости варламовских формул. Говорили о вечно ворчливом библиотекаре, о промозглом холоде в аудиториях, о том, долго ли еще продлятся морозы. Ничего важного. Ничего опасного. Просто слова. Тепло чая разливалось по телу, сладковатый привкус капусты, тепло от печки, ее тихий, спокойный голос… Казалось, стальные тиски, сжимавшие виски с момента выхода из Охранки, слегка ослабли. Тяжесть в груди, вечный камень тревоги и вины, на миг стала легче. Я смотрел на ее руки – нежные, но с крепкими пальцами мастерицы, знающей толк в металле и эфире, – на то, как она поправляет непослушную прядь волос, на теплый свет в ее глазах, когда она говорила о надежде на удачный проект. Здесь, в этой маленькой, пропахшей чаем, пирогом и дымком комнатке, под тихий треск дров в печи, кошмар Гороховой, ледяной взгляд Седова, ненавистный оскал Демикина – все это отступило. Стало призрачным. На одно короткое, обманчивое мгновение я забыл. Забыл о поводке. Забыл о предательстве. Просто пил чай. Просто был. И это было… легко. Почти как раньше.

Тишину нарушил робкий стук в дверь. Оля встрепенулась.

– Наверное, Сергей, – улыбнулась она, вставая. – Он всегда такой тихий…

Она подошла к двери, отодвинула щеколду.

В проеме, съежившись от холода и явного страха, стоял Сергей Чижов. Его тщедушная фигура казалась еще меньше в растопыренном пальтишке, лицо было сизым от мороза, а глаза, огромные и испуганные, как у затравленного зверька, сразу метнулись ко мне, ища подтверждения, что здесь безопасно.

– Проходи, Сергей, проходи! – приветливо сказала Оля. – Чай горячий, пирожок теплый. Как раз вовремя!

Чижов шмыгнул внутрь, торопливо снимая пальто и шарф.

– Здравствуйте… Григорий… Ольга Петровна… – забормотал он, кланяясь. – Извините, что опоздал… Боялся, что за мной следят… Оборачивался на каждом углу… – Его дыхание было частым, прерывистым.

Оля помогла ему повесить одежду на гвоздь у двери, пододвинула табурет. Я кивнул ему, стараясь выглядеть спокойным. Атмосфера снова изменилась – Чижов принес с собой с улицы не только холод, но и свой вечный, липкий страх. Однако после Седова, после моих черных дум, даже этот страх казался чем-то… понятным. Неопасным. Я налил ему чаю из глиняного кувшина.

– Отогревайся, Сергей. Здесь тепло. – Мои слова прозвучали уверенно. Он жадно кивнул, схватил чашку дрожащими руками. Оля пододвинула ему пирожок.

– Спасибо… Большое спасибо, – прошептал он. – Вы не представляете… После вчерашнего… Я всю ночь не спал. Думал, что Демикин… что он… – Он не договорил, глотнул горячего чаю и закашлялся.

– Демикин просто горячий, – мягко вставила Оля, доливая чай в свою чашку. – Но Григорий все правильно сделал. Теперь у нас есть место. Тихое. Можно работать. Думать. – Она посмотрела на меня с таким открытым доверием, что внутри что-то екнуло.

Чижов кивал, глядя на меня с подобострастным обожанием.

– Да, да! Без вас, Григорий… я не знаю, что бы мы… – Он снова замолчал, сжавшись на табурете.

Мы снова заговорили. Уже втроем. Оля рассказывала о сложностях с артефактом, Чижов робко вставлял что-то о своих страхах перед предстоящим экзаменом по древним рунам. Я старался поддерживать разговор, подбадривать их, чувствуя, как на меня ложится незримая мантия лидера. Тепло печки, запах чая, пирога, мокрой шерсти от сохнущего пальто Чижова, тихие голоса – все это сплеталось в плотный, убаюкивающий кокон. Давление Седова, зловещий срок, сам Демикин – все отодвинулось. Здесь, сейчас, я был нужен. Я был своим. Ложь казалась не такой страшной. Ради этогоуюта, ради этойверы… Минута слабости. Минута забытья.

Я отхлебнул чаю, посмотрел на Олю. Она ловила мой взгляд и снова смущенно опустила глаза, но улыбка не сходила с ее губ. Ее серо-зеленые глаза в теплом, неровном свете от печи казались бездонными и такими… чистыми. Чижов тихонько жевал пирожок, уже чуть расслабившись. Тишину нарушал только треск поленьев да тиканье старых часов с маятником, висящих на стене.

И в эту самую секунду, когда иллюзия покоя достигла пика, в дверь грянули.

Не робкий стук Чижова. Не вежливый постук.

ТУК! ТУК! ТУК!

Тяжелые, наглые, требовательные удары кулачищем по дереву. Дверь задрожала. Чашки на столе звякнули. Весь хрупкий уют взорвался.

Чижов вскрикнул, роняя остаток пирожка. Чашка Оли со звоном стукнула о блюдце, чай расплескался по скатерти. Ее глаза, только что теплые, расширились от внезапного, животного ужаса. Она вжалась в спинку стула, побледнев как полотно.

Я замер. Ледяная волна прокатилась по спине. Адреналин ударил в кровь. Кто?Сердце колотилось, гулко отдаваясь в тишине, наступившей после трех роковых ударов.

Тишина длилась одно мгновение. Потом снаружи раздался грубый, хорошо знакомый, налитый злобой и нетерпением голос:

– Ольга Петровна! Открывай! Это Иван! – прокричал низкий голос из-за двери. – Долго мне тут на холоде торчать?!