Текст книги "Метамаг. Кодекс Изгоя. Том 1. Том 2 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Виленский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Глава 3

Утро началось с того, что Даша уронила поднос. Фарфоровая чашка с позолотой разбилась о пол, рассыпав осколки, похожие на лепестки хризантем. Она замерла, будто превратилась в статую из сахарной глазури, а я, не успев одеться, уже стоял на пороге столовой в рубашке с расстёгнутым воротом.

– Простите, барин, я… – она упала на колени, торопливо собирая черепки, но я опередил её, схватив за локоть.

– Не режь руки. – Голос прозвучал резче, чем хотелось. Она вздрогнула, и тонкая кость под пальцами дрогнула, как крыло пойманной птицы. – Подметёшь потом.

Она подняла глаза. Солнце из окна упало ей в зрачки, превратив карие в янтарные. На щеке дрожала капля пота, и я вдруг осознал, как близко наклонился. Слишком близко для барина и служанки. Слишком далеко для чего-то другого.

– Спасибо, – прошептала она, аккуратно освободив руку. Пятки зашлёпали по коридору, унося с собой запах ржаного хлеба и растерянности.

Я провёл весь следующий день, чтобы попробовать разобраться в астрологии. Память Григория возвращалась постепенно и я вдруг осознал, что он думал использовать эти знания, чтобы разобраться с долгами, хотя так и не решился. Работает это или нет, но идея казалась хорошей, даже если просто придётся всучивать всякий бред местным дворянам. Впрочем, я решил начать с малого...

Надо было ехать в город. Дорога в уездный город вилась меж берёзовых рощ, где стволы, будто исписанные тайными формулами, тянулись к небу. Колесо телеги подпрыгивало на камнях, и я то и дело хватался за борт, чтобы не слететь. Даша, сидевшая сзади на мешке с яблоками, смеялась каждый раз, когда меня подбрасывало:

– Барин, да вы как на качелях! – кажется, рулить в местном мире я не умел.

К полудню показались первые дома – деревянные, с резными наличниками, но кое-где уже попадались каменные особняки. Над крышами вились дымы двух стихий: чёрный – из фабричных труб, и алый – из горелок уличных фонарей. Их трепетный свет напоминал мне лабораторные горелки из прошлой жизни, но здесь пламя изгибалось, будто живое.

– Вам к купцам на торжище? – кучер обернулся, показывая редкие зубы. – Или в трактир?

– Туда, где натальные карты продают, – ответил я, поправляя цилиндр, который всё норовил сползти на ухо.

Торговая площадь встретила гомоном и запахом гвоздики. Купцы в поддёвках с магическими амулетами вместо запонок расхваливали товар:

– Артефакты от лучших мастеров Архангельска! Ловцы снов, на удачу на семь поколений вперёд, из самой Америки!

– Зелья от кашля! С церковным благословением и без!

Я выбрал угол у часовни с фреской Георгия Победоносца, поражающего дракона какими-то символами. Разложил на ящике карты звёздного неба, кристалл кварца и медную астролябию – единственное, что не стыдно было показать.

– Гороскопы для удачи в торговле! – крикнул я, чувствуя, как голос тонет в шуме. – Расчеты по новейшим методикам Императорской академии!

Первым подошёл купец с бобровой бородой и цепью из серебряных рун на шее. Его кафтан пах имбирём и пивом.

– Ты дворянин? – прищурился он, разглядывая мой потёртый, но добротный сюртук. Казалось, его вопрос был тонко оценкой, чтобы понять что он покупает.

– Грановский, – кивнул я, доставая дневник с расчётами. – Ваше имя и дата рождения?

– Степан Игнатьевич. Родился когда Меркурий в Водолее был, – важно изрёк он, и я едва сдержал улыбку. Эти люди верили звёздам, как биржевым сводкам.

Я начертил зодиакальный круг, подставляя под его дату коэффициенты из учебника метамагии. Цифры ложились ровно, как кирпичи в стене. Степан Игнатьевич наблюдал, затаив дыхание, когда я выводил уравнение, связывающее позицию Юпитера с процентом прибыли.

– Видите эту кривую? – ткнул карандашом в график. – Через неделю Марс войдёт в сектор риска. Не заключайте сделок с южными партнёрами.

– А с северными? – он наклонился так близко, что я почувствовал запах лукового пирога.

– Север – под покровительством Урана. Там возможны… – заглянул в таблицу лунных фаз, – неожиданные повороты. Но прибыльные.

Он швырнул на стол три рубля – монеты с профилем императора и двуглавым орлом, держащим жезл с нанизанными сферами. За ним потянулись другие: купчиха, желавшая узнать лучший день для свадьбы дочери; старик, искавший клад по старым картам; даже священник с просьбой рассчитать время для освящения колокола.

К закату мои карманы звякали медью и серебром. Даша, торговавшая яблоками у телеги, смотрела на меня с немым вопросом, но я лишь подмигнул, пряча последний рубль в потайной карман жилета.

Ермолаев ждал у трактира «Три стихии», где над дверью были изображены скрещенные молния, капля воды и каменная глыба. Его борода, заплетённая в косичку с бусинами, дёргалась в такт жующей челюсти.

– Ого, – протянул он, пересчитывая деньги. – Дворянин, да в астрологи ударился. Не по чину.

– Деньги те же, что у купцов, – ответил я, глядя, как его прислуга взвешивает серебро на весах.

– Только не забудь, – он сунул монеты в кошель, – через неделю – остальное. А то твой папаша в Монголии, уже не защитит.

По пути назад Даша молчала, обнимая пустой мешок от яблок. Только когда телега выехала за околицу, где дорогу начали обступать сосны, она вдруг сказала:

– Вы сегодня… как будто другим стали. Не тем барином, что книги читал.

– А каким был тот? – спросил я, наблюдая, как закат красит её щёки в цвет спелой сливы.

– Боялся. Всего-всего. – Она отвернулась, поправляя сбившийся платок. – А вы… вы на них всех смотрите, как на цифры.

Я хотел рассмеяться, сказать что-то о ковариантности и векторах, но вдруг заметил, как её мизинец дрожит в полушаге от моей ладони. Достаточно было подвинуть руку – и наши пальцы соприкоснулись бы меж колыханием мешковины. Но телега встряхнулась на ухабе, и момент рассыпался, как песок сквозь сито.

– Завтра поедем в Черноречье, – сказал я вместо того, что следовало. – Там, говорят, купцы щедрее.

Она кивнула, а я уткнулся в карту, где красным крестиком была отмечена Академия. Всего тридцать вёрст до поворота судьбы. Тридцать вёрст и одна неделя, чтобы перестать быть крысой в лабиринте долгов.

Обратная дорога пролегла через поле, где ветер гнал по колосьям волны, словно невидимый корабль бороздил золотую гладь. Даша молчала, укачиваемая скрипом телеги, а я считал берёзы у обочины, каждая – как штрих в небесной формуле. Тени удлинялись, цепляясь за колёса, а вдали уже мерцали огни усадьбы – тусклые, но упрямые, будто звёзды, упавшие в траву.

– Почему Ермолаев сказал, что дворянам не по чину? – спросил я, когда телега въехала в берёзовую аллею, где стволы стояли парами, будто застывшие кавалеры. – Разве астрология не часть магии?

Даша вздрогнула, будто я разбудил её от сна. Она долго поправляла платок, собирая слова:

– Дворяне… они серьёзной магией занимаются, основы всякие изучают. Или стихиями. А звёзды… – она махнула рукой к небу, где зажигались первые точки, – это для тех, у кого нет родовых резервуаров, имени, учёности. Для мещан, закончивших академию. Хотя… – голос дрогнул, – говорят, у императора свой астролог есть. Из князей.

Родовых резервуаров… Мозг тут же вспомнил какую-то лекцию, которую слушал Григорий. Бас учителя повторял, как будто вдалбливая знания в юный разум – есть четыре источника силы: тело, род, дух и мир. Разберём каждый… А дальше вновь туман забытья.

Колесо наехало на камень, и мы невольно прижались друг к другу. Её плечо оказалось тёплым, как страница старой книги, оставленной на солнце. Я отодвинулся первым.

– Значит, я только что опозорил род? – усмехнулся я, глядя, как вдали показывается крыша дома. Одна из ставень теперь висела ровно – Даша, видимо, починила её, пока я копался в книгах.

– Вы… вы пытаетесь спасти дом. – Она сказала это так тихо, что слова едва перекрыли стрекот кузнечиков. – Прежний барин просто ждал. А вы…

Телега остановилась у крыльца, с которого исчезли паутины. Даша спрыгнула первой, ловко подхватив пустой мешок, и я заметил, как на перилах теперь лежит полосатая тряпица – может, единственная попытка украсить убогость.

В прихожей пахло воском и мятой. Даша зажгла лампу – не коптилку, а настоящий артефакт с ярким огнём внутри, купленный, наверное, на последние деньги. Пламя танцевало за стеклом, отбрасывая на стены узоры, похожие на звёздные карты.

– Он же почти потух, – я кивнул на лампу, вспоминая, как вчера такой же огонёк был размером с горошину.

– Заправила керосином, – она потупилась, вытирая уже чистый стол. – Отец Матвей дал немного, когда я заходила.

Я прошёл в кабинет, где на столе уже лежала стопка свежих листов – Даша, оказывается, достала со чердака бумагу, пожелтевшую, но пригодную для расчётов. Рядом стояла чернильница с новым пером.

– Спасибо, – сказал я, но она уже скрылась на кухне, где зазвенела посуда.

Вечерний чай подали в фамильном сервизе с трещиной через герб. Даша наливала, держа чайник двумя руками, будто боялась расплескать последние листья. Я наблюдал, как пар клубится над чашкой, рисуя в воздухе спирали, похожие на галактики.

– В академии… – начал я, вертя в пальцах монету с императорским профилем, – учат астрологии? Или только высшим дисциплинам?

Даша замерла с сахарницей в руках. Сахар-рафинад, купленный сегодня, блестел, как крошечные кристаллы кварца.

– Говорят, там факультеты разные. – Она осторожно положила два куска мне в чашку, хотя я не просил. – Дворяне изучают всякое. Мещане – астрологию, создание талисманов, да зелий целебных… – голос затих, будто она сама испугалась своей смелости. – Вы… хотите поступить?

Вопрос повис в воздухе, смешавшись с ароматом чая и треском поленьев в камине. Я взглянул в окно, где за стеклом темнела ночь, такая же глубокая, как интеграл без пределов. Где-то там, за тридцатью вёрстами, Академия ждала – каменный исполин, обещающий нечто большее, чем просто ярмарочные гадания.

Но прежде чем я успел ответить, Даша вдруг вскрикнула – чашка выскользнула из её рук, обдав платье кипятком.

Ночь после разговора об Академии была беспокойной. Ветер шелестел страницами книг на столе, будто сам воздух торопил меня к решению. Я лежал, глядя на трещину в потолке, которая будто извивалась в сумерках, как интегральный знак, и чувствовал, как мысль, долго зревшая подспудно, наконец оформилась в твёрдое:«Поступлю. Во что бы то ни стало».

На рассвете, когда Даша ещё спала, я вышел в сад. Роса серебрила крапиву, а над прудом клубился туман, словно призраки прошлого танцевали менуэт. У старой беседки, где когда-то отец учил меня шахматам, нашёл ржавые фигуры – король всё ещё стоял под шахом, как в тот день, когда он уехал.

– Вам письмо, – голос Даши заставил обернуться. Она стояла на крыльце, закутавшись в платок, с конвертом в руках. Сургучная печать – двуглавый орёл с жезлом, обвитым магическими рунами.

Отец.

«Григорий. Экспедиция столкнулась с… (далее чернила размыты). Посылаю 3000 рублей. Уладь дела с долгами. Береги имя». Ни «сын», ни «с любовью» – сухой стиль человека, чьи чувства измерялись векселями. Но в уголке страницы – едва заметная капля, похожая на слезу. Или дождевую каплю.

– Даша, – я повернулся, сжимая конверт. – Сегодня поедем к Ермолаеву.

Дорога в город петляла меж полей, где ветер гнал по скошенной стерне волны, напоминающие дифференциальные уравнения. Даша, примостившаяся на облучке рядом с кучером, украдкой поглядывала на меня. Её пальцы то и дело тянулись поправить мою съехавшую набок шляпу, но останавливались в сантиметре от ткани.

Ермолаев принял деньги в конторе, пахнущей кожей и жжёным кофе. Его кабинет украшала картина – Ермолаев в камзоле перед каким-то блюдом. Жуткая безвкусица.

– Не ожидал, – пробурчал он, пересчитывая ассигнации. – Дворяне редко долги возвращают. Считают ниже достоинства.

–Грановские держат слово, – ответил я, глядя, как солнечный луч играет на медной табличке с девизом: «Прибыль – лучшая молитва».

На обратном пути заехали на рынок. Даша, получив наконец жалование, сжала монеты в кулаке так, будто боялась, что они испарятся.

– Купи себе платок, – сказал я, когда она замерла у лотка с тканями. – Шелковый.

– Зачем? – она потрогала алый шёлк, тут же отдернув руку, будто обожглась. – Я же горничная…

– Горничная дворянина. – Я кивнул продавцу, протянувшему отрез. – И заслуживаешь большего, чем заплатки.

Она повязала платок тут же, на рыночной площади, и внезапно преобразилась – будто серая бабочка сбросила кокон. Прохожие оборачивались, а я поймал себя на мысли, что смотрю на неё дольше, чем следовало бы.

Вечером, разбирая книги в кабинете, наткнулся на альбом с фотографиями. Отец на фоне монгольских степей – высокий, в пробковом шлеме, с циркулем в руке. Рядом подпись:«Измерение геомагнитных аномалий. 1894». В другой фотографии – я, вернее, прежний Григорий, лет десяти, с моделью воздушного змея в форме додекаэдра. Отец стоял позади, его рука лежала на моём плече, но пальцы не обнимали, а лишь легко его касались.

– Вы звали? – Даша заглянула в дверь, неся поднос с чаем. Новый платок оттенял её скулы, делая лицо почти красивым.

– Нет. То есть да. – Я захлопнул альбом. – Поможешь написать письмо?

Она села за секретер, обмакнула перо, и я начал диктовать, глядя, как её рука выводит ровные буквы: «Глубокоуважаемый П.И. Свешников…»

Слова о программе Академии, просьбы о рекомендациях ложились на бумагу, будто формулы на грифельную доску. Даша писала, изредка останавливаясь, чтобы стряхнуть чернильную каплю, и в эти моменты её ресницы отбрасывали тени на щёки, похожие на знаки интегралов.

– Готово, – она протянула лист, и наши пальцы едва коснулись. В доме вдруг стало тихо, будто даже мыши затаились в стенах.

– Спасибо, – сказал я, и это «спасибо» звучало как что-то большее.

Она ушла, оставив за собой запах шёлкового платка и надежды. Я же вышел в сад, где луна висела над прудом, как медный грош в чёрном бархате неба. Где-то там, за тридцатью вёрстами, Академия ждала – циклопический лабиринт из камня и знаний.

– Справимся, – прошептал я, обращаясь к призраку отца в своём сердце. – Справимся.

А в доме, за тонкой стеной, тихо звенела посуда – Даша мыла чашки, напевая мелодию, которую, кажется, не слышала сама. Её голос смешивался с шелестом страниц в кабинете, где письмо Свешникову лежало под прессом, готовое утром отправиться в путь – первый шаг из тысячи навстречу звёздам.

Глава 4

Утро началось со скрипа гусиного пера. Даша, стоя у окна с чашкой чая в руках, наблюдала, как я запечатываю конверт сургучом. Пламя свечи лизало медную печать с гербом Грановских, и воздух наполнился запахом жжёной смолы и старой гордости.

– Отнесёте сами? – спросила она, когда я стряхнул последнюю каплю воска, превратившуюся в рубиновую каплю.

– Лучше я. – Провёл пальцем по шершавой бумаге, чувствуя подушечкой бугорки чернил:«П.И. Свешникову. Лично». Эти буквы пахли надеждой.

Я незамедлительно поехал в город. Дорога на почту пролегала через базарную площадь, где телеги с сеном оставляли на мостовой редкие колоски. Солнце припекало спину сквозь тонкую ткань сюртука, а из-под копыт лошадей выскакивали искры, будто город высекал огонь из камней. У почтовой конторы, пахнущей пылью и чернилами, толпились купцы в потрёпанных камзолах. Их голоса сливались в гул, напоминающий жужжание пчелиного улья:

– До Киева с молитвами!– В Нижний срочно, с артефактами!

Почтмейстер, мужчина с лицом, как смятый конверт, принял письмо, шлёпнув печатью с двуглавым орлом. Сургучный оттиск лег поверх фамильного герба.

Возвращаясь, свернул в переулок, где старьёвщик выставил ящик с книгами. Среди потрёпанных томов мелькнул корешок с надписью:«Эфирные токи и их применение в быту. 1872». Книга пахла плесенью и корицей, а на форзаце красовался экслибрис Академии. Переплёт треснул, когда я открыл его, выпустив облачко пыли, в котором закружились солнечные лучи.

– Три копейки, – буркнул старик, не глядя от лупы, через которую изучал трещину в стеклянном шаре. – Или меняй на гвозди.

Отдал медяк, чувствуя, как монета, ещё тёплая, навсегда покидает пальцы. Книга легла под мышку, тяжелая, как обещание.

Дома Даша драила медный таз песком и водой, её руки покраснели от усилий. Вода брызгала на передник, оставляя тёмные пятна, похожие на контуры неизвестных материков.

– На чердаке протекает, – сообщила она, заметив мой взгляд. – Дождь смыл замазку из птичьего помёта.

Мы поднялись по лестнице, которая скрипела, как старый диван. На чердаке пахло сушёной мятой и вековой пылью. Даша, стоя на цыпочках, пыталась засунуть тряпье в щель под коньком крыши, откуда капало в ритме забытой мелодии.

– Держите. – Поднял её за талию, чувствуя, как лёгкое тело напряглось, а затем расслабилось, доверившись рукам. Её волосы, выбившиеся из-под платка, пахли дымом и ржаным хлебом.

– Спасибо, – пробормотала она, быстро отпрянув, когда пробоина была заделана. Щеки её горели, как фонарики в церковный праздник.

Вечером я чинил замок в кладовой. Ржавые шестерёнки, разложенные на газете, напоминали скелеты древних насекомых. Даша, сидя на ступеньке, вертела в руках маслёнку – единственную фамильную драгоценность, не проданную за долги.

– Отец вашего отца привёз это из Парижа, – прошептала она, проводя пальцем по гравировке с Эйфелевой башней. – Шутил, что внутри дух прогресса запечатан.

Я щёлкнул собранным механизмом – замок захлопнулся с глухим стуком, будто захлопнув и тему. Даша протянула тряпицу, и наши пальцы встретились над масляным пятном, оставив на коже блестящий след.

– Ужин готов, – она вскочила, будто обожжённая невидимым током.

Суп из крапивы и щавеля пах летом и бедностью. Мы ели молча, слушая, как дождь барабанит по новым заплатам на крыше. Даша аккуратно собирала ложкой пенку, оставляя мне гущу с кусочками яйца.

– Вам письмо, – вдруг вспомнила она, доставая из фартука конверт с печатью в виде совы. – От учителя.

Свешников отвечал кратко, как стрела: «Программа прилагается. Испытания 15 сентября. Требуется поручительство дворянина или документы, подтверждающие происхождение».

Ночью, разбирая программу при свете лампы, я услышал шорох за дверью. Даша стояла в проёме, прижимая к груди свёрток с бельём.

– Вам свечу зажечь? – спросила она, будто оправдываясь за вторжение.

– Садись. – Я отодвинул стопку книг, освобождая место на сундуке.

Мы замолчали. Лампа потрескивала, а за окном ветер перебирал листья, как страницы гигантской книги. Её мизинец лежал в сантиметре от моей руки на столе. Достаточно было шевельнуться – и миллиметры превратились бы в прикосновение.

– Завтра… – начала она, но тут часы в зале пробили полночь, рассыпав звуки, как монеты по каменному полу.

Она вскочила, унося с собой запах луговых трав с чердака. Я остался один с тиканьем маятника и мыслью, что Академия – не единственная загадка, требующая решения.

Утром, разнося навоз в саду, даже дворяне пачкают руки, когда слуги – одна горничная, я нашёл под розовым кустом ржавые ножницы. Даша, вешавшая рядом простыни, засмеялась:

– Барин, да вы копаете, как крот!

Её смех звенел, как колокольчики на шее у пасущихся коней. Солнце пробивалось сквозь мокрую ткань, рисуя на её лице кружевные тени. Вдруг ветер сорвал прищепку, и простыня, взметнувшись, окутала нас обоих влажным полотном.

Мы замерли, ослеплённые белизной. Её дыхание смешалось с моим, а сквозь ткань проступали солнечные пятна, будто мы оказались внутри светового кокона.

– Не двигайтесь, – прошептал я, чувствуя, как бьётся её сердце сквозь два слоя льняной ткани.

Она кивнула, и в этот момент ветер унёс простыню прочь. Мы стояли, красные, как маковые зерна в молоке, а где-то за забором квакали лягушки, будто смеялись над нашей неловкостью.

– Чай остынет, – бросила Даша, убегая к дому. Но на пороге обернулась, и в её взгляде мелькнуло что-то, заставившее сердце пропустить удар.

К вечеру, когда я проверял упряжь перед завтрашней поездкой за учебниками, она принесла в конюшню пирожок с капустой. Тёплый, из последней муки.

– Чтобы не с пустым желудком, – сказала, кладя его на сено. И добавила, уже уходя: – Там… в углу сарая. Батюшки вашего старый телескоп. Может, пригодится.

Стекло было мутным, тренога шаталась, но когда я направил трубу на Вегу, то увидел не просто звезду, а нечто по-настоящему в её сиянии.

Дом за спиной тихо скрипел, привыкая, что в его стенах снова живут, а не доживают. Дашины шаги на кухне, шорох метлы по полу, даже стук крышки котла – всё это складывалось в ритм, похожий на биение сердца. А завтра – опять дорога, книги, цифры. Но сейчас, под звёздами, пахнувшими свежим хлебом и ржавым железом, хотелось верить, что уравнения иногда включают переменную под названием «счастье».

Свет лампы дрожал, как уставший студент за полночь. Я сидел за столом, обложенный фолиантами, чьи корешки трещали при каждом движении. «Теория эфирных токов» пахла пылью и старыми надеждами, а на полях виднелись пометки прежнего хозяина – Свешникова, судя по угловатому почерку:«См. стр. 45: ошибка в расчётах Кельвина!».

Латынь давалась легче, чем ожидал. Студенческие годы, проведённые за учебниками по философии и классической филологии, оставили в памяти обрывки «sine qua non» и«modus ponens». Но древнегреческий был кошмаром. Юношеская память Григория хранила лишь крохи уроков, поэтому я тупо тыкал пером в таблицу спряжений, будто пытался проткнуть саму несправедливость:

– Ἀγαπάω… ἀγαπᾷς… – шептал я, чувствуя, как буквы пляшут перед глазами. – Чёрт, почему здесь датив?

Даша, штопавшая чулок у камина, подняла голову:

– Вы как заговор читаете. Может, магию на меня наведёте?

Я хмыкнул, смахивая пот со лба. Магия. Теория ложилась в сознание чёткими формулами, но стоило перейти к практике…

На краю стола лежал «Курс элементарной магии» с золочёным обрезом. Иллюстрации изображали учеников, легко вздымающих капли воды пальцами или зажигающих свечи взмахом ресниц. Григорий открыл страницу с упражнением первым:«Концентрация личного ресурса: визуализация тепла».

Сжал кулак, как советовали. Представил пламя – не абстрактное, а конкретное: языки, лижущие бревно в камине, треск смолы, дрожание воздуха над жаром. Ладонь затрепетала, будто в ней билась пойманная птица. Но когда разжал пальцы – лишь капля пота на коже, да лёгкое головокружение.

– Не получается? – Даша поставила перед ним кружку цикория. Пар клубился, рисуя в воздухе завитки, похожие на интегральные знаки.

– Как слепой в галерее, – проворчал он, отпивая горечь. – Вижу формулы, но не могу… потрогать настоящую магию.

На следующее утро пришло письмо от Свешникова. Конверт, запечатанный сургучом с эмблемой Академии – книга, пронзённая мечом и циркулем, – содержал программу экзаменов.

«Уважаемый Григорий Аркадьевич,

Испытания включают:

1. Письменную работу по основам магии.

2. Устный экзамен по истории магических дисциплин.

3. Практическое испытание.

Примечание: Дворяне допускаются без вступительного взноса»

Я провёл пальцем по последней строке. Звучало прекрасно, но всё казалось подозрительно простым. Значит, дворян отсеивали не документы, а экзамены. Интересно, насколько они строги?

– Безнадёжно? – Даша, вытиравшая пыль с портрета, словно прочла мои мысли.

– Нет. – Я хлопнул ладонью по столу, где лежали книги и письмо. – Теоретическая часть проблемой не станет, а практику подтяну за это время.

Даша вздохнула, подбирая какой-то листок, упавший со стола.

К вечеру я снова бился над практикой. В саду, заросшем лопухами, я пытался сдвинуть камень силой воли, как советовал учебник.

– Fiat lux, – прошептал я, представляя, как эфирные токи обвивают валун. В уме строились уравнения: масса объекта, коэффициент трения, проекция вектора силы… Камень дрогнул, подняв облачко пыли, и замер. Из носа потекла кровь.

– Барин! – Даша бросила корзину с бельём. – Вы… это…

– Ничего, – вытер рукавом лицо. – Просто силы кончились.

Она протянула платок, пропитанный запахом полыни. В её глазах читался немой вопрос:«Зачем мучить себя?». Но спросила вслух другое:

– А стихии всех порядков сложны?

– Первый порядок – огонь, вода. Второй – свет, звук. Третий… – я махнул рукой, чувствуя, как болит голова. – Для третьего, как я понял, нужно подключаться к мировому резервуару. А я даже свечу задуть не могу.

Даша вдруг присела на корточки, подняв сухую ветку.

– Мой дед был знахарем. Говорил, сила – не в жилах, а в… – она покрутила палкой, будто ища слово, – в согласии. С землёй. С небом. Может, вам не бороться, а… слушать?

Я было хотел рассмеяться, но ветка в её руках внезапно дрогнула.

–Как ты..?

– Не знаю, просто иногда выходит что-то такое – отмахнулась она.

Ночью, разбирая письма отца, я наткнулся на брошюру «О сословном разделении магических дисциплин». Таблицы пестрели цифрами:

«Доля дворян среди магистров метамагии – 99%, стихийной магии – 67%, теология – 55%, артефакторики – 42%…»

Швырнул брошюру в камин. Огонь, жадно лизнул бумагу, высветив последнюю строку:

«Мещане допускаются к экзаменам лишь при наличии исключительного таланта…»

Пепел пах горечью поражений, которых можно было избежать. Я взглянул на руки – те же, что когда-то считали миллионы долгов, а теперь они готовились волей сдвинуть камень. Поэтому в груди горело упрямство, смешанное с вновь проснувшимся юношеским задором.

– Не сдамся, – прошептал я. Тьма накрыла комнату, но в окне уже алела полоска зари.